Онлайн чтение книги День независимости Independence Day
2

Семинарская улица, 8.15, День независимости уже определяет дух предстоящих выходных, и все внешние проявления городской жизни норовят приладиться к нему. До 4-го осталось три дня, однако перед «Френчиз Галф» уже теснятся машины, парковочная площадка «Пелчерз-Маркет» заполнена, горожане обмениваются громкими приветствиями с порогов химчисток и «Городского винного», а утро становится все более жарким. Многие уезжают в Блу-Хилл и Литтл-Комптон или – подобно моим соседям Замбросам, которые не знают, куда девать время, – на пижонские ранчо Монтаны или в рыбацкие приюты Айдахо. У всех на уме одно: избежать пробок, первыми выскочить на шоссе, а там поднажать. Убраться подальше от города – для жителей нашего приморского штата это приоритет № 1.

Первым делом я собираюсь заглянуть с утра пораньше в один из двух моих сдаваемых в аренду домов, забрать у жильцов плату, потом быстренько проскочить через город до офиса нашего агентства, оставить там мою «редакционную» статью, забрать ключи от дома в Пеннс-Неке, который я нынче показываю, и на скорую руку посовещаться с «запасными игроками» агентства, близнецами Льюисами, Эвериком и Уорделлом, насчет нашего участия в понедельничных торжествах. Собственно, участие это сводится к раздаче бесплатных сосисок и корневого пива с принадлежащего мне разъездного лотка, который я ссудил ради такого дела агентству (если удастся заработать какие-то деньги, они пойдут двум осиротевшим детям Клэр Дивэйн).

Я еду по Семинарской, которая со времен бума обратилась в главную нашу «Милю чудес», чего никто из нас вовсе не жаждал, – все магазины на ней сейчас затеяли «пожарные распродажи», выставив на тротуар бросовые товары, пролежавшие без движения с Рождества, лотки с ними украшены патриотическими флажками и броскими лозунгами, каковые призывают граждан потратить заработанные тяжким трудом денежки на истинно американский манер. Магазин «Всего навалом» выставил щедрые охапки сомнительного качества маргариток и красных амарантов, надеясь, что те привлекут замотанного бизнесмена или отправляющегося домой автостопом семинариста, людей подавленных, но пытающихся изобразить праздничное настроение («Будьте галантными за малые деньги»). Брэд Халберт, гей и владелец обувного магазина, выстроил вдоль витрины причудливую обувку, всю одного размера, и поместил среди нее своего загорелого, скучающего катамита Тодда – усадил его на табурет за выносным кассовым аппаратом. А книжный магазин пытается сбыть излишки – груды дешевых словарей, атласов и никому не нужных календарей на 1988-й плюс прошлогодние компьютерные игры; все это свалено кучей на огромный стол, дабы разжечь интерес вороватых подростков наподобие моего сына.

Должен сказать, однако, что впервые с 1970 года, когда я сюда перебрался, два магазина на Семинарской остались пустыми – управляющие их, задолжав многим и деньги, и оплаченные, но не доставленные товары, сбежали под покровом ночи. Один потом объявился в торговом центре Натли, о другом и поныне ни слуху ни духу. Да ведь и многие из дорогих сетевых заведений, распродажами особо не увлекавшихся, пройдя через поглощения, слияния и реорганизации в соответствии с главой 11[11]Глава 11 Закона США о банкротстве посвящена вопросам реорганизации должника. Закона о банкротстве, обратились теперь в дорогие магазины второго ряда, для которых распродажи – основной способ выжить. Этой весной «Пелчерз» отложил торжественное открытие колбасно-сырного отдела; торговавший японскими автомобилями автосалон прогорел и стоит теперь на 27-м шоссе опустелым. А по уикэндам улицы заполняет и совершенно иная толпа приезжих. В начале восьмидесятых, когда население Хаддама выросло с двенадцати тысяч до двадцати, а я еще писал статьи для спортивного журнала, нашими типичными гостями выходного дня были учтивые ньюйоркцы – богатые обитатели Сохо в причудливых нарядах и обеспеченные истсайденцы, привычно выезжавшие на день «за город» и слышавшие, что есть такой оригинальный городок, Хаддам, который стоит посетить, он еще не испорчен и немного походит на Гринвич или Нью-Канаан пятидесятилетней давности, – и тогда это было правдой, хотя бы отчасти.

Теперь эти люди либо сидят безвылазно в своих бетонных домиках с решетками от грабителей на окнах, выбираясь лишь в город или в места, которые им пока еще по карману, либо продали домики и вернулись в родной Канзас-Сити, либо решили начать все заново в «городах-близнецах», в Портленде – там, где жизнь не так стремительна (и не так дорога). Хотя многие из них, уверен в этом, одиноки, и надоело им все хуже горькой редьки, и хочется, чтобы кто-нибудь их ограбить попробовал, что ли.

Однако в Хаддаме их место заняли, подумать только, джерсийцы, прибывавшие с севера, из Белвилла и Тотовы, или с юга, из Вайнленда и Милвилла, – люди выезжали на денек прокатиться по 206-му, «просто чтобы запомнить, куда оно ведет», и заглядывали в наш городок (неудачно переименованный муниципалитетом в «Хаддам Приятный»), чтобы перекусить и осмотреться. Все они – я наблюдал за ними из окна офиса, когда «дежурил» в нем по выходным, – решительно никакой целеустремленностью не отличались. Детей у них было больше и более шумных, чем у прежних, машины были более жалкими – у той зеркальца не хватает, у этой дверной ручки, – а парковались они ничтоже сумняшеся так, что составляли помеху другим, – поперек подъездной дорожки или рядом с пожарным гидрантом, словно там, где они живут, никто этих гидрантов отродясь не видывал. Они заскакивали в йогуртные кафе, поглощали чуть ли не товарными вагонами печенья с шоколадной стружкой, но лишь немногие из них заходили в «Пару адвокатов», чтобы позавтракать по-человечески, совсем уж немногие проводили ночь в «Харчевне Август», а домами так и вовсе никто не интересовался, хоть иногда они и отнимали у меня половину дня, с шутками и прибаутками осматривая жилища, о которых забывали, едва усевшись в свои «файрберды» и «монтего» и мрачно направив их в Манахокин. (Шакс Мерфи, который возглавил агентство после кончины старика Отто Швинделла, попытался ввести проверку кредитоспособности перед показом дома, установив нижний порог в 400 тысяч. Однако мы хором потребовали отменить ее после того, как одна рок-звезда проверяться отказалась, а затем выложила «Сенчури 21» два миллиона.)

У семинарии я выруливаю из потока покидающих на выходные город машин, огибаю по улице Конституции центр, миную библиотеку, пересекаю под «мигалкой» Плам-роуд и еду вдоль металлической ограды, за которой покоится мой сын Ральф Баскомб, а достигнув Медицинского центра Хаддама, сворачиваю налево, на Эрато, и по ней доезжаю до Клио, где стоят посреди тихого квартала два моих доходных дома.

Может показаться необычным, что человек моих лет и характера (не авантюрного) полез в потенциально коррумпированный мир недвижимости, битком, так сказать, набитый сомнительными, ненадежными жильцами, злобными перепалками насчет залогов на предмет возмещения убытков, бессовестными ремонтниками, фальшивыми чеками, грубиянскими полуночными звонками по поводу протекающей крыши, засорениями стоков, ремонтом тротуаров, злыми собаками, никудышными бойлерами, осыпающейся штукатуркой, шумными вечеринками, на которые соседи приглашают полицию, что нередко приводит к долгим судебным тяжбам. Простое и быстрое объяснение: я решил, что меня эти потенциальные кошмары не коснутся, и так оно, по большей части, и вышло. Два моих дома стоят бок о бок на тихой зеленой улице почтенного, населенного чернокожими района, называемого Уоллес-Хилл, он уютно расположился между нашим маленьким деловым центром и относительно богатыми владениями белых граждан в западной части города – почти на задах больницы. Основательные, более-менее процветавшие семейства негров – средних лет и постарше – десятилетиями жили здесь в маленьких, стоящих вплотную один к другому домах, которые содержались в гораздо лучшем, нежели средний, порядке и ценность которых (за несколькими уродливыми исключениями) неуклонно возрастала – не точно в ногу с недвижимостью белых районов, но и без подешевлений, вызванных недавними спадами в занятости «белых воротничков». Это Америка, какой она была когда-то, только почернее.

Большинство жителей здешних улиц – воротнички «синие»: водопроводчики, автослесари, подстригальщики газонов, использующие вместо офисов свои гаражи, что позволяет им экономить на налогах. Есть у нас пара пожилых проводников спальных вагонов и несколько работающих учительницами мамаш плюс множество пенсионеров, которые выкупили свои закладные и совершенно счастливы тем, что могут теперь просто гулять по улице. В последнее время некоторое количество черных дантистов и терапевтов, а с ними три адвокатских семейства надумали перебраться в этот район, похожий на те, в которых они росли или, по крайней мере, могли расти, если бы их родители и сами не были адвокатами и дантистами, сумевшими отправить детей в «Андовер» и «Браун». Разумеется, в конце концов, по мере того как городская собственность подрастает в цене (а намного больше ее не становится), здешние семьи начинают понимать, что она может приносить немалый доход, и перебираются в Аризону или на юг страны, где их предки сами были когда-то собственностью, и места наподобие этого района «облагораживаются» вследствие появления белых и богатых черных, и кончится все тем, что моя недвижимость, порой доставляющая мне головную боль, впрочем, терпимую, обратится в золотую жилу. (В устойчиво черных районах этот демографический сдвиг совершается медленнее, поскольку у обеспеченного черного американца имеется не так уж много мест, куда он или она могли бы перебраться и почувствовать себя лучше, чем сейчас.)

Однако это еще не вся картина.

После моего развода, а говоря точнее, после того, как прежняя моя жизнь внезапно закончилась, а на меня напала своего рода «психологическая отчужденность», позволившая мне выжить, я сбежал во Флориду, а потом и во Францию, смущенно сознавая, что никогда не делал в жизни чего-то по-настоящему хорошего – разве что для себя и своих близких (да и с этим не каждый из них согласится). Статьи о спорте, как скажет вам любой, кто когда-либо писал или читал их, позволяют самым безвредным образом сжигать несколько малообещающих клеток мозга, пока ты завтракаешь овсянкой, или нервно ждешь в приемной врача результатов томографии, или коротаешь сонные, одинокие минуты в каталажке. Что же касается города, в котором я живу, то, помимо доставки наполовину задавленной белки к ветеринару или звонка в пожарную службу, сделанного, когда мои соседи Деффейсы затеяли готовить барбекю на газовой жаровне, установив ее на задней веранде, да веранду эту и подожгли, что грозило бедой всему нашему кварталу, – помимо этих или каких-то иных актов вялого пригородного героизма, я, вероятно, внес в благосостояние нашего города вклад настолько малый, насколько это возможно для занятого человека без того, чтобы показаться врагом общества. А между тем я прожил в Хаддаме пятнадцать лет, и кривая моего процветания только что потолок не пробила. Я наслаждался его благами, посылал детей в его школы, часто и регулярно пользовался его улицами, скошенными бордюрами, канализацией, водопроводом, полицейской, пожарной и всякого рода другими службами, призванными обеспечивать мое благополучие. И вот почти два года назад я ехал домой в усталом полуоцепенении, вызванном долгим, непродуктивным утром, которое отдал показу домов, и, повернув не там, где следовало, оказался за Медицинским центром Хаддама, на маленькой улице Клио, вдоль которой на жаре позднего августа сидело, проветриваясь, на своих крылечках большинство негритянского населения города. Разговоры с крыльца на крыльцо, кувшины с холодным чаем или водой у ног, жужжание маленьких вентиляторов с уходящими в окна проводами… Я ехал мимо них, а они мирно (или так мне показалось) поглядывали на меня. Одна пожилая женщина мне даже рукой помахала. На углу стояла компания юношей в мешковатых спортивных трусах и с баскетбольными мячами в руках – они курили и беседовали, обнимая свободными руками друг друга за плечи. Казалось, никто из них меня не заметил и никаких угрожающих жестов не произвел. И я по какой-то причине ощутил потребность объехать квартал и прокатиться по той же улочке снова, что и проделал, и все повторилось, и женщина снова помахала мне, точно ни меня, ни моей машины в жизни не видела, не говоря уж – двумя минутами раньше.

