Онлайн чтение книги И не сказал ни единого слова…
XIII

Автобус останавливается всегда в одном и том же месте. Поворот, где он замедляет ход, узкий, и каждый раз при остановке автобус резко тормозит, и я просыпаюсь от толчка. Я встаю, вылезаю из автобуса и перехожу улицу, как раз напротив витрины магазина скобяных изделий, на вывеске которого написано: «Стремянки всех размеров. Цена по числу ступенек. Каждая ступенька — 3 марки 20 пфеннигов». Нет смысла смотреть на часы на фасаде здания — сейчас ровно без четырех минут восемь, и если часы покажут восемь или восемь с минутами, значит, они плохо ходят: автобус точнее этих часов.

Каждое утро я стою несколько секунд перед вывеской «Стремянки всех размеров. Цена по числу ступенек. Каждая ступенька — 3 марки 20 пфеннигов». В витрине выставлена стремянка с тремя ступеньками, а возле стремянки с начала лета стоит шезлонг, в котором покоится высокая белокурая женщина из папье-маше или из воска — не знаю точно, из какого материала делаются эти манекены, — женщина всегда в темных очках, и она читает роман под названием «Отдых от самого себя». Фамилию автора мне не удается прочесть, потому что она наискосок прикрыта бородой гнома, который лежит на аквариуме. Высокая белокурая кукла нежится среди кофейных мельниц, приспособлений для отжимания белья и стремянок и вот уже три месяца читает роман «Отдых от самого себя».

Но сегодня, выйдя из автобуса, я не обнаружил вывески «Стремянки всех размеров. Цена по числу ступенек. Каждая ступенька — 3 марки 20 пфеннигов», а женщина, которая все лето лежала в шезлонге и читала роман «Отдых от самого себя», стояла сейчас на лыжах в синем спортивном костюме с развевающимся шарфом, а рядом с ней была другая вывеска: «Подумайте заблаговременно о зимнем спорте!»

Я не стал думать о зимнем спорте; пошел на Мельхиорштрассе, купил пять сигарет в киоске слева от канцелярии и прошел в вестибюль мимо швейцара. Швейцар поздоровался со мной — это один из моих друзей здесь в доме, иногда он заходит ко мне наверх, курит свою трубку и сообщает последние сплетни.

Я кивнул швейцару и поздоровался с несколькими клириками, которые быстро поднимались по лестнице с портфелями под мышкой. Наверху я открыл дверь в комнату телефонного узла, повесил на вешалку пальто и берет, бросил на стол сигареты, положил рядом с ними деньги, включил контакты и сел.

Как только я сажусь на свое рабочее место, я успокаиваюсь, в ушах тихонько гудит, а я отвечаю: «Коммутатор» — и даю соединение, если кто-нибудь в доме набирает две цифры и загорается красная лампочка.

Пересчитав деньги, лежавшие на столе — у меня осталась марка и двадцать пфеннигов, — я позвонил швейцару и, когда он отозвался, произнес:

— Говорит Богнер, доброе утро. Газета уже пришла?

— Нет еще, — ответил он, — я вам принесу, когда она придет.

— Что-нибудь произошло?

— Ничего особенного.

— Тогда до скорого.

— До скорого.

В половине девятого по телефону передали сводку, которую начальник канцелярии Брезген каждый день составляет для прелата Циммера. Они все дрожат перед Циммером, дрожат даже священники, которых перевели из приходов в управленческий аппарат. Он никогда не говорит «пожалуйста» или «спасибо»; когда он набирает номер и я отвечаю, мне становится чуточку жутко. И каждое утро ровно в половине девятого он произносит:

— Прелат Циммер.

Я слышал, что сообщил Брезген: «Отсутствуют по болезни Вельдрих, Зикк, священник Хухель; без уважительной причины — священник Зоден».

— Что с Зоденом?

— Понятия не имею, господин прелат.

Я услышал, как Циммер вздохнул, он часто вздыхает, когда произносит фамилию Зодена; и на этом первый разговор закончился.

По-настоящему они начинают атаковать телефон около девяти. К нам звонят тогда из города, а от нас в город, и я заказываю междугородные разговоры; время от времени я подключаюсь и слушаю, что они говорят, и тогда я убеждаюсь, что словарный запас у этих людей тоже не превышает ста пятидесяти слов. Наиболее употребительное слово здесь — «осторожно». Его произносят беспрерывно:

— Левая печать нападает на речь е. п. Осторожно.

