8. Чему ты обучен

Онлайн чтение книги На солнце и в тени In Sunlight and in Shadow
8. Чему ты обучен

Он помнил ее песню во всех подробностях, помнил, как тщательно она произносила каждое слово и что каждое слово само по себе было подобно произведению. Он никогда не слышал, чтобы на английском или любом другом языке говорили с такой ясностью, заботой и достоинством. Искусное произношение и расчет времени плыли в реке ее голоса, голоса, который был так пленителен, потому что, хоть и исходил из ее тела, звучал так, словно это ее душа отправилась вместе с ним на воздушную экскурсию. Он не исчезнет вместе с молодостью. Он не подвержен порче и тлению. И сама она, вопреки ее собственному мнению, не была растлена.

Она вяло настаивала, чтобы он не виделся с ней и не звонил, но позволила ему проводить ее до дому. По дороге она сказала: «Я называлась вам своим сценическим именем. Это не настоящее мое имя». После этого он ожидал услышать какое-нибудь многосложное восточноевропейское имя или, возможно, учитывая ее акцент, что-то вроде Фелпс или Хорси. «Я не Кэтрин Седли, – сказала она ему где-то на Пятидесятых улицах, когда они проходили мимо французского ресторана с красным китайским тентом. – Я Кэтрин Томас Хейл».

Одно лишь звучание ее имени показалось ему красивым, как волна, медленно завивающаяся на солнце. Он был совершенно обезоружен и, возможно, поэтому не уловил связи с Хейлами, которых она упоминала вместе с Беконами и Батонами. Кроме того, он вообще об этом не думал. Она позволила ему проводить ее домой, потому что хотела побыть с ним как можно дольше, а еще хотела поразить его, показав ему свой дом, чтобы бойницы богатства и семьи упростили для него отступление. Увидев его, он понял, что преодолеть придется очень многое и что он оказался в почти незнакомой местности. Но это его не отвратило, потому что, будучи тихим, учтивым и созерцательным, он обладал и другой стороной, воспитанной при прыжках из самолета, чтобы сражаться с более чем опасным врагом.

Когда они расстались, у него не было ни малейшего представления, что делать дальше, но он был счастлив, как тот, кто знает, что любит. И хотя Кэтрин была почти уверена, что ее курс определен и за то, что случилось между ней и Виктором, придется заплатить цену, в которой она не сомневалась, она тоже была безотчетно счастлива, то угнетена, то радостна, точно серп, летающий взад-вперед в поле пшеницы, или маятник, качающийся то вправо, то влево.

Но они уносились вперед и делали то, что должны были делать, – она была на репетиции, пела; он в своем цеху, среди вращающихся машин, – и для каждого из них город наполнялся присутствием другого.


В четверг она задержалась, потому что шла на репетицию в оцепенении и остановилась посмотреть на бегущие облака, слушая звуки автобусов и наблюдая, как лошади тянут телеги, а точильщики ножей трудятся у своих оселков. Движение у Большого цирка, как всегда, напоминало битву на колесницах. Когда она беспечно вошла в зал, опоздав и не замечая режиссера, тот на нее накричал. И тогда Кэтрин, словно звезда, которой все позволено, но которой она не являлась, сказала: «Привет, Сидни» – и рассмеялась, разряжая его гнев, просто показав, что он ее не достигает.

Хотя на всех прогонах Кэтрин пела без огрехов и упущений, она была рассеянной; оставаясь непревзойденно профессиональной и не допуская никаких изменений в технике, она, тем не менее, казалась надломленной.

– Кэтрин, ты устала? – спросил Сидни, боясь, что она разразится тирадой незаменимой ведущей актрисы, хотя ничего подобного не произошло.

– Нет, не устала, – любезно сказала она, а когда она что-то говорила, то лучше кого бы то ни было могла сказать это любезно, твердо, соблазнительно, авторитетно, загадочно и как там ей еще заблагорассудится.

– Как дела? Все в порядке?

– У меня все прекрасно, Сидни, – сказала она, а затем, закрыв глаза и слегка улыбаясь, запрокинула лицо вверх, словно в лучах прожекторов присутствовало тепло солнца, и сделала долгий вдох. У нее было ангельское выражение матери, нянчащей ребенка. Никто не мог ее понять, и оркестр молчал, словно к чему-то прислушиваясь.

– А ты не хотела бы получить длинные выходные, Кэтрин?

– Длинные выходные? – переспросила она, немного выходя из задумчивости.

– Хочешь завтра отдохнуть? Ты исполняешь свою песню уже несколько недель. На завтра мы можем поставить на твое место дублершу.

