Онлайн чтение книги Искатели приключений
Книга VI. Политика и насилие

1

— Мне это не нравится, — сказал я, когда машина свернула на узкую грунтовую дорогу. — Должны бы уже лаять собаки.

— Он держит собак? — спросила девушка. Я повернул к ней голову. На лице ее был написан искренний интерес.

— Собак, кошек, коз, свиней, цыплят и прочую живность. Были бы мы сейчас где-нибудь во Флориде, у автострады наверняка стоял бы указатель «Звероферма».

Самого дома из-за холма еще не было видно.

— А может, он уже не держит животных, — сказала она. — Сколько лет прошло с тех пор, когда ты бывал здесь.

Я кивнул. Это было действительно давно, лет пять или шесть назад.

— Нет, если здесь нет собак, то это может только значить, что Мартинес умер. Когда я был мальчишкой, именно он подарил мне единственную в моей жизни собаку, маленькую дворняжку непонятной масти.

С вершины холма мы увидели дом, стоящий в центре небольшой залитой знойным солнцем долины.

— Взгляните, — вытянул руку Котяра.

Я посмотрел. Высоко в небе, раскинув неподвижно крылья, в восходящих потоках воздуха кругами парили два кондора — прямо над домом. Пока я сидел, высунув голову, к ним присоединился третий, взлетевший откуда-то из-за дома.

В молчании мы доехали до ворот. Деревянная изгородь местами была сломана, чуть в стороне лежало тело мертвой собаки, череп проломлен, мозги — наружу.

Я выключил двигатель и сидел не шевелясь. В воздухе был разлит запах смерти. В том, что представало перед глазами, было нечто вечное, никогда не меняющееся. Полная неподвижность и витающий над ней запах жестокости, который ни с чем нельзя спутать.

У меня было такое ощущение, что волосы на затылке встают дыбом. Посмотрев на Котяру, я убедился, что у него именно так и было. В руке он судорожно сжимал пистолет, лицо блестело от пота.

Я повернулся к девушке.

— Сиди в машине и жди, пока мы сходим взглянуть, что тут произошло.

Даже загар не мог скрыть, как она побледнела. Тем не менее она покачала головой.

— Я пойду с вами. Одна я здесь не останусь.

Голова Котяры, отражавшаяся в водительском зеркальце, невозмутимо кивнула. Он выбрался из машины, вежливо придержал дверцу для девушки. Я направился по тропинке к дому, они последовали за мной.

Дверь висела на сломанных петлях. Изнутри не доносилось ни звука. Я сделал знак Котяре, одновременно оттеснив девушку к стене дома позади себя. Резким движением ноги Котяра распахнул дверь настежь и впрыгнул внутрь. Я не отставал ни на шаг.

Очутившись в единственной комнате дома, я мгновенно повернулся к девушке, чтобы не дать ей войти, но опоздал. Она уже стояла на пороге с белым от ужаса лицом, не в силах отвести взгляда от головы Мартинеса, жутко усмехавшейся с небольшого деревянного стола, стоявшего прямо напротив двери. Тело его лежало на полу рядом.

Обхватив девушку руками, я мягко вытолкал ее за дверь. Она покачнулась, и я поддержал ее, подумал, что она вот-вот потеряет сознание, однако она, выпрямившись, отпрянула от меня.

— Прикрой глаза и постарайся дышать глубже, — посоветовал я, чуть касаясь ее плеча.

У нее было мужество, у этой девчонки. Через пару минут она совсем пришла в себя.

Во двор вышел Котяра, держа в руке клочок бумага.

— Очаг еще теплый. Они были тут утром, когда мы еще спали.

На бумаге я с трудом разобрал карандашные каракули:

ТАКАЯ СУДЬБА ЖДЕТ КАЖДОГО, КТО СЛУЖИТ ПРЕДАТЕЛЯМ СВОЕГО НАРОДА. КОНДОР.

Я сложил листок и засунул его в карман. На память мне пришел мальчик, бежавший ночью после того, как его отца убили. Теперь мальчик вырос, и имя его стало неразрывно связано с насилием и смертью. И еще кое с чем, чего никогда не было у его отца, — с могущественной помощью извне. Его специально обучали тактике не только политической, но и партизанской борьбы.

Только оружие оставалось тем же, что и раньше. Насилие, террор, смерть. После возвращения в Кортегуа я во многом замечал перемены, в этой же области не изменилось ничего. Произвол царил по-прежнему.

— Тебе лучше? — обратился я к девушке. Она молча кивнула.

— Возвращайся и жди нас в машине. Она сделала, как я сказал, усевшись на заднее сиденье. Я повернулся к Котяре.

— Странно, почему они не пришли к нам? Ведь мы были меньше, чем в десяти милях.

— Может, они просто не знали, что мы здесь, — предположил он.

— Знали. Поэтому и оставили нам записку, — ответил я. — Им было ясно, что мы придем проведать Мартинеса.

— Значит, испугались ловушки.

Я кивнул. Скорее всего, именно так. Впервые я появился на своей гасиенде без охраны, на которой президент настаивал всякий раз, когда я покидал город.

— Пойдем посмотрим, не найдется ли здесь лопаты, — сказал я. — Нужно похоронить старика, чтобы до него не добрались эти стервятники или шакалы.

В постройках позади дома тоже царила тишина. Козы, овцы, свиньи, цыплята — все были мертвы. Даже старого мула, на котором Мартинес разъезжал туда-сюда, не пощадили. Я покачал головой. Нет, все-таки кое-какая разница была. Еще несколько лет назад животных бандиты увели бы с собой. Теперь же нет. Теперь убивали ради того, чтобы убить.

Мы разыскали лопаты и начали копать землю. Когда мы заканчивали, солнце уже клонилось к горизонту. Бросив на могилу последнюю лопату земли, я выпрямился, посмотрел на небо. Над нашими головами кружили десять-двенадцать огромных птиц.

— Пора нам выбираться отсюда, — обратился я к Котя Ре. — Я не хочу угодить, ночью в засаду.

Он кивнул, швыряя лопату на землю.

— Я готов. — Он обернулся и, указывая взглядом на дом, спросил:

— Может, сожжем его? Я покачал головой.

— Нет, они заметят дым. Поймут, что мы здесь, и заявятся. — Я тоже выпустил лопату из рук. — Бедный старик. В общем, Котяра, ничего не меняется, а?

Лицо его исказила гримаса.

— Только окружающий нас мир.

Я знал, что он имеет в виду. Для других война и мир были предметом дискуссии. Ужасы и запах смерти никогда не проникали в кабинеты Высоких Договаривающихся Сторон, они не знали, что такое агония. Только чистые, обеззараженные слова, ложившиеся на бумагу или магнитофонную ленту.

Мы вернулись к машине. Котяра полез на заднее сиденье, а девушка пересела вперед. Я сел за руль. Она сидела и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, вздрагивая временами от спустившейся вместе с сумерками прохлады.

Я повернул ключ зажигания, пробежался глазами по приборной доске. Бензина оставалось меньше четверти бака. Обернулся к Котяре.

— Нам хватит, чтобы добраться до города?

— В багажнике две канистры по десять галлонов, — кивнул он.

— Лучше залить сейчас. Мне не хочется останавливаться ночью посреди дороги.

До Курату было более трехсот миль. Я дал Котяре ключи от багажника, он выбрался из автомобиля. Я повернулся к девушке, она все дрожала, и набросил ей на плечи свой пиджак.

— Спасибо.

Мне нечего было ей сказать.

— Мы не вернемся на твою гасиенду?

— Нет, — покачал я головой. — Во всяком случае, не сейчас, когда бандиты рядом.

— Мне никогда не приходило в голову, что такое может быть, — после паузы сказала она.

— А кому такое может прийти в голову? — Я закурил.

— Мой отец говорил...

— Твой отец!.. — грубо остановил ее я. — Что он может знать? Он же не из этих гор, он жил в университетском городке, в мире и покое. Окружающее представлялось ему абстракцией. Что ему известно о том, как пахнет смерть?

Она закуталась в пиджак.

— Ружья, — тихонько, словно бы самой себе, произнесла она, — были предназначены вовсе не для этого.

— Ружья предназначены для того, чтобы убивать, — сурово сказал я. — Он что, думал, они должны украшать стены?

— В таких вещах он ничего не понимал, — упрямо ответила она. — Они обещали ему...

— Они? Кто «они»? Бандиты? Коммунисты? Какие-нибудь почтенные старцы, словам которых привыкли верить целые поколения? Да его провели как последнего простака.

— Во всем виноват президент! — со злостью ответила она. — Это он сломал тот мир, в котором жил отец.

— Твой отец был участником заговора против президента. Но заговор не удался, и твоему отцу пришлось спасать свою жизнь. Теперь же он, сидя в безопасности за границей, шлет сюда оружие, чтобы чужими руками сделать то, что не смог сделать сам. И ему нет никакого дела до того, сколько невинных, вроде Мартинеса, должны будут умереть.

— Демократия, — сказала она. — Мой отец верит в нее.

— Как и все мы. Подобно любви, демократия лежит в основе многих преступлений. Все, в конце концов, почему-то кончается одним. Демократия как Бог — она со всеми сразу.

— Так ты думаешь, что президент прав, говоря, что на коррупцию среди правительственных чиновников можно закрыть глаза?

Я вытащил сигару изо рта.

— Нет, глаза закрывать нельзя. Но ты слишком молода для того, чтобы помнить, как было до него. Президент — это все-таки шаг вперед. Сделать предстоит еще очень и очень многое. Но не таким путем.

Повернувшись, она посмотрела на опустевший дом.

— И ты в это веришь, да?

— Да, — просто ответил я.

— Ты считаешь, что если ружья смолкнут, то все это прекратится?

— Если ружья смолкнут, это станет началом. Я увидел, как распрямились под пиджаком ее плечи. Она испытующе смотрела на меня.

— Я могу тебе доверять?

Я молчал. Ответ ей нужно было найти самой.

— Ты не предашь моего отца? Или меня? Это было уже проще.

— Нет.

Помолчав, она сделала глубокий вдох.

— Завтра утром, в Курату, в порту... С утренним приливом в порт приходит судно...

Это было то самое, что я безуспешно искал на протяжении всех тех месяцев, что прошли после моего возвращения. Мне показалось, что именно здесь я найду выход из той паутины обмана, которую начинал плести вокруг меня каждый, с кем я заговаривал, начиная с самого президента.

Может, мне все же удастся отыскать правду, ускользнувшую много лет назад от моего отца.

2

Беатрис Элизабет Гуайанос. Таково было ее имя. Но когда я впервые увидел ее в аэропорту Майами, я этого еще не знал. Я сидел и ждал, когда объявят посадку на рейс, а она стояла перед билетной кассой.

Я сразу же обратил внимание на гордую посадку ее головы. Для латиноамериканки она была довольно высокого роста, смоляно-черные волосы ее были высоко подобраны. Изящная и все же чуточку округлая фигурка в летнем платье из черного шифона будила в моей голове восхитительные мысли. На вкус американца ее грудь могла показаться великоватой, изгиб бедер слишком уж крутым, а небольшой животик — выпирающим, однако для поколений наших мужчин она являла собой классический образец женской красоты. Но больше всего меня привлекли в ней глаза, пронзительно зеленые, окаймленные длинными густыми ресницами.

Она почувствовала на себе мой взгляд и чуть отвернулась, но с таким сдержанным негодованием, которое на протяжении долгих лет могло быть привито только верной дуэньей. Я улыбнулся в душе. Много же времени прошло с тех пор, когда я в последний раз видел подобное движение.

Она сказала что-то мужчине, стоявшему рядом, и голова его непроизвольно повернулась в мою сторону. Я заметил, как блеснули его глаза, когда он быстро проговорил ей в ответ несколько слов. Похоже, он узнал меня. Теперь наступила ее очередь изучать меня своими прекрасными глазами. Я не переставал улыбаться. Этот женский взгляд был мне знаком, он, казалось, спрашивал: с чего это ты взял, что ты так неотразим? В тебе ни роста, ни особой привлекательности. И все же женщины, говорят, от тебя без ума. Почему, интересно?

В ее глазах я увидел нечто похожее на откровенную насмешку. Я улыбнулся шире и почувствовал, как в висках начинают бешено стучать молоточки пульса. Такого мне не приходилось испытывать прежде ни с одной женщиной. Она бросала мне вызов, и я не мог не принять его. Во взгляде ясно читался вопрос: так ты действительно мужчина?

Вы встречаете женщину. В вас вспыхивает желание. И пока вы не овладеете ею, мир перестает что-либо значить для вас. Вы не можете есть, не можете спать. Жажду плоти можно утолить только одним способом.

Медленным шагом я стал приближаться к ней, наблюдая за тем, как меняется выражение ее глаз. Мне показалось, что в них мелькнул страх, но тут на мое плечо легла чья-то рука, и я обернулся.

У меня за спиной стояли Хойос и Прието.

— Добрый день, сеньоры, — вежливо приветствовал их я.

— Какая удача, сеньор, — ответил Хойос, — я возвращаюсь на родину этим же рейсом.

— Действительно, удача, — отозвался я, впустую растрачивая свой сарказм. Уж на такие-то ухищрения президенту вовсе не стоило пускаться. Я же дал слово, что вернусь. Мне не терпелось подойти к девушке, а они меня задерживали.

Теперь настал черед более молодого Прието.

— А я лечу в Нью-Йорк, чтобы приготовить все к вашему прибытию. Представляю, как там обрадуются вашему приезду после того, как закончатся ваши консультации с президентом.

— Благодарю вас, — ответил я кратко. Непонятно откуда взялись репортер и человек с фотоаппаратом, в глаза мне ударила вспышка.

— Сеньор Ксенос, — обратился ко мне газетчик, — после того, как мисс Дэйли подала на развод, у вас, возможно, появились новые планы в личной жизни?

— Прежде всего я возвращаюсь домой на краткий отдых.

— А потом?

— Потом? — я уныло улыбнулся. — Я как-то об этом не думал. Видимо, займусь работой.

— Как жестока жизнь, — усмехнулся репортер.

— Да, легче она за эти годы не стала, — засмеялся я.

— Вы вернетесь в Майами?

— Надеюсь. Майами очень приятный город.

— Благодарю вас, сеньор Ксенос.

Они удалились, и я повернулся к девушке, но она, оказывается, уже ушла.

Моего локтя коснулся Прието.

— Вы должны извинить меня, сеньор, — торопливо сказал он. — Меня ждут срочные дела в Майами. Я кивнул.

— Да благословит вас Господь, — сказал он уже на ходу.

— Всего доброго, — крикнул я вслед.

По радио объявили посадку на наш рейс. Я махнул рукой Котяре, в стороне подпиравшему плечом стену, и мы направились к билетному контролю. Спускаясь по лестнице, я вновь увидел ее: она стояла у стойки туристского класса.

Девушка тоже заметила меня и гордо отвернулась. Я вновь улыбнулся: именно это я и ожидал увидеть.

— Здесь мы на некоторое время расстанемся, сеньор, — произнес Хойос.

— А я-то думал, что мы летим одним рейсом.

— Так оно и есть, ваше превосходительство. — Он улыбнулся. — Но такие малозначащие личности, как я, летают туристским классом.

— В таком случае, встретимся уже в Кортегуа.

— С Божьей помощью.

Мы с Котярой прошли к стойке первого класса. Я помахал контролеру билетами, он кивнул, и мы прошли. Присоединившись к группе пассажиров, я бросил взгляд через перегородку. Девушка прятала лицо за яркой обложкой журнала, однако я был уверен, она прекрасно знает, что я на нее смотрю.

Краем глаза я заметил, что стоящий позади нее мужчина — Хойос. Внезапно мною овладело желание поменяться с ним билетами, и, не успев до конца осознать, что делаю, я стал махать ему рукой.

Когда он подошел к разделяющей нас перегородке, на лице его было недоумение.

— Не будете ли вы, сеньор, столь любезны, чтобы поменяться со мной местами? — спросил я его.

— Но почему, ваше превосходительство? В туристском классе вовсе не так удобно, как в первом.

Я улыбнулся ему и посмотрел на девушку. Он проследил за моим взглядом и понимающе наклонил голову.

— Конечно же, ваше превосходительство, — быстро произнес он, — я к вашим услугам.

Мы обменялись билетами, и он направился назад, к стойке. Я же не стал этого делать, просто перешагнул не очень высокую перегородку.

— Вам не туда! — прокричал контролер. — Там — туристы!

— Произошла ошибка, — объяснил я, показав ему билет Хойоса.

Взглянув на него, контролер молча кивнул.

Подойдя к очереди, я встал позади девушки. Она с удивлением оглянулась.

— Вы направляетесь в Курату? — спросил я. Она не ответила.

— Говорите по-французски?

— Нет, — она покачала головой.

— По-итальянски?

— Нет.

— Может быть, по-немецки?

Она вновь потрясла головой, но на этот раз по губам ее скользнуло подобие улыбки.

— Ну ладно, — сказал я в конце концов по-испански с шутливым отчаянием, — если вы и по-испански не говорите, то, по-видимому, я ошибся рейсом.

Она залилась смехом.

— Вы не ошиблись рейсом, мистер Ксенос. — В ее английском не слышалось никакого акцента. — Просто вы летите другим классом. Вам не место в одном салоне с простыми людьми.

Я улыбнулся.

— С вашей стороны это нечестно. Вы знаете мое имя, а я не знаю вашего.

В глазах ее мелькнуло веселье.

— Гуайанос, — сказала она. — Беатрис Элизабет Гуайанос.

Мне показалось, что девушка посматривает на меня с ожиданием.

— Я должен знать ваше имя? — спросил я. — Мы встречались?

Не сводя с меня глаз, она качнула головой.

— Вы знали моего отца, доктора Хосе Гуайаноса.

— О...

Я действительно знал ее отца. Он был министром образования, а позже — специальным помощником президента. А помимо этого он был еще вовлечен в заговор с целью убийства президента, но у заговорщиков ничего не получилось. Ему единственному удалось бежать, все остальные были расстреляны. Поговаривали, что Гуайанос прячется где-то в Нью-Йорке, вынашивая планы нового заговора и свержения кортегуанского правительства.

— Да, вашего отца я знаю. Он казался мне очень приятным человеком.

— Вам не захотелось еще вернуться в первый класс?

— Чего вдруг? — усмехнулся я.

— Старая лисица, — ответила она, делая жест в сторону перегородки.

— Старая лисица? — переспросил я. Посмотрев туда, куда указывала девушка, я увидел Хойоса, читавшего газету. — Вы имеете в виду Хойоса?

— Так мы зовем его. Он — глава тайной полиции. Президенту сразу же будет все известно.

— Меня это абсолютно не трогает. Внутренняя политика меня не касается. Да и касалась бы, мне было бы наплевать. Я в любом случае останусь с вами.

Зеленые глаза девушки потемнели, сделавшись в точности такими же, как изумруды, которые время от времени находят в наших копях.