— Правая часть совершенно замолчала речь е. п. Осторожно.

— Христианская печать хвалит речь е. п. Осторожно.

— Зоден отсутствует без уважительной причины. Осторожно.

— В одиннадцать часов Больц дает аудиенцию. Осторожно.

Е. П. — сокращенное обозначение его преосвященства, епископа.

Судьи по бракоразводным делам иногда говорят по латыни: если речь идет о профессиональных делах; я всегда слушаю их разговоры, хотя не понимаю ни слова; голоса у них серьезные, и когда они смеются над латинским остротами, это производит странное впечатление. Удивительно то, что оба они — и священник Пютц и прелат Серж — единственные люди в этом доме, которые мне симпатизируют. В одиннадцать часов Циммер позвонил секретарю епископа по секретным делам.

— Придется возбудить протест против безвкусицы аптекарей — только осторожно. Профанация шествия в честь св. Иеронима; настоящее издевательство. Осторожно.

Через пять минут раздался ответный звонок секретаря епископа по секретным делам.

— Его преосвященство направит протест частным порядком. Кузен преосвященства — председатель Союза аптекарей. Стало быть — осторожно.

— Каковы результаты аудиенции с Больцем?

— Ничего определенного, но и впредь будьте осторожны.

Вскоре после этого прелат Циммер вызвал по телефону прелата Вейнера.

— Шесть перемещений из соседней епархии.

— Что за люди?

— Двое — не выше, чем на двойку, трое — на три с минусом, а один, кажется, хороший. Хукман. Из аристократической семьи.

— Знаю. Превосходная семья. Что было вчера?

— Безобразие, борьба продолжается.

— Что?

— Борьба продолжается — салат опять подавали с уксусом.

— Но вы же…

— Я категорически настаиваю на лимонах вот уже несколько месяцев. Уксус я не переношу. Это — открытое объявление войны.

— Кого вы подозреваете?

— В. — сказал Циммер, — это наверняка В. Я себя отвратительно чувствую.

— Безобразная история, мы еще об этом потолкуем.

— Да, потом.

Итак, меня чуть было не вовлекли в борьбу, которая, видимо, ведется с помощью уксуса.

Около четверти двенадцатого меня вызвал Серж.

— Богнер, — сказал он, — не хотите ли пойти в город?

— Мне нельзя отлучиться, господин прелат.

— Я распоряжусь, чтобы вас сменили на полчаса. Только дойти до банка. Если хотите, конечно. Надо же иногда проветриться.

— Кто меня сменит?

— Фрейлейн Ханке. Моего секретаря нет, а Ханке не может идти из-за больного бедра. Пойдете?

— Да, — сказал я.

— Ну, вот видите. Приходите сразу, как только Ханке будет у вас.

Ханке тотчас же пришла. Каждый раз, когда она входит в комнату и я вижу странные движения ее тела, — я пугаюсь. Она всегда заменяет меня, если мне нужно отлучиться: пойти к зубному врачу или выполнить какое-нибудь поручение Сержа, которые он мне дает, чтобы я хоть на время переменил обстановку.

Ханке — высокая, худая и смуглая женщина, она заболела всего три года назад, когда ей было двадцать лет, и мне доставляет удовольствие смотреть на ее нежное, кроткое лицо. Она принесла цветы — лиловые астры, поставила их в кувшин на окне и только после этого подала мне руку.

— Идите, — сказала она, — как поживают ваши дети?

— Хорошо, — ответил я, — они чувствуют себя хорошо.

Я надел пальто.

— Богнер, — проговорила она улыбаясь, — вас видели пьяным. Знаете, это на случай, если Циммер заговорит с вами.

— Благодарю вас, — сказал я.

— Вам бы не следовало пить.

— Знаю.

— А ваша жена, — спросила она осторожно, — как поживает ваша жена?

Я застегнул пальто и посмотрел на нее:

— Скажите все. Что говорят о моей жене?

— Говорят, что у нее опять будет ребенок.

— Проклятье, — пробормотал я, — моя жена узнала об этом только вчера.

— А тайная осведомительная служба знала это уже раньше.

— Фрейлейн Ханке, — сказал я, — что случилось?

— Ничего особенного, — она ответила на телефонный вызов, соединила и, улыбаясь, посмотрел на меня. — Правда, ничего особенного; говорят, что вы пьете, что ваша жена беременна, и еще говорят, что вы довольно долгое время живете с женой врозь.

— Все верно.

— Ну, вот видите. Я могу вам только напомнить — остерегайтесь Циммера, Брезгена и фрейлейн Хехт, но у вас в этом доме есть и друзья, друзей больше, чем врагов.

— Не думаю.

— Поверьте, — сказала она, — особенно среди клириков; почти все клирики хорошо к вам относятся, — она снова улыбнулась, — у вас с ними есть общие черты — вы ведь не единственный, кто пьет.

Я засмеялся:

— Теперь скажите мне еще одну вещь: кто это медленно убивает Циммера уксусом?

— Вы не знаете? — она удивленно рассмеялась.

— Конечно, не знаю.

— Боже мой, пол-епархии смеется над этой историей, а как раз вы о ней не знаете, хотя находитесь в самом центре сплетен. Слушайте: у Вуппа, у декана Вуппа есть сестра, под ее началом вся кухня монастыря «Синий плащ Марии». Надеюсь, вам теперь понятно?

— Продолжайте, — сказал я. — Ровным счетом ничего не понял.

— Циммер помешал производству Вуппа в прелаты. Ответный ход: за пятьдесят пфеннигов покупается бутылочка самого дешевого уксуса, и всякий раз, когда появляется Циммер, ее извлекают из укромного уголка на кухне монастыря «Синий плащ Марии». Ну, а теперь идите, Серж ждет вас.

Я кивнул ей. Каждый раз после разговора с Ханке у меня появляется странное чувство легкости; у нее особый дар облегчать всякие трудные вещи; самые ядовитые сплетни превращаются в ее устах в этакую вежливую игру, в которой вы тоже можете участвовать.

В коридоре, окрашенном белой клеевой краской, который ведет к комнате Сержа, в стены вделаны причудливые статуи. Серж сидел за письменным столом, опершись головой на руки… Он еще молод, на несколько лет моложе меня, но считается крупным специалистом в области семейного права.

— Доброе утро, господин Богнер, — сказал он.

— Доброе утро, — ответил я, подходя к нему.

Серж подал мне руку. Он обладает удивительной способностью: когда я встречаюсь с ним на следующий день после того, как занял у него деньги, ему всегда удается создать впечатление, будто он забыл о них. А может он действительно забывает об этих деньгах? Его кабинет — одна из немногих неразрушенных комнат; главная ее достопримечательность — вычурный фаянсовый камин в углу; в кратком каталоге художественных памятников обращено особое внимание на то, что камин никогда не топили, поскольку курфюрст зимой жил в другом замке, поменьше. Серж передал мне несколько чеков и конверт с деньгами.

— Здесь шестьдесят две марки и восемьдесят пфеннигов, — сказал он. — Прошу вас внести чеки и деньги на текущий счет. Вы помните номер?

— Помню.

— Хотелось бы избавиться от всего этого, — сказал он, — к счастью, послезавтра возвращается Вич, и я опять передам ему всю эту чепуху.

Он посмотрел на меня своими очень спокойными, большими глазами, и я понял — он ожидал, что я заговорю с ним о своих семейных делах. Действительно, он мог бы, вероятно, дать мне полезный совет; с другой стороны, для него моя жизнь — это просто любопытный судебный случай, закулисная сторона которого ему интересна; на его лице отражались доброта и ум, я охотно поговорил бы с ним, но не могу себя заставить. Иногда мне кажется, что я предпочел бы поговорить с каким-нибудь грязным священником и даже исповедаться ему; я понимаю, конечно, что нельзя винить человека за то, что он любит чистоту, и особенно нельзя упрекать в этом Сержа, доброта которого мне известна, и все же безукоризненная белизна его воротничка и безупречный лиловый отворот, выглядывающий из-под его сутаны, — все это удерживает меня от разговора с Сержем.