Он думал, что она может ощетиниться на это предложение, потому что дублеры для исполнителей являются тем же, чем полковники при диктатурах для руководителей государств.

– Хорошо, – сказала Кэтрин и тут же пошла за кулисы.

– Кэтрин, – крикнул Сидни, – не сейчас. Кэтрин? Завтра!

Она его не слышала.

– Она же без очков, Сидни, – заметил драматург, бывавший там слишком часто.

Режиссер опустил голову и развел руками, словно выпуская голубя.

– Она что, без очков не слышит?

– Когда я что-нибудь плохо слышу, Сид, то надеваю очки, – с правдивым, хотя и неубедительным видом сказал драматург. – А ты разве нет?

– Нет, Бартон, я не надеваю.

Кэтрин была уже на улице, переодевшись, но забыв снять грим. Она словно парила над тротуаром, полная веры, чувствуя себя так, будто знает будущее или будто ей не надо его знать.


Гарри продолжал думать о пароме, о том, как тот свел его с ней, о том, как быстро все произошло, и о том, как сильно все укоренилось. Когда в четверг она вышла из театра, он был в цеху чуть больше чем в миле от нее. Пока он переходил с места на место, помогая там, где это требовалось, окна были открыты, и он слышал колокола, уличное движение и отдаленный грохот надземки, возникавший и исчезавший вместе с ветром. Где-то в этом море звуков находилась она, идущая, или сидящая, или, возможно, смотрящаяся в зеркало в своей гримерке, где электрический свет заливает ее лицо.

Когда Гарри помогал переносить наковальню, к нему скользнул Корнелл. Возможно, из-за того, что он был высок и худ, а также достаточно стар, чтобы относиться к артриту с почтением, у Корнелла была легкая походка.

– Ты не мог бы зайти в офис? – спросил он так, словно приказал.

Опустив наковальню, Гарри вошел в офис и закрыл за собой дверь – по выражению лица Корнелла ему показалось, что так надо.

– Мы только что потеряли половину в «Саксе» на Пятой авеню, – сказал Корнелл, имея в виду их давнюю торговую точку в универмаге «Сакс».

– В самом деле?

– Они позвонили. Даже письмом не удостоили. Вот ведь как. Наша витринная площадь уменьшится в два раза – и, само собой, заказы тоже.

– Им никогда не нравилось, что за углом у нас свой магазин, – сказал Гарри, сияя.

– Чему ты так радуешься? Ты не спятил?

– Нет.

– В чем тогда дело?

– Ни в чем.

– У нас появилась новая торговая точка?

– Разве?

– Тогда в чем дело? Посмотри на себя, – раздраженно сказал Корнелл. – Мы могли бы сэкономить на электричестве, если бы вкрутили в тебя несколько лампочек. Должно быть, это женщина.

– Так и есть. Женщина.

– Господи. Хочешь сняться с комиссии? Это большая точка.

– Думаю, да.

– Что ты думаешь? Что снимаешься с комиссии или что это большая точка?

– И то, и другое.

– Ты не мог бы отложить это на какое-то время?

– Нет. В воскресенье у нее помолвка с одним типом, которого она не любит. Он спит с ней еще с тех пор, как… она была совсем юной, и он вдвое ее старше.

– Как ты только мог спутаться с кем-то наподобие?

– Не знаю. Видимо, меня привлекают низшие слои общества.

– Похоже на то.

– Я ни на миг не могу о ней забыть. Ей всего двадцать три, и все же она думает и чувствует так, что одно возвышает другое. Большинство людей до этого даже не доходят. Словно когда они видят, то перестают слышать, а когда слышат, то ничего не видят. Разделять чувства нас не учили, но в отношении сердца и разума это чистая правда. Я сказал ей об этом. Она и сама об этом думала. Это было, когда мы ужинали в греческом ресторане. Я думал, она меня даже не слышит, но потом она посмотрела на меня и сказала: «Без мыслей нет ясности, а без чувств нет цели. Зачем мне держать их взаперти друг от друга? Зачем это кому-то вообще?» Можете себе представить, какой она будет в тридцать?

– А ты можешь себе представить, каким ты будешь в шестьдесят? – спросил Корнелл. – Придурком ты будешь, если только уже не стал.

– И, Корнелл, она гораздо больше того, что говорит. Каждый жест, каждый поворот тела, каждый подъем брови или движение глаз…

Корнелл его перебил.

– Боже, – сказал он, – ты пропал.

– Так и есть, – согласился Гарри.

– Прекрасно, но тебе лучше спуститься на землю, если не хочешь все потерять.

– Бизнес?

– И бизнес, и ее. Ты же не хочешь ее потерять, верно?

– Конечно, нет.

– Что же ты собираешься делать?

