Онлайн чтение книги Ваш покорный слуга кот I Am a Cat
Глава XI

Мэйтэй— кун и Докусэн-кун сидят возле токонома и заняты игрой в го. Мэйтэй настойчиво напоминает:

— Так просто играть я не стану. Проигравший выставляет угощение. Слышишь?

Докусэн— кун, привычно вздергивая свою козлиную бородку, отвечает:

— Это опошляет игру. И играть тогда неинтересно, голова занята одной мыслью: проиграю или выиграю? Это уже азарт. Нужно забыть об исходе игры, нужно играть так же свободно, как плывет по небу легкое облако, — только тогда можно ощутить вкус игры.

— Опять тебя понесло. Одно мучение играть с отшельниками. Ты тип из «Книги об отшельниках».

— Игра на бесструнном инструменте.

— Разговор по беспроволочному телеграфу.

— Ну, начнем.

— Твои белые?

— Все равно какие.

— Сразу видно, что ты отшельник. Итак, если твои белые, мои, следовательно, черные. Ну, ходи.

— По правилам начинают черные.

— Ах да. Ну, в таком случае начнем скромненько таким дебютом.

— Такого дебюта нет.

— Нет, так будет. Это мое изобретение.

Мир мой узок. И то, что называют игрой в го, я увидел впервые совсем недавно. Это небольшая квадратная доска, и на ней разложены как попало черные и белые камешки, от которых пестрит в глазах. Партнеры сидят над доской, шумят и потеют. Деревянный квадрат имеет площадь в квадратный фут и возвышается над циновками как раз настолько, чтобы кот имел возможность смахнуть с него лапой все эти камешки. Его можно сложить — тогда он становится похожим на хижину. Можно развернуть — он снова становится ровным, как поле. Легче сидеть и бесстрастно глядеть на эту доску, чем потеть над нею, отпуская неуместные шуточки. Пока на доске всего тридцать или сорок камешков, в глазах еще не пестрит. Но в решающий момент игры при взгляде на доску становится не по себе. Белые и черные камешки стоят так близко друг к другу, что, кажется, вот-вот посыплются с доски. И они не могут попросить соседей подвинуться, не могут потребовать, чтобы на них не напирали. Они могут только неподвижно стоять на месте, покорившись неизбежному року. Игра в го изобретена человеком. И в ней отразились все человеческие наклонности. Не будет ошибкой сказать, что несчастная судьба стесненных камешков отражает характер непоседливого человека. Действительно, человеку нравится так оградить себя, так сузить свой обширный мир, чтобы некуда было ступить с того места, где он, человек, остановился. Другими словами, человек — это существо, постоянно ищущее для себя новых пыток.

Не знаю, что это взбрело в голову легкомысленному Мэйтэю и йогоподобному Докусэну, но сегодня они достали с полки эту старую доску и принялись за игру. Вначале они действовали легко и свободно, и белые и черные камешки так и порхали по доске. Но доска не безгранична. С каждым новым ходом оказывались занятыми все новые клетки, и противники, несмотря на легкомыслие одного и йогоподобие другого, в конце концов стали испытывать затруднения.

— Мэйтэй-кун, ты играешь грубо. Кто же так ходит? Это не по правилам.

— У монахов-йогов, возможно, такого правила и нет, но у монаха Хонъин оно есть. И с этим ничего не поделаешь.

— Так я сейчас твою пешку убью, только и всего.

— Вассал не боится даже смерти, не говоря уже о затрещинах. Пойдем так.

— Вот так? Ладно. «С юга дует легкий ветер, но в палатах нет прохлады». Вот так будет безопаснее.

— Ага… Смотри, вот не думал, что ты способен на такой ход! А мы пойдем так. Что ты будешь делать, интересно?

— Да уж что-нибудь сделаю. Что-нибудь… «Леденеет меч под небом». Ну что с тобой возиться, получай!

— Постой, постой, что ты делаешь?! Ведь это же всему конец! Что за шутки? Погоди немного!

— Я же тебе говорил, что так ходить нельзя.

— Прошу простить мне этот ход. Возьми назад эту белую.

— Что? И эту обратно?

— А заодно и ту, что рядом.

— Ну, это уже наглость.

— Do you see the boy? [151] И это при нашей нежной дружбе? Не говори мне таких вещей, я не перенесу. Забери эти пешки. Речь идет о жизни и смерти. Погоди хоть немного, сейчас у меня на арене появится главный актер, а ты все хочешь загубить!

— Это меня не касается.

— Пусть, пусть не касается. Только ты ходы верни.

— Ты уже шесть раз просил вернуть ходы.

— Ох и память же у тебя. Видишь ли, на этот раз я прошу тебя взять назад целых два хода. Говорю тебе, забери эти пешки. Не надо так упрямиться. Посиди немного в позе созерцания, и тебе станет легче.

— Но если я так сделаю, я проиграю.

— Да ведь тебе с самого начала было все равно, выиграешь ты или проиграешь.

— Мне все равно, я могу и проиграть. Но я не хочу, чтобы ты выиграл.

— Вот так прозревший! Ты все такой же — «Весенний ветер прорезает молнию».

— Не ветер молнию, а молния ветер. Все перепутал.

— Ха-ха-ха-ха… Оно и в перевернутом виде хорошо. А ты молодцом, еще держишься. Ну, ладно уж, оставь все как есть.

— Смерть и рождение — не в нашей власти. А беда приходит нежданной.

— Аминь! — И Мэйтэй-сэнсэй опустил камешек на первое попавшееся место.

Пока Мэйтэй-кун и Докусэн-кун сражались не на жизнь, а на смерть в го, у входа в гостиную сидели рядышком Кангэцу-кун и Тофу-кун, а возле них — хозяин с кислым выражением лица. На циновке перед Кангэцу-куном лежали три ломтя сушеного бонита.

Ломти бонита появились из-за пазухи Кангэцу-куна. Они еще хранили тепло человеческого тела. Хозяин и Тофу-кун озадаченно глядели на них. Кангэцу-кун сказал:

— Четыре дня назад я вернулся из поездки на родину, но у меня были разные дела, и я не мог навестить вас сразу же по приезде.

— С этим нечего было спешить, — заявил хозяин, как всегда не очень приветливо.

— Конечно, можно было и не спешить. Но мне хотелось скорее передать вам вот эти гостинцы.

— Это ведь бониты?

— Да, ими славится моя родина.

— Может быть, твоя родина и славится ими, но их сколько угодно в Токио. — Хозяин взял самый большой ломоть и поднес к носу.

— По запаху качество бонита определить нельзя, — заметил Кангэцу-кун.

— Наверное, они славятся у вас величиной…

— А вы попробуйте на вкус.

— Это само собой, но вот здесь я вижу что-то странное, эта сторона как будто примята.

— Вот потому-то я и хотел принести их вам поскорее.

— Почему?

— Как почему? Ведь это же мыши отъели.

— Ну, тогда уволь. Еще съешь и чумой заболеешь…

— Да нет, не беспокойтесь! Это ничего, когда объедено так немного.

— Где это мыши объели?

— На корабле.

— Как на корабле? Почему?

— Мне некуда было их девать, и я положил их вместе со своей скрипкой. И в тот же вечер мыши их объели. Да не только бониты, они и скрипку приняли за бонит и тоже погрызли.

— Что за дуры эти мыши. Они, пока жили на корабле, видно, совсем перестали понимать что к чему. — Хозяин опять уставился на ломти бонита.

— Ну, мыши, наверное, везде дуры, где бы они ни жили. Я боялся, что и в пансионе мыши пронюхают о том, что у меня есть бониты, а потому на ночь прятал их себе под спину.

— Это, знаешь ли, немного нечистоплотно.

— Вот я и прошу перед употреблением в пищу слегка их помыть.

— Слегка помыть — от этого они чище не станут.

— Тогда, я думаю, можно почистить их пеплом.

— Скрипку ты тоже с собой в постель брал?

— Скрипка слишком велика, чтобы класть ее с собой, но…

— Что, что? — громогласно вопросил Мэйтэй, отрываясь от игры. — Ты спал в обнимку со скрипкой? Вот это я понимаю, вот это утонченность! «Весна идет, и прижимаешь к сердцу хотя бы биву». Даже стихи такие есть. Но так было в древности. А гении нашего нового времени, разумеется, должны превзойти древних и будут спать не с бивой, а со скрипкой. «В долгие ночи ласкает меня рядом лежащая скрипка». Тофу-кун, можно так сказать новыми стихами?

Тофу— кун очень серьезно отозвался:

— Новые стихи — это вам не хайку. На ходу их не сочинишь. Зато когда они готовы, в них так и чувствуется свежий, живой дух.

— Ах, вот как? А я-то думал, что духов вызывают с помощью возжигания курений! К новым стихам их, значит, тоже приспособили? — Мэйтэй уже забыл об игре.

— Не болтай, а то опять проиграешь! — сказал хозяин.

Но Мэйтэй и бровью не повел.

— Какой может быть разговор о проигрыше, когда противник уже не может пошевелиться, как осьминог в сетях. Вот я со скуки и вмешался в ваш разговор.

Докусэн— кун сказал раздраженно:

— Ход твой. Я тебя жду, а не ты меня!

— Да? Ты разве уже пошел?

— Давно пошел.

— Куда?

— Вот сюда.

— Ага. «И, пешку поставив, он проиграл». В таком случае мы… мы… мы… Ого, уже вечер наступает! Что-то я не вижу хорошего хода. Ладно, так и быть. Ходи еще раз.

— Да кто же так играет?

— Ну, раз никто так не играет, пойду… Так. Вот сюда походим, в этот уголочек… Кангэцу-кун, мыши были так непочтительны к твоей скрипке только потому, что она у тебя дешевая. Тебе следует купить подороже. Хочешь, я выпишу тебе старинную, этак трехсотлетнюю, из Италии?

— Пожалуйста, очень прошу вас. А заодно уж и заплатите.

— Да на что может годиться такое старье? — сердито проговорил хозяин.

— Ты приравниваешь старье человеческое к старым скрипкам? Если даже человеческое старье гонится высоко, как, например, Канэда, то о скрипках и говорить не приходится. Скрипка чем старее, тем лучше. Ну, Докусэн-кун, ходи скорее, прошу тебя.

— Невозможно играть с таким суматошным типом, как ты. Даже подумать не даешь. Ну, делать нечего, пойдем сюда.

— Ох, пошел все-таки сюда! Какая жалость… Я не думал, что ты сюда пойдешь. Специально тебя отвлекал. Не помогло.

— В этом нет ничего удивительного. Если б ты хоть играл, а то только жульничаешь…

— В этом как раз и заключается способ монаха Хонъин, Канэда и всех современных джентльменов. Эй, Кусями-сэнсэй! Разве не видно сразу, что Докусэн-кун в Камакура объелся тухлых маринадов? Ничем его не пронять. Достоин большого уважения. В го играет скверно, однако держится спокойно.

— А ты бы брал с него пример, — отвечает хозяин, не оборачиваясь. Мэйтэй показывает ему в спину громадный красный язык. А Докусэн-кун, ни на что не обращая внимания, опять торопит партнера:

— Твой ход!

Тофу— кун спросил Кангэцу-куна:

— Ты давно начал заниматься игрой на скрипке? Я вот тоже хочу заняться. Говорят, это очень трудно.

— В общем, играть может научиться всякий.

— Ведь это тоже искусство, — с надеждой в голосе сказал Тофу-кун. — У кого есть способности к стихам, тот и музыку освоит быстро, как ты думаешь?

— Попробуй. Мне кажется, у тебя получится.

— Ты когда начал?

— Еще в колледже… Сэнсэй, я вам не рассказывал, как я начал заниматься музыкой?

— Нет, не рассказывал.

— Вероятно, в колледже был преподаватель, игравший на скрипке? — предположил Тофу-кун.

— Ну что ты, какой там преподаватель. Я самоучка.

— Ты просто гений.

— Ну, самоучка — это не обязательно гений, — обиженно сказал Кангэцу-кун. Кажется, один только Кангэцу-кун способен обижаться, когда его называют гением.

— Хорошо, пусть будет так. Расскажи, пожалуйста, как ты научился играть. Мне тоже хочется научиться.

— Могу рассказать. Рассказывать, сэнсэй?

— Ну, рассказывай.

— Теперь часто можно увидеть на улицах молодых людей со скрипками в футлярах. Но в мое время в колледже не было ни одного человека, который бы занимался европейской музыкой. Тем более в нашем провинциальном колледже, где было все так скромно, что мы не имели даже нормальной обуви…

— Ого, — сказал Мэйтэй, — там рассказывают что-то интересное. Давай кончать, Докусэн-кун. Будет с нас.

— Но мы же еще не закончили. Есть еще свободные клетки.

— А ну их. Дарю их тебе.

— Мало ли что ты даришь. Я не могу их так просто взять.

— Ты такой аккуратный, что совсем не похож на йога. Ну ладно, будь по-твоему, давай заканчивать… Что это ты такое интересное рассказываешь, Кангэцу-кун? Это про колледж, где ученики ходили на занятия босиком?

— Да нет, ничего подобного.

— Да, да, я слышал еще, что у учеников там страшно огрубели пятки. Это оттого, что они босиком занимались военной подготовкой.

— Ну вот еще. Кто это вам говорил такие вещи?

— Какая разница — кто? Говорили, и всё. И еще говорили, что там ученики подвешивают к поясу комок риса, который съедают в школе на завтрак. Вернее, не съедают, а пожирают. В середине комка спрятана маринованная слива. Так вот, чтобы добраться до этой сливы, они с быстротой молнии пожирают несоленый рис. Очень энергичные молодцы, правда? Такие должны прийтись тебе по вкусу, Докусэн-кун.

— Отличные нравы. Скромные и здоровые.

— Есть нечто еще более отличное. Один мой друг служит в тех краях. Однажды он решил купить пепельницу знаменитого резчика с его, резчика, факсимиле. И что же? Сколько он ни искал, оказалось, что там нет не только пепельниц знаменитых резчиков, но и вообще никаких пепельниц. Он спросил, почему не продаются пепельницы, и ему ответили, что незачем продавать, когда каждый может сам вырезать ее из куска бамбука. Это тоже говорит о скромных и здоровых нравах, верно, Докусэн-кун?

— Все это так, однако…

— Однако, однако, однако… Хватит с меня. Я был изумлен, когда услыхал об этом. Поэтому достойно всяческой похвалы, что Кангэцу-кун научился играть на скрипке самоучкой в таком глухом месте. В книге «Кидзи» о таких сказано: «Одинок и гениален». Ты одинок и гениален, Кангэцу-кун.