— Почему?

— Вы не только похожи на дикую розу, — сказал я, — ваше манящее благоухание не оставляет мне другого выхода.

3

Аэропорт был наводнен полицией, поскольку встретить меня приехал сам президент. Стюардесса открыла дверь, отделяющую салон первого класса от туристского, и подошла ко мне.

— Сеньор Ксенос, не согласитесь ли вы покинуть борт самолета через выход первого класса? Я кивнул и повернулся к Беатрис.

— Выйдешь со мной? Она покачала головой.

— От этого всем будет только неловко.

— Я увижу тебя снова? Когда мне позвонить?

— Я сама позвоню тебе.

— Когда?

— Через пару дней. Ты будешь занят.

— Не позже, чем завтра, — ответил я. — Не могу же я быть настолько занят.

— Тогда завтра. — Она протянула мне руку. — Да хранит тебя Бог.

— До встречи! — я поцеловал протянутую руку.

Поднявшись, я проследовал за стюардессой в кабину первого класса, где меня ждали Котяра и Хойос.

— Вас не болтало в полете? — со сладкой улыбкой осведомился Хойос.

— Ничуть, благодарю вас.

Я подошел к уже распахнутому люку. Яркое солнце на мгновение ослепило меня. Внизу у трапа остановился длинный черный лимузин президента. Подбежавший солдат распахнул заднюю дверцу.

Спускаясь по трапу, я увидел, как президент выбирается из машины и направляется ко мне, раскидывая в стороны руки.

— Сын мой, — с чувством проговорил он, заключая меня в объятия. — Я знал, что на тебя можно положиться.

— Ваше превосходительство.

Я обнял его в ответ; фотографы вокруг просто посходили с ума со своими камерами. Меня удивила неожиданная хрупкость его фигуры, затянутой в форму. Я взглянул на его лицо и увидел в глазах слезы. Появились морщины, которых раньше не было, а брови, когда-то иссиня-черные, стали серебристо-белыми. Я почувствовал, как меня заполняет непонятная грусть. Мне казалось, что я покинул Кортегуа только вчера, когда он еще был так молод и полон сил. А теперь передо мной стоял старик.

— Пошли в машину, — он взял меня за руку. — Жарко на солнце.

В лимузине было прохладно. Президент устало опустился на сиденье, дыхание его было тяжелым. Я сидел молча и ждал, пока он заговорит. Он сделал знак водителю, и машина тронулась. Я оглянулся. Остальные пассажиры, которых задержали на борту, пока моя встреча с президентом не закончится, уже начали спускаться по трапу. Беатрис я не видел.

— Не волнуйся, — не понял моего беспокойства президент, — твой багаж доставят в отель. Я забронировал для тебя лучший номер.

— Благодарю вас.

— Но сначала нам необходимо о многом поговорить. Я подумал, что неплохо бы нам вдвоем пообедать во дворце пораньше, так, чтобы никто нам не помешал.

— Я в вашем распоряжении.

Неожиданно президент улыбнулся и потрепал меня по руке.

— Брось, к чему эти формальности. Последний раз ты вел себя проще.

— Если мне не изменяет память, тогда мы оба вели себя проще.

Он рассмеялся.

— Что было, то было. Пора забыть о прошлом. Мы снова вместе — это и есть самое главное.

Когда мы выезжали из ворот аэропорта на автостраду, я посмотрел в окно. Через каждые тридцать ярдов стоял полицейский с автоматом наизготовку. И так — сколько хватало взора.

— А нас неплохо охраняют.

— Это необходимость, — объяснил президент. — Бандиты становятся все наглее. За прошлый месяц они трижды пытались добраться до меня. К счастью, неудачно.

Я смотрел на него в молчании. Если бандиты осмеливались так близко подходить к столице, значит, положение было действительно критическим. Обычно они предпочитали держаться ближе к горам.

Он понял, о чем я размышляю.

— Они уже не те, что были раньше. Теперь это уже обученная армия, которой командуют натасканные коммунистами вожаки партизан вроде Кондора.

— Кондора? Но он же...

— Да, старик мертв, — тут же отозвался президент. — Но после него остался сын. Он взял имя отца.

— Вы имеете в виду мальчика... Президент кивнул.

— Теперь это уже не мальчик. Он обучался в специальной школе где-то в Восточной Европе. Однажды нам удалось засадить его за решетку, однако вскоре его освободили по амнистии, примерно тогда, когда ты женился на Ампаро. С тех пор он собрал целую партизанскую армию, объединив в ней почти всех повстанцев.

— Разве не то же самое сделали и вы когда-то?

— Да, нечто в этом роде, только организация у него будет получше. И ему помогают из-за рубежа, а кто помогал нам? Деньгами и оружием.

— Поставки оружия так и не прекратились?

— Нет. Из всего множества дел, которые нужно решить, это, наверное, самое главное. С прекращением поставок его армия наемников развалится сама по себе.

— Оружие доставляют морем, — заметил я.

— Таможней в порту ведает мой двоюродный брат. Он клянется, что этого не может быть.

Я промолчал. Как обычно, правды ждать было не от кого. За окном уже виднелись пригороды. Был базарный день, и по обочине дорога следом за своими повозками тянулись крестьяне. Усталые, возвращались они домой. Я смотрел на них.

Что-то было не так. Обычно крестьяне шли с рынка радостные и возбужденные. Они пели песни, громко смеялись, бренчали монетами в карманах, испытывая гордость за то, что с такой легкостью провели наивных горожан с их тугими кошельками. А тут я заметил, как один из них молча плюнул вслед нашей машине.

Я повернулся к президенту. Он тоже видел это. Лицо его побелело и сморщилось.

— Яд стал проникать даже в души простого народа.

— Но что-то, наверное, еще можно сделать.

— Что? — спросил он. — Не могу же я посадить всех их в камеры. Сейчас каждый обвиняет меня в своих горестях. Видит Бог, я всю жизнь старался сделать как лучше.

Он действительно верил в то, что говорил. Что мог я ему ответить? Может, когда смолкнет стрельба и люди успокоятся, здравые речи окажут на них благотворное действие? Пройдет время, подумал я, и даже президент захочет к ним прислушаться.

Да, видимо, он слишком устал от бремени власти, которое так долго давило на его плечи.

— Итак, ты вернулся. — Раздавшийся в полуосвещенной комнате голос Ампаро был полон сарказма.

— Да, — ответил я. — Вернулся.

— Он так и говорил, — пренебрежительно заметила она. — Приполз, как щенок к своему хозяину.

Я промолчал. Сделал несколько шагов по комнате, остановился около ее кресла, глянул вниз. Глаза ее в полумраке поблескивали. Бледное, с тонкими чертами лицо выглядело так, будто годами не видело солнца. Горькая усмешка искривила ее губы.

— Ну, что смотришь?

— Хочу рассмотреть получше. Мы давно не виделись. Ампаро отвернулась.

— Не смотри так. Мне это не нравится.

— Хорошо. — Я сел на стул рядом. — Мне говорили, что ты болела.

— Что еще тебе говорили?

— Ничего.

— Ничего? — скептически спросила Ампаро.

— Ничего.

На мгновение она задумалась.

— Я не была больна, — ответила она наконец — Это он распространил слухи. Ему не нравится то, что я делаю, поэтому он запрещает мне появляться на публике. Я молчал.

— Мне казалось, он не позволит тебе встретиться со мной.

— Почему?

Ампаро взглянула на меня и тут же отвела глаза. Отсутствующим голосом сказала:

— Я ошиблась, он оказался умнее. Он понял, что самое лучшее — это дать нам возможность встретиться. После того, как ты увидел, на кого я стала похожа, между нами уже ничего быть не может.

— Я не обнаружил в тебе ничего такого, просто то, что когда-то было между нами, давно ушло. И не нужно нам хвататься за что-то, что исчезло вместе с нашим детством.

Ампаро потянулась за сигаретой. Я поднес ей огонь. Сладковатый дымок поплыл по комнате. Глядя на меня, она сделала выдох.

— Бедный Дакс, тебе так не везло со всеми твоими женами, а?

И опять я промолчал.

— Это потому, что ты позволял, чтобы тебя выбирали. В следующий раз будешь выбирать сам. Молчание.

— Но только не эту Гуайанос, — неожиданно промолвила она. — Из-за нее тебя просто убьют.

— Как ты узнала о ней? — посмотрел я на Ампаро. Она рассмеялась.

— Все, что бы ты ни делал, становится известным. В этом городе нет секретов. Жизнь каждого является предметом пристального внимания нашего президента.

— Но ты-то как узнала? — настаивал я.

— У меня есть друзья в секретной полиции. — Она засмеялась. — Тебе нравится твой номер в отеле?

— Да, — ответил я. — Он самый роскошный из всех.

— Еще бы. Он предназначен для самых важных гостей президента.

— Если хочешь сказать мне что-то, — сказал я уже несколько раздраженно, — говори. Хватит этих детских намеков.

— Дитя — это ты. — Ампаро выбралась из кресла, подошла к секретеру и выдвинула ящик. — Иди сюда, я покажу тебе кое-что.

Я приблизился. В ящик был встроен магнитофон.

— Слушай. — Она нажала кнопку.

Из динамика послышался звук телефонного звонка. Затем раздался щелчок и мужской голос произнес: «Алло».

В ту же секунду я понял, что это мой собственный голос. Никто сразу не узнает свой голос.

Теперь говорила женщина:

— Сеньор Ксенос?

— Да.

— Беатрис Гуайанос. Я же говорила, что позвоню.

— Я ждал все утро...

Ампаро нажала на кнопку, и лента остановилась. Она подняла ко мне лицо.

— Дальше можно не слушать. Ты и сам знаешь, что было сказано.

Она вернулась к своему креслу.

— И так не только телефоны. Будь у него возможность записать твои мысли, он бы это сделал, поверь.

— Но как ты добыла запись?

— Очень просто. — Ампаро засмеялась. — Это он мне ее дал. Чтобы доказать то, что я и сама поняла уже много лет назад. Но он не хотел рисковать.

Я посмотрел на нее в задумчивости.

— Для чего ты мне все это рассказываешь? Ампаро со злостью затушила в пепельнице сигарету.

— Мне просто жаль тебя. Он будет использовать тебя точно так же, как и всех остальных, а когда ты окажешься ненужным, он вышвырнет тебя.

— Знаю.

— Знаешь и все же вернулся?

— Да. Я всегда это знал, даже тогда, когда был жив мой отец. Он тоже знал, но в то время это было не важно. Для отца главным было то, что президент был способен также и на добрые дела. Людей, подобных твоему родителю, много, он не единственный такой. И они тоже приносят свою пользу, а со временем исчезают, и вместе с ними исчезает и их зло. Остается только то положительное и доброе, что они успели сделать.

— Ты и вправду в это веришь, не так ли?

— Верю. Как верю и в то, что когда-нибудь Кортегуа станет свободным государством, по-настоящему свободным.

Ампаро засмеялась, но веселья в ее смехе не было — только голая насмешка.

— Тогда ты такой же глупец, как и все. Неужели ты не видишь, что в этом-то и заключается секрет его силы — в невысказанных обещаниях, которые никогда не будут выполнены.

На это я не ответил, и Ампаро подошла ближе, чтобы взглянуть мне в лицо. В глазах ее сверкало неистовство, которого я никогда не видел раньше.

— Пока он жив, Кортегуа никогда не увидит свободы. Слишком уж далеко он зашел в своих играх, чтобы остановиться.

Молчание.

Ампаро повернулась, чтобы взять другую сигарету. Пока я держал перед ней зажигалку, она, не отрываясь, смотрела мне в глаза.

— Если ты действительно хочешь, чтобы страна стала свободной, единственный путь к этому — убить его.

Я выдержал ее взгляд. Лицо ее сохраняло абсолютную бесстрастность. Я покачал головой.

— Нет. Не к свободе ведет этот путь. Мы шли по нему вес это время, но к свободе не пришли. Теперь люди сами должны захотеть освободиться.

— Люди, — с презрением фыркнула Ампаро. — Они думают так, как им прикажут думать.

— Не всегда. Я имею право так говорить, я немало повидал в мире. Когда-нибудь и у нас наступят перемены.

— К тому времени мы все будем мертвы, — сказала Ампаро, отходя от меня. Приблизившись к секретеру, она закрыла ящик, потом повернулась в мою сторону. — Кроме моего отца. Он будет жить вечно!

Я промолчал.

Она глубоко затянулась, медленно выдохнула дым.

— Он был прав. Он всегда прав, — произнесла она почти шепотом. — А ты слишком похож на своего отца.

4

— Это лейтенант Хиральдо, — сказал президент. — Я возложил на него персональную ответственность за твою безопасность в течение того времени, что ты пробудешь здесь.

Молодой офицер четко отсалютовал.

— К вашим услугам, ваше превосходительство.

— Спасибо, лейтенант. — Я повернулся к президенту. — Я чувствую себя по-дурацки. Неужели это так необходимо? Президент кивнул.

— Особенно, если ты будешь настаивать на поездке в горы на свою гасиенду. В тех местах бандиты особенно активны.

— Я должен туда съездить. Слишком много времени прошло с тел пор, когда я последний раз был на могиле своих родителей.

— Тогда Хиральдо со своими людьми будет сопровождать тебя. — В голосе президента звучала такая решительность, что дальнейший спор превращался в бессмыслицу. Он повернулся к офицеру. — Готовьте своих людей, лейтенант.

Отдав честь, Хиральдо вышел.

— Ты виделся с Ампаро?

— Да.

Лицо президента приняло странное выражение, я так и не понял, что оно означало.

— И что ты можешь сказать?

— Ампаро изменилась, — осторожно ответил я. Он кивнул.

— Ампаро очень больна.

— Я бы не сказал. Мне она показалась в полном порядке.

— Не в физическом смысле, — он понизил голос, — здесь. — Указательным пальцем он постучал себя по виску. Я промолчал.

— Наверное, она предложила тебе убить меня? — голос президента звучал абсолютно ровно.

— Что-то в этом роде она и вправду говорила, — ответил я столь же невозмутимо.

— Это ли не свидетельство слабоумия? — Мне почудились нотки сдерживаемого гнева. — Стремление убить родного отца?

— Да. — Ничего другого я сказать не мог. — У вас не было мысли показать ее докторам?

— Тут доктора не помогут, — с горечью сказал президент. — Она сгорает от ненависти ко мне.

— За границей есть врачи, которые справлялись с подобными случаями.

— Нет, — ответил президент, — она должна остаться здесь. Невозможно даже предположить, что может случиться, если ее не будет рядом со мной. Наверняка найдутся такие, которые захотят извлечь личную пользу из ее болезни. — Он резко переменил тему. — Ты говорил с американским консулом?

— Нет еще, у нас договоренность о встрече сегодня во второй половине дня.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал он. — Потом расскажешь мне о его реакции.

— Двадцать миллионов долларов, — произнес он, откидываясь в кресле.

— Что вас так поразило, Джордж? Это ничто по сравнению с тем, что Штаты давали другим. А потом, это же не подарок, это всего-навсего заем. Вы гораздо больше просадили на Трухильо и Батисту, я уж не говорю о других.

— Знаю, знаю, — отозвался он, — но тогда мы точно представляли себе, с кем имеем дело.

— Понимаю, — насмешливо сказал я. — Если бы вы меньше беспокоились об этом, то, возможно, вас меньше ненавидели бы жители этих стран.

Джордж Болдуин бросил на меня взгляд.

— Я не хочу вступать в политическую дискуссию.

— А никакой дискуссии и нет. Должник не вступает в споры со своим банкиром.

— Послушайте, мы могли бы говорить прямо, без обиняков.

— Ситуация слишком серьезна, чтобы трепать языками впустую, — заметил я. — Я вовсе не хочу сказать, что все сделанное стариком абсолютно правильно. Но все же для своей страны он успел сделать гораздо больше, чем его предшественники. И — не забывайте! — без всякой официальной помощи со стороны американского правительства. Проблема, перед которой стоим мы сейчас, это не только наша проблема, опасность грозит всей Латинской Америке и вам самим. Нравится вам это или нет, но коммунисты окопались здесь надолго. И ваше невмешательство только поможет им пробраться к власти.

Лицо Болдуина стало серьезным.

— О чем это вы говорите? — спросил он, доставая сигарету. — Неужели вы тоже начинаете превращаться в параноика, видящего коммунистов под собственной кроватью?

— Нет, — ответил я, — они гораздо умнее. Они установили связь со многими социальными группами, и может оказаться так, что через какое-то время вы обнаружите, что поддерживаете кого-то из них. И когда это произойдет, вы отдадите им всю страну.

— Я не могу в это поверить. Нам хорошо известно, что из себя представляют коммунисты.

— Неужели? Возможно. Но что если они хорошо замаскированы? Сможете ли вы отличить их в толпе, где они не бросаются в глаза?

Болдуин промолчал.

— Это один из возможных путей их прихода к власти, — продолжал я. — А есть и другой, даже более простой. Американская поддержка фактически означает стабильность для любого латиноамериканского правительства. Уберите эту поддержку — и правительство рухнет. Сделав так, вы тут же отдадите страну в их руки. Болдуин горько улыбнулся.

— Из ваших слов следует, что мы будем прокляты в любом случае, как бы мы ни поступили.

— В некотором смысле да.

— И обречены поддерживать этих диктаторов, вне зависимости от того, хотим этого или нет.

— Не совсем. В обмен на свою помощь вы можете получить определенные выгоды. Например, концессии, которые мы готовы вам предоставить.

— Мы уже знаем, что такие концессии означают в понимании президента, — напрямик заявил Болдуин. — Он известен вовсе не тем, что нерушимо держит слово.

— На этот раз он его сдержит. Время его подходит к концу, а ему захочется, чтобы о нем вспоминали с почтением.

Джордж задумался.

— Может статься, что он зашел слишком далеко, чтобы ему помогла чья бы то ни было помощь.

— Я прошу не ради него. А ради Кортегуа. Болдуин молчал, внимательно глядя на меня.

— С каждым днем, — добавил я, — в страну ввозится все больше оружия. И не просто винтовок — автоматов, гранатометов, легких пушек. И когда они заговорят — это лишь вопрос времени. К нам они приходят не с ваших заводов, а из-за Железного занавеса. Если революция победит, то кому будут благодарны люди? Вам или тем, кто им помог?

Болдуин глубоко вздохнул.

— Я дам знать нашим людям. Но, сами понимаете, обещать ничего не могу.

— Понимаю. — Я поднялся. — Благодарю за то, что нашли время выслушать меня. Болдуин протянул руку.

— Если как-нибудь вечером у вас будет время, позвоните мне. Может, поужинаем вместе.

— Постараюсь, — ответил я.

Но когда из его кабинета с кондиционированным воздухом я вышел в знойное пекло улицы и перешел на противоположную от посольства сторону, то уже знал, что звонить ему не буду. Точно так же я знал и классическую модель поведения американцев в подобной ситуации. Используя любые причины, они постараются не замарать рук. И сохранить в карманах свои денежки.