– А что я могу поделать?

– Кто она такая? Как давно ты с ней знаком?

– Я видел ее только… – Он подумал. – Три раза, – сказал он, считая тот раз, когда видел ее, но не говорил.

– И впрямь не много.

– Я познакомился с ней на пароме. Мы дважды ходили перекусить. Первый раз – в кафе-автомате.

– Изысканно.

– Это было здорово.

– Как ты можешь по-настоящему любить ее, Гарри, если так мало ее знаешь?

– Я знаю ее гораздо больше. И полюбил ее давным-давно.

– Ты влюбился в образ, который сам же и создал.

– Нет. В нее. Когда я ее увидел, то очень сильно это почувствовал. Сначала заметил ее лишь мельком: она удалялась от меня. А потом увидел ее снова, мы познакомились, и мне показалось, будто я знаю ее всю жизнь.

– Увлечения случаются все время. Иногда такое происходит и со мной, а мне шестьдесят один.

– Она актриса.

– Ну и ну, – сказал Корнелл. – До чего дошло.

– Она обучалась музыке, и у нее самый красивый голос, какой я когда-либо слышал. Когда она говорит, у меня нет сил сопротивляться. Я пошел в театр, чтобы встретиться с ней перед ужином. Было слишком рано, поэтому я вошел и услышал, как она поет. Корнелл, если бы я был женат, мне пришлось бы бросить жену. Если пойти к ней означало бы, что я умру, я бы пошел.

– Нельзя судить о женщине по ее пению, Улисс.

–  Можно . По ее пению можно всю ее узнать.

– Нет. Это не ее песня. Музыка не ее – если не она ее написала. Но даже если она, то песня все равно живет иначе, чем тот, кто ее исполняет. Я знаю, о чем говорю. Я полжизни прожил, прежде чем у нас появилось электричество. А у моих родственников в Южной Каролине до сих пор нет электричества. Когда я был моложе, чем ты сейчас, то все видел при свете, который давал фитиль – фитиль свечи, масляного фонаря или керосиновой лампы. Пламя вьется над фитилем, оно его не касается, не пожирает его. Не сомневаюсь, что ее песня обладает всем тем, о чем ты говоришь. Но ее песня – это не она. Иначе эта песня сожгла бы ее. Пламя никогда не бывает внутри свечи, которая нечто совсем другое. Закулисные Джонни влюбляются в это пламя, но его никогда нельзя потрогать, им никогда нельзя обладать. Оно не длится, и его нельзя любить. Ты просто только что вернулся с войны. Целых четыре года ты жил на острие. Ты по-прежнему живешь во всю мощь и все видишь в героическом свете. Но ты теперь дома. Здесь все по-другому. Здесь это не действует.

– Тогда направляйте меня, – сказал Гарри. – Я буду слушать. Но никаких гарантий не дам.

– Это я и пытаюсь делать. Именно так поступил бы и – Мейер.

– Знаю. Но вы мне не отец. Вы можете просто стоять и смотреть, как я падаю, а поэтому я с большей готовностью приму совет от вас, чем от него.

Корнелл вздохнул, а затем приступил к делу.

– Если ты ее заинтересовал, почему бы ей не отменить или не отложить помолвку?

– Ожидания, семья, безопасность, инерция. Но в основном он удерживает ее, примерно как это делает сутенер. Мне надо его убить.

– Нельзя убивать того, кого не знаешь.

– Да что вы?

– Я имею в виду, ты не знаешь его достаточно, чтобы понять, в самом ли деле он заслуживает смерти. И вообще, если ты его убьешь, то никогда не получишь ее, даже если тебе удастся уйти от ответственности.

– Откуда вы знаете?

– Я уже такое видел.

– Что же мне делать?

– Завоевать ее. Тебе надо отобрать ее прямо у него на его глазах, не раня ничего, кроме его гордости. Ранишь его иначе – и разрушишь ее любовь к тебе.

– Как я управлюсь с этим за такое короткое время?

– Насколько сильно она тебя любит? Она вообще любит тебя?

– Подозреваю, что она любит меня очень сильно. Надеюсь на это.

– Но тебе об этом не говорила?

– Словами – нет.

– Тогда тебе надо всем рискнуть.

– До воскресенья?

–  В воскресенье . Так будет драматичнее. Как раз то, что тебе нужно, чтобы взломать замок.

– Как? О помолвке собираются объявить в клубе «Джорджика» в Ист-Хэмптоне. Я никогда о нем не слышал. Даже не знаю, где это. Наверное, единственный еврей, который появляется в миле от него, это их бухгалтер.

– Но готов поспорить, что у них много наших, работающих на кухне, – сказал Корнелл. – Она не еврейка?