— Ничего я не одинок и не гениален.

— Ну, тогда ты великий скромник… Что? Считать пешки? Не желаю, не приставай. Я и так знаю, что проиграл.

— Но ведь нужно знать точно.

— Вот и считай сам. Я не счетовод. Извиняюсь. Предки не простят мне, если я не выслушаю рассказ гения нашего времени о том, как он учился играть на скрипке.

И Мэйтэй, покинув Докусэн-куна, подсел к Кангэцу. Докусэн-кун старательно заполнил часть свободных мест белыми камешками, часть черными и принялся считать про себя, шевеля губами. А Кангэцу продолжал рассказывать:

— Нравы в наших краях очень жестокие, и чтобы не уронить свой престиж в глазах учеников из других провинций, наши ученики расправлялись с мягкотелыми очень жестоко. Дело доходило до самосудов, и мне приходилось очень тяжело.

— Действительно, настоящие грубияны, — сказал Мэйтэй. — Во-первых, зачем они носят синие без рисунка шаровары? Это уже снобизм. И все они такие смуглые, даже черные. Это, наверное, от морского ветра. Мужчина еще ничего, а уж женщине такой цвет кожи совсем не идет.

Тема скрипки отодвинулась на задний план.

— Да, женщины в нашей провинции смуглые, — согласился Кангэцу.

— И все-таки выходят замуж, да?

— Ну что же делать, если все в провинции смуглые?

— Вот бедняги. Правда, Кусями-кун?

— Это хорошо, что смуглые, — сказал хозяин. — Белокожие всегда крутятся перед зеркалом и без конца восхищаются собой. С женщинами ничего не поделаешь. — И хозяин вздохнул.

— Но ведь там, где все смуглые, — сообразил Тофу-кун, — женщины будут восхищаться своей смуглостью?

— Все равно, — сказал хозяин. — Женщины — это существа, которые ни к чему не пригодны.

— Ты не очень-то, — предупредил Мэйтэй, — а то от жены попадет.

— Ничего, не беспокойся.

— Что, ее дома нет?

— Куда-то отправилась с детьми.

— Я так и думал. Что-то у вас очень тихо. Куда она пошла?

— Не знаю. Куда захотела, туда и отправилась.

— И вернется, когда захочет?

— Да. Тебе вот хорошо, ты холостой.

Тофу— кун состроил недовольную гримасу, а Кангэцу-кун заулыбался. Мэйтэй-кун сказал:

— Все женатые так думают. Докусэн-кун, ты тоже, кажется, страдалец в семейной жизни?

— Что? Подожди. Четырежды шесть — двадцать четыре… двадцать пять, двадцать шесть… двадцать семь… Думал, что мало, а здесь сорок шесть пешек. Оказывается, разница всего в восемнадцать пешек. Что ты сказал?

— Я говорю, что ты тоже страдалец в семейной жизни.

— Ха-ха-ха! Нет, только не страдалец. Ведь моя жена в меня влюблена!

— Ну, тогда прошу прощения. Докусэн-кун есть Докусэн-кун.

— Это не только Докусэн-кун, — вступился за всех жен на свете Кангэцу-кун. — Таких примеров сколько хотите.

— Правильно! — серьезно сказал Тофу-кун. — Я думаю, человек может увековечить свое имя только двумя путями: путем искусства и путем любви. Например, путем супружеской любви. Поэтому люди непременно должны бракосочетаться и строить свое счастье. Иначе они будут противоречить законам неба. Разве не так, сэнсэй? — обратился он к Мэйтэю.

— Великолепное рассуждение. Но таким, как я, не суждено увековечить свое имя.

— Если женишься, то наверняка не увековечишь, — сказал хозяин, поморщившись.

— Во всяком случае, мы, неженатые молодые люди, не постигнем смысла существования без соприкосновения с миром искусства. Именно поэтому я хочу научиться играть на скрипке и все расспрашиваю Кангэцу-куна, как это делают.

— Да, да, ведь мы собирались прослушать скрипичную повесть господина гения, — спохватился Мэйтэй и убрал наконец свои щупальца. — Рассказывай, больше я не буду мешать.

Однако в это время Докусэн-кун принялся с важным видом поучать Тофу-куна:

— Путь к познанию не может раскрыться через скрипку. Было бы ужасно, если бы тайны вселенной познавались таким легким путем. Чтобы уловить дыхание мира, необходимо последовательно впадать в прострацию и оживать. Не имея способности впадать в прострацию, нечего и думать о познании.

Но Тофу— кун не знал из учения йогов даже начального «й», поэтому слова Докусэн-куна не произвели на него ни малейшего впечатления.

— Возможно, — ответил он. — Но я полагаю, что предел высших устремлений человечества выражается все-таки в искусстве. И я не могу отказаться от него.

— Если ты не можешь отказаться, — сказал Кангэцу-кун, — тогда я расскажу вам историю моей скрипки. Как я уже упоминал, осуществление этой затеи встретило на своем пути массу затруднений. Во-первых, как купить скрипку?

— Еще бы, разве можно купить скрипку там, где и шлепанцы достать невозможно!

— Нет, скрипки там продавались. И деньги я скопил. Но купить никак не мог.

— Почему?

— Все в округе знали друг друга, пойдешь купить — сразу заметят. А заметив, объявят, что заважничал, и потянут на самосуд.

— Гениев преследовали с древних времен, — сочувственно сказал Тофу-кун.

— Опять гений. Прошу тебя не называть меня гением. Так вот, я каждый день бродил возле магазина, где продавались скрипки, и все думал, как я куплю скрипку, как возьму ее в руки и что будет тогда с моей душой. Мне так хотелось, так хотелось… Каждый день я только об этом и думал.

— Понимаю, — сказал Мэйтэй.

— Странная склонность, — буркнул хозяин.

— Все же ты гений, — восхитился Тофу. И только Докусэн-кун промолчал, величественно пощипывая бородку.

— Может быть, вас удивит, что в таком захолустье продавались скрипки. Но ничего удивительного в этом нет. Там была и женская гимназия, а в этой гимназии преподавали скрипку. Конечно, хороших скрипок не было, но все же это были скрипки. Магазин, торговавший ими, относился к своему товару пренебрежительно. Их связывали в пучки и вывешивали на улице. Прохаживаясь возле магазина, я слышал, как они звучат от ветра или случайного прикосновения. И когда я слышал эти звуки, мне казалось, что сердце у меня вот-вот разорвется на части. Я не находил себе места.

— Плохо твое дело, — хихикнул Мэйтэй. — Существует водобоязнь, мизантропия и другие виды помешательства, а у тебя, значит, было скрипичное помешательство.

— Нет, знаете ли, — вступился Тофу-кун, — только тот, у кого вот так обострены чувства, способен стать настоящим художником. Что ни говорите, а он гений.

— Да, возможно, это было помешательство. Но услышанные мною звуки были поистине прекрасны. Сколько лет я играю на скрипке, но мне ни разу не удалось их воспроизвести. Как их выразить? Нет, выразить их словами невозможно.

— Словно голубые колокольчики в ночи, — провозгласил Докусэн-кун. К сожалению, никто не подхватил эту реплику.

— Дважды слышал я эти небесные звуки, пока бродил вокруг магазина. И когда я услыхал их в третий раз, я решил, что во что бы то ни стало куплю скрипку, хотя бы это и навлекло на меня презрение всех жителей моего края. Пусть даже насмехаются надо мной люди из других провинций, пусть даже мне суждено погибнуть во цвете лет под железными кулаками неумолимых преследователей. Пусть даже меня исключат из колледжа. Я понял, что не могу не купить скрипку.

— Вот это и есть гений, — с завистью и восторгом объявил Тофу. — Не гений не способен на такие мечты. Я завидую. Я всегда мечтал, чтобы у меня возникали такие бурные стремления, но ничего не получалось. Вот хожу по концертам, внимательно слушаю, но восторга не испытываю.

— Ты счастлив, что не испытываешь восторга. Теперь я способен говорить об этом спокойно, а тогда мучился так, что трудно себе представить. И в конце концов, сэнсэй, я купил.

— Угу… И как это было?

— Был как раз вечер накануне дня рождения императора. Все мои земляки отправились на горячие источники с ночевкой. А я, сказавшись больным, не пошел в тот день на занятия и весь день пролежал в постели у себя на квартире. Я все думал о том, как вечером пойду покупать скрипку и моя мечта наконец исполнится.

— Так ты что — притворился больным и не пошел на уроки?

— Совершенно верно.

— Вот это уже немного гениально, — сказал Мэйтэй.

— Весь день я с нетерпением ждал захода солнца, то и дело высовывая голову из-под одеяла. Вечер все не наступал. Я закрывался одеялом и смежал веки, но и это не помогало. Я вновь высовывал голову, и меня бесили лучи солнца, падавшие на широкие сёдзи. Мой взгляд то и дело останавливался на узкой длинной тени, двигавшейся по сёдзи.

— Что за длинная тень? — осведомился Кусями-сэнсэй.

— А это у меня висела на карнизе связка очищенной хурмы.

— Угу. А дальше?

— Делать было нечего, я поднялся, вышел на галерею и съел одну сушеную хурму.

— Вкусно было? — спросил хозяин с завистью.

— Хурма в наших краях необыкновенно вкусна. Здесь, в Токио, невозможно даже представить ее вкус.

— Ну, будет о хурме, — нетерпеливо сказал Тофу. — А потом что ты сделал?

— Потом, вернувшись в постель и закрыв глаза, я стал творить тихую молитву о быстрейшем наступлении вечера. Мне показалось, что прошло по меньшей мере три-четыре часа, но когда я высунул голову из-под одеяла — что бы вы думали? — ослепительное осеннее солнце сияло по-прежнему, озаряя сёдзи, по которым скользила узкая длинная тень.

— Я это уже слышал, — сказал Тофу.

— Это повторяется несколько раз. Я встал с постели, раздвинул сёдзи, съел еще одну сушеную хурму и опять забрался в постель. И тут я снова стал творить молитву, прося богов поторопить солнце.

— Все на том же самом месте, — заметил хозяин.

— Прошу вас, сэнсэй, не спешите и слушайте. Я пролежал, как мне показалось, еще три-четыре часа, решил, что уже настало время подниматься, и высунул голову. Но нет! Ослепительное осеннее солнце по-прежнему озаряло сёдзи, а по ним скользила длинная узкая тень.

— Ну, так будет без конца одно и то же… — сказал хозяин.

— Я встал с постели, раздвинул сёдзи, вышел на веранду и, съев еще одну хурму…

— Что? Опять хурма? Ты без конца лопаешь ее.

— Это от нетерпения.

— Вот тебе не терпелось, а нам и подавно не хватает терпения слушать.

— Сэнсэй, вы вот всегда так спешите. Вам очень трудно рассказывать.

— Но ведь и слушать не так легко, — недовольно сказал Тофу.

— Ну ладно, делать нечего. Постараюсь закончить поскорее. Короче говоря, я ел хурму, а наевшись, забирался в постель. Так продолжалось до тех пор, пока я не прикончил всю хурму.

— К тому времени и солнце, наверное, зашло.

— Не тут-то было. Когда я доел последний плод и полежал в постели, а затем высунулся поглядеть, что творится вокруг, ослепительное осеннее солнце все еще озаряло…

— Я больше не могу. Сколько можно повторять одно и то же?

— Но вы подумайте и обо мне! Мне ведь тоже рассказывать скучно!

— У тебя такое терпение, что ты можешь смело браться за любое дело, обязательно одолеешь, — не выдержал Мэйтэй-кун. — Если тебя не подгонять, ты до завтрашнего утра будешь разглагольствовать о своем ослепительном солнце. Когда ты собираешься купить скрипку, в конце концов?

Лишь Докусэн-кун оставался спокойным. Он не сдвинулся бы с места и до завтрашнего и до послезавтрашнего утра, сколько бы ни озаряло сёдзи осеннее солнце. Впрочем, и Кангэцу-кун был совершенно спокоен.

— Когда собираюсь купить? Как только наступит вечер, немедленно отправлюсь. К сожалению, сколько я ни высовывал голову из-под одеяла, ослепительное солнце сияло по-прежнему… Да разве можно сравнить то, что я переживал тогда, с вашим нетерпением? Я съел последний плод, но солнце все не садилось. Тогда я заплакал от отчаяния. Тофу-кун, я плакал от тоски!

— Что ж, так и должно быть. Художник должен быть чувствительным. Я сочувствую твоим слезам. Но все-таки прошу тебя, рассказывай быстрее.

— Я от всей души стремлюсь рассказывать быстрее. Но что я могу сделать, если солнце все не заходит?

— Если солнце не зайдет, я и слушать не буду, — объявил хозяин. Видимо, ему стало невмоготу.

— Но не могу же я перескакивать с одного на другое! Я подхожу к кульминационному моменту.

— Ладно, продолжай. Но будем считать, что солнце зашло.

— Это чрезмерное требование. Впрочем, из уважения к вам, сэнсэй, будем считать, что солнце зашло.

— Превосходно, — невозмутимо произнес Докусэн. Тут уже никто не мог удержаться, и все дружно фыркнули.

— Итак, вечер наконец пришел, и я облегченно вздохнул. Я вышел из дома, где жил на квартире. Я не люблю оживленных мест и умышленно избегал комфортабельных районов. Вот почему я свил себе келью в крестьянской хижине в безлюдной деревне.

— Так уж и в безлюдной, — недоверчиво сказал хозяин.

— Свил келью — это слишком высокопарно, — заметил Мэйтэй. — Лучше сказать просто: «Снял комнатушку без токонома».

Только Тофу-кун похвалил:

— Действительность может быть какой угодно, но слова должны быть поэтичны и приятны для слуха.

А Докусэн-кун серьезно осведомился:

— Как же вы ходили в колледж, если жили в таком месте? Сколько ри было от вашего жилища до колледжа?

— До колледжа было метров четыреста. Ведь колледж был в этой же деревне.

— Значит, ученики тоже жили в этой деревне и снимали там квартиры?

— Да, почти в каждом доме жили ученики — по одному, по двое.

— И такое место вы называете безлюдным? — в упор спросил Докусэн-кун.

— Разумеется, если бы не было колледжа, оно было бы абсолютно безлюдным… Итак, как же я был одет в тот вечер? На мне было форменное пальто с золочеными пуговицами поверх жилета из домотканого полотна. Капюшон я надвинул на глаза так, чтобы никто меня не узнал. Было время листопада. Мой путь пролегал по шоссе, сплошь усыпанному опавшими листьями. Листья шуршали на каждом шагу, и это пугало меня, потому что мне все казалось, что кто-то крадется за мной. Я обернулся. Вдали во мраке чернел лес у храма Торэйдзи. Этот храм — усыпальница рода Мацудайра. Он расположен у подножья горы Коосин в ста метрах от дома, где я снимал комнату. Это место внушает благоговение и пробуждает мечты о возвышенном. А над лесом простерлось бесконечное звездное небо. Млечный Путь пересекал реку Хасэгава и уходил… уходил… Э, куда бы это он уходил? Ну, скажем, к Гавайским островам…

— Ничего себе — к Гавайским островам, — сказал Мэйтэй.

— Я прошел по шоссе метров двести и вступил в город с улицы Таканодай-мати, затем прошел улицу Кодзё-мати и свернул на улицу Сэнгоку-мати. Потом пересек улицу Куисиро-тё и прошел по порядку первый, второй и третий кварталы улицы Тори-тё. Затем прошел улицы Оари-тё, Нагоя-тё, Сятихо-тё, Камабоко-тё…

— Будет тебе шляться по улицам, — разозлился хозяин. — Купил ты скрипку или не купил?

— Понимаете, магазин, где продавали скрипки, находился в районе Кандзэн. Точнее, в районе Канэко Дзэм-бээ. Путь не малый.

— Пусть не малый! Покупай же скорее!

— Слушаюсь. Когда я дошел до района Кандзэн, в магазине сияла яркая лампа.

— Опять сияла, — перебил Мэйтэй. — Все сияющее тянется у тебя слишком долго, с ума можно сойти.

— Нет, на этот раз сиять будет только один раз, прошу не беспокоиться. Я огляделся и увидел при свете ту самую скрипку. Она сияла под лампой в осенней ночи. Холодно блестели боковые вырезы. Белели натянутые струны.

— Как красиво излагает, — восторженно сказал Тофу.

— Я подумал: «Вот она моя!» — и у меня бешено забилось сердце и затряслись ноги.

Докусэн— кун фыркнул.

— Вне себя я вбежал в магазин. Я выхватил из кармана кошелек. Я вытащил из кошелька две пятииеновые бумажки.

— И купил в конце концов? — спросил хозяин.

— Совсем было уже купил. Но я сказал себе: «Погоди! В такие моменты нужно быть осторожным. Как бы не промахнуться». И я решил не покупать. Остановился в самый критический момент.

— Что? Так и не купил? Что же ты из нас душу тянешь этой своей скрипкой?

— Я не тяну. Но что мне делать, если я все еще никак не могу купить?

— Почему?

— Как почему? Еще только начало вечера. Народу много.

— Ну и что же? Пусть себе хоть сотнями ходят. Что ты за странный человек?

— Конечно, будь это обычные люди, я не обратил бы на них внимания. Но попробуйте не обратить внимания на учеников колледжа, которые так и шныряют вокруг с засученными рукавами и громадными палками. Ведь среди них были и те, кто с гордостью именовал себя «партией утопленников», — они из года в год оставались в одном и том же классе. Такие типы очень сильны в джиу-джитсу. И вот у них на глазах не так-то легко решиться прикоснуться к скрипке. Никогда нельзя знать наперед, что они с тобой могут сделать. Я, конечно, очень хотел иметь скрипку, но мне была дорога жизнь. Все же лучше жить, не играя на скрипке, чем умереть со скрипкой в руках.

— Значит, ты не купил? — уточнил хозяин.

— Нет, я купил.

— Ну что за человек! Если купил, то покупай быстрее. А не хочешь, так не покупай. Заканчивай быстрее!

— Не так легко все делается на свете, как хотелось бы, — сказал Кангэцу-кун, неторопливо закуривая сигарету.

Видимо, хозяину все это надоело. Он сходил в кабинет, принес какую-то европейскую книгу, лег на живот и принялся читать. А Докусэн-кун незаметно вернулся к доске и уже играл сам с собой в го, громко стуча камешками. Интересный рассказ был так растянут, что автор его лишился уже двух слушателей. Остались только преданный искусству Тофу-кун и неунывающий Мэйтэй.

Выпустив длинную струю табачного дыма, Кангэцу-кун прежними темпами продолжал:

— И вот что я подумал тогда, Тофу-кун: «В начале вечера у меня ничего не выйдет. А в середине ночи будет закрыт магазин. Надо дождаться, когда ученики колледжа разойдутся по домам. Но нельзя и пропустить момент, когда закрывают магазин. Иначе все мои планы рухнут. Как же, однако, определить этот момент?»

— Да, действительно, как?

— Я решил, что явлюсь в магазин в десять часов вечера. Но до десяти часов нужно где-то болтаться. Возвращаться домой и приходить снова слишком хлопотно. Подойти к товарищам и побеседовать с ними — я был просто не в силах. И вот я решил до десяти часов погулять по городу. В обычное время два-три часа на прогулке проходят незаметно. Но в тот вечер время тянулось необыкновенно медленно. Тогда я в полной мере ощутил, как мучительно тянутся минуты, когда они кажутся вечностью. — И Кангэцу-кун поглядел на Мэйтэя.

— Да, я думаю, — отозвался Мэйтэй. — Еще древние говорили: «Мучительно ждать у котацу». Или еще: «Гораздо хуже ждать, нежели быть ожидаемым». Конечно, и скрипке, вывешенной на улице, было тяжело, но тебе, должно быть, еще тяжелее было бесцельно бродить по городу, подобно сыскному агенту или псу у вымершего дома. Знаешь, нет ничего более жалкого, чем бездомная собака.

— При чем здесь собака? Меня еще никогда не сравнивали с собакой.

— Вот я слушаю тебя, — сказал Тофу, — и не могу сдержать своих чувств. Мне все кажется, что я читаю биографию старинного художника. Сэнсэй сравнил тебя с собакой в шутку. Не обижайся и продолжай.

Впрочем, Кангэцу-кун все равно продолжал бы, даже если бы Тофу-кун не стал успокаивать его.

— И я прошел по улицам Окати-мати и Хякуки-мати, затем с улицы Рёгай-тё свернул на улицу Такадзё-мати и там сосчитал ивы перед губернским управлением. Затем я сосчитал огни в окнах больницы, выкурил на мосту Конъя две сигареты и поглядел на часы…

— Было уже десять?

— К сожалению, не было. Я перешел мост Конъя и пошел на восток по берегу реки. По дороге мне встретились трое массажистов. Да и, знаете, сэнсэй, вовсю лаяли собаки…

— В осенний вечер у реки далекий лай собак — это немного театрально. Ты как бежавший из-под стражи узник в театре…

— Разве я совершил что-нибудь дурное?

— Ты собираешься совершить.

— Разве приобрести скрипку — дурной поступок? Тогда все воспитанники музыкальных школ — преступники.

— Любой поступок, не получивший признания у людей, — преступление. Вот почему нет ничего более неопределенного, чем понятие преступления. И Христос стал преступником только потому, что родился не в свое время. И красавец Кангэцу-кун преступник, потому что покупает скрипку в таком месте.

— Ну что же, пусть я преступник. Но все было бы ничего, если бы я окончательно не выбился из сил в ожидании десяти часов.

— А ты еще разок перечисли названия улиц. А если этого будет мало, снова зажги ослепительное осеннее солнце. А уж если и этого окажется недостаточно, слопай еще три дюжины сушеной хурмы. Я буду терпеливо ждать до десяти часов.

Кангэцу— кун заулыбался.

— Ну что же, ничего не остается, как забежать немного вперед. Пусть будет сразу десять часов. Итак, назначенный срок — десять часов — наступил. Я подошел к магазину. Был поздний вечер. Даже на оживленной улице Рёгай-тё не видно было ни одного прохожего, только изредка доносился печальный перестук гэта. В магазине уже опустили ставни, остался лишь узкий проход. Мне все казалось, что меня преследуют соглядатаи, и я никак не мог решиться открыть дверь…

Хозяин оторвался от книги и спросил:

— Ну что, купил скрипку?

— Нет, вот как раз сейчас собирается купить, — ответил Тофу-кун.

— Ну и тянет же он. Все еще не купил, — проворчал хозяин и снова уткнулся в книгу. Докусэн помалкивал. Он уже заставил черными и белыми камешками почти всю доску.

— Наконец я решился, ворвался в магазин и, не поднимая капюшона, сказал: «Дайте мне скрипку». Мальчишки-посыльные и приказчики, болтавшие у хибати, разом испуганно уставились на меня. Я еще глубже натянул капюшон на лицо и повторил: «Дайте мне скрипку». Мальчишка, стоявший рядом и все пытавшийся заглянуть мне в лицо, робко ответил: «Сию минуту». Он притащил сразу несколько скрипок из тех, что днем висели на улице. Я осведомился о цене. Мальчишка ответил, что скрипки стоят пять иен двадцать сэн за штуку…

— Разве бывают такие дешевые скрипки? Они игрушечные, что ли?

— Я спросил, все ли скрипки одинаковые, и мальчишка тотчас ответил, что и цена одинаковая, и сделаны все одинаково прочно. Я вынул из кошелька бумажку в пять иен и двадцать сэн мелочью и принялся завертывать скрипку в специально принесенный большой платок. Все это время приказчики, прекратив разговоры, упорно глазели на меня. Но лицо мое было скрыто под капюшоном, и опасаться, что меня узнают, не приходилось. И все-таки я очень боялся и мечтал как можно скорее очутиться на улице. Я сунул сверток за пазуху и вышел из магазина. Приказчики хором завопили мне вслед: «До свидания!» — и у меня душа ушла в пятки. На улице я огляделся по сторонам. К счастью, поблизости никого не было видно. Но метрах в ста от меня несколько человек принялись нараспев читать стихи. Перепугавшись, я свернул за угол магазина и у рва вышел на шоссе Якуоодзи. Затем я обогнул гору Коосин и в конце концов добрался до своего дома. Было уже без десяти два.

— Всю ночь пробродил, — сочувственно сказал Тофу-кун.

— Наконец-то, — с облегченным вздохом сказал Мэйтэй. — Ну и длиннющая была история.

— Самое интересное только начинается, ведь до сих пор было только вступление.

— Что? Еще не конец? Ну, знаешь, этого никто не выдержит.

— Дело не в том, выдержит или не выдержит. Просто рассказ нельзя обрывать на этом месте. Если я остановлюсь здесь, то получится так, словно идола слепили, а душу ему не дали. Я должен рассказать еще кое-что.

— Твое дело. Еще немного я послушаю.

— Кусями-сэнсэй, вы бы тоже послушали. Скрипку я уже купил. Вы слышите, сэнсэй?

— Что? А теперь будешь рассказывать, как продавал? Не желаю.

— Да нет, не о том, как продавал.

— Тем более.

— Как же мне быть? Только ты один, Тофу-кун, слушаешь. Не так интересно рассказывать. Ну, что же, расскажу коротко дальше.

— Можешь рассказывать обстоятельно, — сказал Тофу-кун. — Я слушаю с большим удовольствием.

— Итак, с большим трудом я приобрел скрипку. Но где ее держать? Товарищи часто приходили ко мне, и если ее повесить или поставить у сёдзи, ее немедленно обнаружат. Можно было бы выкопать яму и спрятать в землю, но это не так-то просто.

— Так куда же ты ее спрятал? На чердак?

— Чердака не было. Дом ведь простой, крестьянский.

— Вот, наверное, ты поволновался. И куда же спрятал?

— Догадайся.

— Не знаю. В шкаф?

— Нет.

— Завернул в одеяло и спрятал на полку?

— Нет.

Пока Тофу-кун пытался догадаться, куда была спрятана скрипка Кангэцу-куна, хозяин окликнул Мэйтэя:

— Слушай, как это читается?

— Что?

— Вот, вторая строка.

— Где? Ага… Так ведь это по-латыни.

— Сам знаю, что по-латыни. Я спрашиваю, как читается?

Мэйтэй, почуяв опасность, попытался увильнуть.

— Но ты же всегда говорил, что читаешь по-латыни.

— Читаю, конечно. Ты мне переведи.

— Как так «читаю, конечно, ты мне переведи»?

— Все равно как. Я прошу тебя перевести на английский. Ну-ка!

— Что еще за «ну-ка»? Что я тебе — прислуга, что ли?

— Не важно. Ты переведи.

— Знаешь, давай оставим латынь. Послушаем лучше поучительную историю Кангэцу-куна. Он сейчас рассказывает самое интересное. Решающий момент! Самый опасный! Обнаружат или не обнаружат его скрипку? — И Мэйтэй с видом чрезвычайно заинтересованным поспешно вернулся к группе любителей скрипки.

Хозяин был безжалостно покинут, а Кангэцу-кун продолжал:

— В конце концов я спрятал ее в старую корзину! Да, да, в корзину, которую подарила мне моя бабушка, когда я уезжал в колледж. Эта корзина была когда-то приданым бабушки.

— Вот уж старье… Что-то она не очень подходит для скрипки, эта корзина. Как ты думаешь, Тофу-кун?

— Да, как-то не подходит.

— Чердак тоже не подходит, — отпарировал Кангэцу.

— Ничего, ты не огорчайся. Хоть и не подходит, зато можно сочинить стих: «Тоскливой осенью прячу скрипку в корзину». Как, господа?

— Вы сегодня много сочиняете, сэнсэй, и всё старинные стихи в одну строчку.

— Да разве только сегодня? Стихи возникают в моей голове постоянно. Даже покойный поэт Масаока Сики щелкал от изумления языком, когда слушал мои стихи.

— О сэнсэй, вы были знакомы с господином Сики? — восхитился наивный Тофу-кун.

— Нет, лично знаком не был, но мы читали друг другу свои стихи по беспроволочному телеграфу, — нашелся Мэйтэй.

Удивленный Тофу-кун замолчал, а Кангэцу-кун, посмеявшись, снова устремился вперед.

— Итак, я нашел место, где прятать скрипку. Тогда встал другой вопрос: как ею воспользоваться? Если бы можно было ограничиться тем, чтобы, закрывшись от людей, доставать ее время от времени из корзины и любоваться ею, все было бы просто. Но ведь не для любования же я ее купил! Она предназначена для того, чтобы по ней водили смычком. Но когда по ней проводят смычком, она издает звук. А как только она издаст звук, ее немедленно обнаружат. К тому же с южной стороны за изгородью жил сам главарь «утопленников».

— Как скверно, — выразил сожаление Тофу-кун.