Я посмотрел на часы: начало пятого. Сиеста уже закончилась, улицы стали вновь заполняться народом. Возвращаться во дворец было еще слишком рано. До пяти часов президента все равно не будет.

Неторопливой походкой я спустился с холма в направлении порта, миновал рынок, где разносчики начинали раскладывать свой немудреный послеобеденный товар. Я вдыхал ароматы тропических фруктов, до меня доносились призывные голоса женщин, высовывавшихся из окон лачуг. У их стен копошились босоногие детишки в тряпье, занятые своими таинственными играми, в которые и я играл когда-то, но которые давно позабыл.

Я купил у торговца замороженный плод манго и уселся на знакомые ступени с видом на бухту, на которых много лет тому назад, будучи мальчишкой, вот так же набивал себе рот какой-нибудь сладкой дрянью. У причала стояло всего два судна, в дальнем конце бухты виднелись заброшенные нефтяные вышки, ржавеющие в морской воде.

Солнце медленно клонилось к западу, и тени становились все длиннее. Ноздри начал щекотать запах жареной рыбы — то, что торговцы не смогли продать, они тут же съедали сами. Курату. Когда-то он казался мне самым большим городом в мире.

Я скользнул взглядом по циферблату часов. Почти пять. Я поднялся и направился в город. Путь мой пересек разносчик лотерейных билетов. Отпечатанные в виде длинной ленты, счастливые билетики свисали из его руки, волочась по земле. Я чуть было не наступил на них, а человек прошел мимо, даже не оглянувшись.

Я улыбнулся. Нет, ничего здесь не изменилось. Трюки, к которым они прибегали, чтобы сбыть свой товар, сохранились в своем первозданном виде со времени моего детства. Стоило мне только обратить его внимание на ползущую за ним по земле ленту, как он тотчас же принялся бы уверять меня в том, что сама Удача шлет мне знак, что именно эти запылившиеся бумажные лоскутки таят в себе счастье, которое я так долго ищу. И не важно, что билетики эти мне ни к чему, — паренек будет тащиться за мной целые кварталы, сокрушаясь о том, что я упускаю такую редкую возможность.

Он сделал еще несколько шагов и затем, уже не в состоянии бороться с искушением, остановился и посмотрел на меня. Усмехнувшись, я наступил на бумажную змею. Лицо его потемнело, он моргнул несколько раз, когда я сделал еще шаг по направлению к нему. Тогда он схватил меня за руку, а другой указал на землю.

— Ну и что? — спросил я, пожимая плечами. — Вот они, твои билеты, все целы.

— Подбери их! — прошипел он. — Там послание для тебя.

Я смерил парня взглядом, затем отступил назад и подобрал валяющееся в пыли счастье. На обратной стороне одного из билетиков шли карандашные каракули:

ИЗМЕННИК! УБИРАЙСЯ, ПОКА ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО. ПРЕДАТЕЛЯ МОЕГО ОТЦА В КОРТЕГУА ЖДЕТ ТОЛЬКО СМЕРТЬ. КОНДОР.

Я оглянулся — парень уже исчез. Растворился в толпе прохожих, спешащих к рынку. Я со злостью смял билетики и засунул их в карман. Чувство опасности, которое я внезапно испытал, стоя на переполненной людьми улице, было до жути реальным. Любой из окружавших меня мог быть подослан бандитами.

Я набрал полную грудь воздуха и решил, что никогда впредь не выйду на улицы без Котяры, который может надежно прикрыть мой тыл. Немного же потребовалось времени, чтобы выяснить, что я вернулся.

По рыночной площади пробиралось одинокое такси. Я махнул водителю и с чувством огромного облегчения забрался внутрь. Теперь я знал, что заставляло президента быть таким осторожным. Теперь я знал, какие ощущения он испытывает. Поехать домой, вернуться в горы — вот настоящее спасение. По крайней мере, там можно будет не беспокоиться по поводу того, кто стоит у тебя за спиной.

5

Из окна автомобиля я посмотрел туда, куда указывал Котяра. Из печной трубы поднимался слабый дымок.

— В доме кто-нибудь живет? — спросил лейтенант Хиральдо.

Я покачал головой.

— Нет. С того времени, как я впервые уехал за границу, — никто.

— Остановите на минуту машину.

Хиральдо выбрался из автомобиля и подошел к следовавшему за нами джипу. В зеркале заднего вида я заметил, что он разговаривает с солдатами. Они подхватили оружие, и через мгновение Хиральдо подошел ко мне.

— Теперь мы можем идти. Но первыми во двор войдут они.

— Скорее всего, ничего страшного там нет.

— Возможно. Но я не вижу смысла рисковать.

Мы пропустили джип вперед, и следом за ним подъехали к окружавшей дом галерее. В молчании мы сидели и смотрели на закрытую дверь.

Затем я вышел из машины.

— Глупости все это. Будь там внутри бандиты, они бы давно уже открыли по нам огонь, — сказал я и начал подниматься по лестнице.

Когда моя правая нога коснулась верхней ступеньки, дверь стала медленно раскрываться. Я ощутил в животе неприятный холодок. Позади затопали тяжелые солдатские ботинки, и в то же мгновение в затылок мне жарко задышал Котяра.

— Добро пожаловать в ваш дом, сеньор Ксенос.

Голос, раздавшийся из темного дверного проема, был мне знаком, и все же мне потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, кому он принадлежал.

— Мартинес!

Старик сделал шаг вперед, мы обнялись.

— Ах, сеньор, — вздохнул он. — Как я рад снова видеть вас.

— Мартинес! — улыбнулся я ему.

Он остался тем же стариком, жившим у края наших земель, милях в десяти от гасиенды, державшим заблудившихся животных и питавшимся исключительно овощами, поскольку и в мыслях не допускал зарезать цыпленка. Тем самым крестьянином, который подарил когда-то мне, мальчишке, маленького щенка.

— Когда я услышал, что вы вернулись, то сразу же понял, что вам не потребуется много времени, чтобы заглянуть домой. Мне не хотелось, чтобы ваш дом встретил вас пустым и холодным. Вот я и решил развести огонь и принести кое-что из еды.

Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

— Спасибо тебе, Мартинес.

Краем глаза я заметил, что солдаты усаживаются в джип. Я махнул рукой лейтенанту.

— Это Мартинес, мой старый друг.

— Я тут немного прибрался, навел, как мог, порядок, — продолжал Мартинес, вводя меня внутрь. — Если бы вы дали мне чуть больше времени, я бы разыскал женщину, и уж она бы тут расстаралась.

— Ты все отлично сделал, старина. Не знаю, как и благодарить тебя.

— Это слишком ничтожная плата за то, что сделал для меня ваш отец.

Много лет назад отец позволил Мартинесу поселиться в старой хижине на краю засаженного тростником поля. Хижина твоя, сказал ему отец, живи, пока не надоест. В благодарность за это Мартинес взял себе за правило раз в неделю приносить нам пару-тройку цыплят, а иногда и поросенка. Причем приносил их всегда живыми. Ла Перла вынуждена была сама резать их — у старика было слишком мягкое сердце.

— Как дела, старина? — спросил я.

— Неплохо.

— Никаких неприятностей? Я слышал, в округе появились бандиты.

— Что им может понадобиться от меня? — Мартинес широко развел руки в стороны. — У меня ничего нет. Они меня не тревожат.

— Тебе приходилось встречать их?

— Нет. Здесь только мои друзья, твари Божьи, с которыми я живу. И мы чувствуем себя вполне счастливыми.

Я взглянул на лейтенанта. Лицо его было непроницаемо, но он не хуже моего знал, что если даже старик всего десять минут назад видел в кустах бандитов, он и словом не обмолвится об этом.

— Могу я просить вашего разрешения, сеньор, на то, чтобы мои солдаты поставили во дворе палатку? — вежливо обратился к Мартинесу Хиральдо.

— Конечно, лейтенант.

— Я распоряжусь, чтобы и для меня поставили палатку.

— Нет, лейтенант, — ответил я. — И слышать об этом не хочу. Вы будете жить в доме со мной.

— Вы слишком добры ко мне.

— Пойду за едой, — сказал Котяра, и Мартинес устремился за ним.

После того, как они скрылись за дверью, Хиральдо повернулся ко мне.

— Как вы считаете, сеньор, старику приходилось их видеть?

— Естественно, лейтенант, — ответил я. — А вы не задумывались над тем, как ему удается выжить здесь, — совершенно беззащитному, в полном одиночестве и столь долгое время? Глаза-то у него открыты, а вот рот крепко сжат.

Я проснулся, услышав, как на дереве, что напротив моего окна, привычно, как в детстве, запели птицы. Я лежал, не раскрывая глаз и вновь ощущал себя маленьким пальчиком.

Наконец я размежил веки. Потолок надо мной был желтым и потрескавшимся, хотя я помнил его ослепительно белым. Я мог смотреть на него часами, особенно в жаркие ночи, когда он представлялся мне снегом, сверкающим на горных вершинах. С него струилась вниз прохлада, и, объятый ею, я засыпал.

Я лежал и вслушивался в звуки своего ушедшего детства: шепот босоногих слуг, проходящих мимо двери, доносящийся из кухни пронзительный голос Ла Перлы, поскрипывание тележки, ржание лошадей, негромкое тявканье моего щенка.

И я слышал голосок сестры, слышал, как она льет из кувшина воду в тазик для умывания и что-то негромко напевает. Потом прозвучали легкие шаги матери, а за ними — твердая поступь отца. Вот-вот мама должна была спросить Ла Перлу, как она всегда делала по утрам: «Дакс еще не спустился?»

Я помнил легкое негодование в ее голосе, когда она, узнав, что я еще не вставал с постели, обращалась к отцу: «Негодный мальчишка! Когда-нибудь, когда он женится и заведет собственных детишек, он поймет, как важно начать день пораньше».

За этим следовал негромкий удивленный смешок отца: «Он еще совсем ребенок, а ты уже и женила его и отцом сделала».

Я улыбнулся, согретый воспоминаниями.

Женила и отцом сделала... Как поразилась бы мать, узнай она, какую жизнь ведет ее сын. Интересно, что бы она сказала. Скорее всего, ничего. Ведь не по моей же злой воле все так выходит. Теперь-то я это знаю. Видимо, сызначала жила во мне какая-то слабость, которой не было в моем отце. Вот уж кто действительно умел любить. Это чувствовали все люди, окружавшие его, но только моя мать пользовалась всей полнотой его любви. Других женщин для него не существовало.

Со мной совсем другое дело. Я был жертвой собственных страстей. Одного вида новой женщины, исходящего от нее аромата часто бывало достаточно для того, чтобы она вытеснила из моего сердца свою предшественницу. А мысль о том, что за ней последует другая, только подстегивала мою жадность. Вот и получилось так, что ни разу не пришлось мне испытать чувство той нежной и ласковой любви, в которой жили мои родители. Может, во мне просто не было для нее места?

Любовь к женщине всегда была для меня чувством физическим, не оставляющим места для размышлений, толкавшим к действиям. Я мог быть с женщиной и доставлять удовольствие и ей и себе, изнурять наслаждением нас обоих, но как только экстаз проходил, я вновь оказывался в одиночестве. А значит, и она тоже. Получалось так, будто мы оба знали, что большего я дать ей не в состоянии.

Возможно, это большее и искала во мне Каролина, и не могла найти. Или тот ребенок, которого так хотелось иметь Жизель и которого я не смог ей дать. Даже с теми двумя, кто был так похож на меня в своей жажде физических удовольствий и ничего иного — с Ампаро и Сью-Энн, — даже в отношениях с ними чего-то все же не хватало. Может, потому что мы были совсем уж одинаковы, требуя друг от друга лишь того, что партнер в состоянии дать?

Мы были как бы спутниками в коротком путешествии, когда люди обмениваются любезностями, оказывают друг другу мелкие услуги, но не более — ведь вояж вот-вот закончится. Если судьба сведет нас еще раз, то мы можем и вовсе не узнать друг друга. Ночь прошла, и вновь каждый идет собственной дорогой, зная, что в течение яркого дня он будет искать следующего спутника, который разделил бы с ним ночной кров, избавляя от необходимости просыпаться по утрам в пустой постели.

Внезапно за окном наступила тишина, как будто птицы разом покинули дерево, напуганные кем-то. Я поднялся с постели, бросил взгляд наружу. В дальнем конце двора солдат мочился у забора, другой, стоя на коленях у палатки, разжигал костер.

Позади раздался стук в дверь. Погруженный в собственные мысли, я едва расслышал его. Постучали еще раз, громче.

— Кто там?

— Я.

Я распахнул дверь. На пороге стоял Котяра. При виде меня он проворчал:

— Я поджарил яичницу, с бобами и ветчиной. Я стучал и раньше, но ты не слышал.

— Вспоминал детство, — с улыбкой ответил я. Котяра посмотрел на меня своим мудрым проницательным взглядом.

— Иногда бывает полезно прислушаться к голосам призраков в родном доме.

— Что такое? — я поглядел на него в недоумении.

— Я тоже слушал, что они тебе говорят, — серьезно ответил он.

— И что же ты услышал? Взгляд его стал странным.

— Слишком долго они живут здесь одни, в пустом доме. Они ждут, чтобы ты привел сюда женщину, которая принесет им мир.

Он повернулся и зашагал по коридору прочь. Увидев, как он начал спускаться по лестнице, я закрыл дверь, через которую до меня продолжали доноситься звуки его тяжелых шагов. Усевшись на кровать, я принялся одеваться.

Ну что ж. Может быть. Никогда еще не приводил я в дом женщину, за исключением Ампаро — да и то очень давно и всего один раз. Но я до сих пор не был знаком ни с одной, которая смогла бы полюбить это место так же, как я. Неожиданно в голову мне пришла любопытная мысль, и я выругал себя за то, что не подумал об этом раньше. Одна все-таки была.

Беатрис. Почти в тот же момент, когда я увидел ее, я почувствовал, что мы с ней из одного мира, из одного времени. С другими женщинами такого чувства не возникало.

В конце концов, моя мать, может быть, и права.

6

— Я устраиваю небольшую вечеринку, — сказал президент — Можешь привести с собой кого-нибудь.

— Приглашу Ампаро, — тут же ответил я.

— Нет, Ампаро не пойдет.

Я знал, что о причине лучше не спрашивать. Если он не хотел, чтобы она присутствовала, она не будет присутствовать.

— А ты позови эту Гуайанос, если хочешь, — неожиданно предложил он.

— Я думал...

Но президент не дал мне договорить.

— Я не воюю с детьми. Это с отцом ее я действительно в ссоре.

Я промолчал. Странно. У меня было такое ощущение, будто он действительно хочет, чтобы Беатрис пришла.

— Я слышал, что вы часто видитесь. Или это не так?

— Так.

— Тогда пусть приходит. — В голосе президента прозвучала категоричность приказа.

— Как я выгляжу? — несколько возбужденно спросила Беатрис, когда Котяра завернул машину на территорию дворца.

— Ты будешь там самой очаровательной женщиной.

Машина остановилась, охранник раскрыл дверцу. Я выбрался первым и помог выйти Беатрис. Ее фигура в длинном темном платье была само совершенство.

Я ободряюще улыбнулся ей, когда дворецкий объявил о нашем прибытии, и все же ее рука судорожно стискивала мою, пока мы шли по просторному залу для рисования, где президент решил устроить вечеринку. Гости смолкли и, не отрываясь, глядели на нас. На лицах их было написано удивление по поводу встречи, которую президент оказывал дочери своего злейшего врага.

Президент был одет в простой, без всяких орденов, мундир голубого цвета. Молодыми в его облике остались только взгляд и походка. Он пересек комнату и подошел к нам. Бережно взял руку Беатрис, поднес ее к губам. Беатрис сделала реверанс.

— Вы стали еще очаровательней, чем были в детстве, — с улыбкой произнес он.

— Благодарю вас, ваше превосходительство. Из угла комнаты, где сидел небольшой оркестр, раздались звуки музыки.

— Вы появились как раз вовремя, — продолжал президент, со старомодной учтивостью отвешивая поклон в мою сторону:

— Вы позволите мне один танец с вашей дамой?

Я поклонился в ответ и некоторое время следил взглядом за ними, кружащимися в медленном вальсе. Затем направился к бару.

— Виски с содовой, пожалуйста.

— В чем дело, Дакс? — Рядом стоял Джордж Болдуин. — Не верю своим глазам. Старик танцует с дочерью заклятого врага?

Я пожал плечами.

— Он враждует с отцом, а не с дочерью.

— Это звучит как цитата, — проницательно заметил Джордж.

— Это цитата и есть. — Я отпил из высокого стакана.

— Что же за нею кроется?

— Этого я не знаю. Может, он хочет показать, что вовсе не чудовище, каким вы привыкли его представлять.

— Нет, тут что-то другое, — улыбнулся Джордж. — Что-то поважнее. Когда это его беспокоило, что о нем думают?

Взрыв хохота раздался со стороны парадной лестницы. Головы присутствующих повернулись как по команде. На верхней ступеньке стояла Ампаро в белом платье, слегка покачиваясь и глядя на нас сверху вниз. Молоденький офицер в капитанских погонах пытался поймать ее руку, но Ампаро в гневе вырывала ее. Музыка смолкла.

— Давайте, давайте! Не останавливайтесь! — прокричала она и начала неуверенно спускаться. — В конце концов, почему бы и мне не повеселиться вместе с вами?

Посмотрев на замершие пары, я остановил свой взгляд на президенте и заметил, что в глазах его сверкает неприкрытая ярость. Радом с ним стояла Беатрис, бледная и испуганная. Мне захотелось подойти к ней, однако вместо этого я направился к лестнице.

— Ампаро, — обратился я к ней, беря за руку, чтобы успокоить. Затем склонился и поцеловал ее руку. — Я очень рад тебя видеть.

— Дакс, — запинаясь произнесла она. Расширившиеся зрачки ее темных глаз блестели. — Дакс.

Вновь заиграла музыка, и я повел ее к танцующим. Мне приходилось крепко держать ее, чтобы она не споткнулась. Движения ее были несогласованными, неловкими и какими-то разболтанными, небрежными. Усталым движением она положила голову мне на грудь и закрыла глаза.

— Дакс, — прошептала она, неожиданно вздрогнув. — Я боюсь.

— Не бойся, — попытался ободрить её я. — Теперь ты в безопасности.

— Нет, — опять-таки шепотом ответила она. — Я не должна была приходить. Он не велел мне.

— Но теперь ты уже все равно здесь, и все будет в порядке. Вот увидишь.

Танец закончился, и я отвел ее в сторону.

— Пойдем, я принесу тебе чего-нибудь выпить. Она вцепилась в мою руку.

— Нет! — в голосе послышались истерические нотки. — Не уходи от меня!

Я проследил за ее взглядом: к нам приближался президент под руку с Беатрис, черты его лица были непроницаемы.

— Папа, — пролепетала Ампаро, будто маленькая девочка, спрашивавшая у своего отца одобрения.

Ничего не ответив, он склонился и поцеловал дочь в щеку.

— Мне так хотелось прийти, папа, — сказала она тем же жалобным голосом.

Несколько мгновений президент не сводил с нее глаз, а затем медленно наклонил голову. Посмотрел на Беатрис, на меня.

— Будьте добры извинить нас. Беатрис кивнула, я отвесил поклон.

— Пойдем, Ампаро, — властно сказал он и, повернувшись к ней спиной, зашагал прочь.

Ампаро двинулась следом, словно под гипнозом. Вдруг президент остановился и повернулся к Беатрис.

— Я чуть не забыл поблагодарить вас за танец, сеньора.

Еще один реверанс.

Президент взял дочь за руку и повел ее в угол комнаты. Гости незаметно переместились в противоположную сторону, давая им возможность поговорить без помех. Беатрис посмотрела на меня, щеки ее были по-прежнему бледны.

— Его дочь больна, — с сочувствием в голосе сказала она.

— Да, — согласился я, не сводя с них взгляда.

Я-то знал, что это была не просто болезнь. Симптомы этого заболевания были мне хорошо известны. Слишком часто приходилось мне наблюдать их у тех, кто искал спасения в бегстве от действительности. Героин сделал Ампаро наркоманкой.

Теперь я понял, почему в ее комнате стоит вечный полумрак, — чтобы не было заметно следов уколов на руках.

После непродолжительного разговора Ампаро, похоже, несколько успокоилась, и президент рука об руку с нею провел нас в столовую. За столом он усадил дочь на место хозяйки. Ее нервозность прошла, и вскоре Ампаро выглядела почти так же, как в прежние годы. Длинные белокурые волосы, белое платье с рукавами, доходящими почти до пальцев, прекрасно оттеняли ее экзотичную диковатую красоту.

Когда принесли кофе, президент, прочистив горло, поднялся. За столом наступила тишина, взгляды всех были прикованы к его лицу. На губах президента появилась кроткая, едва ли не смущенная улыбка.

— Всем вам, наверное, не терпится узнать, с чего это я, давно забыв о развлечениях, решил устроить небольшой прием. — Не ожидая со стороны слушателей реплик, он продолжал:

— Я организовал этот праздник в честь своего верного старого друга, чей отец был для меня не меньшим другом и большим патриотом. Я испытываю огромное удовольствие, сообщая вам о том, что с сей минуты его превосходительство сеньор Диогенес Алехандро Ксенос назначается министром иностранных дел и представителем нашей страны в Организации Объединенных Наций.

Раздались аплодисменты, и я почувствовал в своей руке мягкую и теплую руку Беатрис. Взгляды гостей устремились ко мне, однако, заметив, что президент поднял руку, я остался сидеть.

— Мое решение назначить на два этих важнейших поста одного человека свидетельствует о высочайшей оценке его качеств, равно как и о той серьезности, с которой я отношусь к ООН.

Вновь аплодисменты, и вновь президент поднимает руку.

— В это неспокойное для Кортегуа и для всего мира время нет более важной задачи, чем убедительно продемонстрировать наше искреннее стремление к миру и единству в пределах наших собственных границ. И чтобы подчеркнуть незыблемость этой позиции, я хочу обратиться ко всем тем, кто выступает против такой политики. Объявляю полную и всеобщую политическую амнистию, без всяких ограничений. Приглашаю всех своих оппонентов принять участие в свободных выборах, которые состоятся в самом ближайшем будущем. А чтобы уверить сомневающихся, я слагаю с себя полномочия Верховного судьи Суда по политическим делам и передаю их его превосходительству сеньору Ксеносу.

И опять овация. Я заметил, что Джордж Болдуин, сидевший рядом с президентом, бросил на меня скептический взгляд. Я понял, чем он вызван: видимо, Болдуин был уверен в том, что мне обо всем этом было давно известно.

Но президент еще не закончил.

— Я повторяю свое приглашение, — сказал он и посмотрел в самый конец длинного стола, на меня, хотя было ясно, что слова эти предназначались для ушей Беатрис. — Выйдите вперед открыто все те, кто хочет своими речами или оружием разделить нашу многострадальную родину. Доверьте свои жизни не мне, но сеньору Ксеносу. Давайте будем вместе работать ради счастья и процветания нашей страны.

Он сел. От аплодисментов заложило уши. Головы присутствовавших повернулись ко мне. Президент продолжал улыбаться своей кроткой улыбкой. Он сделал мне знак, и я поднялся во вновь наступившей тишине.

Видя обращенные ко мне лица, я понял, что то, что я произнесу сейчас, завтра прочтет и услышит весь мир. Я начал медленно, тщательно подбирая слова:

— Испытывая понятное чувство смущения от той огромной чести, которой меня наградили столь неожиданно, я не могу быть многословным. — Я сделал паузу, раздалось несколько хлопков, и снова по залу разлилась тишина. — Позволю себе добавить только одно. Все вы были свидетелями данного обещания.

Я смотрел на сидевших за столом людей. Никто из них не проронил ни звука, пока я вглядывался в лицо президента. Оно представляло собой маску, лишь глаза поблескивали, и мне показалось, что в углах губ он прятал ироническую улыбку. Через мгновение я заговорил снова.

— Я приложу все свои силы к тому, чтобы это обещание было выполнено.

Я сел. Пораженные гости не решались хлопать до тех пор, пока президент не вдохновил их личным примером. В соседней комнате заиграла музыка, и он поднялся. Все повскакали с мест, устремляясь за ним.

Джордж Болдуин оказался в конце цепочки, выстроившейся, чтобы поздравить меня. Вскоре мы остались одни, и он вперил в меня свой по-прежнему сомневающийся взгляд.

— Старик говорил серьезно?

— Ты слышал, что он сказал, — невозмутимо ответил я.

— Я слышал тебя, — возразил он. — Ты говорил серьезно.

Я молчал.

— Если это был один из очередных его фокусов, то теперь я не дал бы за твою жизнь и двух центов. Я молча смотрел на него.

— Старый сукин сын, — с брезгливым восхищением проговорил Джордж. — И опять ему все удалось. До этого вечера я был твердо убежден в том, что у Кортегуа нет никаких шансов на получение займа от Америки. Теперь же Вашингтон, я уверен, отнесется к такой просьбе совершенно иначе.

7

В молчании сидели мы на заднем сиденье, пока Котяра по темным улицам вел машину к дому Беатрис. Я закурил сигару и посмотрел в окно. Дома, окружавшие университет, где когда-то ее отец-профессор читал свои лекции, выглядели довольно прилично. Беатрис жила в одном из них с самого рождения. Это был не совсем особняк, однако он все же довольно далеко отстоял от улицы, да к тому же его еще отделяла деревянная ограда, по верху которой вились цветы.

Машина остановилась, я выбрался наружу, помог выйти Беатрис.

— Провожу тебя до дверей.

Она не ответила, торопливой походкой пройдя в ворота. Следом за ней я поднялся по ступеням невысокого крыльца. Она повернулась ко мне. Я взял ее руку, чуть подался вперед, чтобы поцеловать.

— Нет. — Она отвернулась. Я посмотрел на нее.

В падавшем из окна свете глаза ее показались еще более темными.

— Я не могу больше с тобой видеться, — сказала она. — Все оборачивается именно так, как мне говорили, — из тебя сделали приманку для меня и моего отца.

— Говорили? Кто?

Беатрис избегала моего взгляда.

— Друзья.

— Друзья? Или те, кто заставил тебя и твоего отца служить их интересам?

— Это не имеет значения. Я не собираюсь говорить с тобой о политике.

— Хорошо. — Резким движением я привлек Беатрис к себе. Она напряглась, но не оказала никакого сопротивления. — Я неприятен тебе из-за политических разногласий.

— Позволь мне уйти. — Губы ее едва двигались.

Я поцеловал ее, и на мгновение мне показалось, что таящееся в ее груди тепло вот-вот выйдет наружу, но тут она проговорила шепотом, почти касаясь моих губ своими:

— Отпусти меня, не стоит принимать меня за одну из своих шлюх.

Я разжал руки. Ее широко раскрытые глаза мерцали.

— Твои друзья хорошо справились со своей работой, — с горечью сказал я. — Они командуют тобою не только в политике, но и в любви.

— Мой друзья исходят из самых высоких побуждений, — ответила она не совсем уверенно. — О твоих женщинах всем известно. Они не хотят, чтобы я страдала.

— Ваше превосходительство! Берегитесь! — донесся из-за автомобиля крик Котяры.

Я пригнулся, кожей ощутив, что в кустах сбоку от дома кто-то есть, и одновременно толкая рукой Беатрис вниз, на землю. Тут же раздался хлопок выстрела из пистолета с глушителем, за ним послышались быстрые удаляющиеся шаги, и, наконец, через ворота вбежал запыхавшийся Котяра, сразу бросившийся к кустам.

Выпрямившись, я хотел было присоединиться к нему, но не успел.

— Нет смысла, — крикнул мне Котяра. — В темноте мы никого не найдем.

Я бросил взгляд через лужайку позади дома.

— Хорошо еще, что успел предупредить тебя.

— Спасибо тебе, Котяра. По-видимому, ты спас мне жизнь.

— Очень жаль, — с грустью, за которой скрывался смех, протянул он. — Все оборвалось на самом интересном месте.

Я молча посмотрел на него и вернулся к Беатрис. Она только поднималась с земли, я помог ей встать. Ее прекрасные глаза были полны страха.

— Ты не ушиблась? Она кивнула.

— Я... Наверное, нет. — Она не сводила с меня взгляда. — Кто это был?

— Кто же еще, насмешливо ответил я, — как не твои друзья, которые, исходя из самых высоких побуждений, пришли сюда, чтобы убить меня. Естественно, если бы случайно пострадала ты, им было бы ужасно жаль.

Глаза Беатрис наполнились слезами.

— Я не знаю, что и думать.

Дверь позади нас раскрылась, и женщина в халате, без сомнения служанка, осторожно высунула наружу голову.

— В чем дело? Что случилось?

— Ничего. Я сию минуту войду. Отправляйся спать. Дверь закрылась, и Беатрис повернулась ко мне.

— Дакс, — рука ее прикоснулась к моей. Почувствовав внезапный прилив злости, я не заметил этого ее движения.

— Прошу извинить, но в том мире, где я живу, только дети не знают, что им думать. Они нуждаются в подсказке. А мужчины и женщины должны думать сами.

Повернувшись, я направился к машине. Котяра уже сидел за рулем.

— Подвинься, — сказал я ему грубо и тут же резко взял с места. Не успели мы свернуть за угол, как я услышал его хихиканье.

— Что ты, идиот, нашел смешного?

— Таким я тебя никогда не видел. Сказать мне было нечего.

Я молча надавил на педаль газа и тут же, скрипнув тормозами, бросил машину в новый поворот.

— Ты как мальчик, у которого отняли конфетку.

— Заткнись! — процедил я в ответ. Он смолк на мгновение, а потом проговорил мягче, как бы самому себе:

— Но она, видишь ли, та самая. Я покосился на него.

— Что?

Внезапно глаза его сделались серьезными.

— Она — та самая, которую ты введешь в свой дом, чтобы принести мир духам своих предков.

Телефон начал трезвонить с семи утра. Люди звонили со всех концов света. Газеты и радио тоже не спали. Но первым я услышал голос Джереми Хэдли из Нью-Йорка.

— Что я должен принести тебе, Дакс, поздравления или соболезнования? Что все это значит?

— Только то, что ты слышал.

— Ходит слух, что ваш президент собирается отойти от дел и передать тебе всю полноту власти.

— Это не так, — ответил я. — Об этом ничего не говорилось и сказано не будет. Президент просто объявил о том, что в ближайшем будущем состоятся выборы. Никакой речи о преемнике не было.

— Также поговаривают и о том, что доктор Гуайанос уже в Кортегуа.

— Мне о его местонахождении ничего не известно. По-моему, он продолжает находиться в эмиграции.

— А еще шепчутся, что тебя часто видят в обществе его дочери, что ты стал своего рода инструментом, который должен облегчить достижение перемирия между Гуайаносом и вашим президентом.

Я задумался. Слухи. Иногда мне начинало казаться, что весь мир разделен на две половины — люди и слухи. Да и половины ли?

— Я действительно встречаюсь с его дочерью, но с ней мы не ведем никаких политических разговоров.

— Брось, Дакс, не думаешь же ты, что я этому поверю. Неужели тебе удается избегать политики во время встреч с дочерью лидера оппозиции вашему режиму?

— Запросто, Джереми. Уж тебе-то это должно быть известно лучше, чем кому-либо другому. Когда это для встреч с женщиной мне было мало такого предлога, как ее красота?

Я услышал в трубке смех.

— Ты успокоил меня, дружище. Я уж было испугался, что ты совсем пропал. Желаю удачи!

Я положил трубку, и телефон тут же зазвонил снова. На этот раз собеседником был помощник управляющею отелем. В голосе его звучала тревога.

— Вестибюль битком набит журналистами, ваше превосходительство. Что мне им передать?

— Проведите их всех в ресторан и накормите завтраком. За мой счет. Затем скажите, что я спущусь, как только побреюсь и оденусь.

Не успел я снять руку с трубки, как раздался новый звонок.

— Да?

— Это Марсель, — проговорил знакомый голос. — Поздравляю.

— Спасибо.

— Твой отец был бы очень горд, доживи он до этого дня.

— Да, спасибо еще раз. — Я гадал, что заставило Марселя позвонить. Не тот он был человек, чтобы тратить время на любезности.

— Когда собираешься в Нью-Йорк? Нам нужно разрешить с тобой кучу проблем, — спросил он.

— Не знаю. Пока еще президент не поставил передо мной никаких конкретных задач. — Что он, черт побери, имел в виду под «проблемами»? — Что-нибудь срочное? Требуется немедленное вмешательство?

— Нет, — колеблющимся голосом ответил Марсель. — Помнишь эту телевизионную штучку у меня дома? — спросил он уже более уверенно. — Может, тебе нужно что-нибудь в этом роде?

До меня дошло: таким образом он хочет дать мне понять, что он знает — линия прослушивается.

— Нет, — ответил я. — Не беспокойся. Я уверен, подобные вещи есть и здесь.

— Я думаю. Ну ладно. Когда соберешься в Нью-Йорк, дай мне знать. Для тебя я всегда найду время.

— Обязательно.

— И поздравь от моего имени президента. Передай ему мои заверения в уважении и поддержке.

Я опустил трубку только для того, чтобы услышать очередной звонок. Однако не обратив на него ни малейшего внимания, я встал с постели и проследовал в ванную. В этот момент вошел Котяра.

— Скажи им, что пока я на звонки не отвечаю. Котяра кивнул и подошел к аппарату. Я уже закрывал за собой дверь ванной комнаты, когда он позвал меня:

— Это президент!

Я поднес трубку к уху.

— Да, ваше превосходительство? Голос старика звучал звонко и чисто.

— Хорошо спалось?

— Да, сэр.

— Чем ты сейчас занят?

— Собираюсь принять душ, а потом спуститься вниз к газетчикам. Полагаю, это моя обязанность — встретиться с ними?

— Да, это одно из неудобств, присущих светской жизни. Теперь они не оставят, тебя в покое. — Он негромко рассмеялся. — Когда ты со всем этим покончишь, не подъедешь ли во дворец? У меня сидит один человек, и я очень хочу, чтобы вы встретились.

— Постараюсь освободиться как можно раньше ваше превосходительство. — Любопытство пересилило меня. — А кто это? Какая-нибудь важная персона?

— Да как посмотреть. Будь я на твоем месте, я решил бы, что это очень важная персона. Но я — это я, а ты — это ты. По многим вещам наши с тобой мнения расходятся. Мне будет интересно взглянуть на твою реакцию, когда ты его увидишь.

— Его?

До меня опять донесся смешок президента.

— Да. Это тот, кто хотел убить тебя прошлой ночью. Его схватили сегодня утром.

8

Это был тот самый мужчина, которого я увидел рядом с Беатрис у билетной кассы в аэропорту Майами. Но выглядел он уже не таким аккуратным и изящным, когда вошел в комнату в сопровождении двух солдат. Он прихрамывал. Под глазами — синяки, на щеках и вокруг рта — корочки запекшейся крови.

— Знаешь его? — спросил президент, сверля меня своим острым взглядом. — Приходилось встречать его раньше?

Человек поднял голову и посмотрел на меня с затаенным страхом.

— Нет. Никогда. — Я не видел никакого смысла в том, чтобы вовлекать во все это Беатрис.

— В таком случае позволь мне представить его, — проговорил президент. — Это дядюшка твоей девушки, брат Гуайаноса.

Внезапно до меня дошла вся бессмыслица происходящего. Я развернулся к мужчине.

— Ты глупец! — крикнул я ему. — Зачем тебе это нужно?

Он ничего не ответил.

— Даже если бы тебе удалось убить меня, чего бы ты этим добился? Неужели ты не мог понять, что любая из тех двух пуль могла попасть в Беатрис?

В глазах его мелькнул огонек.

— Как раз об этом я и подумал, — сказал он низким усталым голосом, — и именно поэтому ты сегодня жив. В самую последнюю минуту я отвел ствол в сторону.

Я смотрел на него во все глаза.

Президент захохотал.

— Ты слышишь! Я стоял молча.

— Девчонка, наверное, была с ним в сговоре. Вот почему он рассказывает тебе эти сказки.

— Нет! Беатрис ничего об этом не знала! Она не знала даже, что я вернулся в Кортегуа.

— Заткнись! — прорычал президент. Прошагав мимо меня, он нанес мужчине сильный удар в лицо. Голова его дернулась, он едва не упал. Президент ударил его еще раз.

— Оружие! Где происходит разгрузка?

— Об оружии мне ничего не известно.

— Врешь! — Президент ударил его коленом в пах. Упав на колени, человек согнулся от боли.

— Я ничего не знаю, — выдавил он из себя. — Если бы я что-то знал, неужели вы думаете, что ваша полиция не выбила бы из меня этого?

Опустив глаза, президент смерил его взглядом. На лице его отразилось презрение. Он повернулся ко мне. — И вот такие червяки, как он, возомнили о себе, что они сумеют править страной.

Я молчал.

Президент вернулся к своему столу, нажал на кнопку интеркома.

— Пусть Хойос и Прието войдут.

Он посмотрел на меня.

— Если бы не они, то это ничтожество так и унесло бы ноги. Они следили за ним с того момента, как он сошел на берег.

Хойос и Прието вошли, остановившись прямо перед президентским столом с бесстрастными лицами.

— Что еще удалось выяснить? Отвечал Хойос.

— Больше ничего, ваше превосходительство. На суденышке оружия не обнаружено. Видимо, он прибыл на нем один.

— Контакты с девушкой?

— Никаких, ваше превосходительство. Ее не было дома, когда он пришел туда в первый раз. Он ждал ее возвращения, спрятавшись в кустах.

— Почему же вы не арестовали его тогда же?

— Мы выжидали, так как предполагали, что он доставил ей вести об оружии. Никто не подумал о том, что он будет стрелять.

Я вновь посмотрел на дядю Беатрис. Его лицо было бледным от боли.

— Почему ты хотел убить меня? Наши взгляды встретились.

— Моя племянница — порядочная девушка. Я понял, что ты захочешь с ней сделать.

— Значит, политика здесь не при чем? Он покачал головой.

— Нет. Все это только ради нее. Она единственный ребенок моего брата. Я предупреждал ее о твоей репутации, но, очевидно, мои советы пришлись ей не по вкусу.

— Все это чушь! — вновь гневно проревел президент. — В последний раз — где происходит выгрузка оружия?

— Я сказал уже, что не знаю.

— Лжец! — Президент почти не владел собой от злобы. — Зачем же ты вернулся, если не из-за оружия? Дядя Беатрис уставился на него.

— Куда же мне было еще возвращаться? Кортегуа — это мой дом.

В течение нескольких секунд президент смотрел на него, затем повернулся к Хойосу.

— Отвезите его в Эскобар. Вы знаете, что нужно делать.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Хойос сделал узнику знак двигаться к выходу.

— Нет!

Я знал, что такое Эскобар. Это была тюрьма, в которой ждали своей участи приговоренные к смерти. Присутствующие в удивлении повернули ко мне головы. Более других был удивлен президент.

— Отпустите его!

— Отпустить?! — В голосе президента звучало недоумение. — Этот человек хотел убить тебя.

— Отпустите его, — повторил я.

— Ты глупец! — крикнул президент. — Он же сделает новую попытку. Мне эти типы известны. Я молчал.

— Слишком долго ты пробыл в другом мире, ты совсем забыл, на что похожа жизнь здесь.

Я смотрел на президента, а в ушах моих звучали его слова, которые я услышал еще мальчишкой, требуя от него смерти убийце. «Нет нужды убивать его, сынок, — сказал он тогда. — Теперь мы живем не в джунглях».

— Неужели мы так быстро вернулись в джунгли? — спросил я. Президент смотрел на меня не понимая, мне стало ясно, что он все забыл. — Вчера вечером вы назначили меня Верховным судьей. Вы облекли меня всей полнотой власти. — Он нехотя наклонил голову. — Значит, ответственность ложится на меня. У меня найдется для него роль поважнее, чем просто умереть. — Я посмотрел на мужчину. — Я дам тебе письмо для твоего брата.

Дядя Беатрис бросил на меня подозрительный взгляд.

— В сегодняшних газетах ты прочтешь, что всем политическим заключенным, а также беженцам объявлена полная амнистия. Ты увидишь также, что я назначен Верховным судьей. Я призвал тех, кто не согласен с нами, вернуться на родину и попытаться разрешить все разногласия перед лицом народа, путем свободных выборов. Передай своему брату, что к нему это относится в той же мере, как и к любому другому кортегуанцу.

Дядя Беатрис только усмехнулся.

— Это всего-навсего еще один трюк. Мы знаем, что бывает после этих амнистий.

— Тогда это неплохой трюк, ведь благодаря ему ты выходишь отсюда живым и свободным.

Он вдруг заволновался, переводя свой взгляд с одного охранника на другого и опять на меня, как бы не зная, кому верить.

Заговорил президент. Голос его был полон отвращения. — Вышвырните эту дрянь вон. Пусть молится в благодарность за такое правосудие. Хойос не мог этого выдержать.

— Вы имеете в виду — отпустить его? Пусть так прямо и уходит?

— Вы слышали, что сказал его превосходительство. Арестованный свободен. — Президент повернулся к Хойосу спиной.

Тот направился к двери, подталкивая перед собой родственника Беатрис. За ними проследовал Прието. В комнате наступила тишина. Мы с президентом молча смотрели друг на друга, пока он не начал улыбаться. Затем улыбка его перешла в смех, а смех в хохот.

— Над чем вы смеетесь? — спросил я, совершенно сбитый с толку.

— А я — то до самого последнего момента был уверен, — едва выдохнул он, — что ты уже отымел ее. Теперь же я знаю, что тебе повезло ничуть не больше, чем всем остальным.

Я молчал.

Взрывы смеха закончились старческим смешком.

— Прекрасно.

— Что прекрасно?

— Твой план. — Он улыбнулся. — Я в почтении снимаю шляпу. Он такой хитроумный, такой тонкий. Я был бы чертовски горд, если бы сам его придумал.

— Да? — заинтересованно спросил я, желая узнать, насколько же я, в конце концов, умен.

— Освобождая ее родственника, ты завоевываешь ее доверие, а завоевав доверие, ее самое — целиком. И когда ты сделаешь это, она призовет сюда своего папочку — прямо к нам в руки. — Президент проницательно посмотрел на меня. — Тебе хоть раз приходилось иметь дело с женщиной, которая, когда ее трахают, не раскрывала бы рта?

9

Прошло две недели, но от Беатрис не было ни слуху ни духу. Несколько раз я ловил себя на том, что моя рука тянется к телефону, и лишь усилием воли сдерживал желание позвонить ей. Пусть все будет так, как она сама захочет.

Эти две недели оказались беспокойными: все дни и немало ночей я провел во дворце, в отведенном мне по приказу президента кабинете. Через мой стол текла река информации, характеризующей экономическое положение страны, на него ложились диаграммы и аналитические справки из соответствующих департаментов. В конце концов из отдельных мазков начала вырисовываться общая картина.

Я понял, что он говорит о Джордже Болдуине.

В одну из ночей, когда я сидел в кабинете и изучал сводный документ, неожиданно появился президент. Подойдя к столу, он склонился над моим плечом.

— Ну, что ты об этом думаешь?

— Если цифры, подготовленные нашими экономистами, соответствуют действительности, то у нас есть шанс.

— У нас будет шанс, если появятся деньги. От нашего друга ничего не слышно?

— Нет.

— Непонятно, чего они ждут.

— Не знаю.

— Может, тебе стоит слетать в Нью-Йорк, не дожидаясь их приглашения?

— Американцы — люди странные, — ответил я. — Им не нравятся те, кто приходит просить денег без приглашения.

— Но ты же отправишься не в Вашингтон, — ответил президент, — а в Нью-Йорк. Это совершенно логично, ведь ты — глава нашей миссии в ООН. И пока ты будешь там находиться, может, удастся сдвинуть дело и в другом направлении.

— Неплохая идея. — Я с уважением посмотрел на старика. Не проходило дня без того, чтобы он хотя бы на чуточку не продвинулся вперед в завоевании моего восхищения. Да, он был стар, но далеко не дурак.

— Это будет получше, чем сидеть здесь, занимаясь всякой чушью. Когда ты отправишься?

— Наверное, во вторник или в среду, — ответил я. — На этой неделе мне бы хотелось покончить кое с какими личными делами.

Он улыбнулся.

— Никаких новостей от нее?

Я покачал головой.

С философским видом президент пожал плечами.

— И от ее отца тоже?

— Ничего.

— Еще бы, — в голосе его я услышал презрение. — Все они — черви, боящиеся дневного света.

Я промолчал. Какой был смысл напоминать ему о том, что две его прошлые амнистии закончились смертями тех, кто, поверив ему, сдался. Почему же нынешняя должна отличаться от предыдущих?

Президент положил мне на плечо руку, легонько похлопал.

— Ничего, научишься. Тебе следовало бы убить ее родственника при первом же случае. Только такой язык им понятен.

Он направился к двери, но на полпути обернулся.

— Удачи тебе с девчонкой.

Я кивнул. Дверь за президентом закрылась. Я совсем не хотел говорить ему о том, что Беатрис в моих планах вовсе не значилась. В уикенд мне предстояло немало сделать, и я предполагал сделать это в одиночестве.

Мне было необходимо провести какое-то время на своей гасиенде, побыть наедине с воспоминаниями о семье. По меньшей мере два дня уйдет на то, чтобы навести порядок на маленьком кладбище — наконец-то оно примет подобающий вид. Я посажу там цветы, так, как это сделала бы мама.

Я услышал звук мотора еще задолго до того, как машина показалась из-за холма. Положив лопату на землю, я выпрямился, подошел к старой металлической ограде и подобрал стоявшее около нее ружье. Передернув затвор, посмотрел, заряжено ли оно, и принялся ждать. Отсюда наблюдать было гораздо удобнее, чем от дома, а вот меня видеть было нельзя.

Мартинес отправился в свою хижину примерно с час назад, а Котяру я ждал не раньше, чем к завтрашнему утру. В пятницу мы приехали с ним вместе, но я тут же отправил его назад в город, с тем чтобы он замел наши следы: если я не смогу объяснить свое отсутствие, то им не потребуется много времени, чтобы вычислить, где я нахожусь. А уж тогда сюда припрутся солдаты — лейтенант Хиральдо не захочет рисковать своей карьерой.

Я увидел, как машина поднялась на самый верх холма, затем до меня донесся прерывистый звук гудка — сигнал, о котором мы условились с Котярой. Когда автомобиль начал двигаться вниз, я вытащил патрон из патронника, вставил его в магазин. Без всякого напряжения держа ружье, направился к дому; Каждый шаг болью отдавался в мышцах: давненько уже мне не приходилось так работать. Но это была приятная усталость, да и кладбище выглядело теперь почти таким, каким я его помнил.

Приблизившись к крыльцу, я с любопытством следил за тем, как ползет по дороге машина. Только что-то весьма важное могло заставить Котяру вернуться на день раньше. Когда автомобиль въезжал во двор, я заметил справа от водителя еще чью-то фигуру.

Машина остановилась, и из нее выбралась Беатрис. Несколько мгновений она стояла неподвижно, глядя на меня. Вид у меня, наверное, был ужасный — голый по пояс, перепачканный землей да еще и с оружием в руках. Я и рта не успел раскрыть, как она заговорила:

— Не сердись. Я заставила Котяру привезти меня сюда. Я был слишком удивлен, чтобы отвечать.

— Я узнала из газет, что во вторник ты уезжаешь в Нью-Йорк. Мне не хотелось, чтобы ты уехал, а я бы тебя так и не увидела. В пятницу я дважды звонила тебе в номер, но к телефону никто не подходил. А сегодня я вдруг наткнулась на Котяру. Он не хотел везти меня сюда, но когда я сказала ему, что тогда доберусь сама, он с неохотой согласился.

Я продолжал стоять у крыльца.

— Можно было и подождать. В понедельник я вернулся бы в Курату.

Когда Беатрис посмотрела на меня снизу вверх, глаза ее были цвета молодой листвы.

— Знаю, — голос ее чуть дрожал. — Но я не могла больше ждать. Я и так уже ждала слишком долго.

Я сделал несколько шагов. В узеньких, обтягивающих брюках она выглядела стройнее, чем я ее помнил. Мужская рубашка с расстегнутым воротником и закатанными рукавами делала ее похожей на маленькую девочку, наряженную в одежду старшего брата. И только восхитительная, волнующая линия груди ставила все на свои места. Я остановился в шаге от Беатрис.

— Чего же ты ждала?

Она посмотрела на меня чуть ли не с вызовом.

— Твоего звонка. А когда не дождалась, то вспомнила твои слова. Ты говорил, что только детям говорят, как они должны думать. Мужчины и женщины должны думать сами.

— И что же ты думаешь?

Мне было хорошо видно, как снизу, от шеи, к лицу ее стал медленно подниматься румянец.

— Я думаю... — она заколебалась, глаза ее устремились вниз и тут же снова вверх, на меня. — Я думаю, что влюбилась в тебя.

Я принял ее в свои объятия.

Поднося спичку к сигарете, я краем глаза наблюдал за Беатрис, которая, запрокинув голову, смотрела в ночное небо, прислонившись к не очень высокой оградке галереи. Но вот она сделала шаг ко мне. Я отшвырнул спичку.

— Теперь я понимаю, почему ты так любишь это место. Здесь так хорошо, что кажется в целом мире нет никого, кроме тебя.

Я улыбнулся ей.

— И даже больше. Это мой дом. Я родился в комнате наверху. А позади дома, в мягкой земле, покоятся мои отец, мать и сестра. Здесь мои корни.

Она уселась напротив и взяла мою руку в свои.

— Наши отцы были знакомы. Папа говорил, что твой отец был по-настоящему великим человеком.

Я посмотрел в ночь. В густой траве негромко шуршал ветер.

— Мой отец, — сказал я и смолк. Как можно словами выразить доброту и тепло, любовь? Я вновь устремил взгляд на Беатрис. — Мой отец был мужчиной. Настоящим мужчиной. Для любого человека в этом мире у него было наготове сочувствие и прощение. Для любого, только не для себя.

— Ты и сам такой же. Я медленно поднялся.

— Пора спать. Крестьяне должны просыпаться с рассветом.

Беатрис неохотно встала. Заметив ее волнение, я улыбнулся. Она даже не понимала, какой она в сущности еще ребенок.

— Будешь спать в комнате моей сестры, — сказал я. — Котяра приготовил ее для тебя.

Я лежал, вытянувшись на постели и слушая в темноте, как она что-то напевает у себя в комнате; иногда ее голосок прерывался звуком льющейся из кувшина воды. И все это было настоящим, это был не сон.

Я вслушивался изо всех сил. Котяра был прав. Других звуков в доме не было. Жившие здесь в заточении души моих близких наконец получили свободу.

Перевернувшись на другой бок, я улыбнулся и закрыл глаза. Едва слышная мелодия песни начала удаляться, я заснул, но почти в то же мгновение проснулся: в моей комнате кто-то был. Я заворочался, и рука моя коснулась ее упругой высокой груди. Сквозь тонкую ткань ночной рубашки пальцы ощутили твердый, набухший сосок.

Голос ее звучал низко.

— Меня о тебе предупреждали. А тебе неужели никто не говорил о таких, как я? Я пришла сюда вовсе не для того, чтобы оставаться одной.

Исходившие от нее токи побежали по моей руке, наполняя дикой энергией мышцы тела. Я притянул ее к себе и поцеловал так, что она едва не закричала. Для нее это было впервые, как впервые, похоже, испытал подобное чувство и я. Никогда, даже в мечтах, я не мог себе представить, что человеку может быть так хорошо.

Ни одна женщина до этого не кричала мне в момент своей наивысшей боли и наслаждения:

— Дай же мне ребенка, любимый! Дай же мне ребенка!

10

Я проснулся, когда первый солнечный луч упал в окно. Сдерживая дыхание, осторожно повернулся, стараясь не потревожить Беатрис. Она лежала на спине, ноги чуть укрыты легкой простыней, длинные, шелковистые черные волосы разметались по белоснежной подушке. Она спала, ее приоткрытый рот чему-то таинственно улыбался.

Я посмотрел на ее полные тугие груди — под нежной кожей просвечивали голубые ниточки кровеносных сосудов, небольшие соски трогательно торчали вверх. Взгляд мой скользнул по ее совершенному телу ниже, где изящный изгиб талии переходил в плавный подъем бедра, темный треугольник внизу живота чуть влажно поблескивал.

— Я красива? — услышал я мягкий голос. Оказывается, она не спала. Зеленые глаза улыбались.

— Я не знал, что ты проснулась.

— Я красива?

— Очень.

— Я была... Все было хорошо? — она прикрыла глаза.

— Ты была просто великолепна, — успокоил ее я, причем сказал чистую правду.

— Сначала мне стало страшно, — прошептала она. — Не за себя — за тебя. Ведь могло ничего и не получиться. Такое случается, я слышала. Ты и сам знаешь. Как это может быть больно, как девушка сама может все испортить. Мне очень не хотелось, чтобы это произошло со мной, я старалась, чтобы все было хорошо.

— Так оно и было.

Беатрис вновь открыла глаза и посмотрела на меня.

— А то, что ты сказал ночью — ты и вправду имел это в виду? — Чуть запнувшись, она тут же добавила:

— Нет, тебе нет нужды отвечать. С моей стороны это нечестно. Ты не должен думать, что я тебе не верю.

— На слишком уж личные вопросы я, как правило, не отвечаю, — улыбнулся я. — Но на этот отвечу с удовольствием.

Она смотрела на меня широко открытыми глазами.

— Именно это я и имел в виду. Я люблю тебя. На губах ее заиграла улыбка, она смежила веки.

— Я люблю тебя. — Она прикоснулась к моей щеке и, не раскрывая глаз, повернулась и поцеловала меня. Потом глаза ее медленно раскрылись.

— Он так великолепен, — прошептала Беатрис, — он такой сильный. Никогда не думала, что это может быть так хорошо.

Я рассмеялся. Скорее бы я лишил себя жизни, чем позволил себе разочаровать ее.

— Ну, вот и все, — сказал я, уминая землю вокруг только что посаженного последнего цветка.

Беатрис стояла рядом, прислонясь к ограде. Когда я выпрямился, она подошла ко мне и поцеловала.

— В следующий раз я обязательно помогу тебе. Сейчас, я понимаю, ты должен был сделать все сам.

— Я давно уже должен был это сделать.

— Твоей вины здесь нет, ты же был далеко от дома. — У могилы моей сестры Беатрис опустилась на колени. — Такая маленькая, — печально проговорила она, — всего тринадцать лет. Как она умерла?

— Бандиты спустились с гор, — не сводя с нее взгляда, несколько напряженным голосом ответил я, — и убили ее, мою мать и Ла Перлу, кухарку.

— А отца твоего здесь не было? Я покачал головой.

— Милях в десяти отсюда была деревенька. Он находился там.

— А ты?

— Я прятался в подвале, позади какого-то ящика, куда меня запихала сестра.

— Значит, ты видел...

— Абсолютно все, — закончил я. — И ничего не мог сделать. Когда в конце концов они меня нашли, я вырвался и убежал. К счастью, как раз в это время к гасиенде подъезжал отец вместе с генералом и его солдатами.

— Генерал? Я кивнул.

— Теперешний президент. Но все это было очень давно. Беатрис поднялась, в глазах ее я увидел блеснувшие слезы.

— Бедный Дакс, — прошептала она, — как же ты был тогда напуган!

— В общем, не так уж. В то время я был слишком мал, чтобы понимать, что на самом деле происходит вокруг меня. Другое дело отец — после случившегося он уже никогда не был таким, как прежде. Нет, он, конечно, продолжал жить, работать, заботиться обо мне. Но что-то навсегда ушло из него.

Сделав еще один шаг, Беатрис прижала свои губы к моим. Я почувствовал соленый привкус ее слез.

— Когда-нибудь, — шепотом произнесла она, — этот дом вновь оживет и наполнится детскими голосами. Голосами твоих детей. Тогда горечь твоих воспоминаний притупится.

Позади меня послышалась тяжелая поступь. Я обернулся и увидел Котяру.

— Уже второй час, — сказал он, — а Мартинеса все еще нет.

— Видимо, его что-то задержало. На обед у нас есть какая-нибудь провизия?

— Да, если вы согласитесь на то же, что было на завтрак.

Мы с Беатрис расхохотались.

— Никаких возражений. Яичница с бобами пришлась нам по вкусу.

Он направился к дому, а я собрал инструмент: лопату, мотыжку и грабли. Забросив их на плечо, я повернулся к Беатрис.

— Ты не поможешь мне донести ружье?

— Хорошо. — Она подняла его, держа дулом к себе.

— Не так. — Я повернул оружие стволом вниз. — Эту штуку всегда нужно держать в сторону от себя, опустив дуло к земле.

— Не люблю оружие и никогда его не любила. Не понимаю, зачем оно тебе здесь нужно. Тут же на мили вокруг никого нет.

— А ты видишь вон ту траву? — я показал рукой. Она кивнула.

— В ней может скрываться целая сотня вооруженных людей, а ты и подозревать ничего не будешь, пока они не окружат тебя.

— Если бы они даже и были там, то чего бы они добились, напав на нас?

— А чего они добивались, напав на мою мать и сестру — холодно спросил я.

Беатрис промолчала.

— С них вполне хватает того, что в руках у них оружие. Винтовка дает человеку ощущение власти, и количество мужчин, у которых есть оружие, растет с каждым днем.

— Кому-то из них оно необходимо, чтобы защитить себя.

— Защитить? От кого? От чего?

— От правительственных войск, занимающихся террором, — с негодованием ответила она.

— Вряд ли ты знаешь их лучше меня, — сказал я довольно сухо. — Уверяю тебя, я не знаком ни с одним, кому бы хотелось воевать. Они чувствуют себя совершенно счастливыми в своих теплых казармах, и никто из них не хочет идти в поле, где его могут запросто подстрелить.

Мы подошли к дому. Я положил инструменты на землю, взял у Беатрис ружье.

— Нет, единственная причина, по которой человек хочет иметь оружие, — это ощущение власти. Если бы мы смогли прекратить распространение его среди народа, мы тем самым предупредили бы новую кровавую бойню, которая вот-вот начнется. Не знаю, возможно, мы уже опоздали.

Мы в молчании обошли дом и остановились перед входом. На галерее нас ждал Котяра. Беатрис пошла вымыть руки, а он приблизился ко мне, держа полевой бинокль.

— Взгляни-ка. — Он указал рукой в сторону хижины Мартинеса. Я поднес бинокль к глазам, повел им вдоль линии горизонта.

— Не вижу ничего.

— Бери выше, над тем местом, где должен стоять его дом.

Я сделал, как он говорит, и тогда увидел их. В восходящих потоках воздуха лениво парили три кондора. Я опустил бинокль.

— Ну и что? На поле валяется какая-нибудь падаль. Ты превращаешься в старую бабу.

— Мне это не нравится, — упрямо сказал Котяра.

Я внимательно посмотрел на него. За свою жизнь мне неоднократно приходилось убеждаться в безошибочности его интуиции. В некотором смысле он был настоящим лесным зверем — он чувствовал опасность задолго до ее появления.

— Хорошо, — согласился наконец я. — После обеда отправимся туда. О'кей?

Он бросил на меня недоумевающий взгляд, как делал в те моменты, когда в испанскую речь я вставлял то или иное английское слово. Затем кивнул.

— Договорились.

— Мне не хочется отсюда уезжать, — прошептала Беатрис, наблюдая за тем, как Котяра грузит наши вещи в машину. — Здесь так спокойно, так красиво. — Она прижалась головой к моей груди. — Обещай мне, что когда-нибудь мы сюда вернемся, Дакс!

— Мы вернемся.

Но все это было до того, как мы подъехали к хижине Мартинеса и увидели, что там произошло. Теперь же, когда мы мчались сквозь ночь к городу, она сидела рядом со мной и дрожала. Мне подумалось, что сейчас ей вряд ли захотелось бы вернуться на гасиенду.

Я чуть скосил на нее глаза. Она сидела, завернувшись в одеяло: ночной воздух был довольно прохладен. Взгляд ее был устремлен в одну точку. Интересно, где были ее мысли? Что она чувствовала? Но больше всего мне хотелось узнать, не сожалеет ли она о том, что пришла ко мне. Но она молчала, а давить на нее я бы ни за что не стал. Ей и так сегодня пришлось пережить немало.

Было уже почти четыре утра, когда я, наконец, остановил машину у ее дома. Мы вышли, и я проводил ее до двери.

— Ты будешь осторожным, правда? — спросила она, повернувшись ко мне.

Я кивнул. Мне было ясно, что она хотела спросить о другом, более важном, но в последний момент передумала.

— Не беспокойся, — ответил я. — Я слишком люблю тебя, чтобы позволить себе какую-нибудь небрежность. Неожиданно, она обвила меня руками и заплакала.

— Дакс, Дакс, — пробивалось через рыдания, — я теперь ничего не понимаю. Я не знаю, что мне думать!

— Ты все делала правильно. А ружья должны замолчать. И никому не стоит знать о случившемся.

Она посмотрела на меня долгам взглядом. Рыдания прекратились.

— Я верю тебе. Может, это потому, что я женщина и люблю тебя. Но я верю тебе.

— Тебе нужно поспать, — сказал я нежно и поцеловал ее. — Ты совсем без сил.

— Дакс, я забыла поблагодарить тебя.

— За что?

— За дядю. Он сказал мне, что ты для него сделал.

— Твой дядя — дурак, — хрипло бросил я. — Он мог убить тебя. Он должен был отдавать себе отчет в том, что его обязательно схватят.

— Ты ничего не понимаешь. Он преклоняется перед моим отцом и, поскольку его здесь нет, считает своим долгом опекать меня. — Для меня было облегчением услышать ее негромкий смешок. — А на деле получается так, что большую часть времени мне самой приходится приглядывать за ним.

— В таком случае присмотри, чтобы он не ввязывался больше ни в какие истории. Она коснулась моей руки.

— Скажи, а амнистия?.. На этот раз это не трюк?

— Это не трюк.

Наши глаза на мгновение встретились, затем она поцеловала меня.

— Спокойной ночи.

11

В трюме было темно, в воздухе стоял густой и тяжелый запах дизельного топлива.

— А свет здесь есть?

Капитан кивнул, луч фонарика в его руке высветил на переборке выключатель. Матрос повернул его, и две лампочки вспыхнули тусклым желтоватым светом. Небольшое пространство трюма было уставлено тяжелыми деревянными ящиками. Я повернулся к лейтенанту Хиральдо.

— Похоже, это то, что нам нужно.

— Откройте, — приказал Хиральдо.

Двое солдат сняли со штабеля верхний ящик и принялись вскрывать его мачете. Я не сводил глаз с капитана. Лицо его было абсолютно невозмутимым. Уступая нажиму металла, дерево жалобно скрипело.

— Оружие! — Хриплый возглас солдата эхом отозвался в стальном брюхе трюма.

Лицо капитана не дрогнуло. Я повернулся посмотреть на вскрытый ящик. Новенькие автоматические винтовки жирно поблескивали под тонким слоем масла. Я взял одну в руки, чтобы рассмотреть повнимательнее. Фабричное клеймо было крошечным, но отчетливо различимым. Никто даже и не пытался уничтожить его. Куппен Фарбен Гезеллшафт, В. Г. Мне было известно, что значили две последние маленькие буковки. Восточная Германия. Они оставили прежнее название, поскольку в некоторых странах оно еще пользовалось прежней популярностью. Кому было известно, что теперь это уже совсем не та компания, что у нее совершенно иное руководство, что зарегистрированная под этим именем на Западе фирма давно уже вышла из военного бизнеса? Я передал оружие солдату.

— Откройте другие ящики, — сказал я и, повернувшись к капитану, спросил:

— У вас есть документы на этот груз?

— Безусловно. Этот груз предназначен для нашего следующего порта назначения.

— Понятно. Могу я на них взглянуть?

Лицо капитана чуть заметно дрогнуло. Краешком глаза он посмотрел на таможенного инспектора, в полном молчании стоявшего сбоку.

— У меня их нет.

— А у кого же они, капитан? Он не ответил.

— Ну же, капитан, — настаивал я, — у кого-то же они должны быть.

Было заметно, что слова даются ему с трудом.

— Может, их по ошибке присоединили к другим документам.

— Вы хотите сказать, что они могут сейчас находиться в таможне?

Он неохотно кивнул.

Я повернулся к таможеннику.

— Вы их видели?

От испуга у того расширились глаза.

— Нет, ваше превосходительство, — выпалил он. — Такие документы — не нашего ума дело, с ними разбирается сам начальник.

— Оставьте половину своих людей здесь, — скомандовал я Хиральдо. — Остальных ведите за мной.

— Есть, ваше превосходительство! — Впервые за время знакомства с ним я увидел уважение в его глазах. Сегодня утром, когда я в шесть часов вошел в его казарму, этого уважения не было. Он даже начал протестовать, что у него, мол, нет права на такую операцию, что его единственная задача — охранять меня.

— Вы и в этом случае не нарушите своих обязанностей, так как последуете за мной для моей же охраны. Он уставился на меня.

— Я должен буду доложить об этом начальству.

— Вы никому ни о чем докладывать не будете, лейтенант! — Я вложил во фразу изрядную долю сарказма. — Дачные вам инструкции весьма просты, и будет не очень красиво, если президент узнает о том, что вы все же умудрились нарушить их. Я ведь только что вернулся с гор, где провел целых два дня, а вы в это время грелись в ваших казармах.

Хиральдо задумался, но ему потребовалось совсем немного времени, чтобы из двух зол выбрать меньшее. Если даже он и совершит ошибку, согласившись сопровождать меня, это, во всяком случае, не будет стоить ему его должности. Но если станет известно, что я в одиночестве совершил поездку в горы, увольнение со службы нужно будет считать поощрением по сравнению с теми карами, которые сможет обрушить на его голову президент.

Солдаты расселись в два джипа и отправились за моей машиной в порт. Судно уже стояло у причала. В неясном свете утренней зари я смотрел на фок-мачту, над которой ветерок развевал красно-зеленый вымпел компании Кэмпиона.

После того, как мы обнаружили оружие, повадка Хиральдо изменилась. В голосе, которым он отдавал приказы, не слышалось ни малейшего колебания. Я повернулся к капитану и таможенному инспектору.

— Не пройдете ли вы оба вместе со мной к начальнику таможни?

Не дожидаясь ответа, я начал подниматься по металлической лестнице на палубу. После трюмной вони приятно было набрать полную грудь теплого морского воздуха. Я увидел спешащего мне навстречу Котяру.

— Приехал сам президент!

— Сюда? — уставился я на него.

— Да. Он там, на берегу. Дожидается тебя.

Я молчал. Не было никакой нужды говорить: Котяра сам знал, о чем я думаю. В этом городе я шагу не мог сделать без того, чтобы президент не узнал о нем.

Я проследовал за Котярой к сходням и посмотрел вниз.

Окруженный солдатами, президент стоял возле своего огромного черного лимузина. При виде меня он помахал рукой. Я ответил ему тем же и начал спускаться. Солдаты расступились передо мной.

— И что же ты обнаружил?

Я окинул его взглядом, прежде чем ответить.

— То, что и предполагал. Оружие. Винтовки от коммунистов. Те самые, что вы захватили у бандитов в горах. Он чуть повернул голову.

— Хойос!

Из-за машины выскочил полицейский. В форме я видел его впервые. На плечах золотом поблескивали погоны армейского полковника.

— Да, ваше превосходительство?

— Отправьте на борт людей, чтобы они занялись оружием.

— В этом нет необходимости. Его охраняют солдаты лейтенанта Хиральдо.

— Так Хиральдо с тобой? Отлично!

— Я направляюсь к начальнику таможни. Мне сказали, что документы на груз должны быть там.

— Я пойду с тобой, — с гримасой на лице бросил президент. — Похоже, моему кузену придется кое-что объяснить.

Мы двинулись к зданию таможни, за нами потянулись капитан и таможенный инспектор. Президент взял меня под руку и доверительным голосом спросил:

— А как ты узнал об оружии? От девчонки?

— Нет, от Мартинеса, старика фермера, что живет рядом с моей гасиендой. Он был моим другом, а бандиты пытали его и бросили затем умирать, оставили, как подачку грифам. Мартинес слышал их разговор.

Эту ложь было невозможно проверить, да и кому в голову взбрело бы что-то проверять, тем более, что Мартинес уже был похоронен.

— Мартинес? Любитель животных?

Я посмотрел на президента с изумлением. Вот уж кто действительно умел удивить. Ведь прошло не меньше тридцати лет со времени его последней встречи со стариком, а он тут же его вспомнил.

— Да.

— А я и не знал, что он до сих пор был жив, — задумчиво проговорил президент. — Мы брали у него цыплят. Он, должно быть, совсем состарился.

Мы подошли к дверям таможни, и Хойос рванулся вперед, чтобы открыть их перед нами. Войдя, мы обнаружили за столами двух испуганных клерков.

— Мой кузен здесь? — спросил президент.

— Я... Я не знаю. — ответил один из них заикаясь, пытаясь оторвать от стула свой зад. — Позвольте мне сходить и...

— Я пойду сам!

Клерк в ужасе опустился на стул, когда президент стремительным шагом прошел мимо него в отдельный кабинет. Сквозь раскрытую дверь мне было видно, как начальник таможни вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

— Вон на том судне у причала — оружие! — прорычал ему в лицо президент.

Лицо кузена внезапно сделалось белым как мел.

— Я ничего не знал об этом, ваше превосходительство! Поверьте!

— Лжец! Предатель! У тебя здесь все грузовые документы, давай их мне! — Требовательно вытянув вперед правую руку, президент подошел к столу.

Вместе с Хойосом я вошел в кабинет как раз в тот момент, когда начальник таможни торопливо открывал ящики своего письменного стола. Один из ящиков застрял, потом, наконец, поддался, и его хозяин запустил внутрь руку. Послышался какой-то металлический звук, и прямо у меня над ухом раздался выстрел. Сила удара пули была такой, что тело начальника таможни отбросило к стене. Какое-то мгновение он еще пытался устоять на ногах, затем безмерное удивление в его глазах сменилось пустым, отсутствующим выражением, ноги подкосились, и он рухнул на пол.

Я повернулся к Хойосу. Из дула пистолета, который он держал в руке, поднимался дымок. На лице играла легкая улыбка.

— Он полез за оружием!

Я промолчал. Подошел к столу, перешагнул через мертвое тело и потянул на себя ящик. Внутри лежала толстая пачка документов, схваченных массивным металлическим зажимом.

— Вот оно, это оружие, — спокойно заметил я, подняв в воздух бумажную кипу.

По тому взгляду, которым обменялись президент и Хойос, я понял, что случившееся не имеет для обоих никакого значения. Кузен президента был мертв еще до того, как мы вошли в его кабинет. Я быстро просмотрел бумаги, но документов на интересующий нас груз не нашел.

Похоже, подумал я, в этой истории с оружием есть нечто, чего, по их расчетам, я знать не должен.

12

— И это мой кузен, — сказал президент. — Моя плоть и кровь.

Я посмотрел через стол. Если бы не черная траурная ленточка на рукаве, ничто бы в его облике не указывало на глубокую скорбь по поводу потери родственника. Я молчал.

— Ты оказался прав, — продолжал он. — Оружие доставлялось на судах. Никогда в жизни этому бы не поверил. Двоюродного брата поставил командовать портом. Но и он не оправдал моего доверия. Кому же верить?

И на этот раз у меня не нашлось ответа, хотя я знал его: до конца президент не верил никому, исключая, естественно, самого себя.

— Я отдал порт под юрисдикцию Хойоса, — сообщил он. — Армия сможет взять там все под свой контроль.

— А что с таможенниками?

— В тюрьме. Они были с ним заодно.

— Обнаружены доказательства?

— Обнаружено оружие, какие мне еще нужны доказательства? Ведь его должны были разгрузить здесь, как же они могли ничего не знать?

— А капитан? Как обошлись с ним?

— Мы его отпустили. Что еще оставалось делать? Позволить ему связаться с американским посольством и поднять вонь? В то самое время, когда ты пытаешься выбить из них двадцатимиллионный заем?

В этом заявлении была определенная логика. Сейчас нам никак нельзя было встревать в какие бы то ни было неприятности. Я поднялся и подошел к окну.

Судно все еще стояло у причала. Оно должно было сняться с якоря с вечерним приливом. Если бы эта посудина Кэмпиона была не под нашим флагом, мы смогли бы вообще закрыть порт. Но как это сделать для судов, над которыми гордо реет государственный флаг Кортегуа? Так что оружие будет продолжать приходить. И для того, чтобы остановить его, требовалось найти какой-то другой путь.

Президент встал рядом со мной.

— Не так-то это просто. Я посмотрел на него.

— В молодости мне казалось, что я знаю ответы на все мыслимые вопросы. А потом я очутился в этом дворце и понял, что готовых, быстрых ответов не существует вообще. Мелочи вырастают в чудовищные проблемы. Со всех сторон тебя толкают, торопят. Делай то. Делай это. Так. Нет, вот так. И все кончается тем, что ты испытываешь желание взять назад свои же слова, которые когда-то произнес не задумываясь, не представляя, что за ними может стоять. Человек вообще ничего не в состоянии понять до тех пор, пока не очутится в одиночестве на неуютной вершине власти. Только там до него начинает доходить, как же мало, в сущности, он знает.

— Я поговорю с Кэмпионом, когда приеду в Нью-Йорк. Может, он придумает что-нибудь, чтобы не допустить того, что мы имеем сейчас.

— Постарайся, — сказал президент, — но это вряд ли поможет. Каким образом Кэмпион лично сможет проверить все грузовые заказы, которые поступают на его суда? Ему же придется обшаривать каждый трюм, каждый кубрик. А если он и решится на это, то как долго он сможет продержаться в своем бизнесе?

— В любом случае, я увижусь и поговорю с ним.

— Я начинаю приходить к мысли, что у нас есть только один способ справиться с ситуацией. Мне придется самому возглавить армию и отправиться в горы, чтобы покончить с бандитами раз и навсегда. С каждым из них.

— Это не решение, — ответил я. — Вам придется убивать женщин и детей, а на это вы не можете пойти. Даже если это действительно единственный путь, весь мир в ужасе отвернется от нас.

— Знаю. Американцы заявят, что у нас диктатура, а Советы затрубят о «новой экспансии американского империализма». — Президент сделал глубокий вдох. — Не так-то все это просто. Я сижу здесь связанный по рукам в то самое время, как количество убитых или предателей растет с каждым днем. Единственное, на что я способен, — это защищаться, но никак не нападать. Игра в одни ворота.

— Амнистия...

— Президент выпучил на меня глаза.

— Какая амнистия! Все лопнуло. Хоть один бандит, хоть один революционер пришел и сдался? Нет, и никогда они этого не сделают. Ты не можешь не согласиться со мной.