А совершая третий круг, я думал, что за полтора прожитых мной в Хаддаме десятилетия по меньшей мере пять сотен раз проезжал по этой улице и по четырем-пяти другим таким же, лежащим в темнокожей части города, но не знаю на них ни единой души, никто меня в гости не приглашал, никаких визитов я не наносил, не продал ни одного здешнего дома и, вероятно, не прошелся ни по одному тротуару (хоть и не боюсь таких прогулок ни днем ни ночью). И тем не менее считаю подобные улочки краеугольными камнями, первоклассными кварталами, а их жителей – честными и полноправными хранителями этих мест.

При четвертом моем объезде квартала никто мне, натурально, рукой не махал (собственно говоря, двое уже стояли на своих крылечках, пасмурно глядя в мою сторону, да и баскетбольные юноши тоже подбоченились и проводили меня недобрыми взглядами). Зато я обнаружил два притулившихся один к другому одинаковых дома – одноэтажных, типично американских, каркасных, немного запущенных, с полосатыми оконными козырьками, с кирпичной облицовкой до середины фасадов, высокими крытыми крылечками и огражденным проходом между ними. Перед каждым стояла табличка «ПРОДАЕТСЯ» с адресом и телефоном риелторской компании из Трентона. Я благоразумно записал телефон, а затем вернулся в офис и позвонил, чтобы узнать о цене и о возможности приобретения обоих домов. Я провел в торговле недвижимостью уже довольно долгое время и был рад случаю подумать о диверсификации моих капиталовложений и возможности упрятать деньги туда, где мне будет трудно до них добраться. Думал я и о том, что, если мне удастся купить оба дома задешево, я смогу сдавать их тем, кто захочет в них поселиться, – чернокожим пенсионерам с фиксированными доходами, или старикам, не очень здоровым, но еще способным позаботиться о себе, не быть бременем для своих детей, или молодоженам, которым нужна не очень дорогая, но крепкая основа их жизни, то есть людям, которым я смогу обеспечить уютное существование перед лицом рвущихся в небо цен на жилье – до времени, когда они переберутся в приют престарелых или приобретут свой первый дом. Сам же я буду испытывать удовлетворение от того, что вкладываю средства в моей общине, даю людям возможность получить жилье, которое им по карману, поддерживаю самобытность района, который мне очень нравится, прикрываю мою финансовую спину и обретаю более основательное чувство связи с жизнью, коего мне – с тех пор как Энн два года назад переехала в Дип-Ривер – порой не хватало.

Я чувствовал, что буду идеальным современным домовладельцем – исполненным исключительного сострадания к ближнему обладателем солидных капиталовложений, способным одаривать других тем, что он смог накопить за годы продуманной, пусть и не очень спокойной жизни. Каждый, кто живет на этой улочке, будет испытывать счастье, увидев мою проплывающую мимо машину, зная, что я, скорее всего, остановлю ее, чтобы заменить кухонный смеситель новым, или провести профилактический осмотр стиральной машины, или просто навестить моих жильцов и выяснить, всем ли они довольны, что, не сомневался я, и будет иметь место, причем неизменно. (Большинство жаждущих диверсификации людей, не сомневаюсь, посовещались бы со своими финансовыми консультантами, купили на берегу острова Марко дом на несколько квартир, ограничили риск ущерба, отвели одну квартиру для себя, другую для внуков, а остальные сдали на руки управляющей компании и от апреля до апреля обо всей этой истории и думать забывали бы.)

Я полагал, что смогу внушить моим жильцам возвышенное чувство принадлежности к городской общине, ощущение надежности их положения, чего обитатели этих хаддамских улиц напрочь лишены (хоть и не по своей вине), но жаждут его так же, как все остальные жаждут очутиться в раю. Когда мы с Энн – ожидавшие рождения нашего первенца Ральфа – перебрались из Нью-Йорка в Хаддам и поселились в тюдоровского стиля особняке на Хоувинг-роуд, то получили в придачу к нему нелегкое иммигрантское чувство, что все, кроме нас двоих, живут здесь со времен Колумба и всем до ужаса хочется, чтобы мы это сознавали; что существует некое тайное, доступное им, посвященным, знание, коим мы не обладаем просто потому, что появились здесь слишком поздно, а обрести его, увы, не сможем – по более-менее тем же самым причинам. (Полный бред, разумеется. В большинстве своем люди, где бы они ни жили, появились там с изрядным запозданием – занявшись торговлей недвижимостью, понимаешь это за пятнадцать минут, – тем не менее названное нелегкое чувство владело мной и Энн с десяток лет.)

Однако жители черного района Хаддама, полагал я, никогда не считали своим домом места, в которых жили, все равно какие, даже если они и их родня провели там лет сто, хлопоча лишь об одном: чтобы мы, белые, явившиеся туда сильно позже, чувствовали себя там как дома – за их счет. Вот я и думал, что смогу, по крайней мере, дать ощущение своего дома двум семьям, а соседи их пусть посмотрят, как это бывает.

И потому я быстренько и за относительно малые деньги приобрел два дома на Клио-стрит и посетил каждый, чтобы представиться в качестве нового владельца двум испуганным семьям и заверить их, что намереваюсь по-прежнему сдавать им дома в аренду, скрупулезно исполняя все прежние обязательства и обязанности, а они могут спокойно жить здесь столько, сколько пожелают.

Первое семейство, Харрисы, не сходя с места предложило мне выпить чашку кофе и съесть кусок морковного пирога, и у нас завязались добрые отношения, продолжавшиеся до тех пор, пока Харрисы не ушли на пенсию и не переехали с тремя своими детьми на мыс Канаверал.

С другой семьей, Мак-Леодами, все сложилось, увы, совершенно иначе. Семья эта – муж, жена и пара малых детей – двухрасовая. Ларри Мак-Леод, негр средних лет, бывший военный, женился на молодой белой женщине и теперь работает в соседствующем с нами Инглиштауне, в фирме, производящей дома на колесах. В тот день, когда я пришел к ним, дверь мне открыл он, и первым, что я увидел, была плотно облегающая его торс красная футболка с надписью «Стреляй, пока не сдохнет последний мудак» поперек груди. Вторым, что я увидел, стал лежащий на столике у двери большой автоматический пистолет. Руки у Ларри были длинные, со вздувшимися на бицепсах венами, словно у бывшего спортсмена (кикбоксингом занимался, решил я), а вел он себя дьявольски грубо: пожелал узнать, с какой стати я беспокою его в час, когда он обычно спит, и даже позволил себе заявить, что никакой я не владелец дома, не верит он в это, а просто делать мне нечего, вот я к нему и лезу. В глубине дома я различил кушетку, на которой сидела перед телевизором его костлявая, маленькая белая жена с детьми, – все трое казались в жиденьком свете бледными, оцепеневшими от наркотика. В воздухе веяло странным, стоялым запахом – я почти смог определить его, но чего-то мне не хватило. Так пахнет в шкафу, набитом обувью, которую не носили уже не один год.

Ларри смотрел на меня сквозь запертую на засов сетчатую дверь глазами бешеного бульдога. Я сказал ему в точности то же, что Харрисам, – все прежние обязательства и обязанности будут скрупулезно исполняться и т. д. и т. п., присовокупив специально для него пару слов о необходимости вовремя вносить арендную плату, которую тут же снизил на десять долларов. И добавил к этому, что мне хочется, чтобы этот квартал остался таким, как прежде, с доступным его обитателям недорогим жильем, и хоть я собираюсь потратить на благоустройство обоих домов кое-какие средства, это, заверил я, не приведет к повышению арендной платы. Я объяснил ему также, что все мной задуманное позволяет мне реалистически предсказать возрастание моего чистого дохода, каковое будет достигаться посредством содержания домов в образцовом состоянии, вычетов необходимых для этого трат из моих налогов, радостного удовлетворения, которое станут испытывать мои жильцы, и, возможно, продажи домов, когда я уйду на покой, хотя до этого, признал я, еще далеко.

Я улыбался Ларри сквозь металлическую сетку. Все, что я от него услышал в ответ, это «угу», – правда, один раз он оглянулся через плечо, словно собираясь позвать жену, чтобы та перевела что-то из сказанного мной. Впрочем, он сразу повернулся ко мне и глянул вниз, на столик с пистолетом. «Зарегистрирован, – сказал Ларри. – Можете проверить». Пистолет был большой, черный, выглядел хорошо смазанным и до отказа набитым пулями. Такой способен нанести ни в чем не повинному миру непоправимый ущерб. Хотелось бы знать, подумал я, зачем ему эта штука понадобилась.

– Ну и прекрасно, – сказал я. – Уверен, мы еще увидимся, и не раз.

– Это все? – спросил Ларри.

– Более-менее.

– Ладно, – сказал он и захлопнул у меня перед носом дверь.

Со времени первой нашей встречи, состоявшейся почти два года назад, мы с Ларри Мак-Леодом так и не смогли взаимно обогатить и расширить сложившиеся у нас представления о жизни. Несколько месяцев он присылал чеки, а потом просто перестал, и теперь мне приходится в первый день каждого месяца заглядывать к нему и просить денег. Если Ларри дома, он всегда ведет себя угрожающе и непременно спрашивает, когда я починю то или это, хотя я постоянно поддерживаю оба дома в достойном состоянии, а на прочистку стока или замену шарового поплавка у меня никогда больше одного дня не уходит. С другой стороны, если дверь открывает Бетти Мак-Леод, она просто смотрит на меня так, точно отроду моей физиономии не видела, да и вообще от вербального общения с людьми давно уже отказалась. Чека у нее почти никогда не оказывается, поэтому, увидев за дверной сеткой ее бледное, остроносое личико, обрамленное всклокоченными волосами, я понимаю, что на сей раз мне не повезло. Бывает, что ни один из нас не произносит ни слова. Я стою на крыльце, стараясь, чтобы физиономия моя выражала приязнь, она молча смотрит из-за сетки – не на меня, а вроде как на улицу за моей спиной. И в конце концов покачивает головой и закрывает вторую дверь, и я понимаю, что денег сегодня не получу.

Этим утром я притормаживаю у дома 44 по Клио в половине девятого. День уже поднялся по температурной лестнице на треть ее высоты и кажется безветренным и липким, как летнее утро в Новом Орлеане. По обе стороны улицы выстроились машины, птички чирикают в кронах платанов, высаженных на газонах десятилетия назад. На углу Эрато, опершись на метлы, беседуют две пожилые женщины. За чьей-то оконной сеткой играет радио – старая песня Бобби Блэнда, в колледже я знал ее слова наизусть, а теперь и названия припомнить не могу. Унылая смесь весенней летаргии и мелких домашних дрязг пропитывает воздух, точно погребальный напев.