— Да, конечно, это было скверно. Звук сразу выдал бы тебя, — сказал Мэйтэй. — Можно украдкой есть и пить, делать фальшивые деньги, но заниматься украдкой музыкой невозможно.

— Если бы она не издавала звуков, я бы как-нибудь управился…

— Погоди-ка. Вот ты говоришь: «Если бы она не издавала звуков». Есть вещи, которые невозможно скрыть, хотя они и не издают звуков. Давно уже, когда мы жили в храме Коисикава и сами для себя готовили пищу, с нами вместе жил некий Судзуки Тоо-сан. Он страшно любил мирин [152]. Он покупал мирин и пил его целыми бутылками. И вот однажды, когда Тоо-сан отправился куда-то на прогулку, Кусями-сэнсэй украдкой выпил…

— На кой мне черт мирин этого Судзуки? — заорал вдруг хозяин. — Это ты сам выпил!

— Гм… Я думал, ты книгу читаешь. Думал, можно рассказывать спокойно. А ты, оказывается, все-таки слушаешь? С тобой нужно ухо держать востро. Это про таких, как ты, говорят: «Все слышит и видит за восемь кварталов». Впрочем, ты прав. Я тоже пил этот мирин. Это правильно, я пил. Но ведь поймали тебя! Одним словом, господа, слушайте. Вообще Кусями-сэнсэй пьет плохо. Но тут он дорвался до чужого и выпил сколько влезло. Какой это был ужас! Вся физиономия у него опухла и покраснела. На него страшно было смотреть!

— Замолчи! Латыни не знает, а туда же…

— И вот вернулся Тоо-сан. Потряс он бутылку, видит — половины нет. Он сразу понял, что это кто-то из нас, и принялся нас осматривать. Видит, Кусями-куна скрючило в углу. Он весь красный, как лакированная кукла…

Тофу, Кангэцу и Мэйтэй захохотали. Захихикал и хозяин, не поднимая головы от книги. Не смеялся лишь Докусэн-кун. Видимо, он устал от умственного напряжения над доской и теперь спал, уронив голову на доску и похрапывая.

— И еще есть кое-что, что не звучит, но обнаруживается. Как-то я отправился на горячие источники Убако. Мне пришлось там жить в одной комнате с каким-то дедом, кажется хозяином мануфактурной лавки, ушедшим на покой. Мне, конечно, было все равно, мануфактурщик он или старьевщик, но мне одно было неприятно. Дело в том, что уже на третий день у меня кончились сигареты. Вам, господа, вероятно, известно, что Убако — очень неудобное место. Стоит в горах один-единственный домик, где тебя кормят. А купаться можно в источнике по соседству. Сигарет там достать невозможно. А как известно, когда чего-нибудь нет, то еще больше хочется. Я не такой уж заядлый курильщик, но когда я вспоминал, что сигарет у меня нет, курить начинало хотеться прямо-таки нестерпимо. А мой сосед, этот старый негодник, приехал в Убако с целым мешком табака. Сидит это он передо мной, развалившись на циновках, и покуривает. Мало того что не предлагает мне закурить, но еще и пускает дым в мою сторону! И это бы еще ничего, но он пускает дым кольцами, пускает вверх, в сторону, пускает завитками, пускает через нос и через рот — одним словом, вовсю показывает, что курит.

— То есть как это — показывает?

— Ну, наряды же показывают? Вот и он показывает, что курит.

— Чем так мучиться, лучше бы попросили у него.

— Ну, нет. Я же мужчина!

— Что, разве мужчине нельзя попросить табаку?

— Может быть, и можно, да я не попросил.

— И что же вы сделали?

— Просить я не стал. Я просто украл.

— Ого!

— Однажды дед взял полотенце и отправился купаться. Ну, думаю, если курить, то только сейчас, и принялся наслаждаться его табаком. Не успел я вдоволь накуриться, как раздвинулись сёдзи, и передо мной словно из земли вырос хозяин табака.

— Значит, он не купался?

— Он вспомнил по дороге, что забыл кошелек, и вернулся. Черт знает что! Как будто кому-нибудь нужен его кошелек!

— Видите ли, если учесть, что случилось с табаком…

— Ха-ха-ха… У деда был острый глаз. Ну ладно, кошелек оставим. Раздвинув сёдзи, он, конечно, увидел, что комната полна дыму — ведь я в один присест выкурил дневную порцию. Недаром говорится, что дурная слава слышна за сто ри. Он сразу все понял.

— И что он вам сказал?

— Старик был, наверное, умудрен жизнью. Он молча завернул в бумагу табак, которого могло хватить сигарет на шестьдесят, и протянул его мне. «Если вы курите такой плохой табак, — сказал он, — можете курить на здоровье». И пошел купаться.

— Вот что называется эдоским [153] характером!

— Уж не знаю, эдоский там или мануфактурный, но после этого мы с дедом очень подружились. Я провел там две недели замечательно.

— И все это время угощались дедовым табаком?

— Да, конечно.

— Ну что, со скрипкой покончили? — осведомился хозяин и отложил книгу. Видимо, он сдался.

— Нет еще. Самое интересное только начинается. Стоит послушать. Кстати, как зовут сэнсэя, который заснул на доске го? Да, Докусэн-сэнсэй. Пусть и он послушает. Вредно так долго спать. Разбудите его, пожалуйста.

— Эй, Докусэн-кун! Поднимайся! Интересный рассказ! Поднимайся, говорят тебе! Видишь, все считают, что вредно столько спать. Твоя жена будет беспокоиться.

— Э? — Докусэн-кун поднял голову. По его бороде тянулась блестящая нитка слюны. — Ох, как я вздремнул… Сон спустился на меня, как облако на вершину горы. Ох, хорошо поспал!

— Это всем известно, что ты спал. Но ты, может быть, соизволишь подняться?

— Могу и подняться. Что-нибудь интересное?

— Сейчас будут на скрипке… Что делают на скрипке, Кусями-кун?

— Понятия не имею.

— Я буду играть на скрипке, — сказал Кангэцу-кун.

— Вот оно что. Сейчас он будет играть на скрипке. Докусэн-кун, подсаживайся к нам.

— Опять скрипка? С ума сойти можно.

— Ты-то не сойдешь. Ты же из тех, кто играет на бесструнных инструментах. А вот Кангэцу-куну придется — кии-пии, кии-пии — ему вот придется плохо. По всей округе будет слышно.

— Вот как? Вы что, Кангэцу-кун, не знаете, как играть на скрипке, чтобы не было слышно?

— Не знаю. Если вы знаете, научите, пожалуйста.

— Да чему здесь учить? Взгляни на белую корову, что бредет по дороге, и все поймешь, — сказал Докусэн-кун. Кангэцу-кун решил, что он несет эту белиберду спросонья, и переспрашивать не стал. Он снова приступил к рассказу.

— В конце концов я придумал. Весь следующий день — день рождения императора — я опять провел дома. Я то открывал, то закрывал корзину. Но вот наступила ночь, и под корзиной запел сверчок. Тогда я решительно извлек из корзины смычок и скрипку.

— Наконец-то, — сказал Тофу-кун.

— Теперь будь осторожен, — предупредил Мэйтэй.

— Прежде всего я проверил смычок — от рукоятки до наконечника.

— Ты выражаешься, как скверный торговец саблями, — заметил Мэйтэй.

— Знаете, когда подумаешь, что именно в этом твоя душа, чувствуешь себя точно так же, как самурай, который ночью при свете лампы осматривает любимый клинок. Сжимая смычок, я затрясся.

— Настоящий гений, — сказал Тофу-кун.

— Сумасшедший, — проговорил Мэйтэй.

— Ну, играй же скорее, — приказал хозяин. Докусэн-кун молчал и всем своим видом выражал покорность судьбе.

— К моему восторгу, смычок оказался в полном порядке. Затем я приблизился к лампе и тщательно, со всех сторон осмотрел скрипку. И представьте себе, в течение этих пяти минут под корзиной непрерывно пел сверчок.

— Представили, представили. Играй же скорее.

— Нет, играть я еще не могу. О, что за счастье! На скрипке тоже не оказалось ни одного изъяна. «Итак, все в порядке», — подумал я и поднялся на ноги…

— Ты что, куда-нибудь пойдешь? — осведомился Мэйтэй.

— Ну слушайте же, не перебивайте! Не могу я рассказывать, когда меня перебивают на каждом слове…

— Господа, молчите! Т-с!

— Да ты один только и болтаешь, — сказал хозяин.

— Ах да, простите, пожалуйста. Внимание, внимание!

— Я взял скрипку под мышку и сунул ноги в дзори. Я вышел из дверей и прошел несколько шагов, но тут остановился. Нет, думаю, погоди…

— Ну вот, я так и знал, что где-нибудь случится короткое замыкание.

— И зачем тебе возвращаться? Ведь сушеной хурмы больше не осталось…

— Господа, мне очень неприятно, что вы все время надо мной подшучиваете. Я тогда буду рассказывать одному только Тофу-куну. Так вот, слушай, Тофу-кун. Я вернулся в комнату, закутался с головой в красное одеяло, которое купил за три иены двадцать сэн, дунул на лампу и потушил свет. И что бы ты думал? Стало совсем темно! И я не мог найти свои дзори.

— А куда ты собрался?

— Ну… Ты слушай. Все-таки я с большим трудом отыскал дзори и вышел на улицу. Ночь была звездная и лунная. Землю покрывали опавшие листья. Я был закутан в красное одеяло, под мышкой у меня была скрипка. Я шел на цыпочках все дальше вправо… Когда я подошел к подножию горы Коосин, зазвонил колокол храма Торэйдзи. Звук колокола проник под одеяло, вошел в мои уши и наполнил гулом мою голову. Как ты думаешь, который был час?

— Не знаю.

— Девять, вот который. В эту долгую осеннюю ночь я решил подняться по горной дороге на восемьсот метров до Одайра. При других обстоятельствах я ни за что не решился бы на это, ибо я по характеру робок и пуглив. Но вот что интересно: когда ты охвачен одной великой идеей, страха не чувствуешь. Мысль о страхе даже не приходила в голову. Душу переполняло лишь одно желание — играть на скрипке. Одайра находится на южном склоне Коосин. Поднимитесь туда в хорошую погоду, и вы увидите плато с прекрасным пейзажем. Через сосны виден весь город… А площадь этого плато примерно триста квадратных метров. Посередине плато возвышается скала с плоской вершиной площадью в восемь циновок. К северу от скалы находится пруд Унонума, окруженный камфарными деревьями со стволами в три обхвата. На горе в маленькой хибарке когда-то жили люди, промышлявшие добычей камфары. Возле пруда и днем неприятно бывать, хотя добраться до него нетрудно, так как саперные войска проложили туда дорогу. И вот я поднялся на эту скалу и уселся, расстелив предварительно одеяло. Впервые в жизни поднялся я на эту гору в такую холодную ночь. И через некоторое время неприятная атмосфера, царившая здесь, стала действовать мне на нервы. В такие моменты только чувство страха может привести человека в смятение. Но если страха не испытываешь, дух твой становится удивительно ясным. Когда я просидел так минут двадцать, у меня появилось ощущение, будто я живу один в громадном хрустальном дворце. У меня было такое чувство, словно мое тело, да и душа тоже, сделаны из агар-агара, то есть совершенно прозрачные. И я перестал понимать, то ли я нахожусь в хрустальном дворце или хрустальный дворец находится во мне.

— Вот ведь неприятность, — серьезно сказал Мэйтэй.

— Изумительное душевное состояние, — восхитился Докусэн.

— И если бы такое состояние продлилось до утра, я, возможно, так и просидел бы в рассеянности на скале, даже не вспомнив о том, что пришел сюда сыграть на скрипке.

— А там водятся лисы [154]? — осведомился Тофу-кун.

— Вот таким образом сидел я не помня себя, не зная, жив я или мертв, когда внезапно сзади, из глубины старого пруда раздался голос: «Гя-а!»

— Вот оно!

— Этот голос громовым эхом прокатился по горам, и я тотчас же очнулся…

— Вот теперь я спокоен, — сказал Мэйтэй, держась за сердце.

— В великой смерти обретаешь обновленный дух, — сказал Докусэн-кун и многозначительно поглядел на Кангэцу-куна. Но тот не понял и продолжал:

— Очнувшись, я огляделся по сторонам. На горе Коосин царила тишина. Не было слышно ни звука. Что же это за голос? Это не был голос человека — потому что он был слишком резок. Это не был голос птицы — потому что он был слишком громок. Это не был голос обезьяны — потому что в этих местах обезьяны не водятся. И не успел я подумать обо всем этом, как покой, в коем пребывал я до того момента, внезапно рухнул. У меня в голове заметались тысячи мыслей, как при встрече его высочества принца Артура метались по улицам жители столицы [155]. Храбрость, спокойствие, здравый смысл — все эти редкие гости моей души мгновенно испарились через открытые поры моей кожи. Сердце под ребрами принялось отплясывать танец «сутэтэко». Ноги задрожали, словно туго натянутая нить воздушного змея. Я схватил скрипку под мышку, накрылся одеялом, спрыгнул со скалы, одним духом сбежал с горы, добежал до дома, забрался в постель и уснул. Даже теперь я не могу вспоминать об этом без содрогания, Тофу-кун.

— А дальше?

— Это все.

— Как все? А твоя игра на скрипке?

— Какая там могла быть игра? Там же кричали «гя-а!». И ты бы тоже не смог играть на моем месте.

— У меня такое чувство, будто в твоем рассказе чего-то не хватает.

— Я рассказывал то, что было. А что вы скажете, господа? — И Кангэцу-кун с победоносным видом оглядел слушателей.

Мэйтэй расхохотался.

— Вот так штука! Много же ты потрудился, чтобы довести рассказ до конца! А я-то все ждал: вот-вот в стране восточного принца появится Сандро Беллони! — Мэйтэй остановился, ожидая, что его спросят о том, кто такой Сандро Беллони, но не дождался и продолжал: — Сандро Беллони играл на лире в лесу при луне, распевая итальянские песни, ты же потащился со скрипкой на гору Коосин — это все мотивы с одинаковыми поступками. Он испугал луну, а ты сам испугался барсука на старом болоте и тем самым сделал шаг, отделяющий великое от смешного. Представляю, как тебе было обидно!

— Да нет, не особенно, — спокойно отозвался Кангэцу-кун.

— Все выламываешься, лезешь на гору играть на скрипке, вот тебя и пугнули! — брюзжащим голосом заявил хозяин.