Сунув деньги и чеки во внутренний карман пальто, я поднял глаза и снова посмотрел в спокойные большие глаза Сержа, которые, казалось, не отрывались от моего лица. Я чувствовал, что он хочет мне помочь, что он все знает, но я знал также, что Серж никогда не заговорит со мной первый. Я выдержал его взгляд, и он тихо улыбнулся; и внезапно я спросил его о том, о чем много лет хотел спросить кого-нибудь из священников:

— Господин прелат, вы верите в воскрешение из мертвых?

Я внимательно, не спуская глаз, наблюдал за его красивым чистым лицом, но ничего в нем не изменилось, и он спокойно сказал:

— Да.

— А вы верите… — продолжал я, но он прервал меня, поднял руку и спокойно ответил:

— Я верю во все. Во все, о чем вы хотите спросить меня. Иначе я бы тотчас снял с себя это одеяние и стал бы адвокатом по бракоразводным делам, расстался бы со всем этим ворохом бумаг, — он показал на большую связку папок, лежавшую на его письменном столе, — сжег эти бумаги, ибо тогда они были бы мне не нужны, не нужны и тем, кто мучается, потому что верит так же, как я.

— Простите, — проговорил я.

— За что? — сказал он. — По-моему, у вас больше прав задавать мне вопросы, чем у меня вам.

— Не спрашивайте меня, — попросил я.

— Хорошо, — ответил он. — Но в один прекрасный день вы все же заговорите, правда?

— Да, — сказал я, — в один прекрасный день я заговорю.

Я взял у швейцара газету, еще раз пересчитал деньги на улице, у выхода, и медленно побрел в город. Я думал сразу о многом: о детях, о Кэте, о том, что сказал мне Серж, и о том, что говорила фрейлейн Ханке. Все они были правы, один я неправ, но никто из них, даже Кэте, не знали, как сильно, действительно сильно скучал по детям и по Кэте тоже; и были мгновения, когда я верил, что один я прав, а все остальные — неправы, потому что все они умели красиво говорить, а я никогда не находил нужных слов.

Я подумал, не выпить ли мне чашку кофе и не почитать ли газету; уличные шумы доносились до меня как бы издалека, хотя там, где я проходил, было шумно. Какой-то торговец расхваливал свои бананы.

Остановившись перед витриной магазина Боннеберга, я посмотрел на демисезонные пальто и на лица манекенов, которые всегда внушают мне страх. Я пересчитал чеки в кармане пальто и удостоверился, что конверт с деньгами на месте, и вдруг мой взгляд скользнул по пассажу, между витринами в магазине Боннеберга; я увидел женщину, тронувшую мое сердце и в то же время взволновавшую меня. Женщина была уже немолода, но красива; я видел ее ноги, зеленую юбку, видел жалкий коричневый жакет и зеленую шляпку; но прежде всего я заметил ее нежный и печальный профиль и на мгновение — не знаю, сколько это продолжалось, — у меня остановилось сердце; она была отделена от меня двумя стеклянными стенками; я увидел, как, думая о чем-то своем, она взглянула на платья в витрине, и я почувствовал, что сердце у меня вновь забилось; не отрывая глаз от профиля этой женщины, я вдруг понял, что это была Кэте. Потом мне опять показалось, что это кто-то чужой, на секунду меня охватило сомнение, мне стало жарко, я подумал, что схожу с ума, но вот она пошла дальше, я медленно пошел за ней, и когда увидел ее, уже не отделенную от меня стеклянными стенками, то убедился, что это действительно была Кэте.

Это была она, но была совсем иной, чем та женщина, образ которой я хранил в памяти. Все это время, пока я шел за ней по улице, она казалась мне одновременно то чужой, то очень знакомой, — моя жена, с которой я провел эту ночь, на которой был женат пятнадцать лет!

«Может быть, я в самом деле схожу с ума?» — подумал я.

Увидев, что Кэте вошла в магазин, я испугался, остановился возле тележки зеленщика и стал наблюдать за входом в магазин; и мне казалось, что голос зеленщика, который стоял вплотную ко мне, доносится откуда-то издалека, из подземного царства:

— Цветная капуста. Цветная капуста, два кочана — марка!

Я боялся — хоть это и было глупо, — что Кэте никогда больше не выйдет из магазина; я наблюдал за входом, смотрел на ухмыляющегося желтолицего яванца из папье-маше, который держал чашку кофе у своего белозубого рта, и прислушивался к голосу зеленщика, доносившемуся ко мне словно из глубокого подземелья:

— Цветная капуста, цветная капуста, два кочана — одна марка!