– Кэтрин Седли? – спросил Гарри. Он любил оба ее имени, но сначала влюбился в Кэтрин Седли.

– За кого она собирается замуж?

– За меня, надеюсь.

– С кем планируется ее замужество сейчас?

– С Виктором Беконом.

– Беконом? Как на Уолл-стрит?

– Видимо. Этому Бекону тридцать восемь лет – понятия не имею, какое у него положение. Возможно, ее отец хочет объединить банковские счета обеих семей в маленьком Беконе, которого ей предстоит вынашивать, хотя она не говорила об этом так прямо.

– А, значит, она наследница из высших слоев общества.

– Думаю, так и есть.

– Это удобно.

– Нет, потому что денег я не приму, если вы это имеете в виду.

– Гарри, деньги всегда кстати. Они могут избавить от неприятностей.

– Я бы не позволил этому случиться.

– При любых обстоятельствах? Любой ценой?

Гарри подумал.

– При том, как я к ней отношусь… Да. У меня сейчас лучшее время в жизни. Я не променяю его ни на что, не говоря уже об уверенности или легкости, которые все равно в конечном итоге исчезают.

– Это тебе война внушает, Гарри.

– Не только война, Корнелл. Это внушает любовь.

– Любовь или нет, но вот что ее родители думают о тебе, еврее, катящемся к неплатежеспособности?

– Так мы уже катимся? Они обо мне никогда не слышали.

– Даже при самом благоприятном раскладе, – сказал Корнелл, – долго это не протянется и ничего не упростит.

– И не говорите. Там будет две сотни гостей, сплошь англосаксы, вроде этакого индейского племени с шампанским. Я много времени провел с ними в университете и знаю, как с ними разговаривать. Иногда они принимают меня за своего, что всегда мне льстит, потому что во многих отношениях они восхитительны, но мне бы никогда не позволили быть одним из них, даже если бы я захотел, а я не хочу.

– Тогда как ты собираешься это провернуть?

– Об этом я у вас и спрашиваю.

– Думаешь, я лучше соображу?

– Вы же христианин.

Корнелл отстранился. Он приложил ко лбу левую руку, словно прикрывая глаза от солнца.

– Ты и впрямь та еще штучка, – сказал он.

– Вы ближе к ним, чем я.

– Ты серьезно так думаешь?

– Да. И всегда будете. – Гарри был искренен.

– Должен признать, – потрясенно сказал Корнелл, – что у меня от твоих слов просто глаза на лоб полезли.

– Она заставила меня пообещать не звонить ей и не приходить к ней домой, и я пообещал.

– Ну, тогда все устроено.

– И все же я думаю, что она, может быть, по-настоящему меня любит. И мне почему-то не кажется, что ее потеряю.

– Не потеряешь.

– Нет?

– Нет. Если бы ты не сказал, что я христианин, я бы не знал, что делать. Но теперь, когда понимаю, насколько ты спятил, я это знаю. Мейер бы тебе этого не предложил, но я не Мейер, и мне можно. Это просто. И очевидно. Это пришло мне в голову, когда ты меня ошарашил.

– Что?

– Сделай то, что у тебя хорошо получается, что ты знаешь, чему ты обучен.

– А именно?

– Отправляйся в рейд.

– В рейд? Какой рейд?

– Не знаю. Ты же разведчик.

– Я не могу это сделать.

– Почему? Клуб ведь на берегу, не так ли? Должен быть на берегу. Он, наверное, стоит на утесе над берегом, чтобы его обдувало ветром.

– Нет там никаких утесов. Она говорила, что он в дюнах.

– Здорово. Это как Нормандия, только нет ни утеса, ни немцев.

– В Нормандии меня сбрасывали в глубине, вдали от пляжей, и у меня нет самолета.

– Тебе не нужен ни самолет, ни парашют. У тебя есть поезд. Высадись там. Что ты можешь потерять?

– Ее.

– А если ты там не высадишься?

– Ее.

– Надо ли что-то добавлять?

– На войне все по-другому. У меня нет лицензии.

– Ты же никого не собираешься убивать.

– Я все равно могу оказаться в тюрьме.

– Ну и что? В тюрьме хорошо кормят. – Корнелл осекся. – Нет, это не так.

– Стоит только подумать об этом, и я начинаю нервничать.

– Скажи мне, что на войне ты ничего не боялся.

– Когда начинал, боялся, всегда.

– Вот и я тоже. А когда ты боялся того, что надо было сделать, ты как поступал?

– Все равно делал что надо.

– Верно. Вот и делай. Но будь осторожен, будь деликатен, потому что все это связано с женщиной.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
8. Чему ты обучен

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть