Онлайн чтение книги Мистер Эндерби изнутри Inside Mr. Enderby
Глава 5

1

Из так называемых мирских ценностей Эндерби мало чего было укладывать. Проблема заключалась в полной ванне стихов. Опустившись пред ней на колени, как бы — тут он сардонически рассмеялся — поклоняясь собственным произведениям, принялся их запихивать в самый большой из двух чемоданов, отделяя — с разумной старательностью — рукописи от крошек сандвичей, сигаретных пачек, картонных цилиндриков из-под давно использованных рулонов туалетной бумаги. Но нашел столько старых, почти позабытых стихов, что не мог удержаться от чтенья с разинутым ртом, пока день тикал к сумеркам. Пришлось кардинально перерабатывать оригинальный план отъезда, задавшись теперь целью сесть на какой-нибудь вечерний поезд (с позволения Джека) до Виктории, провести ночь в отеле, потом, где-нибудь в середине дня, проследовать к какой-нибудь новой ступени на южном побережье. Он чувствовал, что должен жить у моря, гигантской сырой слюнявой мачехи или зеленой догматической Церкви, к которой можно было б присматриваться; тут хоть нечего ждать никакого коварства.

Поразительно, какие написаны вещи, особенно в юности: стилизация под Уитмена и Чарльза Даути, попытка перевода Duino Elegies, лимерики, даже начало пьесы в стихах про Коперника. Обнаружился один сонет с рваным ритмом, написанный александрийским стихом, датированный временами любви и зависти Эндерби к пролетариату. Он с ужасом и восторгом перечитал секстет:

Как раз на реплику про возвращенье домой пришел домой Джек, полностью стряхнув с рук торговую дрязь, готовый встретиться с Эндерби. Эндерби вернулся из прошлого, когда в дверь грянули два горильих кулака.

— Давай, Эндерби, покончим с этим. За дело, Эндерби. Выходи, получи, чертов хренов поэт.

— Мой нож у тебя? — спросил Эндерби, стоя за своей побиваемой дверью.

— Твой нож, да? Брошен в мусорное ведро, ты, слизняк грязный, вот кто ты такой. Будет просто чистое битье, ты, поганая лживая тварь. Я тебя честно предупреждаю, Эндерби. Не откроешь, пойду за ключом к старой мамаше Мелдрам. Скажу, будто ты свой потерял, совру, как ты врешь, гнусный врун. Потом зайду и тебя сделаю. Поэтому открывай, как спортсмен, вступай в игру, получи взбучку, ты, педик.

Эндерби затрясся от злости и немедленно принялся шарить в квартире, ища какое-либо оружие. Тем временем Джек, справедливо устав на работе, колотил в дверь, сыпал грязными проклятьями. Взор метавшегося в ванной Эндерби моментально смягчился, наткнувшись на старого друга, седалище унитаза. Оно всегда было немножко расхлябанным и без труда снялось со стержня, который его удерживал на пьедестале.

— Иду, — крикнул Эндерби. — Минуты не пройдет. — Извинился перед деревянным О за грубый рывок, пообещав в возмещение написать вскоре оду. Вооруженный, направился к двери, распахнул, увидал кулаки Джека с заботливо зажатыми большими пальцами, готовые нанести яростный двойной удар в пустой воздух.

— Это нечестно, — попятился Джек. — Не по правилам игры, Эндерби. Я прошу только честного извинения за плохое ко мне отношение в связи с моей личной собственностью. («Ты пришел, Джек? — прозвучал сверху голос. — Не калечь его слишком сильно, любимый».)

— Не за что мне извиняться, — объявил Эидерби. — Если моим словам не веришь, так терпи последствия своего недоверия. Я сейчас дам тебе по башке вот этим вот седалищем.

— Только не этим, — запротестовал Джек, на пляшущих ногах, пытаясь наносить разрозненные удары. — Это смешно, вот что, это недостойно. Тогда все превращается в фарс. — Эндерби парировал слабые удары, крепко стукая по кулакам Джека своим деревянным орудием. Погнал его к парадному по коридору, мимо двух запятнанных картин на стене с изображением Северного нагорья в плохую погоду. Выше замахнулся седалищем с намереньем хрястнуть по проволочной голове Джека жестким ребром. Но чего-то не рассчитал, и седалище наделось Джеку на голову, обрамляя лицо, причем Джек превратился в чрезвычайно живой портрет в круглой раме в форме задницы. Он вцепился в раму руками, позабыв обрубить руки Эндерби, тянувшие вниз и вниз с тайной мыслью свалить Джека на пол, а потом наступить на него. — Сволочь ты, вот ты кто, — кричал Джек. — Нет, это совсем не смешно, ты, педрила. — Он пытался сорвать деревянный хомут, гладко отполированный ягодицами, но Эндерби всем своим весом тянул вниз и вниз. — Я только прошу, — пыхтел Джек, — извиненья за то, что ты сделал. Удовлетвори мою просьбу, и я тебя отпущу. — Эндерби развернулся, по-прежнему крепко схватившись за круглый позорный столб Джека, и увидал у подножия лестницы женщину Джека. Она была одета, как Гамлет, в черное трико с черным свитером, где после спуска по лестнице еще прыгали груди.

— Ты, — всхлипнул Эндерби, задохнувшись от таких усилий, — все это начала. Расскажи ему правду.

— Он меня отлупил, — сообщила она, — а я ничего плохого не сделала. Теперь только честно тебя отлупить.

— Скажи правду, — прокричал угасающий голос Эндерби.

— А Джеку без разницы, — сказала она. — Джек должен тебя отделать. Понимаешь, ему хочется.

— Я хочу, чтобы он извинился, — крикнул Джек, еще в раме.

— Не за что мне извиняться, — булькнул Эндерби, исчерпав запас воздуха.

— Ну, тогда извинись за то, что сейчас делаешь.

— Больше не буду, — сказал Эндерби, бросил деревянное седалище, и Джек, которого ничего теперь не тянуло, отлетел назад к шкафчику в вестибюле, ударился об него, опрокинул, оставаясь по-прежнему в хомуте. Звякнуло зеркальце шкафа; из открывшегося вдруг ящика посыпались письма, не полученные людьми, давно тайком отбывшими, и очень красочные купоны на стиральный порошок со скидкой в пять пенсов каждый.

— Делу, — попытался сказать Эндерби, вдвое согнувшись, будто должен был всасывать воздух с пола, — делу, — видя на полу Джека и валявшийся рядом сортирный хомут, деревянного родича упавшего шкафа, — конец.

— Иди наверх, любовь моя, — сказала женщина Джеку. — Ты устал после тяжелого трудового дня. Я налью тебе добрую чашечку.

Джек поднялся, стащил с себя хомут и, еще задыхаясь, протянул его Эндерби.

— Получил свое, — констатировал он. — Я не злопамятный, Эндерби. Чтоб все было по-честному, вот за что я выстою или паду в бою. — Он почистился щеткой из шкафчика, одетый в пальто тусклого сливового цвета. — Больше так не делай, вот все, что я теперь скажу, и пускай это будет предупреждение. — Женщина утешительно обняла его, повела вверх по лестнице. Обессилевший Эндерби зашел в собственную квартиру, держа седалище от унитаза, как венок победителя. Давно он так не напрягался. Пролежал, как минимум, час на полу в гостиной, разглядев, до чего грязен ковер. Под диваном лесные орехи, обрывки бумаги. Лежал, пока вдали, сквозь холодный вечерний воздух конца января, часы на муниципалитете не пробили семь. Теперь нет надежды сегодня уехать.

Почувствовав себя лучше, встал с пола и пошел на кухню заглянуть в буфет. Мало смысла и места, чтобы брать с собой полупустые банки и кусочки лярда в бумаге, картошку, ломаные спагетти, горчицу. Он вытащил самую большую кастрюлю миссис Мелдрам и приготовил похлебку из мясной пасты, бульонных кубиков «Оксо», спагетти, оливкового масла, картошки в мундире с грязью и прочим, маринованного лука, сырных корок, маргарина, соли с сельдереем, воды. Нашел в быстро опустевшем буфете забытую тушку цыпленка, подарок Арри, давно протухший. Оставив похлебку кипеть, бережливый Эндерби потопал обратно разбирать и укладывать свои бумаги.

2

Эндерби, обессилевший после драки, упаковки, густой, слишком сытной, приготовленной им похлебки, проспал утром дольше, чем намеревался. Труды по сборам и расчетам еще не закончены. Оба чемодана набиты, но еще множество рукописей надо было связать и оставить в каком-нибудь надежном месте. Зевающий и помятый Эндерби, со сбившимися в клочья во сне волосами, заварил чай из оставшейся половины пакетика «Тайфу», кофе из последних ложечек «Блу маунтин». Забрав молоко, оставил молочнику прощальную записку, несколько пустых бутылок и чек на пять шиллингов четыре пенса. Потом выпил одну чашку чаю, остальное вылил в унитаз, возгордившись собой, как бывало всегда, когда ему удавалось пустить в дело то, что другой мог просто выбросить. Разогрел вчерашнюю похлебку и снова себя похвалил, когда газ погас в середине процесса. Впустую опять ничего не потрачено. Он выключил в квартире все электроприборы, съел завтрак, выпил кофе, покурил. Потом в рубашке и в трусах (вчерашний ночной костюм — пижама уложена) высыпал мусор из картонной коробки в мусорный бачок за черной дверью. (Солнечно, пронзительный холод, тонко визжавшие чайки.) Выскреб коробку номером «Фема», столкнувшись с трудностями из-за забившейся по углам слизи от сгнившей кожуры и разрозненных иероглифов чайных листьев, застелил ее двумя-тремя номерами того же журнала, набрал охапки стихов из ванны, плотно их уложил, накрыл очередными «Фемами», перевязал коробку ненужными подтяжками и длинной узловатой веревкой, связанной из валявшихся вокруг обрывков бечевки. Вымыл всю посуду холодной водой (обязательно) и рассовал по полкам. Потом подвергся холодному и мучительному бритью, быстренько сполоснулся, надел повседневный рабочий наряд с вельветовыми штанами и галстуком. Было половина двенадцатого. По его мнению, скоро можно идти. Ключи, конечно. Он вышел в подъезд, обнаружил, что кто-то, предположительно Джек, поставил рухнувший шкаф на место, и положил ключи в ящик. На письме, адресованном давно исчезнувшей миссис Артур Порсрой (почтовый штемпель от 8.VI.51.), написал химическим карандашом: КЛЮЧИ ЭНДЕРБИ, — и вертикально поставил уведомленье на шкафчик. В это время открылась входная дверь. Заглянул мужчина. Он словно играл в затейливую игру, высматривая кого-то везде, кроме того места, где тот находился; скорбным взглядом обшаривал весь вестибюль, потом как бы в конце концов отыскал Эндерби. Мужчина кивнул, бледно улыбнулся, будто сдержанно поздравил себя с успехом, и осведомился:

— Не обращаюсь ли я к персоне по имени Эндерби? — Эндерби кивнул. — Не окажете ли мне любезность, разрешив перемолвиться с вами словечком? — продолжал мужчина. — По вопросу поэзии, — добавил он. Тонкий голос Урии Хипа[45]Урия Хип — персонаж романа Ч. Диккенса «Домби и сын», интриган и лицемер., ростом ниже среднего, длинное лицо, пушок беловатых волос, дождевик, приблизительно одних лет с Эндерби.

— Вы от кого? — резко спросил Эндерби.

— От кого? — повторил мужчина. — Ни от кого, кроме самого себя. Я ношу имя Уолпол. Пришел вас повидать по вопросу поэзии. Холодно тут в подъезде, — намекнул он. Эндерби повел его в квартиру.

Уолпол принюхался к теплому сухому воздуху с застоявшимся запахом кислой похлебки и поднятой пыли, заметил упакованный багаж Эндерби.

— Уезжаете, да? — сказал он. — Ну, я как раз вовремя вас застал, не так ли?

— Я должен на поезд успеть, — объявил Эндерби, — с минуты на минуту. Не изложите ли…

— О, я быстро, — заверил Уолпол, — очень быстро. Хочу только сказать, не хочу, чтоб вы стихи писали моей жене.

Эндерби увидел промелькнувшую и растаявшую, весьма невероятную вероятность. Улыбнулся и сказал:

— Я ничьим женам стихов не пишу.

Уолпол вытащил из кармана дождевика тщательно сложенную и разглаженную стопку листков.

— Вот стихи, — сказал он. — Посмотрите внимательно и скажите мне, вы написали их или нет.

Эндерби быстро взглянул. Его рука. Стихи к Тельме.

— Да, это я написал, — признал он, — только не от себя. Я писал их по просьбе другого мужчины. Полагаю, фактически, его можно назвать заказчиком. Понимаете, поэзия — моя профессия.

— Если это профессия, — со всей серьезностью заметил Уолпол, — разве в ней не имеется, так сказать, профессионального этти кетта? А главное, так сказать, разве она не охвачена профсоюзом?

Эндерби вдруг увидел, что его сделали соучастником перспективного посягательства на супружескую постель. И объявил об увиденном, игнорируя вопросы Уолпола:

— Вижу, вижу. Мне поистине очень жаль. Я ничего об этом не знал. Даже меньше, чем Арри. Просто никогда даже в голову не приходило, — Арри тоже, как я понимаю, — будто Тельма замужняя женщина.

— Миссис Уолпол, — тавтологично объявил Уолпол, — моя жена. Может, ее зовут Тельма, а может, и нет, в зависимости от пребыванья на службе. В связи же с вопросом о Харри, — педантично подчеркнул он согласную, — в связи с этим самым вопросом вы выходите лжецом, лицемером, если не возражаете против таких выражений. — Уолпол поднял руку, будто приносил присягу. — Я прибегаю к таким выражениям, — пояснил он, — руководствуясь общепринятыми условностями, которых вы сами, возможно, придерживаетесь, будучи бурджуем. На мой взгляд, так сказать, они не совсем соответствуют, как пережитки бурджуйской морали.

— Я, — горячо сказал Эндерби, — в высшей степени возражаю против наименования лицемером и лжецом, особенно в моем собственном доме.

— Оставьте ханжество, — предложил Уолпол, явно имевший широкий круг чтения, удобно стоя, расставив ноги, растопырив дождевик перед камином. — Вы как раз покидаете эту квартиру, которая не является домом, равно как, полагаю, вашей собственностью, и, больше того, какая разница в смысле воздействия определенных слов на сознание индивидуума, от места произнесения этих слов, будь то в церкви, в уборной, простите за выражение, или, раз уж так вышло, здесь. — И чуть присел, как бы поправляя между ягодицами режущую складку брюк.

Упоминание о церкви и об уборной проникло прямо в сердце Эндерби, воззвав к разуму.

— Тогда ладно, — сказал он. — Почему я лжец и лицемер?

— Справедливый вопрос, — признал Уолпол. — Вы лицемер и лжец, — с прокурорской внезапностью ткнул он пальцем, — потому, что скрываете свои потребности под личиной другого мужчины. О да. Я беседовал с тем самым Харри. Который признал, что отправлял наверх миссис Уолпол тарелки с тушеным рубцом, а однажды угрей, — она неравнодушна к тому и к другому, — однако понятно, что это жест дружелюбия между коллегами, когда оба работают в одном и том заведении. Они оба трудящиеся, хоть место их работы бурджуазное. Можете вы про себя сказать то же самое?

— Да, — сказал Эндерби, — нет.

— Ну, тогда, — продолжал Уолпол, — я верю на слово Харри, который трудящийся, что у него в мыслях не было адюльтерных намерений. Его просто потрясло, я там был, видел, что потрясло, когда другой мужчина замужней женщине посылает стихи и подписывает их именем другого мужчины, именем мужчины, который, до сих пор живя в капиталистическом обществе, находится не в таком положении для ответа на удар ударом, в каком вы находитесь. — Снова мелькнул обвиняющий палец, точно хамелеонов язык.

— А почему, — спросил ошеломленный Эндерби, ужасаясь предательству Арри, — не он лжец и лицемер? Почему вы мне не верите? Черт побери. Я видел ту женщину всего раз, и то только одинарную порцию виски заказывал.

— Одинарную или двойную, значения не имеет, — логично заметил Уолпол. — Бывали случаи, когда мужчины, особенно поэты, всего раз видели женщину (я был бы благодарен вам за неупотребление этого выражения относительно миссис Уолпол), или вообще никогда, и все же писали ей кипы и кипы стихов. Один итальянский поэт, вы, может быть, слышали, который про Ад писал, и тоже замужней женщине. Он про Ад писал, мистер Эндерби, не про то, про что вы написали в постыдных стихах, которые я вас прошу потрудиться обратно забрать. Вы тут пишете про ягодицы, про груди, это неприлично. Я потратил какое-то время на чтение ваших стихов, отложив ради этого другую работу по чтению. — Теперь Эндерби уловил скрытый под слабым заморенным восточно-центральным акцентом более сильные англо-валлийские оттенки. — Непристойностей, — изрек Уолпол, — высказанных любым мужчиной замужней женщине, следует всем сердцем стыдиться, страшась осуждения.

— Абсурд, — сказал Эндерби. — Чертов бред. Я написал стихи по просьбе Арри. Я писал их в обмен на заимствованный костюм, несколько бесплатных цыплят и тушку индейки. Разве не логично?

— Нет, — логично заметил Уолпол. — Нет. Вы эти стихи написали. Это вы написали про груди и про ягодицы и даже про пупки, в связи с миссис Уолпол, а никто другой. Это грех.

— Но, проклятье, — рассердился Эндерби, — ведь они у нее есть, правда? В этом отношении она точно такая же, как все прочие женщины, разве нет?

— Не знаю, — сказал Уолпол, унимая гнев Эндерби жестом хормейстера. — Я не женолюбец. Мне работать надо. У меня времени нет на женское легкомыслие и обман. Я должен работать после трудового дня, ночь за ночью, читая и изучая Маркса, Ленина и других авторов, которые приведут меня к такому положению, откуда я смогу помочь своим товарищам-рабочим. Можете вы про себя такое сказать? Куда вас поэзия привела? Вот куда. — И широким жестом охватил пыльную гостиную Эндерби. — А меня учение куда привело? — Но на свой вопрос не ответил; Эндерби ждал, однако вопрос определенно был риторическим.

— Слушайте, — сказал он, — я должен на поезд успеть. Простите, что так вышло, но ведь вы понимаете, это полное недоразумение. И поверьте моим заверениям, я с миссис Уолпол совсем не общался в светском отношении и совсем мало в профессиональном. Под профессиональным общением, — добавил из осторожности Эндерби, предусматривая возможные недоразумения, — я, конечно, имею в виду ее профессию барменши.

— За это, — заметил, покачав головой Уолпол, — заработной платы не платят, это не профессия. Ну, — продолжал он, — встает вопрос о наказании. Полагаю, в определенной мере этот вопрос решается между индивидуумом и его Создателем.

— Да-да, — слишком поспешно, со слишком большим облегчением согласился Эндерби. — Согласен.

— Вот как, согласны? — переспросил Уолпол. — Более интеллигентный и более начитанный человек, следующий политическим теориям, почувствовал бы искушение задать определенные простые вопросы. Что это были бы за вопросы, товарищ Эндерби?

Кишечник Эндерби сильно отреагировал на почтительный холодок с намеком на промыванье мозгов и на соляные копи: он как бы перешел в жидкое состояние, но одновременно готовился грянуть мощный взрыв. Тем не менее Эндерби храбро сказал:

— Люди, верящие в диалектический материализм, как правило, не верят предположению о божественной первопричине.

— Очень хорошо изложено, — похвалил Уолпол, — хоть и немножечко старомодно уклончиво. Бог то, что под ним понимается, товарищ Эндерби, Бог, Бог, Бог. — Он воздел глаза к потолку, открывая и закрывая рот при произношении божественного имени, словно поедая его. — Бог, Бог, Бог. — Как бы в ответ на призыв раздался стук в дверь. — Проигнорируем, — резко приказал Уолпол. — У нас тут решаются важные вещи, ни к чему нам безделица с визитерами. Я это сделал, — объявил он с неожиданной хитрецой. — Добился, — добавил помягче, с ярко сиявшим слабоумием взглядом. — Открыл синус-тезис. — Снова раздался стук. — Проигнорируем, — повторил Уолпол. — Ну, теперь, товарищ Эндерби, вы в полном праве задать вопрос: «Какой синус-тезис?» Давайте, — потребовал он со сдержанной силой, — спросите.

— Почему вы не на работе? — спросил Эндерби. Снова стук.

— Потому что, — объяснил Уолпол, — сегодня суббота. Пять дней можно делать дела, говорит Библия. Седьмой день Господа Бога вашего. Шестой день для футбола, распространенья речей, наказания и так далее. Давайте, спросите.

— Какой синтезис? — спросил Эндерби.

— Синус-тезис всего,  — изрек Уолпол. — Другие Бога выбрасывают, а я Его включаю. Я нашел Ему в мироздании место.

— Какое? — полюбопытствовал Эндерби в восхищении, несмотря на кишечник, страх и стук в дверь.

— Какое может быть место, — ответил Уолпол, — кроме Его собственного ? Место Бога — это место Бога, вернее не скажешь. А теперь, — велел он, — на колени, товарищ Эндерби. Вместе помолимся тому самому Богу, и просите прощения за все грехи блуда. — Опять постучали, громче. — ТИШЕ, — рявкнул Уолпол.

— Не буду я молиться, — отказался Эндерби. — Я никакого блуда не совершал.

— Кто не совершал, — молвил Уолпол, — в сердце своем? — И указал на собственное сердце, как на детской картинке Эндерби с изображеньем Спасителя. — На колени, — сказал он, — и я помолюсь вместе с вами.

— Нет, — твердил Эндерби. — Я вашего Бога не признаю. Я католик.

— Тем более, — сказал Уолпол. — БОГ ОДИН, ТОВАРИЩ! — неожиданно крикнул он. — На колени, молись, получишь отпущение от меня, если не от Товарища Всевышнего. А не будешь молиться, я Цербером стану, кликну ребят с работы, и чертовски быстро, даже если ты думаешь, будто нынче утром уедешь. НА КОЛЕНИ! — приказал он.

Эндерби со вздохом повиновался. Колени у него не гнулись: Уолпол же пал на колени со сценической легкостью, благодаря большой практике. Глаза не закрыл, не сводя их с Эндерби, обратившегося лицом к золотой скинии электрокамина. Уолпол произнес молитву:

— Товарищ Бог, прости бурджуазные прегрешения присутствующего здесь товарища Эндерби, которого сбили с пути праведного телесные похоти, толкнув на писание порнографической поэзии для миссис Уолпол, Тебе известной, хоть она выю не преклоняет и не входит в число Тобой избранных. Да осияет его свет Твой, сделав достойным трудящимся, примерным членом профсоюза, когда соответствующий сформируется. Ибо он поэт. А еще лучше пусть он вообще перестанет грязные стихи писать, выучится какой-нибудь приличной профессии с правильными профсоюзными взносами и живет в Божеской праведности, если будет на то Твоя святая воля, с какой-нибудь достойной женщиной по Твоему выбору, в состоянии освященного брака, до той поры, пока это бурджуазное состояние не заменится чем-нибудь лучшим, более отвечающим требованиям пролетариата. — Тут Эндерби увидел, как Уолпол победно улыбается какому-то явлению слева от него, позади Эндерби, примерно на уровне багета для развески картин. Предполагая, что это Бог, он не испугался. — Еще моментик, — предупредил Уолпол. — Потрясающе, что молитва делает, правда? Чудо, черт побери, вот что это такое. Ну, чтоб покончить, — продолжал он молитву, снова глядя на Эндерби, — пускай этот товарищ раб Твой прекратит бегать за женщинами и вносить смуту, а вернется на святые пути Твои, на службу бесклассовому обществу, которое Ты обещал целиком построить для трудящихся. Благодарю тебя, товарищ Бог, — сказал он, наконец. — Аминь.

Эндерби со стопами, с парочкой сопутствующих взрывов, со скрипом поднялся на ноги. В тот же миг электрокамин, подобно какому-нибудь зороастрийскому божеству, отключился, выслушав молитву. Эндерби встал, повернулся, разрядился и увидал миссис Бейнбридж. Она поболтала ключом Эндерби в качестве объяснения, как вошла без его более непосредственного содействия, и заявила:

— Ну, никогда в жизни не встречала мужчины, способного на такие сюрпризы. — Олицетворенье мечты буржуазной зимней элегантности: черный городской костюмчик с крошечным белым жабо из пенных кружев, с прямой узкой юбкой-карандашом; шубка длиной три четверти с воротником из рыси; длинные зеленые замшевые перчатки; тускло-зеленые замшевые ботинки; бархатная шляпка в виде листа двух оттенков зеленого: стройная, чистая, гибкая, деликатно накрашенная. Божий марксист Уолпол был в явном восторге. Протянул ей желтенькую листовочку, потом, как бы вспомнив, дал одну Эндерби. «БОГ ИЛИ КАПИТАЛИЗМ? — было там написано. — Не бывает того и другого. Г. Уолпол произнесет речь на эту ЖИЗНЕННО ВАЖНУЮ тему в Мемориальном зале лорда Гелдона в четверг 11 февраля. Вход свободный».

— Приходите, леди, — пригласил Уолпол, — и его приводите. Есть в нем что-то хорошее, если только докопаться, как вам самим отлично известно. Я бы сказал, ваше дело — хорошенько над ним поработать, сделать из него достойного человека, чтоб перестал стихи писать женщинам, а вы мне кажетесь вполне способной справиться с такой задачей.

— Стихи женщинам? — повторила Веста Бейнбридж. — Для него это дело обычное, правда? — И одарила Эндерби женственным жестко-мягким зеленым взглядом, держа перед собой большой ридикюль лопатой, чуть раздвинув носки, как позирующая натурщица.

Г. Уолпол при всем своем теофаническом социализме был мужчиной порядочным, с буржуазными добродетелями, и поэтому теперь, старательно помолившись, не желал ставить Эндерби в неловкое положение перед невестой.

— Можно сказать, только так говорится, — пояснил он. — Мистер Эндерби, можно сказать, мужчина очень сексуальный, с сильными страстями, которые надо сдерживать, а вы, — сказал он, — кажетесь мне способной на это.

— Большое вам спасибо, — поблагодарила Веста Бейнбридж.

— Слушайте, — сказал Эндерби. Двое других прислушались в ожидании. На самом деле ему нечего было сказать.

Уолпол подтвердил:

— Точно. В поэзии, если не в личной жизни, если вы понимаете, что я имею в виду. Вот тут вы и вмешайтесь, товарищ мадам, внушите ему более сильное чувство реальности. Да благословит Бог всех трудящихся ваш союз до тех пор, пока общество не придумает чего-нибудь лучшего.

— Большое вам спасибо, — поблагодарила Веста Бейнбридж.

— А теперь, — весело сказал Уолпол, — я пойду. С большим удовольствием провел с вами небольшую совместную диалектическую беседу, надеюсь на дальнейшее. Не провожайте, я знаю дорогу. Да хранит вас Бог, — пожелал он Эндерби. — Терять вам нечего, кроме своих цепей. — Благословил Эндерби и его мнимую нареченную стиснутым кулаком, еще раз улыбнулся и вышел. Эндерби и его мнимая нареченная остались наедине, слушая, как стихают шаги и радостный свист маршировавшего по ступенькам Уолпола.

— Так, — сказала Веста Бейнбридж.

— Вот, — сказал Эндерби, — тут я живу.

— Вижу. Но если вы тут живете, зачем переезжаете?

— Я не совсем понимаю, — сказал Эндерби. — Повторите, пожалуйста.

— Это я вас не совсем понимаю, — сказала Веста Бейнбридж. — Кажется, вы мне отправили так называемое письмо в стихах с разнузданным и вполне недвусмысленным предложением, а потом испугались, решили бежать. Неужели все так просто? Видно, думали, будто я не получу его до утра понедельника; видно, надеялись одновременно атаковать и бежать. На самом деле я всегда захожу на почту субботним утром, посмотреть, не пришло ли чего, и вот обнаруживаю письмо, практически испепеляющее почти без ваших усилий. И сразу сажусь в поезд. Я была озадачена, заинтригована. И обеспокоена.

— Обеспокоены?

— Да. За вас. — Она принюхалась к гостиной, с отвращением морща нос. — И вижу причину для беспокойства. Здесь полнейшая грязь. Кто-нибудь убирать приходит?

— Я сам убираю, — признался Эндерби, внезапно со стыдом ясней видя убожество своей жизни на фоне ее устрашающей благополучности. — Более или менее. — И повесил голову, как школьник.

—  Вот именно. И, Харри, если можно вас так называть, — собственно, я теперь просто обязана вас так называть, правда? — что вы намерены делать? Куда намерены отправиться?

— Меня зовут не Харри, — поправил Нехарри Эндерби. — Просто стих так подписан.

— Знаю, конечно, вас так звать не могут, в инициалах у вас «X» отсутствует. Все-таки вы подписались Харри, и вам Харри идет. — Она оглядела его, склонив головку на манер попугая, словно Харри был шляпой. — Повторю, Харри, что вы собираетесь делать?

— Не знаю, — сказал сокрушенный псевдохарри Эндерби. — Понимаете, надо подумать. Куда ехать, и прочее. Что делать, и так далее, и тому подобное.

— Ну, — сказала Веста Бейнбридж, — несколько дней назад я чаем вас угощала, а вы мне обед предлагали, когда я не могла согласиться. По-моему, хорошо б вам сейчас повести меня куда-нибудь на ленч. А потом…

— В одно место я вас не могу повести, — предупредил Эндерби, преданный и разозленный. — Вполне определенно. Я там отравлюсь. Я там задохнусь. От любого глотка.

— Очень хорошо, — проворковала Веста Бейнбридж. — Ведите, куда хотите. А потом я приведу вас домой.

— Домой? — с внезапным испугом переспросил Эндерби.

— Да, домой. Домой, домой, домой. Знаете, к очагу. В то место, с которым ничто не сравнится. За вами надо присматривать. Я отведу вас домой, Харри.