— Она объявлена всего две недели назад. Люди еще размышляют.

Президент вернулся к столу. Проговорил сухо:

— Можешь продолжать зашиться самообманом, если это тебе так приятно. Я же предпочитаю быть реалистом. — Он тяжело опустился в кресло. — Возьми, к примеру, этого жалкого червя, которому ты сохранил жизнь. Ты что-нибудь о нем после этого слышал? Или, может, о его брате, подлом предателе? Хотя бы от твоей девчонки?

Я хранил молчание. Не мог же я сказать президенту, что и об оружии я бы тоже ничего не знал, если бы не Беатрис. Для меня это значило, что указ об амнистии будет как минимум обсужден и оценен противной стороной по достоинству. Я остановился напротив его стола.

— Вы не отказываетесь от объявленной вами амнистии?

— В этом нет нужды, — с презрением ответил президент. — Какой смысл в публичном отказе от предложения, которое, как ты и сам понимаешь, никогда не будет принято на персональном уровне. По крайней мере, вся вина падет на их собственные головы.

Он резко сменил тему нашей беседы.

— Ну ладно, а что ты собираешься делать с девчонкой?

— Не знаю. Я об этом еще не думал.

— А ты подумай, подумай. У меня такое ощущение, что после встречи с ней ты изменился.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ты в Кортегуа уже почти месяц, — в уголках его губ мне почудилась странная улыбка, — и до сих пор не наблюдается и малейших признаков скандала. Ни один отец, ни один разгневанный муж не заявлялся с жалобами!

Когда я вошел в комнату, шторы, как обычно, были опущены.

— Ампаро, завтра я уезжаю. Зашел попрощаться. Она бросила на меня взгляд из-за стола, голос ее звучал слабо, как будто она была где-то далеко-далеко.

— Ты очень добр. Тебе вовсе не стоило так беспокоиться.

— Мне так хотелось, — сказал я, подходя к ней. — Может, я могу что-то сделать для тебя?

— Для меня? — Ее удивленный голос эхом отозвался в комнате. — С чего это вдруг у тебя появилось желание сделать что-то для меня?

— По множеству причин, большая часть которых тебе хорошо известна. Но главным образом потому, что мне не нравится видеть тебя такой.

Ампаро посмотрела мне прямо в глаза, однако взгляд У нее был отсутствующий, будто мы говорили о ком-то постороннем.

— Ты имеешь в виду наркотики?

— Да. Есть места, где тебе смогли бы помочь. Вылечить.

— От чего ты хочешь меня вылечить, Дакс? От той умиротворенности, что я в себе чувствую?

— Но ведь это же не настоящий покой, Ампаро, ты и сама об этом знаешь, это всего лишь иллюзия.

Она вновь посмотрела на меня своим странно неподвижным взглядом.

— Так ты хочешь, чтобы я вернулась к тому, что было раньше? К мучениям, которыми я изводила себя, к жизни в страхе, к полусумасшедшему состоянию, когда я стремилась к тому, что, и я хорошо это знала, было для меня недостижимо? Нет уж, спасибо тебе. Пусть уж лучше будут иллюзии. Оставь их мне, Дакс.

— Но ведь ты полуживая.

— Лучше быть полуживой, чем мертвой. — Она опустила глаза к столу, взяла лежавшее на нем письмо. — Посмотри, Дакс. Ты знаешь, чем я занята?

Я покачал головой.

— Пытаюсь написать письмо с соболезнованиями. Вот уже второй день пишу его родственникам своего кузена, чтобы объяснить им, как мне жаль, что ему пришлось погибнуть из-за непомерных амбиций моего отца.

В голосе Ампаро начинали звучать нотки истерии.

— А ты знаешь, сколько раз мне приходилось писать такие письма семьям людей, которых убили по его приказу? Я уже сбилась со счета.

— Это был несчастный случай. Твой отец здесь не при чем.

— Это не был несчастный случай. Случайностью было лишь то, что ты каким-то образом узнал нечто такое, чего не должен был знать. С этого самого момента мой кузен был обречен. Вчера вечером я пошла в его дом. Вдова была уже в черном, а у детишек, как всегда, глаза были широко раскрыты — они еще не поняли, что отец ушел от них навеки. Я просто не могла быть там — зная все, что я знаю. Поэтому мне пришлось вернуться, так что сижу теперь и стараюсь написать им хоть что-то.

Ампаро со злостью скомкала листок и швырнула его в корзинку для мусора. Потянулась за сигаретой, дрожащей рукой поднесла огонек зажигалки. После нескольких затяжек дрожь унялась, и она снова посмотрела на меня. Голос ее, когда она заговорила, был отчужденно холоден.

— Неужели ты настолько туп, Дакс? Ответы на все твои вопросы лежат у тебя на ладони. Убей его, Дакс, и весь этот ужас прекратится. Я начинаю думать, что даже он сам уже ждет этого. Он будет рад этому.

Вечером того же дня я стоял у дверей дома Беатрис и слушал, как слуга говорил мне, что она вместе со своим дядей уехала. Нет, она не сказала, куда они направляются.

И только утром следующего дня, когда я вошел в кабинет президента, чтобы попрощаться, его превосходительство сообщил мне, что они вылетели в Майами.

13

— Эта встреча будет сугубо неофициальной, — предупредил меня Джереми, когда мы выбрались из машины. — И если его спросят, сенатор ответит, что никогда не беседовал с тобой.

— Понимаю. Спасибо уже за то, что нашелся хоть один человек, решившийся на разговор со мной.

Я говорил искренне. Что бы там не думал Джордж Болдуин, от официального Вашингтона никакого ответа не было.

Вот уже три недели я ждал подобной встречи. Я чувствовал, как внутри меня начинала подниматься волна тоскливого напряжения. Новости из дома тоже были неутешительными. Бандиты захватили деревеньку в горах, и для того, чтобы их выбить оттуда, потребовалась чуть ли не половина армии, а в результате поселение перестало существовать. Все жители были мертвы, пятьдесят семь человек — мужчины, женщины и дети.

Даже для президента это было бы слишком — отказаться от встречи с журналистами, и газеты вовсю пустились смаковать детали трагедии. Но как они ни пытались заставить свои статьи звучать объективно, выходило почему-то так, что ответственность за происшедшее несло правительство, бандиты же представали некими героями-романтиками, пришедшими к нам из далекой и искаженной до неузнаваемости истории американского Запада. А коммунистическая печать и довольно большое количество европейских газет выражались куда более откровенно. Они прямо обвиняли президента в том, что уничтожение по его приказу деревни являлось актом мести населению за то, что оно приняло участие в вооруженной борьбе с правительственными войсками. Некоторые участники коммунистического блока угрожали рассмотрением этого вопроса в ООН.

Конечно, этого не произошло, однако вся эта шумиха никак не пошла нам на пользу. В Америке стало модным называть президента новым Нероном, Батистой, Трухильо, и американские политики, весьма чувствительные к настроениям своих избирателей, вовсе не торопились иметь с нами дело.

А потом, когда я получил шифротелеграмму от президента, я решил все же сделать заявление. Оказывается, в течение трех дней бандитские формирования обстреливали артиллерией и автоматическим огнем окопы правительственных войск, и наши потери были гораздо больше официально объявленных. Ситуация складывалась такая, что, скорее всего, противник займет другую деревеньку, и вся история повторится сначала. Только теперь уже вряд ли армия сможет вытеснить их.

Я еще раз испытал в себе готовность поверить президенту без всяких вопросов. Я своими глазами видел то, что случилось на ферме Мартинеса, поэтому, подойдя к телефону, позвонил в Вашингтон Джереми и прочитал ему телеграмму президента.

После долгой паузы Джереми спросил:

— Ты показывал телеграмму кому-нибудь из членов правительства?

— Кому мне ее показывать? По их мнению, во всем виноваты только мы. Болдуин должен был прислать свой доклад о событиях, но вплоть до сегодняшнего дня я о нем ничего не слышал.

— Помнишь старый домик в Кейп-Коде? — ровным голосом спросил Джереми.

— Конечно. — Я провел там уикенд тем летом, когда впервые оказался в Соединенных Штатах. — Только я не знал, что он все еще твой.

— Да, он остался в нашей семье. Я наезжаю туда время от времени, когда удается выкроить день-другой. Собирался отправиться туда в конце недели. Если тебя не пугает перспектива абсолютного покоя, то, может, присоединишься ко мне?

— С удовольствием. — Джереми явно что-то имел на уме, в противном случае он не стал бы приглашать меня.

— Отлично. Я заеду за тобой. Наверное, придется добираться туда на машине.

— Могу предложить кое-что получше. Мы можем полететь.

— Не знал, что у тебя самолет.

— Ты, видимо, не читаешь собственные газеты, — сухо заметил я. — При нашем разводе Сью-Энн проявила неслыханную щедрость.

Прежде чем мы не оказались на месте, Джереми ни словом не обмолвился о том, что нам предстоит встреча с сенатором. В это время года в Кейп-Коде обычно никого не бывает. Дверь нам открыл сам сенатор, одетый в свитер и спортивного кроя брюки. На ногах — кроссовки. Он выглядел гораздо моложе своих тридцати пяти.

— Хэлло! — Он протянул руку. — Давно хотелось встретиться с вами, а то мне никак не предоставлялось случая поблагодарить вас за то, что вы сделали для моего брата.

Я посмотрел на Джереми и заметил, что черты его лица несколько напряглись. Странно, но он все еще продолжал винить себя за то, что брат сенатора погиб. Ему казалось, что будь он предусмотрительнее, этой смерти в автокатастрофе можно было избежать. Не представляю себе, каким образом.

— Я сделал то, что было в моих силах.

Мы прошли за сенатором в небольшой кабинет. В доме стояла тишина. Кроме нас, похоже, в нем никого не было.

— Не хотите выпить?

— Спасибо, не сейчас.

Сенатор плеснул виски в стакан Джереми и свой, разбавил водой, уселся напротив меня.

— Джереми должен был уже предупредить вас, что наша встреча здесь — это встреча двух частных лиц. Не знаю, чем я могу помочь вам, скорее всего ничем. Но я готов выслушать вас как друга.

Я еще раз посмотрел на Джереми.

— Расскажи ему все, — велел он.

Я так и сделал. С самого начала. Не упустив ни одной детали. Кратко рассказал об истории страны, о том, что она представляла из себя до того, как генерал спустился с гор и превратился в президента. Потом перешел к сложившейся на сегодняшний день ситуации. Он внимательно слушал, перебивая меня только для того, чтобы задать уточняющий вопрос. Все это заняло у нас часа два.

— Боюсь, что я утомил вас.

— Нисколько, я слушал с большим интересом.

— Сейчас я бы не отказался от глотка. Сенатор поднялся, чтобы приготовить напитки для всех. Сделав это, повернулся ко мне.

— Вы сказали, что бандиты там были всегда, а теперь их стали поддерживать коммунисты. Вы в этом уверены, не так ли? Ведь так говорят все, кто приходит к нам с просьбой о помощи.

— Я видел оружие своими глазами, держал его в своих руках. Оно изготовлено на старых заводах фон Куппена в Восточной Германии.

Сенатор медленно покачал головой.

— Что-то такое мне приходилось слышать. Вообще-то предполагалось, что они производят только сельскохозяйственную технику. — Он потянулся за сигаретой, но тут же передумал и взял сигару, вставил ее в рот, но прикуривать не спешил.

— Ваш президент далек от совершенства, вы и сами это понимаете. Слишком много в нем осталось от прежнего бандита.

— А кого из президентов можно назвать идеальным? При всей искренности и честности вашего собственного, самое лучшее, что можно о нем сказать, это то, что он был хорошим воякой.

В глубине глаз сенатора мелькнула улыбка. Мне стало ясно, что ему понравилось то, что я сказал, хотя он никак не прокомментировал услышанное. Он чиркнул спичкой и раскурил сигару.

— Если мне, конечно, будет позволено так выразиться, — добавил я. — По крайней мере, когда наш президент спустился с гор, он представлял только интересы народа Кортегуа. Никакой иностранной поддержки у него не было, даже американской. Уж слишком вы увязли в сотрудничестве с прежним правительством, чтобы помочь ему хоть в чем-то. Все, что он сделал, он сделал собственными руками, опираясь только на своих подданных.

— Считаете ли вы, что он и сейчас выражает волю большинства населения страны? — внезапно спросил сенатор. Я ответил не сразу.

— Не знаю. И очень сомневаюсь в том, что кто-либо из моих сограждан будет в состоянии ответить на, такой вопрос. Он обещал провести выборы, чтобы народ сам решил, однако выборы одного-единственного кандидата — это фарс. А на сегодняшний день, кроме него, никто не решился выдвинуть свою кандидатуру.

— Приходилось ли вам когда-нибудь слышать о человеке по имени Гуайанос? — В проницательности сенатору нельзя было отказать.

— Я знаю о докторе Гуайаносе, хотя лично с ним не знаком. — Краем глаза я заметил, что Джереми смотрит на меня, и улыбнулся. — Но я знаком с его дочерью.

— Я не встречался с Гуайаносом и его дочерью, — сенатор был абсолютно серьезен. — Но некоторые мои знакомые конгрессмены склонны верить тому, что он им говорил. Что амнистия и выборы — всего лишь трюк, чтобы заманить его в страну, арестовать, а затем и расправиться.

Впервые за все время нашего разговора я едва не потерял выдержку.

— Меньше двух недель назад у меня на родине в крошечной деревеньке погибли пятьдесят семь человек, среди них женщины и дети. Может, их убили бандиты, может, солдаты, это зависит от того, какие газеты читать. Но мне не важно, кто именно их убил. Важно то, что они мертвы, а ответственны за их смерть те, кто поддерживает бандитов деньгами и оружием. Солдат посылали не за тем, чтобы они расправились с деревней, населенной мирными жителями, наоборот, они должны были освободить ее от бандитов. Слишком уж долго моей страной правят те, кто пришел к власти через кровь. Если все это беспокоит доктора Гуайаноса в той мере, как он это заявляет, пускай приезжает в страну, чтобы бороться за пост президента. Миру не потребуется много времени, чтобы понять, трюк это или нет. Но, боюсь, Гуайанос, в свою очередь, окажется ничуть не лучше, чем другие. Куда безопаснее захватить власть силой, чем подвергать себя риску проиграть на всеобщих выборах, лишиться доверия избирателей.

— Или собственной жизни, — вставил сенатор.

— Именно жизни, — я бросил на него взгляд. — Неужели она чем-то ценнее, чем жизнь любого другого?

Сенатор посмотрел на меня в задумчивости и после некоторой паузы мягко произнес:

— Мир полон трусов, которые упрашивают храбрецов пойти ради них на смерть. Я встал.

— Прошу извинить за то, что отнял у вас больше времени, чем рассчитывал. Благодарю за беседу.

— Нет, это я должен сказать вам спасибо, — сенатор тоже поднялся. — Я узнал так много нового. Но, должен вам сказать, как и прежде, я не знаю, что смогу для вас сделать.

— Вы выслушали меня, это уже немало. Это гораздо больше того, что готов был для меня сделать любой другой член вашего правительства.

Мы направились к двери.

— Я был бы рад увидеться с вами вновь, — сенатор повернулся ко мне. — В обществе, чтобы мы смогли стать друзьями.

— Мне это также было бы приятно.

— Вы примете приглашение на ужин, если моя сестра пошлет его вам?

— С удовольствием.

— Хорошо. — Сенатор улыбнулся. В это мгновение он был похож на ликующего мальчишку. — Она бы убила меня собственными руками, если бы вы отказались. Она умирает от желания познакомиться с вами.

14

Я вернулся из Кейп-Кода в понедельник ночью. Джереми отправился в Вашингтон, где располагалась штаб-квартира его агентства новостей, а я провел изнурительно долгий и скучный день на заседаниях каких-то подкомитетов в здании ООН. В консульстве я появился только после одиннадцати вечера, совершенно разбитый, зная, что в таком состоянии ни за что не засну. Тут до меня дошло, что я еще не ужинал.

В «Эль-Марокко» Джон Перона лично приподнял бархатный барьер, преграждавший вход, чтобы помочь мне пробраться через толпу у дверей. Он даже издал нечто вроде стона, увидев меня.

— Ты не похож на счастливчика, — улыбнулся я ему.

— Кто это, интересно, в таком месте будет чувствовать себя счастливчиком? — Он посмотрел в сторону переполненных залов и кабинетов. — Проблемы, одни проблемы и ничего больше. Я только что сказал своему сыну: надеюсь, что мистер Ксенос сегодня здесь не появится, а тут как раз ты собственной персоной.

Я усмехнулся.

— Почему же именно мне не стоило сегодня появляться?

Перона неохотно выдавил из себя улыбку.

— Здесь сидят все ваши бывшие жены, плюс три-четыре старые знакомые.

— Ты хочешь, чтобы я велел им убираться, — расхохотался я.

Перона уставился на меня, не поняв шутки. Покачал головой.

— Нет, конечно. Впечатление такое, что у нас собрался весь Нью-Йорк, если не весь мир.

Я последовал за ним к небольшому свободному столику у стены. Похоже, Перона говорил правду. За одним из столиков я увидел Али Хана с друзьями. За другим сидел Абиджан, бывший тесть Марселя. Чуть дальше Аристотель и Тина Онассис вместе с Руби и его новой женой, молоденькой француженкой. Киношники были представлены Сэмом Шпигелем и Дэррилом Зануком — каждый за своим столиком. По соседству расположился популярный и процветающий адвокат-международник Поль Гитлин, в потоке своего красноречия уже оседлавший двух любимых коньков: собственный вес и проблему литературных гонораров. Зельда, его терпеливая жена, слушала внимательно, выжидая момент вставить свое слово.

Я сел, но прежде чем я успел что-то заказать, официант уже ставил на стол бутылку шампанского. После того, как он открыл ее и наполнил мой бокал, я вопросительно посмотрел на Перону.

— Придется вам весь вечер пить шампанское, — сказал он. — Мы слишком заняты для того, чтобы выполнять другие заказы.

— Не очень-то это цивилизованно. А потом, я просто хочу есть.

— Я прикажу принять у вас заказ. — Он оглушительно хлопнул в ладоши и исчез.

— Слушаю вас, мсье? — официант материализовался прямо из воздуха.

Я заказал салат из зелени с маслом и уксусом, зернистую белужью икру, толстый бифштекс и жареный картофель. Откинувшись на спинку стула, закурил сигару, окинул взглядом зал.

В какое-то мгновение мне захотелось подозвать Перону и сказать ему, что он, хотя и не солгал мне, был все же не совсем точен в своей информации: я заметил Каролину и Сью-Энн, но и в мыслях не допускал, что здесь может оказаться и Ампаро. Ее и вправду тут не было.

Официант принес салат, и я принялся за еду.

Едва я успел с ним покончить, как откуда-то спереди до меня донесся голос:

— Не могу поверить глазам. Что-то определенно случилось. Чтобы ты ел в одиночестве?