Дом Харрисов все еще пустует, посреди его палисадника торчит серо-зеленая табличка нашего агентства «СДАЕТСЯ В АРЕНДУ», новенький металлический сайдинг белого цвета и новенькие трехстворчатые окна, затянутые белыми пластиковыми экранами-шторами, скучно поблескивают на солнце. Благодаря алюминиевым козырькам, которыми я украсил печную трубу и кровельный свес, дом и сам выглядит как новенький, и правильно делает, поскольку я пробил под свесом вентиляционное отверстие, утеплил чердак (подняв коэффициент теплосопротивления до 23), заменил половину фундамента и все еще собираюсь, как только подыщу арендатора, поставить на окна решетки от грабителей. Харрисы съехали уже полгода назад, и я, честно говоря, не понимаю, почему арендаторы так и не нашлись, тем более что жилье теперь стоит – не подступишься, а я назначил честную цену, 575 долларов, включая оплату коммунальных услуг. Чернокожий трентонский студент-патологоанатом уж и собрался было снять этот дом, однако его жена решила, что путь от Хаддама до Трентона слишком длинен. Потом его осматривала парочка смазливых судебных секретарш – эти сочли квартал недостаточно безопасным. Разумеется, я долго втолковывал им, что он самый безопасный в городе: единственный наш черный полицейский живет совсем рядом, докричаться можно, больница всего в трех кварталах, здешние жители отлично знают друг друга и привычно радеют о благополучии соседей; была тут одна-единственная попытка проникновения со взломом, так все повыскакивали из домов и повергли грабителя на тротуар, он и до угла добежать не успел. (О том, что ворюга приходился черному полицейскому сыном, я распространяться не стал.) Все оказалось впустую.

Поскольку к дому Мак-Леодов меня не больно-то подпускают, выглядит он не так элегантно, как прежний дом Харрисов. Убогая кирпичная облицовка все еще остается на месте, пара крылечных досок, если ничего не предпринять, скоро износится. Поднявшись на крыльцо, я слышу, как позвякивает уголок нового оконного блока (Ларри потребовал замены, и я позаимствовал блок в одном из домов, которыми управляет наше агентство), и понимаю: дома кто-то есть.

Я коротко нажимаю на кнопку звонка, отступаю на шаг и сооружаю улыбку человека деловитого, но дружелюбного. Тот, кто находится в доме, хорошо понимает, кто пришел, как понимают это и все соседи. Я окидываю взглядом жаркую, тенистую улицу. Женщины с метлами по-прежнему стоят на углу, чье-то радио по-прежнему играет блюзы – «Пчелка», вспоминаю я, вот как называется песенка Бобби Блэнда, правда, слов ее я все равно не помню. Трава в палисадниках выросла, замечаю я, и пошла желтыми пятнами, таволга, которую посадила и до последнего дня поливала Сильвания Харрис, исчахла, подсохла и побурела – наверное, корни подгнили. Я отклоняюсь назад, чтобы взглянуть на огороженный проход между домами. У стен вяло цветут розовые и синие гортензии, прикрывающие счетчики газа и воды, оба дома выглядят заброшенными, нежилыми, словно приглашающими в гости грабителей.

Я снова жму на кнопку, уже понимая, что никто мне не откроет и придется еще раз приехать сюда после уик-энда, когда плата будет просрочена, а может, Ларри про нее и вовсе забудет. С самого времени приобретения этих домов я все подумываю, не покинуть ли мне дом на Кливленд, выставив его на продажу, и не поселиться ли здесь, сэкономив на тратах и тем обеспечив себя на будущее, доказав не словом, а делом мои убеждения по части отношений с людьми. Со временем Мак-Леоды съедут просто-напросто из неприязни ко мне, и я смогу подыскать новых жильцов (может быть, китайцев, это придаст расовому составу квартала некоторую пикантность). Хотя при нынешних рыночных сложностях дом на Кливленд вполне может пропустовать не один месяц, и мне придется сильно снизить цену, после чего я останусь с носом даже при том, что сам буду своим агентом и сам оформлю все нужные документы. А с другой стороны, найти хорошего краткосрочного арендатора такого большого дома, как мой, – дело непростое, даже в Хаддаме, и удача тут штука редкая.

Я еще раз нажимаю на кнопку и недолгое время стою на верхней ступеньке крыльца в надежде услышать за дверью какие-то звуки – шаги, хлопок задней двери, приглушенный голос, топоток пробегающего босиком ребенка. Нет, ничего. Такое случалось и раньше. Конечно, в доме кто-то есть, но к двери не подходит, и кроме как воспользоваться моим хозяйским ключом или позвонить в полицию и заявить, что мне «неспокойно» за обитателей дома, я ничего сделать не могу. Стало быть, остается только отчалить, а попозже днем приехать сюда снова.

Вернувшись на оживленную Семинарскую, я ставлю машину у здания «Лорен-Швинделла» и быстро направляюсь к нашему офису, где над пустыми еще столами, выключенными телетекстовыми консолями и копировальными машинами витает обычная для праздничного дня в риелторском агентстве томная апатичность. Почти все, включая и молодых агентов, с большим упорством проводят сегодня в постели лишний утренний час, прикидываясь, что вследствие предпраздничного исхода никто нынче по-настоящему делами не занимается, а если кому приспичит, тот может за милую душу им и домой позвонить. Одни лишь снующие между самим офисом и складской комнатой Эверик с Уорделлом и мелькают за выходящей на парковку открытой дверью. Эти двое возвращают на склад таблички «ПРОДАЕТСЯ», извлеченные из придорожных канав и найденные в перелесках, куда они попадают, когда местным подросткам надоедает держать их на стенах своих комнат или слышать от матерей, что те их видеть больше не могут. (Мы предложили награду в три доллара за каждую «находку», пообещав не задавать никаких вопросов, и Эверик с Уорделлом, серьезные, нескладные, долговязые и холостые близнецы без малого шестидесяти лет – урожденные хаддамцы и, как ни странно, выпускники Трентонского университета – обратили поиски табличек в точную науку.) Льюисы – отличить одного от другого я, как правило, не в состоянии – живут в стоящем неподалеку от моих доходных домов, сразу за углом, дуплексе, который достался им в наследство от родителей, и, вообще-то говоря, являются самостоятельными, прижимистыми, лишенными сантиментов домовладельцами: им принадлежит в Нешанике (и приносит изрядный доход) целый квартал населенных пожилыми людьми многоквартирных домов. Тем не менее они неполный день трудятся в агентстве, а также регулярно выполняют в моих домах на Клио-стрит мелкие ремонтные работы, и делают это с суровой, явственно обиженной скрупулезностью, способной создать у не знающего нас человека впечатление, что они меня терпеть не могут. А это нимало не отвечает действительности, поскольку оба говорили мне, и не раз, что, родившись в штате Миссисипи, я получил – вместе с нелегким историческим наследием – естественное и точное понимание представителей их расы, к которому ни один белый северянин и близко подойти не способен. Утверждение, разумеется, ни на йоту не верное, однако присущая Льюисам расовая неприкаянность старинного покроя неизменно позволяет их безосновательным «правдочкам» цепляться за жизнь с неколебимой силой истины.

Наша секретарша мисс Бонда Ласк уже покинула, как я вижу, женскую уборную и обосновалась в середине ряда пустых столов с сигаретой и «кокой» – сидит, скрестив ноги и покачивая той, что сверху, да так и будет сидеть, с удовольствием отвечая на телефонные звонки и листая «Таймс», до полудня, когда мы закроемся по-настоящему. Это крупная, рослая блондинка с громоздкой грудью и причудливым чувством юмора, на лице она носит тонны косметики, на теле – яркие, до смешного куцые платья, а живет в соседнем Гроверс-Миллсе, где однажды, в 1980-м, прошла с барабаном во главе военного парада. Она была ближайшей подругой Клэр Дивэйн, нашей убитой агентши, и все норовит обсудить со мной ее «дело», потому что знает, похоже, как мы ни осторожничали, что между Клэр и мной кое-что было. «По-моему, они не шибко стараются, – таково ее устойчивое мнение о нашей полиции. – Будь она белой девушкой, вы бы совсем другое увидели. Тут бы от ФБР проходу не было». И действительно, трех белых мужчин посадили было на день в кутузку, но потом выпустили, и за прошедшие с того времени недели расследование, похоже, никуда не продвинулось, даром что чернокожий жених Клэр – адвокат, работающий с долговыми обязательствами в хорошей фирме, – обладает серьезными связями, а наш Риелторский совет и ее родители назначили за поимку убийцы премию в 5000 долларов. Но справедливо также и то, что ФБР, проведя небольшое расследование, сочло это преступление не федеральным, а самым обычным убийством.

В нашей конторе мы, по крайней мере официально, оставили ее стол не занятым до раскрытия убийства (хотя, сказать по правде, дела у нас идут не настолько хорошо, чтобы нанять кого-то на место Клэр). Бонда, со своей стороны, держит ее кресло обвязанным черной лентой, а на пустую поверхность стола ставит тонкую темную вазу с единственной розой. Так она предостерегает нас от забывчивости.

Впрочем, этим утром на уме у Бонды дела глобальные. Ей нравится быть в курсе текущих событий, она читает все, какие находит в офисе, журналы, а раскрытый «Таймс» держит накинутым поверх своего выставленного напоказ бедра.

– Послушай, Фрэнк, ты за ракеты с одной боеголовкой или с десятью? – Она выпевает это, увидев меня, и посылает мне широкую улыбку, говорящую: «Ладно, как твои делишки?»

Сегодня на ней весьма вычурное, сшитое из красно-бело-синей тафты платье с открытыми плечами, в таком невозможно даже монетку взять со стойки бара, сохранив при этом благоприличный вид. Ничто, кроме шуточек, меня с ней не связывает.

– Все еще с одной, – отвечаю я, уже сняв со стола три листка бумаги со спецификациями сегодняшнего дома и поворотив к выходу.

Эверик и Уорделл, завидев меня, немедля смываются в складскую (обычная история), поэтому я оставляю в их ящике для корреспонденции написанную мной инструкцию насчет того, где и когда им следует поставить у Хаддамского Лужка разъездной лоток для продажи хот-догов – после того как они в понедельник приволокут его на буксире из «Фрэнкса», принадлежащего мне ларька, который торгует корневым пивом на 31-м шоссе, к западу от нашего города. Так они предпочитают вести любые дела – опосредованно и на расстоянии.

– По-моему, боеголовок и без того в наши дни развелось многовато, – говорю я, направляясь к выходу.

– В таком случае ты, по мнению «Таймс», полная какашка.

Она наматывает золотистый локон на мизинец. Вонда – презренная демократка и знает, что я таков же, и думает, если я не ошибся в догадках, что мы с ней могли бы немного развлечься.

– Надо будет это обсудить, – говорю я.

– Что верно, то верно, – лукаво соглашается она. – Но ты, конечно, занят. Известно тебе, что Дукакис бегло говорит по-испански?

Произносится это словно бы не для меня, а для каждого, кто ее может услышать, – как будто пустой офис набит заинтересованными людьми. Но я выхожу в la puerta [12]Дверь ( исп .). , сделав вид, что ничего не слышал, и как можно быстрее возвращаюсь в прохладное спокойствие моей «краун-виктории».

К девяти я уже качу по Кинг-Георг-роуд, направляясь к мотелю «Сонная Лощина» на шоссе 1, чтобы забрать оттуда Джо и Филлис Маркэм и (надеюсь) к полудню продать им нашу новую недвижимость.

С этой лесной дороги Хаддам не походит на город, терзаемый упадком цен. Старый богатый городок, заложенный в 1795-м рассерженными торговцами-квакерами, которые, не поладив со своими либеральными соседями по Лонг-Айленду, отправились на юг и основали поселение с более правильными, по их мнению, порядками, Хаддам выглядит преуспевающим и уверенно единодушным в своих гражданских ожиданиях. Его жилищный фонд может похвастаться немалым числом больших, выстроенных в стиле Второй империи домов XIX столетия и вилл (принадлежащих ныне дорогим адвокатам и президентам разрабатывающих программное обеспечение компаний) с консольными карнизами, куполами, бельведерами и эркерами, акцентирующими стандартный язык архитектуры – новогреческий[13]Новогреческий (или просто греческий) стиль в американской архитектуре стал популярен в начале XIX века, многие правительственные и общественные здания в США построены именно в этом стиле; по сути, это разновидность классицизма. с федералистскими вкраплениями, – а также послереволюционными каменными домами с веерными окнами, колоннами при входе и римским рифлением. Все они недешево стоили и в те дни, когда была навешена последняя их дверь (а произошло это в 1830 году); на продажу их выставляют редко, разве что в случае развода, при котором мстительная супруга жаждет, чтобы перед прежним любовным гнездышком появилась большая табличка «ПРОДАЕТСЯ» и ее кобелина узнал, почем фунт лиха. Даже некоторые из георгианских, выстроенных вплотную друг к другу домов стали в последние годы престижными и принадлежат теперь богатым вдовам, охочим до приватности разведенным мужьям-гомосексуалистам и филадельфийским хирургам, которые используют их как загородные прибежища, в которые можно заскакивать по весне с сестрами-анестезистками.

Впрочем, внешность может, разумеется, быть обманчивой, да, как правило, и бывает. На ценах это пока не сказалось, однако банки уже начали понемногу нормировать выдачу денег и обращаться к нам, риелторам, с «проблемами», которые касаются оценки недвижимости. Многие продавцы, купившие по выходе на пенсию дома на озере Озаркс или в «более уединенных» местах Сноумасса, теперь, когда их дети закончили Виргинский университет, предпочитают выжидательную позицию и в конце концов обнаруживают, что жизнь в Хаддаме куда приятнее, чем им представлялось, когда они полагали, что их дома стоят целого состояния. (Я присоединился к жилищному бизнесу не в самый оптимальный момент, даже едва ли не в худший из возможных – за год примерно до его «проверки на вшивость», которая грянула в прошлом октябре.)

Тем не менее я остаюсь, как и большинство людей, оптимистом и считаю, что бум себя оправдал, какие бы ощущения ни порождал в нас настоящий момент. Хаддамским пригородам удалось аннексировать собственно Хаддам, а это увеличило нашу налоговую базу и позволило нам отказаться от моратория на строительство и вложить новые средства в инфраструктуру (хорошее свидетельство тому – раскопки, которые ведутся перед моим домом). А благодаря происходившему в начале десятилетия притоку биржевых маклеров и богатых адвокатов индустрии развлечений в пригороде удалось сохранить несколько исторических зданий, равно как и поздневикторианских домов, разрушавшихся из-за того, что их владельцы постарели, перебрались на жительство в Сан-Сити или просто померли. В то же самое время цены домов из диапазона от умеренной до низкой – их-то я и показываю Маркэмам один за другим – продолжали понемногу расти, как это было и в начале нашего века, и потому большинство здешних обладателей среднего дохода, включая и афро-хаддамцев, все еще могут, если им захочется, перестать платить высокие налоги, продать свои дома, набить карманы долларами, преисполниться сознанием собственного успеха, возвратиться в Де-Мойн или Порт-о-Пренс, купить там дом и жить на свои сбережения. Процветание – новость не обязательно дурная.

В конце Кинг-Георг-роуд широко, точно зеленые сенокосы Канзаса, раскрываются земли производящих дернину ферм, я сворачиваю на некогда деревенскую Квакертаун-роуд, с нее резко беру влево, на шоссе 1, а оттуда выезжаю, описав дугу, на Гренджерс-Милл-роуд, которая позволит мне добраться до «Сонной Лощины», избежав получасовой толчеи машин, что подбираются, стремясь покинуть наши места, к 4-му шоссе. Справа от меня проплывает торговый центр «Квакертаун», уныло стоящий посреди просторной, сейчас почти пустой парковки с горсткой машин на каждом ее краю, над которыми еще болтаются растяжки – «Сирса» и «Голдблюма»; изначальные строители центра ныне ведут свои дела из федеральной тюрьмы Миннесоты. Даже возвышающийся за центром «Синема XII» докатился до того, что показывает лишь один фильм, и только в двух залах. На рекламном козырьке над входом значится: «Б. Стрейзанд: Звезда заскучала ** Помолвка отменяется ** Поздравляем, Берти и Стэш».

Мои клиенты Маркэмы, с которыми я встречаюсь в девять пятнадцать, приехали из крошечного, расположенного в далеком северо-восточном углу штата Вермонт городка Айленд-Понд, а их дилемма стала ныне дилеммой многих американцев. Когда-то, в неразличимых теперь шестидесятых, они были людьми семейными, затем оба бросили ничего не обещавшую двумерную жизнь (Джо преподавал тригонометрию в Аликиппе, пухленькая, медноволосая, немного лупоглазая Филлис вела домашнее хозяйство в округе Колумбия) и отправились, прихватив жилые автоприцепы, в Вермонт, на поиски более яркого и менее предсказуемого Weltansicht [14]Мировоззрение (нем). . Время и судьба вскоре совершили нимало не удивительный поворот: супруги обоих смылись еще с чьими-то супругами; дети стали увлекаться наркотиками, беременеть, жениться и выходить замуж, а там и вовсе укатили в Калифорнию, или Канаду, или Тибет, или Висбаден, что в Западной Германии. Два или три года Джо и Филлис безотрадно вращались в пересекавшихся кругах друзей и соседей, принимая то одно Weltansicht , то другое, погружаясь в учебу, получая новые степени, обзаводясь новыми приятелями, и в конце концов отдались тому, что было доступным и очевидным с самого начала, – честной и вполне сознательной любви друг к дружке. И почти сразу Джо Маркэму – коренастому, короткорукому человечку моих примерно лет, с маленькими глазками и волосатой спиной (этакий Боб Хоскинс), когда-то игравшему в защите аликиппских «Боевых Насмешников» и явными «креативными» качествами не отличавшемуся, – стало вдруг везти с его цветочными горшками и скульптурами, которые он отливал в абстрактных земляных формах. До той поры это было его забавой, и жена Джо, Мелоди, жестоко высмеяла таковую, прежде чем вернуться в Бивер-Фолс, оставив мужа наедине с его постоянной работой в Департаменте социального обслуживания. Тем временем и Филлис начала понемногу сознавать свою гениальность по части проектирования роскошных иллюстрированных брошюрок на изысканной бумаге, которую она изготовляла своими руками (именно Филлис спроектировала первый большой почтовый каталог Джо). Они и ахнуть не успели, как начали рассылать работы Джо и живописующие их великолепные буклеты Филлис во все концы света. Его цветочные горшки стали продаваться в больших универмагах Колорадо и Калифорнии и появляться, как дорогие коллекционные вещи, в шикарных каталогах из разряда «товары почтой», а затем – к изумлению обоих супругов – побеждать на престижных ремесленных ярмарках (на две из них Маркэмы и поехать-то не смогли, до того были заняты).

Очень скоро они построили для себя большой новый дом с высокими, как в церкви, потолками, камином и дымоходом, сложенными вручную из подобранных вокруг дома камней; дом стоял в конце частной лесной дороги, за старым яблоневым садом. Затем учредили бесплатные курсы для маленьких групп полных энтузиазма студентов Линдонского колледжа – так они пытались расплатиться с общиной, которая поддерживала их во всякого рода тяжелые времена, – а затем у них родилась дочь, Соня, названная в честь одной из хорватских родственниц Джо.

Оба, разумеется, понимали, что удача им выпала невероятная, особенно если вспомнить совершенные обоими ошибки и все, что пошло в их жизнях наперекосяк. К тому же ни Джо, ни Филлис не видели в «вермонтской жизни» своего конечного пункта назначения. Каждый держался довольно жесткого мнения о профессиональных изгоях и состоятельных хиппи, бывших не более чем трутнями в обществе, которое нуждается в новых идеях. «Я не хочу проснуться одним утром, – сказал мне Джо, когда они – насквозь промокшие, наивные миссионеры – в первый раз появились в нашем офисе, – и понять, что обратился в пятидесятипятилетнего засранца в бандане и с идиотской серьгой в ухе, способного говорить только о том, до чего же сдал Вермонт, – и это после того, как куча народу, в точности такого, как он, понаехала туда, чтобы все изгадить».

Соне нужна хорошая школа, решили они, чтобы она могла перейти из нее в еще лучший колледж. Их первые дети учились в местных школах с мексиканцами, желтокожими и шпаной в куртках-бомберах – и что из этого вышло? Старший сын Джо, Симус, уже отсидел срок за вооруженное ограбление, покантовался в трех клиниках для наркоманов и был признан необучаемым; дочь в шестнадцать лет выскочила за байкера и давно уже не давала о себе знать. Еще один мальчик, Федерико, сын Филлис, служил в армии. Имея за спиной столь трезвящий, поучительный опыт, Маркэмы, что вполне понятно, желали для Сони чего-нибудь, позволяющего надеяться на большее.

И потому они стали искать город, где и школы наилучшего качества, и жить было бы приятно, и до нью-йоркского рынка, куда отправлялись работы Джо, было бы недалеко, – и Хаддам занял первое место по всем трем категориям. Джо засыпал город и его окрестности письмами и резюме и отыскал в Хайстауне, в новом издательстве учебной литературы, «Ливридж Букс», работу, которая позволяла использовать его математические и компьютерные познания. Филлис обнаружила, что в городе имеется несколько любительских групп, занимающихся изготовлением бумаги, и возможность построить, обновить или арендовать студию, в которой Джо сможет лепить свои горшки и отливать скульптуры, чтобы затем рассылать их вместе с ее впечатляющими брошюрами, – все это подтолкнуло Маркэмов к попытке начать новую жизнь в нашем солнечном, не замаранном наркотиками краю, где и школы хороши, и улицы безопасны.

Их первый визит пришелся на март, когда, как они совершенно правильно полагали, «все» выставляется на продажу. Спешить им не хотелось, они думали изучить весь спектр предложений, принять тщательно обдуманное решение и к первому мая купить дом, а четвертого уже поливать свою лужайку. Они понимали, конечно, Филлис Маркэм сама мне об этом сказала, что им придется «ужаться» в тратах. Пока они барахтались в Вермонте, мир изменился, и во многом. Деньги подешевели, теперь их требовалось больше, чем прежде. Хотя в общем и целом Маркэмы считали, что в Вермонте они жили правильно, сумели отложить кое-что за последние годы, а во всем, что с ними случилось, – разводы, одинокая, бесцветная жизнь, неприятности с детьми – вели себя совершенно как один человек.

Они решили при первой же возможности продать свой новый, собственными руками построенный дом и быстро нашли молодого кинопродюсера, который пожелал купить его с небольшой скидкой и рассрочкой на десять лет. Им хотелось, сказал мне Джо, создать ситуацию, из которой не будет обратной дороги. Они перенесли всю мебель в сухой сарай каких-то своих друзей, заняли домик других, уехавших отдыхать, и в одну субботнюю ночь выехали на своем «саабе» в Хаддам, чтобы в понедельник утром явиться в какое-нибудь агентство в качестве покупателей.

Они не ведали, что отправляются на встречу с самым большим потрясением их жизни!

Было совершенно ясно, ради чего Маркэмы вышли на рынок жилья, и желания они питали – о чем я им и сказал – более чем оправданные: им требовался скромный, но привлекательный дом с тремя спальнями и, может быть, несколькими симпатичными деталями, не вступающими, однако ж, в противоречие с принятой ими этикой, основу коей составляло «ужаться» и «образование превыше всего». Дом с паркетными полами, лепниной под потолком, маленьким резным камином, простыми лестничными перилами, венецианскими окнами и, пожалуй, с банкеткой у одного из них. И с маленьким участком земли позади, примыкающим к кукурузному полю какого-нибудь брюзгливого фермера или же к пруду либо ручью. Построенный до войны или сразу после нее. Лужайка с крепким кленом посередке или с давними насаждениями, пристроенный к дому гараж, возможно нуждающийся в переделке. Гарантийное письмо или финансирование владельца, что-то в этом роде, с чем жить, вообще-то, можно. Ничего нарочитого, претенциозного, просто дом для небольшой здравомыслящей, недавно образовавшейся семьи, вступающей в третью четверть жизни с малым ребенком на руках. Скажем, в районе 148 тысяч, около трех тысяч квадратных футов, поближе к средней школе и чтобы до продуктового было рукой подать.

Единственная проблема состояла и состоит в том, что дома наподобие этого – те, о которых Маркэмы продолжают мечтать, переваливая хребет Таконик, выискивая в лунном свете плывущие мимо, затаившиеся в лесах низкие крыши и домики с замшелыми, заросшими плющом каменными стенами на деревенских улочках, что, изгибаясь, уводят воображение к домостроительным чудесам, – такие дома стали достоянием истории. Древней истории. И цены, о которых помышляют Маркэмы, ушли в небытие примерно в то время, когда Джо распрощался с Мелоди и занялся пухленькой, круглогрудой и бойкой Филлис. Году, скажем, в 1976-м. Поживите-ка сейчас в доме за четыреста пятьдесят тысяч, если, конечно, найдете такой.

Возможно , я и смог бы подобраться поближе к мечте этих покупателей, если бы они так не спешили и не падали в обморок, когда по оценкам банка стоимость дома оказывалась на тридцать тысяч ниже запрошенной, его продавец требовал 25-процентного задатка, а о концепции, именуемой «финансирование владельца», и слыхом не слыхивал.

Дома, которые я мог бы им показать, до мечтаний Маркэмов здорово недотягивают. Сейчас средний дом в районе Хаддама стоит 149 тысяч, за эти деньги можно купить стандартное, колониального стиля жилище, почти достроенное и находящееся в не таком уж и близком к городу Мэллардс-Лэндинге: 1900 квадратных футов, гараж, три спальни, две ванные; камин, подвал и ковры отсутствуют, дом стоит на участке размером 50 на 200 футов, «сгруппированном» так, чтобы сохранить образ открытого пространства, из окон открывается вид на «пруд» с дном из стеклопластика. Все это погружает Маркэмов в бездну уныния и после трех недель осмотров лишает желания даже вылезать из машины и обходить большую часть тех домов, у которых я назначаю им встречи.

Помимо этого я познакомил их с чередой старых сельских домов, не выходящих за рамки их ценового окошка, – чаще маленьких, темных, с двумя спальнями, неопределенно греческими фасадами, изначально построенных на пороге нашего века для слуг богатеев, а ныне принадлежащих потомкам сицилийских иммигрантов, которые приезжали в Нью-Джерси, чтобы трудиться каменщиками на строительстве церкви Библейского института, а то еще работникам сферы услуг, владельцам магазинчиков или неграм. Дома эти представляют собой запущенные, ужатые версии более импозантных городских особняков – я знаю это, потому что, переехав сюда восемнадцать лет назад, мы с Энн снимали один такой, – квадратные комнаты с несколькими окнами и низкими потолками, как-то несуразно соединенные, отчего чувствуешь себя в них задыхающимся и нервничаешь, как в приемной дешевого хиропрактика. Кухни там всегда на задах, больше одной ванной комнаты встречается редко (разве что дом перестраивали, однако в таких случаях он и стоит вдвое дороже), фундаменты отсырелые, давно попорченные термитами. Это нерешаемые архитектурные головоломки с чугунными, подозрительными по части свинца трубами, требующей расшифровки проводкой и двориками размером с почтовую марку. Вы платите за все эти радости полную цену и получаете возможность слушать, как пукают ваши соседи. Продавцы – это всегда последняя линия обороны в войне с реальностью, они первыми учуивают, что таинственные коррекции рынка угрожают их незаменимости. (Покупатели – предпоследняя.)

В двух случаях дело кончалось показом домов Соне (одногодке моей дочери!) – в надежде, что ей понравится какая-то деталь (строгая «розовая комната», в которой она сможет поселиться, особенно уютное местечко для видеомагнитофона, какие-нибудь встроенные кухонные шкафы) и она повлачится обратно к машине, лепеча, что увидела дом, о котором мечтала всю свою короткую жизнь, и мама с папой просто обязаны его осмотреть.

Да только этого не случилось. Во время исполнения обеих моих бессмысленных затей Соня бродила, стуча каблучками, по пустым комнатам, гадая, не сомневаюсь, как это двенадцатилетняя девочка может купить дом, а я, глянув в щель между шторами, видел, как Джо и Филлис предаются в моей машине язвительным спорам, назревавшим, надо думать, в течение дня, – оба смотрели за ветровое стекло, он с переднего сиденья, она с заднего, брюзжа, но друг на дружку не глядя. Раз-другой Джо резко оборачивался, фокусируя на жене маленькие пристальные, как у обезьяны, глаза и выпаливая нечто уничтожающее, а Филлис скрещивала на груди пухлые руки, бросала на дом ненавидящий взгляд и только потряхивала головой, не снисходя до ответа. В скором времени мы с Соней выходили и вся компания отправлялась к следующему дому.

Увы, по невежеству своему и упрямству Маркэмы не сумели постичь гностическую истину торговли недвижимостью (истину, которой невозможно поделиться, не показавшись бесчестным или циничным): человек никогда не отыскивает и не покупает того дома, какого он, по его словам, жаждет. Рыночная экономика, как я уяснил, ни в малой мере не исходит из того, что потребитель получает желаемое. Она исходит из того, что вам предлагается нечто такое, в чем вы, по вашим представлениям, не нуждаетесь, но зато доступное, предлагается раз за разом, пока вы не сдаетесь и не начинаете проникаться ощущением, что и оно вам по душе, и сами вы тоже человек довольно симпатичный. И ничего дурного в таком раскладе нет. С какой это стати вы должны получать лишь то, что считаете, как вам представляется, желательным, или ограничиваться вашими незатейливыми планами? Жизнь устроена совершенно иначе, и, если вам хватает ума, вы рано или поздно решаете, что оно и к лучшему.

Собственный мой подход ко всем подобным делам и, в частности, к истории с Маркэмами состоит в том, чтобы со всей ясностью дать понять, у кого я состою на жалованье (у продавца), что мое дело – познакомить клиентов с нашими местами, а там уж пусть они сами решат, хочется ли им здесь жить, а после воспользуются моей готовностью продать им, собственно говоря, дом. Кроме того, я стараюсь внушить им, что продаю дома так, как хотел бы, чтобы один из них продали мне: не обращаясь во флюгер; не излагая воззрения, в большую часть которых не верю; не показывая клиенту уже виденный им и не понравившийся дом, притворяясь, будто ни того ни другого не было; не уверяя, что дом «интересен» или «обладает потенциалом», когда сам считаю его изрядной дырой, и, наконец, не пытаясь заставить людей поверить в меня (не то чтобы мне совсем уж верить нельзя – просто я не напрашиваюсь на это), но прося их верить в то, что им дороже всего, – в самих себя, в деньги, в Бога, в стабильность, в прогресс или просто в дом, осмотрев который они решат поселиться в нем, потому что он им по душе, – и соответственно поступать.

В целом к сегодняшнему дню Маркэмы осмотрели сорок пять домов – приволакиваясь из Вермонта и уволакиваясь в него с видом все более хмурым, хотя многие они видели лишь из окна моей машины, медленно ехавшей вдоль бордюра. «Вот в этом сортире я жить точно не стал бы», – сообщал Джо, злобно глядя на дом, к которому я их привез. «Вы попусту потратите здесь время, Фрэнк», – сообщала Филлис, и мы уезжали. Или же она говорила мне с заднего сиденья: «Джо не переваривает оштукатуренные дома. В Аликиппе он как раз в таком и вырос. К тому же нам не хочется делить с соседями подъездную дорожку».

И это были неплохие дома. Определенно не из тех, что «нуждаются в починке» или «просто требуют немного любви», не «мечта рукодельника» (да в Хаддаме такие и не водятся). Я не показал им ни одного дома, в котором они не смогли бы без особо тяжких трудов начать втроем новую жизнь, показанные мной дома требовали лишь недорогого ремонта да немного пространственного воображения.

Маркэмы застряли на том, с чего начали в марте, – они все еще не совершили покупку, не назвали свою цену, не выписали чек на сумму задатка и даже не осмотрели хотя бы один дом дважды, а вследствие этого впали в уныние, поскольку близилась знойная середина лета. Что касается моей жизни, я за это время удачно продал восемь домов, показал тридцати разным людям сотню других, провел с детьми несколько уик-эндов на Побережье, посмотрел (лежа в кровати) полуфинал, открытие сезона на «Ригли», открытый чемпионат Франции по теннису и три Уимблдонских тура; ну а если говорить о делах более значительных, то наблюдал, как уныло и со скрипом тянется президентская кампания, пережил свой сорок четвертый день рождения и понял, что мой сын понемногу становится и для себя, и для меня источником тревоги и огорчений. А помимо того, в эти временные рамки вместились два крушения пассажирских авиалайнеров (вдали от наших берегов); Ирак потравил кучу курдских крестьян; президент Рейган посетил Россию; на Гаити состоялся переворот; центр страны поразила засуха, а «Лейкерсы» победили в чемпионате НБА. Жизнь, как говорится, продолжалась.

Между тем Маркэмы начали «грызть ногти» при мысли о кинопродюсере, который жил теперь в доме их мечты и, по уверениям Джо, продюсировал порнофильмы с участием местных подростков. Кроме того, выходное пособие, полученное Джо от вермонтской социальной службы, как пришло, так и ушло, да и деньги, которые он отложил на отдых, тоже подходили к концу. У Филлис, к большому ее испугу, появились болезненные и, возможно, зловещие женские проблемы, которые заставили ее ездить среди недели в Берлингтон ради сдачи анализов, двух биопсий и разговоров об операции. «Сааб» их начал перегреваться и плеваться во время поездок Филлис и Сони в танцклассы Крафтсбери. И, как будто этого было мало, друзья Маркэмов возвратились из посвященного геологическим штудиям отпуска на Большом Невольничьем озере, и Джо с Филлис пришлось вернуться в их изначальный, давно покинутый дом, по-прежнему принадлежащий им, и начать подумывать о государственном пособии.

Маркэмы столкнулись также с высоким уровнем неизвестности, неотделимым от покупки любого дома, – неизвестности, которая почти наверняка сказалась бы на всей их жизни, даже если б они были богатыми кинозвездами или клавишниками «Роллинг Стоунз». В конечном счете покупка дома частично определяет пока неизвестный нам предмет наших дальнейших забот: то, какой вид из эркерного окна мы получим (или не получим), где именно мы будем ругаться или любиться, где и в каких условиях почувствуем себя попавшими в расставленную жизнью ловушку или защищенными от бури, где будут во благовременьи погребены самые одухотворенные (пусть и сильно переоцененные) составляющие наших личностей, где мы сможем умереть или заболеть так, что станем желать себе смерти, куда вернемся после похорон или, как я когда-то, развода.

А оставляя в стороне эти еще неведомые им обстоятельства, следует помнить и о том, чего они пока не знают о самом доме, и о чреватой будущими печалями уверенности, что узнают они это, лишь когда подпишут все документы, войдут в дом, закроют за собой дверь и поймут: этот дом – их. И немного погодя узнают много чего другого и, возможно, малоприятного, а ведь им не хотелось, чтобы оно – неведомое, но предвкушаемое – дурно сказалось на них или на ком-то из тех, кого они любят. Временами я просто не понимаю, зачем люди покупают дома, да и, коли на то пошло, вообще делают что бы то ни было, содержащее осязаемое вероятие сесть в лужу.

Часть моего служения Маркэмам как раз и сводится к стараниям заполнить такие пробелы. В конце концов, моя задача – внушить клиентам, что они многого не знают и знать не могут, и потому я не сомневаюсь, что после длительных, не приносящих удовлетворения столкновений с реальностью большинство из них начинает трепетать и дрожать от страшных мыслей: да не мошенник ли этот малый? А вдруг он наврет мне с три короба и прикарманит мои денежки? Вдруг этот район вот-вот переведут в категорию криминальных, а на моей улице начнут расти как грибы богадельни и диспансеры для наркоманов? Я знаю также, что единственная серьезная причина «срыва» клиента (помимо его вопиющей глупости или грубости риелтора) – это разъедающее душу подозрение, что агенту наплевать на его желания. «Он просто показывает нам то, что не смог сбыть с рук, и хочет, чтобы оно нам понравилось», или «Мы объяснили ей, чего хотим, а она ни разу нам ничего похожего не показала», или «Он попусту тратит наше время – таскает нас по городу, да еще и пожрать за наш счет норовит».