И я думал об очень многом, не знаю точно о чем, а когда Кэте вдруг вышла из магазина, — я испугался. Она пошла по Грюнештрассе, очень быстро, и я вздрагивал, теряя ее на секунду из виду; но потом она остановилась перед витриной магазина детских игрушек, и я увидел ее печальный профиль, охватил взглядом всю ее, эту женщину, которая много лет лежала по ночам рядом со мной, с которой я расстался всего четыре часа назад, а сейчас чуть было не узнал.

Она обернулась, и я быстро спрятался за лоток уличного торговца; теперь я наблюдал, не боясь, что она меня заметит. Она заглянула в хозяйственную сумку, вынула оттуда записку и перечитала ее. Рядом со мной громко кричал уличный торговец:

— Если подумать, господа, что вы бреетесь в течение пятидесяти лет — целых пятидесяти лет — и что ваша кожа…

Но тут Кэте отправилась дальше, и я, не дослушав торговца, пошел за своей женой и, держась на расстоянии сорока шагов от нее, перешел через трамвайные линии, которые сходятся на Бильдонерплатц. Кэте остановилась перед цветочницей, я увидел ее руки, ясно разглядел всю ее — ту, с которой связан больше, чем с любым другим человеком на земле: ведь мы не только вместе спали, вместе ели и разговаривали десять лет подряд, без перерыва — было время, когда мы вместе верили, а это связывает людей крепче, чем постель.

Она купила большие желтые и белые ромашки, потом медленно пошла дальше, очень медленно, хотя еще недавно торопилась, и я знал, о чем она теперь думает. Она всегда говорит: «Я покупаю полевые цветы, потому что они растут на лугах, где так и не играли наши умершие дети».

Так мы шли друг за другом, и оба думали о детях, и у меня не хватило духу догнать ее и заговорить с ней. Я почти не различал шума вокруг — только откуда-то издалека глухо доносился голос диктора, который барабанил мне в самое ухо: «Внимание, внимание, к выставке аптекарей специальный трамвай по маршруту «Г». Внимание, внимание, специальный трамвай по маршруту «Г»…»

Мне казалось, что я плыву за Кэте по серой воде, и мое сердце так часто билось, что я не мог сосчитать его ударов; и я опять испугался, когда Кэте вошла в монастырскую церковь и за ней захлопнулась черная, обитая кожей дверь.

Только сейчас я заметил, что сигарета, которую я закурил, проходя мимо швейцара в канцелярии, еще дымилась, я бросил ее, осторожно открыл дверь в церковь и услышал звуки органа; потом опять перешел через площадь, сел на лавочку и стал ждать.

Я ждал долго, пытаясь представить себе, как было сегодня утром, когда Кэте садилась в автобус, но я не мог этого представить: я чувствовал себя потерянным, мне казалось, что я безвольно плыву, уносимый вдаль бесконечным потоком, и я ничего не замечал вокруг себя, кроме двери в церковь, из которой должна была выйти Кэте.

Но когда она действительно вышла, я не сразу понял, что это она; Кэте пошла быстрее, цветы с длинными стеблями она положила сверху в сумку; мне пришлось ускорить шаги, чтобы не отстать от нее, она быстро повернула обратно на Бильдонерплатц и опять пошла по Грюнештрассе; цветы качались в такт ее шагам; я почувствовал, что у меня вспотели руки, я шел, пошатываясь, а мое раненое сердце лихорадочно колотилось.

Она остановилась у витрины магазина Боннеберга, и мне удалось быстро проскользнуть в стеклянную галерею; я видел, что она стоит там, где я только что стоял, видел ее нежный и грустный профиль, наблюдал за тем, как она разглядывала мужские демисезонные пальто; и когда большая входная дверь магазина открылась, я услышал голос диктора:

— Пальто? — Покупайте у Боннеберга. Шляпы? — У Боннеберга. Костюмы? — У Боннеберга. Пальто, костюмы и шляпы — все вещи у Боннеберга наилучшего качества!