— Благородный муж думает о жизни и в логове дьявола, — со вздохом сказал Докусэн-кун. Еще не было случая, чтобы Кангэцу-кун понял, что говорит Докусэн. Да и только ли Кангэцу?

— Ну хорошо, Кангэцу-кун, — сказал Мэйтэй. — Ты как, все шлифуешь свои шарики в университете?

— Нет. Я последнее время был на родине и потому не занимался. Да и надоели мне уже эти шарики. Все собираюсь бросить это занятие.

— Как же бросить? — нахмурился хозяин. — Ведь ты тогда не станешь доктором наук.

— Доктором? — Кангэцу-кун засмеялся. — А для чего мне становиться доктором?

— Да ведь тогда и свадьбу придется отложить. Лишние неприятности тебе и твоей невесте…

— Свадьбу? Какую свадьбу?

— Твою, конечно.

— И на ком же я женюсь?

— На барышне Канэда…

— Хо!

— Что «хо»?! Ведь вы же договорились?

— Кто договорился? Если им хочется распускать всякие слухи, это их дело!

— Нет, ты погоди. Слушай, Мэйтэй, ты знаешь, о чем идет речь?

— Это относительно Носа? Ну, об этом весь мир уже знает. Эта тайна известна всем… Ко мне уже приходили из газеты и спрашивали, когда газета удостоится чести опубликовать фото жениха и невесты. Тофу-кун уже три месяца ждет этой свадьбы, он сочинил по этому случаю длиннейшую поэму, называется она «Песня орла». Он уже боится, что этот шедевр превратится в зарытое сокровище, потому что Кангэцу-кун не становится доктором. Правда, Тофу-кун?

— Не так уж я боюсь, как вы об этом говорите, но мне, конечно, хочется опубликовать произведение, в котором выражены мои чувства.

— Вот видишь, Кангэцу-кун, очень многое зависит от того, станешь ты доктором наук или нет. Так что ты уж как-нибудь держись, шлифуй свои шарики.

— Хе-хе-хе… Простите, что я доставил всем столько беспокойства, но мне уже нет необходимости делаться доктором.

— Это почему? — спросил Кусями-сэнсэй.

— Как почему? Да потому, что у меня уже есть законная жена.

— Вот так так! — воскликнул Мэйтэй. — Когда же ты успел? В этом мире только успевай поворачиваться! Кусями-кун, вы слыхали? Оказывается, у Кангэцу-куна уже есть семья!

— Положим, детей у меня еще нет. На что это было бы похоже, если бы у меня появились дети через месяц после свадьбы!

— Скажите, — произнес хозяин тоном прокурора, — где и когда вы совершили бракосочетание?

— Как когда? Приехал я на родину, а она там, оказывается, уже ждет меня. Бониты, сэнсэй, которые я вам принес, получены от родственников в качестве свадебного подарка.

— Как? Три ломтика в свадебный подарок? Что за жадность!

— Да нет, подарили много, но привез я вам только три.

— И она твоя землячка? Такая же смуглая, как все другие жители ваших краев?

— Да, совершенно черная. Как раз мне под стать.

— А что ты думаешь делать с Канэда? — осведомился хозяин.

— Ничего не думаю делать.

— Но ведь так нехорошо. Правда, Мэйтэй?

— А, чего там нехорошо! Отдадут за кого-нибудь другого. Какая разница? Муж и жена — это люди, которые ищут друг друга впотьмах. Искать совсем и не нужно, а они ищут. Напрасные хлопоты. Ведь все равно, кто кого найдет. Жаль вот только Тофу-куна, который сочинил «Песню орла».

— Нет, что вы… «Песню орла» можно приурочить и к этому событию. А на свадьбу девицы Канэда я сочиню что-нибудь еще.

— Вот это поэт! Вот это я понимаю! На все случаи жизни!

— Ты Канэда предупредил? — Хозяин все еще беспокоился о Канэда.

— Нет. И с какой стати я стану его предупреждать? Я предложения не делал, руки дочери у них не просил, достаточно с них будет и моего молчания. Я думаю, вполне достаточно. Сейчас они, наверное, все уже знают от своих двадцати сыщиков.

При слове «сыщики» лицо хозяина омрачилось.

— Гм… Вот как? Ну, тогда молчи, — приказал он. Но этого ему, видимо, показалось мало, и он принялся немедленно знакомить гостей со своими взглядами на сыщиков: — Когда у неосторожного вытаскивают из-за пазухи кошелек, это называется воровством. А когда к неосторожному залезают в душу, это сыск. Когда тайком забираются в дом и уносят вещи, это грабеж. А когда тайком извлекают из тебя сведения, это сыск. Когда с оружием в руках отбирают собственность, это бандитизм. А когда гнусными словами ломают твою волю и душу, это сыск. Сыщики — это воры, грабители и бандиты. Среди людей им нет места. Не слушай, что они говорят. Не сдавайся!

— Ничего, все будет в порядке! Я не побоюсь, если даже на меня нападут целые полки сыщиков, тысяча сыщиков, две тысячи сыщиков! Они будут иметь дело с Кангэцу Мидзусима, физиком и мастером шлифования шаров!

— Восхищен! — завопил Мэйтэй. — Я в восхищении! Сразу видно новобрачного физика! Какая великолепная энергия! Между прочим, Кусями-кун, если сыщики относятся к породе воров, грабителей и бандитов, то к какой породе относится Канэда-кун, который пользуется их услугами?

— Его можно приравнять к Кумасака Тёхану.

— Тёхан — хорошо сказано. Как это поется? «Только что был Тёхан и вдруг раздвоился и исчез». Впрочем, наш Тёхан из переулка напротив, ростовщик, скупердяй и мошенник, не исчезнет, не беспокойся. И тому, кто попадется в руки к этому прохвосту, будет плохо, до конца дней своих помнить придется. Так что будь настороже, Кангэцу-кун.

— А, ничего страшного. «Ого, бандит, с каким ты важным видом ходишь! Давно мы знаем, кто ты таков, а ты все продолжаешь старые дела!» Я ему еще покажу! — храбро заявил Кангэцу-кун.

— Кстати, о сыщиках, — заговорил Докусэн-кун. — Знаете, в двадцатом веке большинство людей склонны заниматься сыском. Интересно, почему это?

Это было совершенно в стиле Докусэн-куна — перейти на отвлеченную тему, не имеющую отношения к конкретному вопросу.

— Вероятно, потому, что подорожали продукты, — ответил Кангэцу.

— Наверное, потому, что никто не разбирается в искусстве, — сказал Тофу.

— Я думаю, потому, что у людей прорезались рожки цивилизации, и они напоминают теперь забродившее сусло, — объявил Мэйтэй.

Наступила очередь хозяина. Он с важным видом сказал:

— Я много думал над этим вопросом. Полагаю, причина склонности людей к сыску кроется в чрезмерно развитом самосознании. Причем то, что я называю самосознанием, не имеет ничего общего с тем, что Докусэн-кун называет прозрением или единением «Я» с небом и землей…

— Как-то ты непонятно изъясняешься. Уж если ты, Кусями-кун, забрался в дебри великих теорий, то позволь и недостойному Мэйтэю пожаловаться на современную цивилизацию и изложить свои взгляды.

— Ну излагай, излагай. Как будто у тебя есть что излагать.

— А вот и есть. И еще как есть. Ты вот недавно кланялся сыщику, как божеству, а сегодня сравниваешь сыщиков с ворами и бандитами. Ты — воплощенное противоречие. А я всю свою жизнь ни разу не менял своего мнения.

— Сыщик — это сыщик. Агент — это агент. Недавно — это недавно. Сегодня — это сегодня. Постоянство мнений свидетельствует об отсутствии умственного прогресса. «Дурак не сдвинется» — это про тебя сказано.

— Ох, как строго! Даже сыщика похвалишь за такую прямоту.

— Это я — сыщик?

— Я не говорю, что ты сыщик. Ты не сыщик и потому человек прямой. И давай не будем ссориться. Давай лучше послушаем продолжение твоего мудрого рассуждения.

— Самосознание, — сказал хозяин, — это когда современные люди слишком отчетливо сознают, что им выгодно и что им невыгодно, а также что выгодно и что невыгодно другим. Это самосознание все более обостряется с развитием цивилизации. Хэнлей говорил о Стивенсоне, что Стивенсон ни на минуту не мог забыть о своем «Я». Он не мог пройти мимо зеркала, не оглянувшись на свое отражение. И таковы все люди нынешнего времени, независимо от того, спит их «Я» или не спит. Их постоянно преследует это «Я», где бы они ни находились, чтобы ни делали. Поведение и слова людей становятся искусственными, жизнь превращается в муку, они с утра до вечера живут с таким ощущением, словно на смотринах. Слова «спокойствие» и «умиротворенность» стали пустыми звуками, лишенными всякого смысла. Вот почему я говорю, что современный человек детективен. Он все время высматривает и вынюхивает. Он вороват. Он скрывается от других и во всем ищет выгоду. Самосознание его обостряется. Он все время беспокоится, удастся ли ему поймать вора. Он думает о выгоде во сне и наяву и становится похож на вора и на сыщика. Все время оглядываться и копошиться, не иметь до самой могилы ни минуты покоя — вот удел современного человека. Это и есть проклятие цивилизации. Ужасно глупо.

— Очень интересно, — сказал Докусэн-кун. Остаться в стороне от обсуждения подобной проблемы он, естественно, не мог. — Рассуждения Кусями-куна весьма продуманны. Древние учат нас: «Забудь себя». А современная жизнь учит совершенно иному: «Не забывай о себе». Современный человек переполнен сознанием собственного «Я». Это постоянное горение в аду. А ведь нет на свете ничего более прекрасного, чем забыть себя. Сказано: «В ничто обращаюсь в ночи под луной». Современные люди неестественны, даже когда они творят добро. Все поступки англичан, которыми они так гордятся и определяют словом «найс» [156], обусловлены, если разобраться, чрезмерно обостренным самосознанием. В свое время король Англии путешествовал по Индии. Однажды он гостил у одного раджи и обедал с его семьей. И вот раджа, забывшись, схватил, по обычаю своей страны, картофелину рукой и положил к себе на тарелку. Он тотчас же спохватился и очень смутился, но король сделал вид, что ничего не замечает, и тоже взял картофелину двумя пальцами…

— Это и называется английским вкусом? — спросил Кангэцу.

— А я слыхал о таком случае, — сказал хозяин. — Это тоже произошло в Англии. Офицеры одного полка устроили угощение для какого-то нижнего чина. Нижний чин был, видимо, непривычен к банкетам, и когда после угощения принесли блюда с водой для мытья рук, он эту воду выпил. Тогда командир полка вдруг провозгласил в его честь здравицу и тоже одним духом выпил воду из своего блюда. И все офицеры последовали его примеру.

— Известна еще такая история, — сказал Мэйтэй, которому молчать было невмоготу. — Однажды Карлейль получил от королевы приглашение на аудиенцию. Он еще не был знаком с правилами этикета, установленными при дворе. К тому же он вообще был человеком со странностями. Он вошел в зал, сказал: «Ну, как дела?» — взял стул и уселся. Стоявшие позади королевы фрейлины захихикали… нет, хотели было захихикать, но тут королева обернулась к ним и подала знак садиться. Карлейль, таким образом, избежал глупого положения. Вот как была снисходительна и добра королева.

— Ну, так то Карлейль, — заметил Кангэцу-кун. — Карлейлю было бы наплевать, даже если бы остальные продолжали стоять.

— Оставим в стороне сознательную доброту, — сказал Докусэн-кун. — К сожалению, чем человек сознательнее, тем труднее ему быть добрым. Говорят, что грубость нравов исчезает пропорционально росту культуры, люди становятся все более вежливыми. Но это ошибка. Как может человек оставаться спокойным, если у него так сильно развито самосознание? Это только на первый взгляд кажется, что он тихий и вежливый. Отношения людей друг с другом доставляют им неисчислимые муки. Каждый чувствует себя борцом перед решающей схваткой. Со стороны человек как будто спокоен и миролюбив, а в душе у него кипит яд.

— Вот и драки в старину были невинными, — захватил инициативу Мэйтэй. — Пользовались только грубой силой. А сейчас пользуются способами более утонченными, и это тоже способствует усилению самосознания. Бэкон сказал: «Побеждать природу, опираясь на ее силы». Как ни странно, это выражение можно применить и к современной драке. Совсем как джиу-джитсу. Одолевать противника, используя его же силу…

— Или вот гидроэлектроэнергия, — подхватил Кангэцу-кун. — Мы не противимся силе воды, а используем ее и превращаем в электричество.

Докусэн— кун тут же вставил:

— Поэтому в нищете тебя связывает бедность, в богатстве связывает богатство, в печали связывает печаль, а в радости связывает радость. Гений гибнет от своей гениальности, мудреца поражает собственная мудрость, а одержимого, как Кусями-кун, враг захватывает в свои сети, используя его одержимость.

Мэйтэй— кун закричал: «Ого!» -и захлопал в ладоши, а хозяин проговорил ухмыляясь:

— Не так-то это просто сделать.

Все захохотали.

— А отчего погибнут такие, как Канэда?

— Жена погибнет от Носа. Самого Канэда погубит его алчность. Его подручные сдохнут от своей склонности к сыску.

— А дочь?

— Дочь? Трудно сказать. Я ее не видел. Ну, скажем, ее погубит страсть к роскоши и к жирной пище. Или она станет пьяницей. Но от любви она не погибнет, нет. Возможно даже, станет нищей бродяжкой.

— Ну, это уже слишком, — запротестовал Тофу-кун. Ведь он посвятил ей свои новые стихи.

— Это великие слова, — продолжал Докусэн тоном проповедника. — «Откажитесь от нелепого стремления иметь жилье и собственность, проникнитесь добрыми намерениями!» Пока человек не станет таким, он всегда будет мучиться.

— Ну, ты не очень-то распинайся, — заметил Мэйтэй. — А то еще действительно заживешь кверху ногами на манер своей молнии с весенним ветром.

Хозяин объявил ни с того ни с сего:

— Если цивилизация и дальше пойдет такими темпами, я не хочу жить.

— Да ты умирай, не стесняйся, — посоветовал ему Мэйтэй с непонятным упорством

— А вот не буду умирать, — с непонятным упорством ответил хозяин.

— При рождении никто не думает о рождении, — сказал Кангэцу. — Но вот смерть неприятна для всех.

— Занимая деньги, никто не испытывает душевных мук, — в тон ему откликнулся Мэйтэй. — Но вот отдавать долги весьма неприятно. Обычная история.

Докусэн— кун с отсутствующим и отрешенным видом проговорил:

— Счастлив тот, кто не думает о возвращении долга, и счастлив тот, кто не помышляет о смерти.

— Из твоих слов выходит, что прозревшие, не помышляющие о смерти, порядочные нахалы.

— Считай как угодно. В учении йогов сказано: «Будь с лицом из железа и с сердцем буйвола или будь с лицом буйвола и с сердцем из железа».

— Ты вот типичный представитель такого прозревшего.

— Я бы этого не сказал. Впрочем, мысль о смерти стала мучительной только с тех пор, как была изобретена болезнь, именуемая неврастенией.

— Поистине, ты человек доневрастенический, откуда ни посмотри на тебя.

Пока Мэйтэй препирался таким образом с Докусэном, хозяин выражал Кангэцу и Тофу-куну свое недовольство современной культурой.

— Весь вопрос в том, как уйти от возвращения долгов.

— Да ведь вопрос так не стоит: одолженное нужно возвращать.

— Погоди. Это же вопрос теоретический. Слушай и молчи. Вопрос о возвращении одолженных денег я уподоблю вопросу о неизбежности смерти. Такой вопрос уже ставился. Это была алхимия. Алхимия провалилась. Стало очевидно, что при всех обстоятельствах смерть неизбежна.

— Это было очевидно и до алхимии.

— Погоди. Молчи и слушай. Я рассуждаю теоретически. Ну вот. Когда неизбежность смерти стала очевидной, возник второй вопрос.

— Какой же?

— Если смерть неизбежна, то как надо умирать? Одновременно с этим вторым вопросом возник, разумеется, и Клуб самоубийц.

— Вот оно что!

— Умирать тяжело. Но жить еще тяжелее. Для неврастеников жизнь еще более мучительна, чем смерть. Вот почему их терзают проблемы смерти. Неврастеник мучается не потому, что не хочет умирать, а потому, что не знает, как умирать. Большинство по причине собственного скудоумия полагаются на природу, а тем временем их потихоньку добивает общество. Но человек с характером не может удовлетвориться гибелью от руки общества. Я не сомневаюсь, что в ходе глубоких и разносторонних исследований способов смерти будет открыт какой-нибудь новый, замечательный способ. Число самоубийств в мире будет возрастать, и каждый самоубийца будет покидать этот мир своим особым, индивидуальным путем.

— Ух, что-то даже страшно стало.

— Страшно будет потом. В пьесе Артура Джонса есть философ, который пропагандирует самоубийство.

— И он кончает самоубийством?

— К сожалению, нет. Я убежден, что лет через сто все будут кончать самоубийством. А через десять тысяч лет иной смерти, кроме самоубийства, люди даже не будут знать.

— Вот ужас-то будет!

— К тому времени самоубийство будет обстоятельно изучено и превратится в особую науку. И в такой гимназии, как «Ракуункан», вместо этики будут в качестве обязательного предмета преподавать самоубийство.

— Чудовищно! Мэйтэй-сэнсэй, вы слыхали эту великолепную теорию Кусями-сэнсэя?

— Слышал, — откликнулся Мэйтэй-кун. — В эти времена преподаватель этики в гимназии «Ракуункан» будет говорить примерно так: «Господа! Откажитесь от этого дикого пережитка, именуемого общественной пользой! Каждый из вас, как представитель молодежи, обязан в первую очередь помнить о самоубийстве. Но поскольку естественно желать другому того, чего желаешь себе, вам следует сделать один шаг от самоубийства и перейти к убийству. Вот здесь рядом живет некий господин Тинно Кусями. Жизнь измучила его, и он пребывает в полном отчаянии. Вашей обязанностью является убить его. Причем в нашу цивилизованную эпоху ни в коем случае не следует пользоваться древними видами оружия, такими, как пика, секира или пистолет. Применяйте более возвышенное оружие — насмешку и издевательство. Лишь в этом случае убийство принесет пользу и ему, и вам…»

— Интересная лекция.

— Есть еще кое-что интереснее. В настоящее время основной функцией полиции является охрана жизни и собственности населения. А в рассматриваемое время полицейские будут ходить с дубинками, как живодеры, и убивать прохожих…

— Зачем же?

— Как зачем? Современному человеку жизнь дорога, поэтому его охраняет полиция. А в будущем жизнь станет в тягость, и полиция будет избивать людей из милосердия. Тем не менее все, кто обладает хоть частичкой здравого ума, покончат самоубийством, поэтому на долю полиции останутся лишь отчаянные трусы, кретины, неспособные себя убить, да калеки. Люди, желающие быть убитыми, будут вывешивать на дверях объявление. Тогда полицейские во время обхода явятся к ним в удобное для себя время и выполнят их желание. Трупы? Трупы будут увозить тоже полицейские. На ручной тележке. Но есть вещи, куда более интересные…

— Шуткам вашим нет конца, сэнсэй, — восхищенно сказал Тофу-кун. Но Докусэн-кун, теребя, как всегда, свою козлиную бородку, промямлил:

— Можно, конечно, сказать, что это шутка. Но можно назвать это и пророчеством. Люди, которые не постигли всей глубины истины, люди, которых захлестнула рутина повседневной жизни, склонны считать, что такой порядок вещей вечен и неизменен, хотя все это не что иное, как заблуждение и мираж. И когда таким людям рассказывают о чем-нибудь отвлеченном, они воспринимают это как шутку.

— Откуда ласточке и воробью знать помыслы феникса? — покорно согласился Кангэцу-кун.

Докусэн— кун пренебрежительно кивнул и продолжал:

— В старину в Испании была область, именуемая Кордовой…

— Разве теперь нет?

— Возможно, есть. Дело не в этом. Там существовал обычай: когда вечером в храме звонил колокол, все женщины города выходили из домов и шли к реке купаться…

— И зимой тоже?

— Н-не знаю точно. Во всяком случае, все женщины — старые и молодые, благородные и простые, все погружались в реку. Мужчины к ним не допускались, они только могли наблюдать издали, и они видели: среди зеленых волн, озаренных предзакатным солнцем, двигаются белые, словно крахмал, тела…

— Как поэтично! — Тофу-куна разговор об обнаженных женщинах заинтересовал сразу же. — Можно написать стихи в стиле новой поэзии. Где это было?

— В Кордове. Местным молодым людям было очень досадно, что им не разрешают поплавать вместе с женщинами, более того, им даже не позволяют подойти к ним поближе. И вот они решили подшутить…

— Что же они выкинули? — осведомился Мэйтэй.

— Они подкупили звонаря, и тот ударил в колокол на час раньше. Женщины, услыхав благовест, собрались на берегу и в одних трусиках попрыгали в воду. Прыгнуть-то они прыгнули, но ведь солнце еще не зашло!

— А ослепительное осеннее солнце не сияло?

— Но тут они поглядели на мост и увидели, что там собралось множество мужчин, которые смотрели на них. Им стало ужасно стыдно, но было уже поздно. Они сгорали от стыда.

— И что же?

— Я хочу сказать, что человеку свойственно блуждать среди обыденных и повседневных фактов, совершенно забыв о главных истинах. Нужно быть очень внимательным.

— Поистине благодатное нравоучение! Давайте, я тоже расскажу вам о блужданиях среди повседневных фактов, — предложил Мэйтэй. — Недавно в одном журнале я прочитал роман про афериста. Вот, предположим, я открываю антикварную лавку и выставляю в витрине картины и творения великих мастеров. Не какие-нибудь репродукции, а самые настоящие, без обмана, только высший сорт! И поскольку все это высший сорт, цены тоже высоки. Приходит ко мне любитель антикварных редкостей и спрашивает меня, сколько стоит вот эта картина Мотоногу. Она стоит шестьсот иен, отвечаю я. Покупатель говорит, что картина ему нравится и он очень хотел бы приобрести ее, но, к сожалению, у него нет с собой шестисот иен, а поэтому ему приходится отказаться…

— Почему это он обязательно скажет именно так? — спросил хозяин. У него никогда не было воображения. Мэйтэй снисходительно ответил:

— Это ведь роман. Предположим, что он так и сказал. Тогда я прошу его не беспокоиться о плате. Если вам нравится, говорю я, можете взять. Покупатель колеблется. Он говорит, что с удовольствием возьмет в рассрочку. И вот я говорю: «Вы будете моим постоянным клиентом, так что можете взять в рассрочку на продолжительное время. И не стесняйтесь. Вас устроит по десять иен в месяц? Могу даже уступить по пять иен». Покупатель задает вопросы, я отвечаю, и в конце концов мы приходим к соглашению. Я продаю ему картину Богоокого Мотоногу за шестьсот иен, в рассрочку по десять иен в месяц.

— Совсем как продают энциклопедию «Таймса».

— Ну, относительно этой энциклопедии все точно известно. А у меня по-другому. Я берусь за аферу. Слушайте внимательно. Как ты полагаешь, Кангэцу-кун, за сколько лет можно выплатить сумму в шестьсот иен, если вносить по десяти иен ежемесячно?

— За пять лет, разумеется.

— Так, за пять. Ну, а как ты полагаешь, Докусэн-кун, пять лет — это короткий срок?

— «В одной мысли десять тысяч лет. Десять тысяч лет — это одна мысль». И короткий, и долгий.

— Это что — из твоих псалмов? Идиотский псалом. Суть в том, что покупателю придется платить шестьдесят раз по десять иен. А привычка — страшная вещь. Если он из месяца в месяц будет повторять одно и то же, то захочет уплатить и шестьдесят первый раз, и шестьдесят второй раз. И будет платить шестьдесят третий раз, шестьдесят четвертый и так далее, и не сможет уже жить, не внося десять иен в каждый очередной срок. Человек представляется как будто бы разумным существом, но у него есть слабость — он часто погрязает в привычках и забывает основное. Я пользуюсь этой слабостью и выколачиваю из него по десять иен в месяц.

— Ну что вы! — рассмеялся Кангэцу-кун, — Разве бывают такие забывчивые люди?

Тут хозяин совершенно серьезно заметил:

— Бывают, бывают. Помню, я выплачивал ссуду, которую мне выдали в университете. Я вносил деньги ежемесячно до тех пор, пока в кассе не отказались принимать мои взносы.

— Вот видите, значит, я прав. Вот перед вами сидит доказательство моей правоты. А тот, кто считает мое пророчество шуткой, обречен на всю жизнь выплачивать ежемесячные взносы, хотя бы было достаточно и шестидесяти раз. Вас, Кангэцу-кун и Тофу-кун, это касается в первую очередь, вы еще неопытны и можете легко поддаться на обман.

— Слушаюсь. Никогда не буду выплачивать больше шестидесяти раз.

— Все это может показаться шуткой, Кангэцу-кун, — заметил Докусэн, — но наш разговор для вас по-настоящему полезен. Возьмем такой пример. Если вот сейчас Кусями-кун или Мэйтэй-кун скажут, что вы должны извиниться перед Канэда за то, что женились без предупреждения, вы будете извиняться?

— Нет уж, от извинений прошу уволить. Конечно, если Канэда захочет передо мной извиниться, я возражать не буду, но у меня такого желания нет.

— А если вам прикажет извиниться полиция?

— Тем более прошу уволить.

— А если министр или титулованная особа?

— Еще тем более.

— Вот видите, какая разница между нашим временем и прошлыми временами. В старину власть могла сделать все. А теперь наступила эпоха, когда и власть не всегда оказывается всесильной. В наше время высочество с любыми полномочиями и с любыми титулами может позволить себе подавлять человека лишь в известных пределах. В наше время чем сильнее власть подавляющего, тем с большим ожесточением ему сопротивляются. Многое изменилось с тех времен, и появились такие вещи, с которыми власть имущие не знают, что делать. Такой мир был совершенно немыслим в старину. Поистине, люди и нравы изменились необычайно. Вот почему пророчество Мэйтэй-куна, хотя его и можно назвать шуткой, приобретает в свете того, что я говорил, совсем другое значение.

— Ну, а раз среди вас есть хоть один человек, который меня понял, — сказал Мэйтэй, — я хотел бы продолжить свое описание будущего. Как справедливо говорил Докусэн-кун, в наши дни упрямцев, которые добиваются своего, пользуясь данной им властью и палками, можно наблюдать со спокойным сердцем. Они совершенно бессильны, и их можно сравнить с комаром, который пытается состязаться с поездом. Большею частью это главари бандитов, вроде нашего Тёхана из переулка напротив. Но я ставлю другой вопрос, и вопрос этот касается не только сегодняшнего дня. Я имею в виду одно общественное явление, свойственное всему человечеству. Это брак. Давайте проследим направление культурной эволюции, и мы увидим, что в отдаленном будущем брак станет явлением немыслимым. Не поражайтесь. Сейчас я объясню. Как уже говорилось, наш век — это век индивидуализма. В старые времена, когда семью представлял муж, уезд — наместник, провинцию — князь, все остальные люди, помимо перечисленных, не были индивидуумами. А если даже и были, то таковыми не признавались. Теперь все изменилось, и каждый стал утверждать свою индивидуальность. Посмотрите вокруг себя. У любого человека такой вид, словно он говорит: «Я — это я, а ты — это ты, и не смей меня касаться». Два человека повстречались на улице и проходят мимо друг друга, при этом каждый думает: «Не только ты человек. Я не хуже тебя». Индивидуализм вошел в нашу плоть и кровь. И если все индивидуумы стали в равной степени сильными, то и слабыми они тоже стали в равной степени. Каждый стал достаточно сильным, чтобы защищать свое «Я» и одновременно слишком ослабел для того, чтобы иметь возможность с легкостью наносить ущерб ближнему. Обретенной силе человек радуется, а слабость вызывает в нем негодование. Он всеми силами тщится защитить себя и одновременно нанести урон соседу. Ясно, что при таких обстоятельствах жить становится тесно. Каждый раздулся так, что того и гляди лопнет, но ему мало места, и он стремится любыми средствами создать вокруг себя свободное пространство. Окончательно измучившись, человек сначала придумал раздельное житье — дети стали селиться отдельно от родителей. В лесных районах Японии до сих пор еще вся семья, весь род спит вповалку в одной хижине. У них еще нет индивидуальности, которую бы стоило утверждать, а если и есть, они ее еще не утверждают. Они довольны тем, что имеют. Зато в цивилизованном обществе считается ужасным, если дети или родители не имеют возможности настоять на своем, и потому, безопасности ради, родители и дети живут раздельно. В более цивилизованной Европе такой порядок существует уже давно. А если и случается, что родители и дети живут под одной крышей, то сын одалживает у отца деньги под проценты и платит ему за пансион. Такой прекрасный обычай возник потому, что отец научился ценить в сыне индивидуальность. Такие нравы необходимо по возможности скорее импортировать в Японию. Родственники разошлись уже давно. Родители отделяются от детей на наших глазах. Но должно появиться желание отделиться еще от чего-нибудь, ибо с развитием нетерпимой индивидуальности неизбежно будет расти и уважение к ней. И вот настанет очередь расстаться супругам. В наше время супругами называют мужчину и женщину, которые живут под одной крышей. Это ошибка. Чтобы быть супругами, необходима гармония характеров. В старину такая гармония существовала. Говорили: «В двух телах одна душа». На первый взгляд казалось — вот муж и жена, их двое, на самом же деле был только один. И после смерти муж и жена оборачивались в одного человека. Дикие были нравы. Теперь это невозможно. Муж остается мужем, жена — женой. Жена приходит к мужу, уже закалив в гимназии свою индивидуальность, стриженая, в юбке, и она, естественно, не может сделаться такой, какой ее хочет видеть муж. А если такое случится, про нее скажут, что она не жена, а кукла. Чем умнее женщина, тем более чудовищные формы принимает ее индивидуальность. Чем больше она развита, тем меньше шансов, что она будет соответствовать индивидуальности мужа. И вот между мужем и женой начинаются конфликты. И как раз те, кого называют умными, примерными женами, все дни напролет воюют с мужем. Далее, с ростом ума и примерности жены растут и испытываемые супругами мучения. Они становятся столь разнородными, как вода и масло. И хорошо было бы, если бы вода и масло спокойно сохраняли свои уровни, но они вступают в реакцию, и дом начинает содрогаться, как во время великих землетрясений. Наконец люди начинают понимать, что дальше жить вместе немыслимо…

— И супруги будут расходиться? — спросил Кангэцу-кун. — Признаюсь, это меня беспокоит.

— Будут расходиться. Обязательно будут. Разойдутся супруги во всем мире. А те, кто не последует этому, не будут больше считаться супругами.

— И на меня так будут смотреть? — хихикнул Кангэцу-кун.

— Твое счастье, что ты родился в эпоху Мэйдзи. Но вот я останусь холостым, ибо мой мозг проник сквозь завесу будущего. Некоторые ссылаются на несчастную любовь. Близорукие глупцы! Ну ладно. Слушайте дальше. Наступит день, когда с неба спустится мудрец и провозгласит небывалое: «Человек — животное-индивидуалист. Да будет уничтожение индивидуальности приравнено к уничтожению человеческой жизни! Для сохранения значимости человека необходимо любой ценой охранять и всячески развивать его индивидуальность. Бракосочетание противоречит человеческой природе. Это варварство. Пусть оно имело место в седые века старины, когда не существовал развитый индивидуализм. Но в наше цивилизованное время есть еще люди, которые не вырвались из плена старых привычек, и это весьма прискорбно. В наше время культура достигла наивысшей точки, сейчас нет причин, которые могли бы оправдать нелепую дружбу и связь между отдельными индивидуумами. И все же некоторые невежественные юноши и девицы, отдавшись мгновенной низкой страсти, предаются животным наслаждениям. Это оскорбляет нравственность, губит этические основы. Ради человечества, ради культуры, ради сохранения индивидуальности этих несчастных юношей и девушек давайте всеми силами бороться против диких обычаев…»

— Сэнсэй, я протестую против вашей теории, — сказал в отчаянии Тофу, стукнув ладонью по колену. — На мой взгляд, нет на свете ничего более святого, чем любовь и красота. Они приносят нам наслаждение, счастье, радость. Только благодаря любви и красоте наши чувства становятся утонченными и чистыми, характер — возвышенным. Не забудем любовь, не забудем красоту, где бы мы ни родились. Эти чувства проявляются в нашей жизни, любовь в супружеских отношениях, а красота в искусстве, в поэзии и музыке. И так будет до тех пор, пока будут жить люди на земле.

— Хорошо, если бы было так. Но, очевидно, придется примириться. Разве ты не слыхал, что сказал мудрец? Мудрец сказал, что искусство ждет такая же судьба, как и супружество. Развитие индивидуальности означает свободу индивидуальности. А свобода индивидуальности означает: «Я — это я, ты — это ты, и не смей меня касаться». Так исчезнет основа для существования искусства. Искусство сейчас существует потому, что между художниками и ценителями их творений есть сходство вкусов. Вот ты поэт, ты хвастаешься, что ты поэт-новатор. Но ведь если не найдется человека, который прочтет твои стихи и похвалит их, тогда, прости пожалуйста, ты будешь их единственным читателем. Сочиняй сколько хочешь «Песен орла» — не поможет. Твои произведения читают только потому, что ты родился в счастливую эпоху Мэйдзи…

— Да не очень-то читают…

— Ну, если уж теперь не читают, то в будущем, когда появится великий мудрец и начнет утверждать свою теорию, отвергающую браки и супружескую жизнь, у тебя не останется ни одного читателя. И совсем не потому, что никто не захочет читать именно тебя, а просто никому не будут интересны стихи, независимо от того, кто их написал. Ведь у каждого будут свои, вполне определенные и совершенно отличные от других вкусы. Первые признаки такого положения мы наблюдаем уже в наше время — например, в Англии. Авторов, в произведениях которых наиболее отчетливо проявляется индивидуальность характера, почти не читают. И понятно почему. Ведь такие произведения интересны только тем читателям, у которых индивидуальные черты характера соответствуют особенностям характера автора. Это явление будет считаться все более обычным, и к тому времени, когда брак станут рассматривать как явление безнравственное, искусство окончательно погибнет. Ведь так? То, что напишешь ты, не пойму я. То, что напишу я, не поймешь ты. Между тобой и мной не будет ни искусства, ни кучки навоза.

— Все это так, но я интуитивно чувствую, что здесь что-то не то.

— Если ты полагаешься на интуицию, то я чувствую свою правоту всеми печенками.

— Возможно, ты чувствуешь своими печенками, — заговорил Докусэн-кун, — но не следует давать человеку возможность иметь индивидуальный характер, ибо это стеснит еще больше отношения между людьми. Почему Ницше выдумал своего сверхчеловека? От этой самой тесноты. Сверхчеловек — это олицетворение философии тесноты. На первый взгляд может показаться, что сверхчеловек — это идеал, к которому следует стремиться, а на самом деле это всего-навсего продукт недовольства. Ницше прозябал в девятнадцатом веке, когда нельзя было без оглядки на других перевернуться с боку на бок. Он нес всю эту чушь от отчаяния. Когда я его читаю, я испытываю не восхищение, а жалость. Его голос — это не голос безумного смельчака и идейного борца, а вой обиженного, который испытывает боль и поэтому проклинает все на свете. Но так и должно было случиться. В древние времена стоило появиться какому-либо герою, и все уже собирались вокруг него, и все были довольны. Если бы такое положение сохранилось до сих пор, Ницше не пришлось бы создавать героя при помощи пера и бумаги. Вот Гомер и другие старинные авторы тоже изображали сверхчеловеческие характеры. Но разве их можно сравнить со сверхчеловеком Ницше? Их характеры светлые и радостные. На них приятно смотреть. Были веселые подвиги, эти подвиги весело изложили на бумаге, и читатель не испытывает никакой горечи. Но во времена Ницше не появлялось ни одного героя. А если бы герой и появился, никто бы не признал его героем. В древности был один Конфуций, вот он и болтал, что в голову взбредет. А в наше время Конфуциями хоть пруд пруди. Не исключено даже, что все люди — Конфуции. И сколько ни убеждай других, что ты Конфуций, никто на тебя внимания не обратит. Это и порождает недовольство. А недовольство, в свою очередь, порождает книжных сверхчеловеков. Мы желали свободы, и мы получили ее. Но мы ее не ощутили в полной мере. И европейская цивилизация хороша только на первый взгляд, на самом же деле она никуда не годится. А вот у нас на Востоке с древних времен отдавалось предпочтение совершенствованию духа. И это было правильно. Да вы оглянитесь! Из-за развития индивидуализма все стали неврастениками. Дальше уже некуда идти. Только теперь люди стали понимать значение пословицы: «Народу под князем спокойно», и справедливость слов о том, что нагие и голодные — это и есть народ. Но теперь уже поздно. Так спившийся пьяница может жалеть о том, что начал когда-то пить сакэ.

— Это очень пессимистическая теория, сэнсэй, — сказал Кангэцу-кун. — Но я, как это ни странно, никакой тревоги не испытываю.

— Это потому, что ты только что женился, — сразу объяснил Мэйтэй, а хозяин вдруг сказал:

— Ты совершаешь громадную ошибку, когда женишься и думаешь, что женщина — это доброе и умное существо. В назидание я хочу прочитать тебе кое-что интересное. Слушай внимательно. — Он взял в руки старую книгу, которую недавно принес из кабинета. — Эта книга — старинная книга. И из нее видно, что женщины были существами вредными уже в те времена.

— Поразительно, — сказал Кангэцу-кун. — Когда была написана эта книга?

— Это Томас Нэш, шестнадцатый век.

— Еще более поразительно. Неужели уже в те времена ругали мою жену?

— Он ругает разных женщин. К их числу, несомненно, принадлежит и твоя жена. Поэтому слушай.

— Еще бы, конечно, буду слушать. Очень вам благодарен.

— Написано: «Вначале познакомлю вас со взглядами на женщин, высказанными древними мудрецами и философами». И вот… Вы слушаете?

— Все слушаем. Даже я, холостяк, слушаю.

— «Аристотель сказал: известно, что женщина — источник всяких неприятностей. И если жениться, то нужно брать женщину маленькую, а не большую, ибо малая неприятность лучше большой. От нее меньше хлопот…»

— Кангэцу-кун, у тебя жена большая или маленькая?

— Она — большая неприятность.

— Ха-ха-ха… Интересная книга. Читай дальше.

— «Некто спросил: что есть величайшее чудо? Мудрец ответил: верная жена…»

— А кто этот мудрец?

— Имя не указано.

— Наверное, рогоносец.

— Теперь о Диогене. «Некто спросил: когда нужно жениться? Диоген ответил: юношей рано, стариком поздно».

— Додумался же до такого Диоген-сэнсэй, сидя в бочке.

— «Пифагор сказал: на свете есть три страшные вещи. Сказал: огонь. Сказал: вода. Сказал: женщина».

— Смотрите, какие глупости говорят греческие философы! На мой взгляд все эти страшные вещи ничего не стоят. Я вот в огне не горю, в воде не тону… э-э… — Докусэн-кун замялся.

Мэйтэй пришел на помощь:

— На женщин не кидаюсь.

Хозяин стал читать дальше:

— «Сократ сказал, что величайшим трудом для человека является управление женщиной. Демосфен сказал: если человек хочет замучить врага, пусть он подарит ему свою жену, ибо она поднимет в семье ветер и бурю и днем и ночью будет мучить его. Сенека считал женщину и невежество двумя величайшими бедствиями мира. Марк Аврелий сказал, что женщиной так же трудно управлять, как заморскими владениями. Платон считал, что женщины украшаются, дабы скрыть природное уродство. Валерий в письме другу писал, что для женщин на этом свете нет ничего невозможного, и молил богов, чтобы они сжалились над другом и оградили его от женских козней. Он же писал: что есть женщина? Она — враг дружбы и любви. Она — мука неизбежная. Она — вред обязательный. Она — соблазн природный. Она — яд, сладкий, как мед. Если бросить женщину — безнравственно, то не бросить ее — преступление…»

— С меня хватит, сэнсэй. Если наслушаешься такого о жене, то ничего уже не будет нужно.

— Тут еще несколько страниц. Послушай уж заодно.

— Лучше остановиться, — заметил Мэйтэй. — Вероятно, вот-вот изволит вернуться госпожа…

И в этот момент из столовой донесся голос хозяйки:

— О-Сан, поди сюда!

— Вот так так! — воскликнул Мэйтэй. — Слушай, а госпожа уже дома!

Хозяин фыркнул.

— Подумаешь, — сказал он.

— Хозяюшка, когда это вы успели вернуться?

В столовой тихо, ответа не последовало.

— Хозяюшка, вы слышали, что здесь говорилось?

Ответа нет.

— Не подумайте, что это мнение хозяина! Это мнение господина Нэша из шестнадцатого века!

— Ничего не знаю, — донесся издалека голос хозяйки. Кангэцу-кун хихикнул.

— Я тоже не знаю, так что извините, пожалуйста! — крикнул Мэйтэй и захохотал. Тут с шумом отворилась парадная дверь, раздвинулись сёдзи, и в гостиную бесцеремонно ввалился Татара Сампэй-кун.

Сегодня он был не похож на себя. На нем была сверкающая белизной сорочка и сюртук с иголочки. Он был заметно навеселе, в руке у него была тяжелая корзинка с четырьмя бутылками пива. Он поставил бутылки рядом с кусками бонита и рухнул на циновки.

— Ну, как у вас желудок, сэнсэй? — осведомился он. — Все дома сидите, вот и не поправляетесь!

— А я тебе еще не сказал, лучше у меня желудок или хуже.

— Да что с того, что не сказали! Лицо у вас какое-то плохое. Совсем желтое. Сейчас надо удить рыбу. Взять в Синагава лодку и… Я в то воскресенье удил.

— Что поймал?

— Ничего не поймал.

— И все-таки хорошо было?

— Поистине душой воспрянул. А вы были когда-нибудь на рыбалке? — Он обратился ко всем сразу. — Удить рыбу очень интересно. На крошечной лодочке в огромном море…

— А я хочу на огромной лодке по крошечному морю, — заявил Мэйтэй.

— И если уж удить, то выловить кита или русалку, иначе неинтересно, — добавил Кангэцу-кун.

— Да разве такие вещи ловятся? Никакого здравого смысла у этих литераторов.

— Я не литератор.

— Да? А кто же вы? Например, дельцам, как я, здравый смысл совершенно необходим. Знаете, сэнсэй, за последнее время я весьма обогатился здравым смыслом. Вращаешься в таком обществе и сам становишься таким.

— Каким это таким?

— И знаете… вот с сигаретами… Пока куришь «Асахи» или там «Сикисима», никто на тебя внимания не обратит. — И Сампэй-кун достал и закурил египетскую сигаретку с золоченым мундштуком.

— Откуда у тебя деньги на такую роскошь?

— Денег у меня еще нет. Но я думаю где-нибудь их раздобыть. Когда куришь такие сигареты, тебе не могут не доверять.

— Отлично, — обращается Мэйтэй к Кангэцу. — И хлопот никаких. Добывать деньги, пользуясь доверчивостью людей, легче, чем шлифовать твои шарики, Кангэцу-кун. Просто комфортабельный способ.

Кангэцу не успел ответить, как Сампэй-кун вскричал:

— А, так это вы и есть Кангэцу-сан? Вы так и не стали доктором? Ну, тогда возьму я.

— Доктора?

— Нет, барышню Канэда! Мне, разумеется, неудобно перед вами, но родители так настаивают, что я согласился. Меня только беспокоило, как я оправдаюсь перед вами.

— Да вы не стесняйтесь, — сказал Кангэцу, а хозяин как-то неопределенно проговорил:

— Если хочется, то бери… Думаю, это ничего…

Мэйтэй рассмеялся:

— Вот приятная новость! Нет, поистине о дочерях беспокоиться не стоит. Я же говорил, что ее кто-нибудь возьмет! Вот у нее и появился жених, да еще какой великолепный джентльмен! Тофу-кун, вот тебе материал для новых стихов. Принимайся за дело.

— А, так вы — Тофу-кун? — вскричал Сампэй. — Не сочините ли вы нам что-нибудь к свадьбе? Мы бы сразу отпечатали и распространили. Даже в «Солнце» опубликуем!

— Хорошо, я что-нибудь сделаю. К какому сроку вам надо?

— Это не важно. Давайте то, что у вас уже готово. А мы вас за это пригласим на свадьбу и угостим. Шампанским угостим. Вы когда-нибудь пили шампанское? Это очень вкусно… Сэнсэй, я хочу пригласить на свадьбу оркестр. Как вы полагаете, можно будет переложить стихи Тофу-куна на музыку и сыграть?

— Как хочешь.

— Сэнсэй, может быть, это сделаете вы?

— Не говори глупостей.

— Может быть, здесь есть кто-нибудь, кто знает музыку?

— Вот есть мастер скрипки — провалившийся кандидат в доктора Кангэцу-кун. Только его надо хорошенько попросить. Он не такой человек, чтобы согласиться на бутылку шампанского.

— Знаете, шампанское по четыре или пять иен — это не шампанское. Я буду угощать не такой дешевкой. Так вы сочините мне музыку?

— Сочиню. Даже за бутылку по двадцать сэн сочиню. Даже даром сочиню.

— Нет, даром я принять не могу. Я обязательно должен отблагодарить. И если вам не нравится шампанское, то как вам понравится вот это? — Он достал из внутреннего кармана десяток фотографий и разбросал по циновке. Это были портреты девиц самого нежного возраста в хакама, в фури-содэ, с высокими прическами. — Вот сколько у меня кандидаток, сэнсэй. Я могу отблагодарить Кангэцу-куна и Тофу-куна, посватав их за любую из них. Как вам нравится вот эта? — спросил он, тыча в лицо Кангэцу одну фотографию.

— Хороша. Сосватайте меня за нее.

— И эта?

— И эта хороша. За нее тоже сосватайте.

— Так за какую же из них?

— За любую.

— Ох, какой вы любвеобильный! Сэнсэй, а вот эта — племянница одного профессора.

— Да?

— У нее замечательный характер, и она очень молода. Ей всего семнадцать. Приданое — тысяча иен. А эта — дочь губернатора.

— А нельзя ли будет жениться сразу на всех?

— Сразу на всех? Что вы! Вы проповедуете многоженство?

— Я не сторонник многоженства. Просто я любитель женщин.

— Ну, хватит, — сказал хозяин. — Убирай отсюда эти штучки, да поживее…

— Значит, ни одна не подходит? — уныло спросил Сампэй-кун и снова спрятал фотографии обратно в карман.

— Что это за пиво?

— Это вам гостинец. В честь предстоящей свадьбы. Купил в лавочке на углу. Прошу отведать.

Хозяин хлопнул в ладоши и приказал служанке откупорить бутылки. Пятеро господ — хозяин, Мэйтэй, Докусэн, Кангэцу и Тофу — торжественно подняв стаканы, поздравили Сампэй-куна с предстоящим счастливым браком. Сампэй-кун был вне себя от восторга.

— Господа, я приглашаю вас всех на свадьбу. Надеюсь, вы не откажетесь?

— Я не приду, — сразу сказал хозяин.

— Почему? Ведь такой торжественный случай раз в жизни бывает. Как же вы не придете? Это же бессердечно!

— Нет, не бессердечно, и я не приду.

— Может быть, у вас нет приличного костюма? Если вам нужны хаори и хакама, я устрою. Надо же хоть изредка выходить на люди, сэнсэй. Я вас познакомлю со знаменитостями.

— Нет, я не приду.

— У вас желудок исцелится.

— Пусть даже не исцелится.

— Ну, раз вы так заупрямились, делать нечего. А вы?

— Я? — сказал Мэйтэй. — Обязательно приду. Если это возможно, я бы даже хотел быть сватом. «Шампанским прославляют торжество в весенний вечер…» Что? Сват — Судзуки То-сан? Вон в чем дело… Впрочем, я так и думал. Ну что же, делать нечего. Двух сватов — слишком много. Ладно, буду как обыкновенный гость.

— А вы как?

— Я? — сказал Докусэн-кун. — «Веду тихую жизнь под луной, а в бамбуковой роще ветер свистит. Но взаимна дружба людей — белобородых старцев и краснощеких юнцов».

— Что это? Из сборника китайских стихов?

— Я и сам не знаю.

— Не знаете… Жаль. А вы, Кангэцу-кун, конечно, будете обязательно? Вы ведь знакомы с невестой…

— Обязательно. Должен же я прослушать свою музыку в исполнении оркестра.

— Да, разумеется… А вы, Тофу-кун?

— Как вам сказать… Хотелось бы присутствовать и прочитать вам новые стихи.

— Это очень приятно. Сэнсэй, мне никогда в жизни еще не было так приятно. И с вашего разрешения я выпью еще стакан пива.

Он принялся за пиво, которое принес в подарок хозяину, и совершенно побагровел.

Короткий осенний день начал наконец клониться к вечеру. Я поглядел на жаровню. В жаровне валялись груды окурков. Огонь уже давно погас. И даже этим беззаботным людям стало, по-видимому, скучно.

— Смотрите-ка, — сказал Докусэн-кун. — Уже поздно. Я иду домой.

Он поднялся. Вслед за ним поднялись все остальные. Они ушли, и в гостиной стало скучно, как в театре после спектакля.

Хозяин поужинал и удалился в кабинет. Хозяйка, кутаясь от холода, принялась штопать застиранное тряпье. Дети уснули возле нее. Прислуга ушла в ванную.

Все эти люди кажутся беззаботными, но постучите по донышку их души, и вы услышите какой-то печальный отзвук. И ноги прозревшего Докусэн-куна ступают только по земле. Возможно, Мэйтэй-куну живется легко, но и его мир не так прекрасен, как принято изображать на картинах. Вот и Кангэцу-кун бросил обтачивать свои шарики и привез из провинции жену. Все идет своим чередом. Но когда то, что идет своим чередом, тянется до бесконечности, становится как-то тоскливо. И лет через десять Тофу-кун, наверное, осознает, каким он был дураком, когда раздаривал свои стихи направо и налево. О Сампэй-куне трудно сказать, будет он жить в воде или в лесах. Хорошо, если бы он всю жизнь мог радоваться, угощая людей шампанским. А Судзуки То-сан будет катиться все ниже и ниже и будет пачкаться все больше и больше. Но и по уши в грязи он будет более сыт, чем те, кто не умеет катиться.

Больше двух лет прошло с тех пор, как я, кот, появился среди людей. Я считал, что в мире нет другого кота, равного мне по уму, но недавно я прочитал рассуждения незнакомого своего сородича, кота Мурра, и они поразили меня. Я узнал, что кот Мурр умер давным-давно, лет сто назад. Теперь, оказывается, только для того, чтобы удивить меня, он стал привидением и является мне из далекого потустороннего мира. Этот кот не ведал канонов сыновнего долга — однажды отправился навестить свою мать, неся ей в подарок рыбку, но по дороге не выдержал и потребил ее сам. Отсюда видно, что его ум не уступал уму человека. Однажды он даже удивил своего хозяина, сочинив стихи. И если подобный герой жил век назад, такому ничтожеству, как я, давно следовало бы проститься с этим светом и отправиться в то королевство, где царствует Ничто.

Мой хозяин рано или поздно умрет от больного желудка. А дядька Канэда уже сейчас, в сущности говоря, мертвец, жертва собственной алчности. Опали осенние листья. Смерть — неизбежный удел всего сущего. Возможно, лучше умереть скорее, нежели жить без пользы. По рассуждению некоторых господ, судьба приведет человечество к самоубийству. И коты будут рождаться в век индивидуализма. Это будет ужасно. Я чувствую себя как-то неважно. Надо выпить пива Сампэй-куна и немного развеселиться.

Я отправился на кухню. Лампу давно задул осенний ветер, проникающий сквозь дверную щель. Ночь, наверное, лунная, потому что из окна падает свет. На подносе стоят три стакана. Два из них наполовину наполнены коричневатой жидкостью. Даже кипяток кажется холодным в стеклянной посуде, а в призрачном лунном свете эта жидкость тем более представляется ледяной. И пить ее совсем не хочется. Но попробовать надо. Сампэй, пивший ее, был красен и веселился вовсю. Вероятно, и мне, коту, будет весело, если я выпью. Ведь такова жизнь, не знаешь, когда умрешь. Все, что можно, следует испытать при жизни. Потом будет поздно, останется только с сожалением глядеть из могилы. «Попробую», — сказал я себе и лизнул коричневой жидкости. Я был поражен. Мне показалось, что в мой язык вонзились мелкие иголки. Как могут люди пить такую гадость? Мне, коту, ее не выпить. Кот и пиво не сходятся характерами. Я хотел уже отойти, но передумал. Люди часто говорят: «Хорошее лекарство на вкус горькое». Когда человек простудится, он пьет, кривясь, что-то неприятное. Потому ли он выздоравливает, что пьет, или пьет, потому что выздоравливает, я не знаю до сих пор. А тут мне представляется удобный случай разрешить этот вопрос относительно пива. Если у меня станет так же горько в животе — ну, что же делать! Зато как будет великолепно, если мне станет так же отчаянно весело, как Сампэй-куну! Тогда я научу пить пиво всех знакомых. «Будь что будет», — подумал я и, отдавшись на волю судьбы, снова высунул язык. Я плотно закрыл глаза и принялся лакать.

Я еле выдерживал, но все же выпил один стакан до дна. И странное дело — сначала кололо язык и мучительно вязало рот, но чем дальше, тем становилось легче. Таким образом, я быстро прикончил первый стакан и, окрыленный успехом, безо всякого труда разделался со вторым стаканом. В конце концов я отправил в живот все, что было разлито на подносе.

Некоторое время я сидел молча, прислушиваясь к своим ощущениям. Постепенно я согрелся, уши начали гореть, глаза застилал туман. Мне захотелось петь песни, захотелось плясать нэкодзя-нэкодзя. А ну вас всех к чертям, и хозяина, и Мэйтэя, и Докусэна… У меня возникло горячее желание исцарапать рожу дядьке Канэда. Захотелось отгрызть нос у его жены. Захотелось разного. Я поднялся, пошатываясь. Мне захотелось пойти куда-нибудь. Ох, как весело! Мне захотелось на улицу. Я вышел на улицу, и мне захотелось поздороваться с Луной. Здравствуй, госпожа Луна! Ох, как весело!

Так вот что называется опьянением! Я пошел, или побрел, беспорядочно перебирая ногами. Но вдруг мне захотелось спать. Интересно, сплю я или хожу? Глаза не раскрываются, отяжелели веки. Ну так все равно. Чего мне бояться? Не боюсь ни моря, ни леса… И я ступил на подламывающиеся лапы. Раздался всплеск — попался! Я и ахнуть не успел. Я даже ничего не сообразил сначала. Со мной творилось что-то ужасное.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что барахтаюсь в воде. Я захлебывался и бил лапами изо всех сил. Я старался ухватиться за что-нибудь, но лапы уходили под воду. Тогда я попробовал оттолкнуться задними лапами и взмахнул передними. Тут мои когти за что-то уцепились. Голова высунулась из воды. Я осмотрелся. Оказалось, что я упал в огромный чан, врытый в землю. В этом чане летом держали траву, называемую «мидзуаои», но потом прилетел ворон Канко, слопал всю траву и приспособил чан для купания. Воды становилось все меньше. Я только недавно обратил внимание на то, что за последнее время вороны перестали прилетать. Но я никогда не думал, что мне суждено купаться здесь вместо них.

Чан довольно широкий. Лапой до края не достать. Если не двигаться, остается только тонуть. Пока барахтаешься, когти скребут по стенкам чана, и кажется, что спасение уже близко, но тут же снова погружаешься с головой в воду. Погрузившись, начинаешь захлебываться и снова барахтаешься. Постепенно устаешь, лапы уже не слушаются, и даже не понимаешь, зачем нужно барахтаться. Барахтаешься, потому что тонешь, или тонешь, потому что барахтаешься.

Я испытывал невыносимые муки, но в то же время думал: «Я выбиваюсь из сил потому, что хочу выбраться из чана. Но, очевидно, мне все равно это не удастся. Мои лапы не вытягиваются и на три вершка. Предположим даже, что я всплыву на поверхность и вытяну передние лапы на всю длину. Все равно я не смогу зацепиться за край чана. Нет, если я даже буду стараться сто лет, выбраться не смогу. А если ясно, что я не смогу выбраться, то для чего же стараться? Тяжело, когда знаешь, что все напрасно. Не стоит. Самому обрекать себя на муки, самого себя на муки, самого себя подвергать пытке — это глупо».

Нет, довольно. Будь что будет. Не буду больше царапать стенку чана. И я отдал на волю судьбы свои передние лапы, свои задние лапы, свою голову, свой хвост.

Постепенно мне становилось все легче и легче. И я уже не понимал, что я испытываю — муки или блаженство. Где я, в воде или в комнате? Все равно, где бы я ни был, только бы было легко. Нет. Я уже не чувствую даже, что мне легко. Покой! Необычайный покой. Я умираю. И, умирая, я обретаю этот великий покой. Великий покой обретается только в смерти. Намуамида-буцу, Намуамида-буцу [157]. Благословенно небо!