В начале мая я предложил им меблированную кооперативную квартиру в перестроенном викторианском особняке на Берр-стрит, прямо за Хаддамским театром – со всеми удобствами и крытой стоянкой для машин. Стоила она на 1500 долларов больше, но находилась рядом со школами, да и Филлис смогла бы обходиться без второй машины до времени, когда Джо начнет работать. Однако Джо, ругаясь дурными словами, заявил, что в последний раз жил в «говеной квартирке без горячей воды» в 1964-м, когда был второкурсником «Даквесна», и больше не станет, да и не желает к тому же, чтобы Соня начала учебу в какой-нибудь смурной новой школе в компании богатых, неврастеничных детей из пригорода, а все их семейство обратилось бы в квартирных крыс. Он предпочитает, сказал Джо, навсегда забыть о таком дерьме. Неделю спустя мне подвернулось вполне приемлемое кирпичное, крытое черепицей бунгало на узкой улочке за «Пелчерзом» – не бог весть что, конечно, но въехать туда можно было сразу, арендовав с правом дальнейшего выкупа обстановку и переделав то да се по своему вкусу. Собственно, так мы с Энн, да и многие прочие и жили, когда только-только поженились и считали, что все хорошо, а вскорости будет еще лучше. Джо и смотреть на него отказался.

С начала июня Джо помрачнел, стал мелочным – как если бы жизнь предстала перед ним в новом и решительно неприглядном свете и он надумал обзвестись какими-то защитными механизмами. Филлис дважды звонила мне поздней ночью, один раз в слезах, давала понять, что жить с ним очень нелегко. Она рассказала, что Джо начал пропадать куда-то на полдня, что горшки он теперь лепит по ночам в ателье своей приятельницы, художницы, пьет много пива, а домой возвращается после полуночи. Другая беда: Филлис уверила себя, что он махнул рукой на всю эту чертовщину – переезд, школа для Сони, «Ливридж Букс» – и норовит вернуться к бессмысленной нонконформистской жизни, которую вел до того, как они встретились и проложили «новую тропу к водопаду»[15]Стихотворение американского поэта и писателя Раймонда Карвера (1938–1988).. Не исключено, сказала Филлис, что Джо не способен выносить истинную близость, которую сама она понимает как потребность делиться своими горестями и успехами с тем, кого любишь, не исключено также, что попытки купить дом открыли и в ней дверь, ведущую в некие темные коридоры ее души, – заходить в них она боится, да, по счастью, и обсуждать их суть решительно не готова.

Короче говоря, Маркэмы, как это ни печально, столкнулись с пагубным шансом скатиться по социо-эмоцио-экономической наклонной плоскости, которую они полгода назад и вообразить не могли. Вдобавок к тому они – и я это знаю – начали сумрачно размышлять обо всех прочих ошибках, какие совершили прежде, о немалой цене, заплаченной за них, и о том, что больше они ошибаться не желают. Хотя в конечном счете худшее в наших сожалениях – то, что они заставляют нас уклоняться от самой возможности новых сожалений – после того, как до нас смутно доходит, что не следует решаться на поступки, способные испоганить всю нашу жизнь.

Резкий металлический фруктовый привкус пропитывает джерсийский воздух – аромат перегретых двигателей и тормозов, испускаемый грузовиками на шоссе 1, далеко разносится по недобрым проселкам, одним из которых я сейчас еду мимо пышных штаб-квартир нового фармацевтического мира, примыкающих к плодородным пшеничным полям, коими заправляют почвоведы Ратгерского университета.

А за полями раскинулся Мэллардс-Лэндинг[16] Mallards Landing — Утиная посадка (англ.). (прикидывающийся деревянным колониального якобы стиля рекламный щит изображает двух уточек на бережку), будущие дома его пока что обозначены скудными грудами бетонных плит, голые участки красноватой земли ждут, когда их застелют дерном. Вдоль дороги трепещут оранжевые и зеленые вымпелы: «Открытый образец дома», «Удовольствие, которое вам по карману!», «Строже всего охраняемая тайна Нью-Джерси». Однако здесь еще остались длинные, сооруженные бульдозерами завалы из поваленных деревьев, а с одной стороны дороги, более-менее там, где возникнет центр поселения, тянутся ярдов на двести груды выкорчеванных, обгорелых пней. В четверти мили от дороги, за далекой стеной дважды вторичного леса, все зверье которого уродилось где-то еще, поднимаются в густеющем грозовом воздухе два нефтяных резервуара, их сигнальные огни посверкивают рубинами и серебром, твердя «не подлетать, не подлетать» кружащим в небе чайкам и аэробусам, заходящим на посадку в Ньюарке.

Я в последний раз поворачиваю направо, подъезжаю к «Сонной Лощине» и вижу на кочковатой автостоянке две машины, одна со скучно зеленым вермонтским номером – проржавелая салатовая «нова», позаимствованная Маркэмами у друзей с Невольничьего озера, на бампер ее налеплен забрызганный грязью стикер: «АНЕСТЕЗИСТЫ ВСЕГДА КОЧУЮТ». Риелтор более предусмотрительный, пожалуй, позвонил бы сюда прошлым вечером, поведал выдуманную им «хорошую новость» о неожиданном снижении цены на недоступный прежде дом и оставил сообщение у консьержа, чтобы приманить и помучить Маркэмов. Дело, однако, в том, что я уже немного устал от них за время нашей долгой кампании и впал в настроение не шибко радушное, поэтому я просто останавливаюсь посреди парковки в надежде, что некие эманации моего появления проникнут сквозь хлипкие стены мотеля и погонят Маркэмов к двери – благодарных, извиняющихся, готовых расстаться с задатком в тот самый миг, как на глаза им попадется дом в Пеннс-Неке, о котором я, разумеется, только еще собираюсь рассказать.

Тонкие занавески квадратного окошка домика № 7 и впрямь слегка раздвигаются. Из маленького моря темноты выплывает круглая, скорбная физиономия Джо Маркэма – он вроде бы изменился (хоть и не могу сказать в чем). Физиономия поворачивается, шевелит губами. Я легко помахиваю ладонью, занавески смыкаются, а секунд через пять обшарпанная розовая дверь открывается и Филлис Маркэм выступает в жару непозднего утра неловкой походкой женщины, которая не привыкла толстеть. Я вижу с моего места за рулем, что Филлис слегка изменила медный оттенок своих рыжих волос, они стали и ярче, и темнее, а также соорудила из них пышную, грибовидную «чашу» вроде тех, что по душе бесполым пожилым обитательницам пригородов из разряда «выше среднего». В случае Филлис эта прическа выставляет напоказ ее крошечные уши и словно укорачивает шею. На ней мешковатая юбка-штаны цвета хаки, сандалии и плотный пуловер из мексиканской камчатой ткани, скрывающий немного расползшийся животик. Ей, как и мне, за сорок, не ясно, правда, кто из нас старше, а тело свое она несет так, точно наша планета обзавелась новым грузом истинных горестей, однако знает об этом только она, Филлис.

– Готовы? – спрашиваю я, опуская стекло в окне и улыбаясь только-только задувшему предгрозовому ветерку. Вспоминаю анекдот Пола о лошади и прикидываю, не рассказать ли его, выполнив данное сыну обещание.

– Он говорит, что не поедет, – отвечает Филлис. Нижняя губа ее вроде бы увеличилась и потемнела – уж не дал ли ей Джо этим утром в зубы? Хотя губы Филлис – лучшее, что в ней есть, и куда более вероятно, что Джо порадовал себя, чтобы не думать о бедах реальности, мужской утренней разминкой.

– И в чем же дело? – спрашиваю я, все еще улыбаясь. Жаркий утренний ветер уже несет по земле бумажный сор и песок парковки, а взглянув в зеркальце заднего вида, я вижу, что с запада быстро надвигаются темно-лиловые грозовые тучи, окутывая небо и готовясь вылить на нас большую бочку дождевой воды. Не лучшая обстановка для продажи дома.

– Мы поругались, пока ехали сюда. – Филлис потупляется, затем бросает скорбный взгляд на розовую дверь, словно ожидая, что из нее выскочит, весь в камуфляже, Джо, выкрикивая скверные слова и передергивая затвор винтовки М-16. И возводит глаза к уже кишащему тучами небу, как бы прося у него защиты. – Я подумала, может быть, вы с ним поговорите.

Она произносит это сдавленным, гортанным голосом, потом поднимает повыше маленький носик, сжимает губы, и из-под век ее выкатываются, подрагивая, две слезы. (Я уж и забыл, как сильно сказался на ее речах присущий Джо немного чавкающий выговор уроженца Западной Пенсильвании.)

Большинству американцев так или иначе приходится проводить хотя бы часть своей жизни в обществе риелторов или видеть, как она, жизнь, меняется в результате каких-то слов или действий риелтора. Тем не менее я считаю, что, прежде чем отправляться осматривать дома, людям надлежит целиком и полностью отрешиться от их домашних скандалов, словесных свар и стараний посильнее уязвить чувства другого. Я уже более-менее привык к ледяному молчанию, загадочным, но горьким репликам «в сторону» и гневным взглядам, которыми обмениваются перспективные покупатели домов, – все это свидетельствует, не выставляя напоказ, о куда более драматичных, послеполуночных выкручиваниях рук, криках и обмене подлинными оплеухами. Однако я бы ввел в правила поведения клиентов следующее требование: забудьте на время осмотра все столь важное для вас собачье дерьмо, чтобы я мог выполнять мою работу – поднимать вам настроение, открывать перед вами новые, неожиданные возможности выбора и предлагать столь необходимую вам помощь по части повышения качества вашей жизни. (Я еще не говорил этого, но уже готов списать потраченное на Маркэмов время в убыток, и сейчас меня одолевает сильное искушение поднять в окошке стекло, дать задний ход, вылететь на дорогу и устремиться к Побережью.)

Вместо этого я спрашиваю:

– Что я должен ему сказать?

– Скажите, что у вас есть прекрасный дом, – отвечает она тонким, безнадежным голосом.

– А где Соня?

Наверное, внутри, с папочкой, думаю я.

– Нам пришлось оставить ее дома. – Филлис грустно покачивает головой. – У нее появились признаки стресса. Она похудела, а позапрошлой ночью написала в кровать. Похоже, не только нам все это тяжело дается.

По-видимому, Соне только еще предстоит отпугивать во снах факелом диких зверей.

Я неохотно открываю дверцу машины. Небольшой, обнесенный изгородью из плоской колючей проволоки участок земли бок о бок с «Сонной Лощиной» занимает убогая автолавка, с вбитых в ее стены гвоздей свисают товары, они подрагивают и серебристо мерцают на ветру. Двое белых стариков стоят там у дощатой лачужки, полностью облаченной в кольчугу из колесных колпаков. Один хохочет над чем-то, скрестив руки поверх большого живота и раскачиваясь. Другой его словно не слышит, он просто смотрит на меня и на Филлис так, точно мы договариваемся о заключении какой-то непонятной ему сделки.

– Собственно, именно это я ему сказать и собирался. – И я пытаюсь улыбнуться еще раз.

Филлис и Джо явно приближаются к эмоциональному срыву, существует опасность, что они могут просто утечь куда-то еще, ощутив потребность начать все заново, чего, естественно, не бывает, а кончат покупкой первого же дерьмового двухуровневого домишки, какой покажет им другой агент.

Филлис молчит, словно и не слышит меня, она обнимает себя руками, лицо у нее угрюмое, отчужденное, и я направляюсь к розовой двери, ощущая в себе странную бойкость, а ветер подталкивает меня в спину.

Я наполовину стукаю по приоткрытой двери, наполовину толкаю ее. Внутри темно, тепло и пахнет чем-то вроде средства от тараканов и кокосовым шампунем Филлис. «Ну, как делишки?» – спрашиваю я у сумрака голосом, который если и не полон уверенности, то наполовину полон уверенности поддельной. Дверь в освещенную ванную комнату распахнута; на неубранной кровати валяется чемодан и в беспорядке разбросана одежда. А что, если Джо сидит сейчас на толчке и я вынужден буду именно в такой диспозиции вести с ним серьезный разговор о возможностях приобретения дома?

Впрочем, нет. Сидит он в большом пластмассовом кресле в темном углу между кроватью и занавешенным окном, в котором я недавно видел его лицо. На нем бирюзовые «вьетнамки», тесные серебристого тона шорты (чуть ли не из майлара) и майка. Короткие мясистые руки Джо лежат на подлокотниках, ступни покоятся на приподнятой подножке, затылок упирается в подушечку подголовника – в общем, вылитый астронавт, изготовившийся к первому натиску перегрузки, которая отправит его в небытие.

– Тааак, – вяло произносит он с приобретенным в Али-киппе акцентом, – Что, появился еще один дом, который вы хотите мне втюхать? Новая груда хлама?

– Ну, по-моему, я нашел кое-что, и вам стоит на это взглянуть, Джо. Я правда так думаю.

Обращаюсь я не к Джо, а к комнате в целом. Я продал бы дом любому, кто в ней окажется.

– И на что оно похоже? – Джо так пока ни разу и не шевельнулся в своем космическом кресле.

– Оно похоже на довоенный дом, – отвечаю я, стараясь припомнить, чего Джо ожидает от своего возможного приобретения. – Двор с трех сторон. Трава, деревья – все высажено уже давно. И обстановка, думаю, придется вам по душе.

Обстановки я, разумеется, не видел, потому что в дом ни разу не заходил. Все мои сведения почерпнуты из спецификации. Хотя я мог и проезжать мимо него в кавалькаде других агентов, а это позволяет с легкостью строить догадки об интерьере.

– На вашей дерьмовой работе вы ничего другого сказать и не можете, Баскомб.

Баскомбом Джо никогда меня не называл, и мне это не нравится. На лице его, замечаю я, появились вокруг маленького красного рта начатки агрессивной козлиной бородки, отчего рот стал еще меньше и краснее, словно приобретя какую-то новую функцию. Я различаю на майке Джо надпись «Горшечники делают это пальцами». Ясно, что и он, и Филлис претерпевают некие отчетливо выраженные изменения, как внутренние, так и внешние. На последних стадиях поисков дома это дело вполне обычное.

Я настороженно вглядываюсь в темный дверной проем, теплый порывистый предгрозовой ветер бьет мне в спину. Мне очень хочется, чтобы Джо занялся, черт возьми, тем, ради чего мы здесь встретились.

– Знаете, чего хочу я!  – Пальцы Джо начинают рыться в чем-то на прикроватном столике – в пачке недорогих сигарет. Насколько мне известно, до этого утра он не курил. Теперь Джо закуривает, щелкнув дешевой пластиковой зажигалкой, и выпускает в сумрак огромное облако дыма. Уверен, в нынешнем его наряде он кажется самому себе неотразимым сердцеедом.

– Мне казалось, вы приехали сюда, чтобы купить дом, – говорю я.

– Я хочу стать частью реальности, – надменно провозглашает Джо, возвращая зажигалку на столик. – А тут я просто валяю дурака со всякой херней. С паршивой неразберихой. Я чувствую, что потратил на херню всю мою паршивую жизнь. Понял это, когда срал нынче утром. Вам такое и невдомек, верно?

– Какое? – Вести подобный разговор с Джо все равно что консультироваться у дешевого прорицателя (я это однажды проделал).

– Вы думаете, Баскомб, что ваша жизнь направлена к какой-то цели. Вот как вы думаете. А я сегодня утром увидел себя по-настоящему. Закрыл дверь сортира – и вот он я, в зеркале, смотрю себе в лицо, да еще и в самое человеческое из мгновений – посреди вшивого мотеля, куда я в студенческие времена даже шлюху не привез бы, а теперь забрался ради того, чтобы осмотреть какой-то дом, в котором я и за сто лет жить не захочу. Мало того, чтобы позволить себе этот дом, я устроился на говеную работу. Это нечто, верно? Сценарий – пальчики оближешь.

– Дом-то вы еще не видели.

Я оглядываюсь – Филлис, не дожидаясь дождя, забралась на заднее сиденье моей машины и смотрит на меня сквозь ветровое стекло. Она боится, что Джо уничтожит последний их шанс обзавестись приличным домом, – и, возможно, он так и сделает.

Крепкие, шумные струи теплого дождя вдруг начинают лупить по крыше машины. Порывы ветра резко усиливаются. Неудачный день для показа – нормальные люди домов в грозу не покупают.

Джо затягивается сигаретой, глубоко и театрально, затем со знанием дела выпускает из носа два султана дыма.

– Дом в Хаддаме? – спрашивает он (для него это главный вопрос).

Меня все еще одолевает недоумение по поводу уверенности Джо в том, что я считаю, будто у жизни есть какая-то цель. В другие времена я и вправду так думал, но одно из главных преимуществ Периода Бытования – это умение не позволять соображениям о наличии или отсутствии такой цели волновать тебя, каким бы идиотизмом это ни казалось.

– Нет, – отвечаю я, собираясь с мыслями, – не там. Дом в Пеннс-Неке.

– Понятно. – Уголки его рта, такого дурацкого в обрамлении половинной бородки, приподнимаются в темноте. – Пеннс-Нек. Я живу в Пеннс-Неке, штат Нью-Джерси. И что это значит?

– Не знаю, – отвечаю я. – Ничего, по-моему, если вам этого не хочется.

(А вернее сказать, если того не хочет банк, или в вашем портфолио не затаилась зловещая глава 7[17]Глава 7 Закона о банкротстве посвящена вопросам ликвидации предприятий-банкротов., или вас не ожидает приговор за тяжкое уголовное преступление, или вы не запаздывали множество раз с оплатой вашего «Тринитрона», или в вашем сердце не стоит искусственный клапан. Во всех этих случаях вам лучше вернуться в Вермонт.)

– Я показал вам кучу домов, Джо, – продолжаю я. – И все они вам не понравились. Не думаю, однако, что вы вправе сказать, будто я пытался навязать вам какой-то из них.

– То есть вы не лезете с советами, так? – Джо все еще сидит точно приклеенный к своему покойному креслу и явно чувствует себя в нем как на командном посту.

– Советы? Извольте, – говорю я. – Подыщите банк, который откроет вам ипотечный кредит. Проведите экспертизу фундамента. Не обещайте больше того, что сможете заплатить. Покупайте дешево, продавайте дорого. Остальное – не мое дело.

– Правильно. – И Джо ухмыляется. – Я знаю, у кого вы на жалованье.

– Вы всегда можете предложить на шесть процентов[18]Стандартная комиссия агентов по недвижимости в США. меньше того, что у вас запрашивают. Это касается только вас. Мне все равно заплатят.

Джо производит еще одну основательную затяжку.

– Знаете, я люблю видеть все сверху, – говорит он. Совершенно загадочная фраза.

– И отлично, – соглашаюсь я. Воздух за моей спиной быстро остывает от ливня, холодя мне спину и шею. Грозовой фронт уже проходит над нами. Меня с головой накрывает сладкий запах дождя. Над шоссе 1 грохочет гром.

– Помните, что я сказал, когда в первый раз приехал сюда?

– Что-то о включении в реальность. Больше я ничего не помню.

Я нетерпеливо вглядываюсь сквозь сумрак в его «вьетнамки» и майларовые шорты. Не тот наряд, в каком принято осматривать дома. Украдкой бросаю взгляд на часы. Половина десятого.

– Я решил, что становиться ничем больше не буду, – сообщает Джо. – Я еще не вылетел на обочину жизни, туда, где новых открытий ждать не приходится.

– Думаю, вы слишком строги к себе, Джо. Вы же не исследованиями плазмы занимаетесь, просто пытаетесь обзавестись домом. Знаете, по моему опыту, когда начинаешь думать, что ты остановился в развитии, тут-то оно и происходит – большими скачками.

Я действительно верю в это, несмотря на Период Бытования, и собираюсь передать мою веру сыну, если, конечно, смогу до него добраться, а сейчас это представляется мне маловероятным.

– Когда я развелся, Фрэнк, и начал лепить горшки в Ист-Берке, штат Вермонт, – Джо перекрещивает короткие ножки и с видом знающего, о чем он говорит, человека поудобнее устраивается в кресле, – то и самого туманного представления о том, что делаю, не имел. Понимаете? В сущности, от меня ничего не зависело. Хотя толк из моей затеи все же вышел. То же самое случилось, когда мы сошлись с Филлис, – в какой-то день мы просто наткнулись друг на друга. А теперь от меня кое-что зависит.

– Может быть, меньше, чем вам кажется, Джо.

– He-а. На самом деле от меня зависит слишком многое. В том-то и беда.

– Я думаю, Джо, ваша уверенность в этом ошибочна. Вы слишком перенапрягались в последнее время.

– И все же, по-моему, я подошел здесь к самой грани чего-то нового. И это главное.

– Главное для чего? – спрашиваю я. – Знаете, мне кажется, дом Хаулайхена сможет заинтересовать вас.

Хаулайхен – владелец той самой недвижимости в Пеннс-Неке.

– Я же не об этом.

Он ударяет волосатыми кулаками по пластмассовым подлокотникам. Возможно, Джо подошел к самой грани большого заблуждения – к стараниям увидеть в нужде добродетель. Это уже описано в наших руководствах: клиент вдруг начинает видеть все совершенно в новом свете и полагает, что если бы это случилось с ним немного раньше, он смог бы найти путь к превеликому счастью. Впрочем (и это, разумеется, самое нелепое), его невесть почему обуревает чувство, что путь этот еще открыт для него, что прошлое именно сейчас лишилось своего всегдашнего свойства. А именно необратимости. Как ни странно, подобные иллюзии обуревают лишь тех, кто пытается купить дом в диапазоне цен от низкой до средней, и как раз от этих людей остается ждать лишь одного – неприятностей.

Джо вдруг выскакивает из кресла и, шлепая «вьетнамками», попыхивая сигаретой, пересекает темный номер мотеля, заглядывает в ванную комнату, а затем возвращается к окну, чтобы, чуть раздвинув занавески, посмотреть на ожидающую в моей машине Филлис. После чего разворачивается, точно карликовая горилла в клетке, проходит мимо телевизора в ванную комнату и выглядывает сквозь жалюзи ее мутного окошка в лежащий за убогим мотелем проулок, посреди которого торчит синий грузовой прицеп, доверху набитый белыми полихлорвиниловыми трубами, коим Джо, сдается мне, должен придавать символическое значение. Наш с ним разговор начинает отдавать беседой террориста с заложником.

– Так о чем же вы, Джо? – спрашиваю я, понимая: ему, как и всякому столкнувшемуся с необходимостью выбора человеку, требуется некая санкция , какое-нибудь одобрение извне. Симпатичный дом, который будет ему по карману и в который он влюбится с первого взгляда, мог бы стать идеальной санкцией, знаком, что сообщество соседей признает его – в единственном смысле, в каком любое сообщество признает человека, – в финансовом (хотя из соображений тактичности это именуется родством душ).

– Да о том, Баскомб, – отвечает Джо, прислонясь к дверной ручке и глядя через ванную комнату на синий прицеп (зеркало, в котором он увидел себя, когда сидел на толчке, висит, скорее всего, рядом с дверью), – что мы не смогли за целых четыре месяца купить никакого клятого дома по одной-единственной причине: я не хочу его покупать. А причина этого в том, что я не хочу завязнуть в каком-то дерьмовом существовании, выбраться из которого мне удастся только покойником.

Джо резко поворачивается ко мне – округлый, с волосатыми руками мясника и бородкой колдуна коротышка, слишком рано подошедший к краю пропасти, на дне которой лежит то, что осталось от его жизни, и потому не успевший понять, как ему жить дальше. Я рассчитывал отнюдь не на это, однако готов, как и каждый из нас, посочувствовать Джо, попавшему в положение столь неприятное.

– Это серьезное решение, Джо, – говорю я сочувственным, хочется верить, тоном. – Если вы покупаете дом, он становится вашим. Это уж наверняка.

– Собираетесь поставить на мне крест? Так, что ли? – спрашивает Джо с подловатой ухмылкой, говорящей, что он понял теперь, кто я такой – убогий кусок риелторского дерьма, интересующийся только продажными тварями. Возможно, Джо тешится идиллическими представлениями о том, как вел бы себя он сам, если бы был риелтором, какие сверхгениальные стратегии применил бы, чтобы добиться своего от хитрого, гораздого на выдумки крепкого орешка наподобие Джо Маркэма. Это еще один хорошо документированный признак: когда клиент начинает ставить себя на место риелтора, считайте, что сражение с ним наполовину выиграно.

Я, разумеется, хочу, чтобы Джо начиная с завтрашнего дня провел значительную часть, если не каждую минуту своих закатных лет в Пеннс-Неке, штат Нью-Джерси, не исключено также, что и сам он верит в такое вероятие. А значит, моя задача – не позволять ему сойти с намеченного мной пути, подстегивать «санкциями» pro tempore [19]До времени (лат.). , пока он не подпишет договор о купле-продаже, после чего я смогу навьючить на Джо остаток его жизни, обвязать груз ремнями и закрепить, как седло на брыкливой кобыле. Да только дело это непростое, потому что Джо сейчас одинок и испуган, хоть никто, кроме него, в том и не виноват. И стало быть, мне остается рассчитывать лишь на умение большинства людей не чувствовать, что их принуждают, если вы просто позволяете им отстаивать (как бы глупо они это ни делали) позицию прямо противоположную той, какую они занимают на самом деле. Еще один способ творить фикцию, гласящую, что все зависит от нас.

– Я не ставлю на вас крест, Джо, – отвечаю я, понимая, что спина моя неприятно отсыревает, и немного вдвигаясь в комнату. Дождь слегка приглушает шум машин на шоссе. – Я просто-напросто продаю дома так, как хотел бы, чтобы один из них продали мне. И если я буду лезть из кожи вон, до посинения показывая их вам, назначая встречи, проверяя то да се, а потом вы вдруг пойдете на попятный, я с готовностью назову ваше решение правильным, как только сам в это поверю.

– А сейчас вы в это верите? – Джо все еще ухмыляется, но уже не во весь рот. Он почувствовал под ногами почву более твердую, поскольку я снял перед ним мою риелторскую шляпу и позволил ему решать, что правильно, а что неправильно в более широкой сфере смыслов, которую он сможет затем послать куда подальше.

– Я со всей ясностью ощущаю ваше нежелание продолжать, Джо.

– Верно, – твердо объявляет Джо. – Если чувствуешь, что спускаешь свою жизнь в сортир, так зачем продолжать-то?

– Прежде чем вы покончите с этим, перед вами раскроется еще немало возможностей.

– Ага, – произносит Джо.

Я снова бросаю взгляд в сторону Филлис, в сторону грибовидных очертаний ее головы, неподвижной в окне моей машины. Стекло уже запотело от густых испарений ее тела.

– Все эти штуки даются так нелегко, – сообщает Джо и бросает окурок прямо в чашу унитаза, на которую он только что, вне всяких сомнений, ссылался.

– Если мы все-таки собираемся продолжить, лучше извлечь Филлис из машины, пока она там не задохнулась, – говорю я. – У меня на сегодня и другие дела намечены. Собираюсь съездить кое-куда с сыном, пусть отдохнет.

– Не знал, что у вас есть сын, – говорит Джо.

Разумеется. За эти четыре месяца он не задал мне ни одного вопроса о моей жизни – и правильно сделал, поскольку она его не касается.

– И дочь. Они живут в Коннектикуте, с матерью.

Я сооружаю дружескую улыбку, означающую: не лезь не в свое дело.

– Вот оно что.

– С вашего разрешения, я схожу за Филлис. Думаю, ей захочется поговорить с вами.

– Ладно, но прежде хотелось бы спросить кое о чем. – Джо скрещивает на груди короткие руки, снова прислоняется к дверной ручке и принимает вид куда более небрежный. (Он сорвался с крючка и имеет теперь роскошную возможность снова заглотнуть его по собственной свободной, неверно истолкованной воле.)

– Валяйте.

– Что, по-вашему, должно случиться с рынком недвижимости?

– В ближайшем будущем? Или в дальнем? – Я изображаю готовность дать мгновенный ответ.

– Ну, скажем, в ближайшем.

– В ближайшем. Более-менее ничего, я полагаю. Цены сейчас умеренные. Заимодавцы экономят. Думаю, так все лето и будет, а где-то около Дня труда коммунальные налоги возрастут на одну десятую, что-то вроде этого. Но конечно, если какой-то дорогой дом продают по цене сильно ниже рыночной, система подстраивается к этому за одну ночь и все мы получаем возможность повеселиться.

Джо смотрит на меня, притворяясь, будто обдумывает услышанное и подставляет собственные жизненно важные данные в некую новую мозаичную картинку. Хотя если он достаточно умен, то думает также о людоедских финансовых силах, грызущих и дробящих мир, в который он изъявил готовность вот-вот вернуться, – вместо того чтобы купить дом с условием выплаты денег в течение тридцати лет и укрыть свою небольшую семью за его надежными стенами.

– Понятно. – И он умудренно водит туда-сюда компактным ворсистым подбородком. – А каков ваш долгосрочный прогноз?

Я еще раз театрально оглядываюсь на Филлис, однако на сей раз не вижу ее. Не исключено, что она уже вышла на шоссе 1, решив отправиться автостопом в Балтимор.

– Долгосрочный хорош не настолько. Для вас то есть. После первого января цены скакнут вверх. Это наверняка. Коммунальные налоги последуют за ними. Ну и недвижимость в зоне Хаддама тоже не подешевеет. Приливная волна много лодок возносит.

Я ласково улыбаюсь ему. На самом деле Приливная волна возносит все лодки. Впрочем, то, что позволяет нам богатеть, всегда остается правильным.

Джо, я уверен в этом, целое утро размышлял о своих великих ошибках, связанных с браком, разводом, новым браком, данным Дот дозволением выйти за байкера, о том, стоило ли покидать место учителя тригонометрии в Аликиппе, и не лучше ли было поступить еще юношей в морскую пехоту, тогда он обладал бы сейчас и приличной пенсией, и ветеранским правом на ссуду. Все это естественная часть процесса старения, по ходу которого ты обнаруживаешь, что тебе и делать особенно нечего, и возможностей расклевывать собственную печень за то, что ты уже сделал , стало гораздо больше. Но Джо не желает и дальше совершать великие промахи, потому что всего лишь одним больше – и он пойдет ко дну.

Да только он не отличает финика от фасоли, а это и есть как роковая ошибка, так и его потолок по части умственного развития.

– Я вот сейчас подумал, Фрэнк, – говорит он и оглядывается на жалюзи грязной ванной комнаты, словно услышав, как кто-то окликнул его по имени. Возможно, Джо удалось приблизиться к пониманию того, что он действительно думает. – Может быть, я нуждаюсь в новом взгляде на вещи.

– Может быть, вам следует, Джо, попробовать взглянуть на них так, точно вы находитесь среди них. Я всегда полагал, что если смотришь на вещи, как вы говорили, сверху, начинает казаться, будто все они – одного роста, а это затрудняет принятие решений. Одни вещи просто-напросто выше других. Или ниже. И я думаю еще кое-что.

– Что именно? – Брови Джо сходятся. Он изо всех сил пытается связать мою метафору о «точке обзора» с выпавшим на его долю неприятнейшим положением бездомного.

– Я и вправду думаю, что вам не помешает быстренько пройтись по дому в Пеннс-Неке. Вы все равно уже здесь. Филлис сидит в машине и до смерти боится, что вам не захочется взглянуть на него.

– Что вы обо мне думаете, Фрэнк? – спрашивает Джо.

Когда все идет вкривь и вкось, клиенты проникаются нетерпеливым желанием выяснить это, и только это. Хотя такое желание почти неизменно оказывается неискренним и в конечном счете бессмысленным, поскольку, едва дело улаживается, они возвращаются к мысли, что ты либо мошенник, либо идиот. Риелторство – бизнес, не подразумевающий дружеских отношений. Оно только кажется иным.

– Я, конечно, могу навредить себе этим, Джо, – говорю я, – но все же скажу: по-моему, пытаясь подыскать дом, вы сделали все, что было в ваших силах, вы строго придерживались ваших принципов и не поддавались тревоге так долго, как могли. Иными словами, вели себя как ответственный человек. И если дом в Пеннс-Неке хоть в чем-то отвечает вашим требованиям, я думаю, вам стоит сделать решительный шаг. Перестать медлить на берегу пруда и нырнуть.

– Да, но, с другой стороны, вам платят именно за то, чтобы вы так думали, – отвечает мне из ванной комнаты снова поугрюмевший Джо. – Ведь так?

Ну, к этому-то я готов:

– Так. И если мне удастся убедить вас потратить на этот дом сто пятьдесят тысяч, я смогу бросить работу и перебраться в Кицбюэль, а вы сможете прислать мне на Рождество бутылку доброго джина, потому что вам не придется отмораживать яйца в сарае, Соня не отстанет в школе от других детей, а Филлис не соберет гребаные документы для развода – и все это по причине того, что вы никак не могли решиться.

– Вас понял, – мрачно произносит Джо.

– Я, честно, не хочу вдаваться в это и дальше, – говорю я. Разумеется, дальше вдаваться некуда, не так уж она и сложна, реальность-то. – Я собираюсь свозить Филлис в Пеннс-Нек, Джо. Если дом ей понравится, мы вернемся за вами и вы сможете принять решение. Не понравится – я ее все равно назад привезу. И все будут довольны. А вы пока посидите здесь, глядя на вещи сверху.

Устремленный на меня взгляд Джо становится виноватым.

– Хорошо, я поеду с вами. – Он буквально выпаливает это, сочтя, по-видимому, что чисто случайно натолкнулся на ту самую «санкцию», которую искал: все будут довольны, а ему не придется разыгрывать идиота. – Все равно же такой, на хер, путь проделал.

Я поднимаю над головой влажную руку с оттопыренным большим пальцем и машу Филлис, по-прежнему сидящей, надеюсь, в моей машине.

Джо сгребает с туалетного столика мелочь, засовывает за пояс шортов пухлый бумажник.

– Вы с Филлис побродите по этому клятому дому, а я буду трусить за вами, как клятая дворняжка.

– Вы все еще смотрите сверху. – Я улыбаюсь ему через темный мотельный номер.

– А вы просто-напросто видите все из долбаной гущи вещей, только и всего, – говорит Джо, почесывая щетинистую лысеющую макушку и оглядывая номер с видом что-то забывшего человека. Понятия не имею, что он хотел сказать, и почти уверен – он и сам объяснить это не сможет. – Если бы я сейчас помер не сходя с места, вы просто продолжили бы обделывать ваши делишки.

– А что мне еще остается? – отвечаю я. – Хотя я жалел бы, что не продал вам дом. Уверяю вас. Потому что тогда вы могли бы, по крайней мере, помереть в своем доме, а не в «Сонной Лощине».

– Скажите это моей вдове, – говорит Джо Маркэм и проходит мимо меня в дверь, предоставляя мне захлопнуть ее и бежать к машине в слабой надежде не промокнуть до нитки.

И ради чего все это? Да ради продаж.