Кэте отвернулась, перешла улицу и остановилась у киоска с фруктовой водой, и пока она клала деньги на стойку, брала сдачу и засовывала ее в кошелек, я опять смотрел на ее маленькие руки, наблюдая за еле уловимыми движениями этих рук, движениями, так хорошо знакомыми мне и причинявшими теперь такую резкую боль моему сердцу. Она налила фруктовую воду в стакан, выпила ее, а из магазина раздался голос диктора:

— Пальто? — Покупайте у Боннеберга. Шляпы? — У Боннеберга. Костюмы? — У Боннеберга. Пальто, костюмы, шляпы — все вещи у Боннеберга наилучшего качества!

Она медленно отодвинула от себя бутылку и стакан, взяла в правую руку цветы, и я снова увидел, что она уходит; моя жена уходила, уходила та, которую я несчетное число раз обнимал, но так и не постиг. Она шла быстро и казалась обеспокоенной, все время она оборачивалась назад, а я в это время нагибался, стараясь спрятаться, но мне было больно, если ее шляпка на секунду пропадала в толпе, и, когда она подошла к остановке двенадцатого номера на Герстенштрассе, я быстро заскочил в маленькую пивную напротив.

— Рюмку водки, — сказал я, глядя прямо в красное лицо хозяина.

— Большую?

— Да, — сказал я и увидел, что по улице прошел двенадцатый номер, в который села Кэте.

— На здоровье, — сказал хозяин.

— Спасибо, — ответил я, залпом осушив большую рюмку.

— Повторить? — хозяин испытующе посмотрел на меня.

— Нет, спасибо, — сказал я, — сколько я должен.

— Восемьдесят.

Я положил марку, он медленно, продолжая испытующе смотреть на меня, отсчитал мне в руку двадцать пфеннигов сдачи, и я вышел.

Перейдя через Мольткеплатц, я не спеша пошел по Герстенштрассе обратно в канцелярию, сам не сознавая куда иду; я прошел мимо швейцара в коридор, выкрашенный белой краской, прошел мимо причудливых статуй, постучал в комнату Сержа и, хотя никто не отозвался, вошел.

Я очень долго сидел за письменным столом Сержа, смотрел на его папки, слышал, как звонил телефон, но не брал трубку. Я слышал, что в коридоре смеялись, потом телефон опять настойчиво зазвонил, но я очнулся только в тот момент, когда голос Сержа произнес за моей спиной:

— Ну, Богнер, уже пришли, так быстро?

— Быстро? — спросил я не оборачиваясь.

— Да, — сказал он смеясь, — не прошло еще и двадцати минут.

Но потом он встал передо мной, посмотрел на меня, и только по выражению его лица я увидел, что со мной что-то случилось; я увидел все и совсем очнулся, и я понял по его лицу, что он прежде всего подумал о деньгах. Он подумал, что с деньгами что-то произошло. Это я понял по его лицу.

— Богнер, — сказал он тихо, — вы заболели или вы пьяны?

Я вытащил из кармана чеки и конверт с деньгами и отдал все это Сержу, он взял их и, не глядя, положил на свой письменный стол.

— Богнер, — сказал он, — скажите мне, что случилось?

— Ничего, — сказал я, — ничего не случилось.

— Вам плохо?

— Нет, я думаю… просто мне пришла в голову одна мысль.

И, глядя на чистое лицо Сержа, я пережил все снова: я увидел Кэте, мою жену, услышал, как чей-то голос выкрикивает: «Пальто?» — снова увидел Кэте и всю Грюнештрассе, увидел, каким жалким казался ее коричневый жакет, услышал, как кто-то выкрикивает объявление о специальном трамвае по маршруту «Г» к выставке аптекарей, увидел черную дверь церкви, увидел желтые ромашки на длинных стеблях, которые она купила на могилу моих умерших детей; кто-то прокричал: «Цветная капуста!» Я увидел и услышал все снова, увидел грустный и нежный профиль Кэте — как бы различил его сквозь лицо Сержа.

А когда он вышел, то я увидел на белой стене, над фаянсовым камином, который никогда не топили, желтолицего яванца из папье-маше, державшего чашку кофе у своего белозубого рта.

— Машину, — сказал Серж в телефонную трубку. — Немедленно машину.

Потом я снова увидел лицо Сержа, почувствовал прикосновение денег к своей ладони, и, опустив глаза, различил блестящую монету в пять марок, и Серж сказал:

— Вам надо домой.

— Да, — сказал я, — домой.