Этот мрачный голос я узнаю где угодно. Я поднялся со стула навстречу Ирме Андерсен.

— Дакс, мальчик мой дорогой! — Она протянула мне руку.

Я склонился и поцеловал ее, думая про себя: а были ли эти короткие толстые пальцы когда-нибудь молодыми?

— Я сегодня заработался допоздна и пришел сюда просто перекусить. Не хотите присоединиться ко мне? Бокал шампанского?

— Никакого вина — я на диете, ты же знаешь. Но с радостью присяду на минутку.

Официант бросился отодвигать стул.

— Скажи мне, — Ирма усаживалась, — что это ты вытворяешь? А я-то думала, что буду видеть тебя чаще после того, как ты вернулся в Нью-Йорк.

— Есть кое-какие проблемы.

— Знаю. Это просто ужасно — то, что у вас происходит. Говорят, что скоро случится революция.

— Люди любят болтать. Никакой революции не будет.

— В этом-то все и дело. Если бы не эти слухи, появилась бы неплохая возможность оживить туризм. Многие только и заняты поиском новых местечек. Старые уже приелись.

Я с интересом взглянул на Ирму. Эта старая ведьма была известна своей проницательностью, и уж если она что-то говорила, то явно не для того, чтобы насладиться звуками собственного голоса.

— Если ты заявляешь, что никакой революции не будет и скоро все успокоится, то единственное, что в твоем положении необходимо, это новая программа по связям с общественностью.

Теперь мне было ясно, куда она целила. Я согласно кивнул.

— Вы абсолютно правы. Однако кто, кроме вас, смог бы эффективно руководить такой компанией? Таких нет, а вы слишком для этого заняты.

Ирма озадаченно посмотрела на меня и понизила голос.

— Честно говоря, я сама присматриваю себе что-нибудь новенькое. Теперь, когда Сергей упрочил свое положение, у меня появилась куча свободного времени.

— Это же замечательно. Что, если я завтра позвоню вам? Мы договорились бы о встрече и поболтали.

— Позвони мне, мой мальчик, — сказала Ирма поднимаясь. — Да, кстати, а тебе известно, что здесь Каролина де Койн и Сью-Энн Дэйли?

— Да, знаю, я видел их.

— И Мэди Шнайдер, и Ди-Ди Лестер, и... — она бы не остановилась, если бы я не поднял руку.

— Вам нет нужды перечислять. Я уже всех их видел.

— И ужинаешь как отшельник?

— Не вздумайте меня жалеть, — расхохотался я. — Иногда так приятно побыть одному.

Но, как выяснилось, недолго мне суждено было наслаждаться одиночеством. После представления появилась Даня Фаркас, и я пригласил ее за свой столик. И оттого, может быть, что теперь я перестал быть неприступным, стали подходить и другие. Сначала Сью-Энн — ей было любопытно, что за отношения у нас с Даней. За ней явилась Ди-Ди — она никогда не упускала случая устроить сцену, если Сью-Энн была поблизости. Последними подошли Каролина и Мэди Шнайдер, которые также не могли оставаться в стороне, если где-то что-то происходило.

Над столом повисла неловкая тишина. Дамы рассматривали друг дружку, причем каждая недоумевала: чего ради явились остальные? К столику уже спешил Джон Перона с двумя официантами, у каждого в руках было по бутылке шампанского. Он чуть наклонился к моему плечу, в голосе — тревога:

— Надеюсь, неприятностей не будет? — прошептал он драматически.

Я расхохотался. Вот уж, ничего не скажешь — в этот момент я действительно чувствовал себя султаном Марокко.

— Не волнуйся, неприятностей не будет. Дамы решили скорее всего устроить вечеринку-экспромт, чтобы объединиться против меня.

Дружный взрыв хохота разрядил напряжение. И по мере того, как разговор наш становился все более оживленным и непринужденным, посетители ресторана возвращались к обычному своему времяпрепровождению: болтовне и разглядыванию соседей.

Когда мы с Даней выходили из дверей ресторана, было около двух ночи.

— Ну и веселье, — проговорила она. — Сидим и сверлим друг друга взглядами, пытаясь угадать, о чем кто думает.

— Согласен, занимательно, но каждый день я бы этого делать не стал. Уж больно утомительно.

— Зайдем ко мне, выпьешь посошок на дорожку. — Она рассмеялась. — Это тебя немного успокоит.

— Хорошо, но только на несколько минут. Завтра у меня тяжелый день.

Я ушел от нее только в пять. Войдя в кабину лифта, увидел в зеркальной стене какую-то развалину. На шее две царапины, в ушах звон от исступленных воплей, которые испускала Даня, пока мы боролись в постели. Я с сожалением рассматривал свою физиономию. Да, получил я гораздо больше того, что просил.

Швейцар у двери молча окинул меня взглядом. Такси поблизости не было, и я пешком побрел в сторону Парк-авеню, уж там-то они всегда поджидают позднего — или, наоборот, раннего — клиента. Машину, которая остановилась рядом, я не замечал до того момента, пока не услышал зовущий меня голос.

— Дакс!

— Беатрис!

Она сидела рядом с водителем, в ее зеленых глазах металось неясное чувство обиды.

— Мы гоняемся за тобой всю ночь. Никак не удавалось выбрать момент, чтобы ты был один.

15

Самое примечательное в Нью-Йорке, наверное, то, что независимо от того, день это или ночь, всегда можно найти место, куда пойти. Если в пять часов утра вы оказались в восточной оконечности Манхэттена, вам стоит заглянуть к Ройбену — это небольшой изысканный ресторанчик, где посетителю подадут все, что он пожелает: от чашки кофе до полного обеда.

Когда мы с Беатрис зашли туда, зал был почти пуст. Сидели лишь два-три человека, видимо, забывших о том, что ночь уже кончилась, а ранние пташки, похоже, еще не покидали своих постелей. Скучавший официант не обратил внимания на мой вечерний костюм. Он ко всему привык: здесь такое не в новинку.

— Что закажете?

— Кофе, — ответил я. Черный, крепкий и побольше. — Я взглянул на Беатрис.

— Мне то же самое.

Официант кивнул и отошел. Я хотел взять Беатрис за руку, но она отодвинула ее к краю стола.

— Я так волновался, когда узнал, что ты уехала. Думал о тебе каждый день.

Вновь тот же обиженный взгляд.

— У тебя исцарапана шея, на воротничке кровь.

— Придется выяснить отношения с парикмахером, — шутливо ответил я. — Не очень-то он осторожен. Беатрис не улыбнулась.

— Ничего смешного.

— Почему ты не сказала мне, что уезжаешь?

Она молчала до тех пор, пока нам не принесли кофе.

— Не так уж ты и беспокоился, если честно.

Я сделал большой глоток. Кофе был горячим, по желудку распространилось приятное тепло, я сразу почувствовал себя лучше.

— Какой смысл препираться? К тому же, ты вовсе не поэтому разыскала меня.

Она опустила голову к чашке. Может, мне и не стоило так говорить, но это было правдой. Наконец она подняла на меня глаза.

— Отец не поверил тому, что я ему сказала. Он уверен, что это ловушка.

— Отец! — взорвался я. — Видимо, он уверен и в том, что пятьдесят семь мертвых жителей Матанзы, — это тоже ловушка?

Беатрис ничего не сказала.

Мне вспомнились вчерашние слова сенатора о трусах, которые просят храбрецов, чтобы те шли умирать вместо них.

— Что ты сказал?

Оказывается, я произнес эту фразу вслух. Я повторил ее, добавив несколько слов от себя.

— Твой отец похож на генерала, который сидит в безопасности, в нескольких милях от поля боя с приятным ощущением того, что кровь, льющаяся по его приказу, никогда не обагрит его собственных рук. Если он действительно убежден, что выражает волю народа, то пусть выйдет вперед и открыто выступит против президента. Или он боится того, что проиграет и станет в глазах людей шарлатаном?

Губы Беатрис сжались.

— Он бы так и сделал, если бы верил, что президент сдержит свое обещание относительно амнистии! — со злостью ответила она.

— Президент будет вынужден сдержать слово! — Я тоже вошел в раж; все шло как-то наперекосяк. — У него нет другого выхода, он же заявил об этом на весь мир. Думаешь, он сможет пойти на попятный?

— И ты на самом деле в это веришь? — Беатрис в упор посмотрела на меня,

— Да. — Я демонстративно замолчал.

— Ты согласишься встретиться с моим отцом и поговорить? — спросила она после некоторой паузы.

— В любое время.

— Никакой слежки, ты придешь один.

— Да.

— Я сообщу ему об этом. — Она встала, я тоже начал подниматься, но она остановила меня движением руки. — Не ходи за мной.

— Беатрис, — я потянулся к ее руке. Она вновь убрала ее.

— Нет. Я совершила ошибку. Мне показалось, что мы с тобой живем в одном мире. Действительно — правы оказались они, а не я. Теперь я это вижу.

— Беатрис, я могу все объяснить...

— Не нужно! — голос ее задрожал. Повернувшись, ока торопливо направилась к выходу.

Я смотрел, как она удалялась от меня, и что-то во мне невыносимо заныло. Подойдя к широкому окну, я увидел, как она села в автомобиль, который тут же отъехал.

— Это все, сэр? — услышал я позади себя голос официанта.

— Да.

И только выбравшись в неясный серый утренний свет, я вспомнил, что так и не спросил ее, когда мы вновь встретимся.

Голос Марселя в телефонной трубке звучал доверительно.

— Я раздобыл информацию, о которой ты просил.

— Хорошо.

— Да, — быстро перебил он меня. Он не любил долгих разговоров по телефону. — Когда ты сможешь подойти, чтобы поговорить?

Я бросил взгляд на часы с календарем, стоявшие передо мной на столе.

— Сегодня вечером я приглашен на ужин. Может, после него?

— Отлично. Во сколько?

— В полночь не будет слишком поздно?

— Нет. Я предупрежу своего человека, что ты придешь.

В задумчивости я положил трубку на место. В общем-то я не очень рассчитывал на то, что Марсель предоставит нужную информацию. Об оружии или о том, откуда берутся деньги на его оплату.

В дверь постучали.

— Войдите, — откликнулся я. Появился Прието с газетой в руке.

— Вы видели это?

Я проследил за его указательным пальцем — он утыкался в небольшую заметку на одной из страниц толстой «Геральд Трибюн».

Под заголовком «Доклад представителя кортегуанской оппозиции» шел текст:

"Доктор Хосе Гуайанос, бывший ректор Кортегуанского университета, а также бывший вице-президент страны, живуший в настоящее время в США в эмиграции, сделает сегодня вечером доклад в Колумбийском университете. Тема доклада: «Необходимость создания демократического правительства в Кортегуа».

Я взглянул на Прието. Прошла уже неделя с того дня, как мы встретились с Беатрис, и это была первая, пусть даже и косвенная, весточка о ней.

— Что предпримем? — спросил Прието.

— Ничего.

— Ничего? — он был поражен. — И вы позволите ему изливать свою ложь в публичном выступлении? Я откинулся в кресле.

— Здесь — не Кортегуа. Здесь каждый имеет право говорить все, что хочет.

— Президенту это не понравится. Мы уже больше двух лет охотимся за этим человеком. А он осмеливается прилюдно обливать нас грязью.

— Мне наплевать на то, что понравится или не понравится президенту! — Даже Прието было понятно, что это был первый более или менее серьезный шаг, сделанный для того, чтобы убедиться в искренности обещанной амнистии. Я почувствовал, что во мне зарождается уважение к Гуайаносу. Для того, чтобы сделать подобный доклад даже здесь, требовалось немалое мужество.

— Но... — начал было протестовать Прието.

— За это всю ответственность несу я, — голос мой был тверд. — Ты же будешь держаться от него подальше. И не предпримешь ничего, чтобы помешать ему!

Несколько мгновений Прието не сводил с меня глаз.

— Хорошо, сеньор. — С этими словами он направился к выходу из кабинета.

— Прието! — окликнул я его холодно. — Запомни, что я только что тебе сказал. Если только я узнаю, что ты или твои люди крутились около него, я прослежу за тем, чтобы тебя с позором отослали домой.

Губы его оскорбленно поджались, но он не проронил ни звука.

— Ты понял меня?

— Да, ваше превосходительство.

Я дождался, пока он выйдет, снял трубку и позвонил наверх, где размещались мои личные апартаменты. Велел Котяре спуститься. При всем своем желании я не мог присутствовать на докладе Гуайаноса: тут мы с Прието были в одинаковом положении — одно мое появление могло быть расценено как прямое вмешательство.

Но Котяре ничего не могло помешать пойти туда. У меня было странное чувство, будто Гуайанос ждет, что я пришлю кого-то, что от выбора этой личности многое зависит. Котяра был лучшей кандидатурой по многим причинам.

Ему было невозможно приписать участия в политических играх — всем было хорошо известно, что наши с ним отношения были чисто личными. И я знал, что могу положиться на точность его изложения, без каких бы то ни было искажений или натяжек. Весьма возможно, что Гуайаносу именно это и нужно — чтобы его слова дошли до меня в том виде, как он их произнес. Последним по очереди, но не по значимости, доводом было то, что Котяра сможет сообщить мне, сдержал ли Прието свое слово.

16

У двери меня встретила сестра сенатора.

— Эди Смит, — с улыбкой представилась она. — Я так рада, что вы пришли. Познакомьтесь, это мой муж, Джек.

Стоявший рядом с ней высокий крупный мужчина улыбнулся.

— Рад нашему знакомству, мистер Ксенос. — В его голосе я услышал тягучую напевность жителя Среднего Запада.

— Очень приятно, мистер Смит.

— Пройдемте в гостиную, — сказала его жена, беря меня под руку, — там для всех найдется выпивка.

В гостиной тут и там стояли несколько человек. Я знал их всех, за исключением жены сенатора, довольно смуглой привлекательной женщины, сидевшей в кресле. Было видно, что она ждет ребенка.

— Думаю, что единственные, с кем вы прежде не встречались, это мой брат и его жена. Давайте-ка прежде всего решим эту проблему, а уж потом можно будет повеселиться. — Миссис Смит, это сразу чувствовалось, легко ориентировалась в любой обстановке. Она прекрасно знала, когда и что нужно делать.

Мы с сенатором пожали друг другу руки с таким видом, будто это было впервые, я поклонился его жене. После этого повернулся к остальным.

Жизель посмотрела на меня с упреком, когда я приблизился к ней.

— И тебе не стыдно, — обратилась она ко мне на французском, — что мы встречаемся с тобой исключительно в гостях? Ты так часто отказывался от наших приглашений к ужину, что в конце концов я перестала их тебе присылать.

Поцеловав ей руку, я посмотрел на Сергея. Он немного поднабрал веса, но выглядел очень хорошо.

— Продолжай, продолжай слать их мне, — отозвался я. — Если дела будут идти так же, как сейчас, то только одному Богу известно, когда мне могут понадобиться приют и пища.

Сергей перестал улыбаться.

— Газетные новости не очень-то радуют, — сказал он.

— Все это очень серьезно, друг мой. Очень. — Я кивнул ему.

— Но тебе ничего не грозит, не так ли? — испуганно спросила Жизель.

— Что может грозить мне? — улыбнулся я ей. — Ведь я здесь.

— Но если тебя отзовут домой...

— Нет никакой нужды волноваться, — перебил ее Сергей. — Дорогая, Дакс знает, как ему побеспокоиться о себе. — Он повернулся ко мне. — Мы часто вспоминаем тебя. Все происходящее волнует и нас.

— Я знаю.

Я верил Сергею. Слишком уж давно мы знали друг друга. Я заметил, как Жизель вложила свою тонкую руку в его мощную ладонь, заметил его ободряющий кивок, и на мгновение испытал к ним острую зависть.

— Вы оба прекрасно выглядите. А как дела у Анастасии?

— Видел бы ты ее! — Жизель опередила мужа с ответом, она прямо-таки светилась материнской гордостью. Но тут же послышался ее легкий смех. — А может, как раз лучше, чтобы ты ее не видел. Она становится такой красавицей!

Подошел Джереми.

— Что это вы тут улыбаетесь, как Чеширские коты? Позвольте-ка и мне к вам присоединиться,

Но тут появилась сестра сенатора и взяла нас с Джереми под руки.

— Одной из привилегий хозяйки является то, — со смешком объявила она, — что она может в качестве своих ближайших соседей за столом выбрать двух единственных во всей компании холостяков.

Все рассмеялись, и мы направились в столовую. Несколько раз я ловил себя на том, что наблюдаю за Жизель и Сергеем, и мне приходилось себя одергивать — слишком уж заметно я это делал. Они были так близки друг другу. Так заботливы. Глядя на них, я все время думал о том, что вот так же и мы с Беатрис могли бы сидеть у кого-нибудь в гостях. Могли бы. Я чувствовал это. Если бы только нам выпал случай.

После ужина сенатор пригласил меня в тихий уголок.

— Я не забыл той нашей небольшой беседы. От своего имени я осторожно навел кое-какие справки.

— Благодарю вас. Я ощущаю вашу поддержку уже оттого только, что вы проявляете заинтересованность.

— Надеюсь, мне удастся сделать и нечто большее. Возможно, на следующей неделе я получу для вас некоторые новости. Вы будете в Нью-Йорке?

— Думаю, да.

— В таком случае, мы свяжемся.

Затем он предложил перейти поближе к его жене, которая опять устроилась в своем кресле. Остановившись перед нею, сенатор чуть склонился и спросил:

— Ну что, малышка? Устала?

— Чуть-чуть.

— Тогда пойдем. — Он улыбнулся. — Пусть молодежь отдастся своим чудачествам.

После ухода сенатора с женой гости тоже стали расходиться. Я вышел вместе с Жизель и Сергеем. Машина с шофером ждала их у двери, они предложили мне отправиться к ним выпить. Я мотнул головой.

— Нет, спасибо. Меня ждут.

— Ну ты и хват, — усмехнулся Сергей. — Ничуть не изменился.

— Не хотелось бы тебя разочаровывать, — расхохотался я, — но это деловая встреча. Мне нужно повидаться с Марселем.

— Говорят, он теперь не выходит из дома, — заметила Жизель.

— Это правда, — ответил Сергей, предупредив мой вопрос. — Я как-то побывал у него. Дом охраняется не хуже банка.

— Ты был у него? — переспросил я. Мне всегда казалось, что у Сергея не было ничего общего с Марселем.

— Несколько лет назад, когда впервые сюда приехал. Ты же знаешь, что это за тип. Он вздумал продать мне часть одной из своих компаний.

— И ты купил?

— Естественно, — Сергей улыбнулся. — Я не в восторге от него, но деньги он делать умеет, этого не отнимешь. Даже не знаю, президентом какой именно компании он меня сделал, но раз в три месяца, как по часам, я получаю две с половиной тысячи в качестве дивидендов.

— В Техасе в это время, помню... — посмотрев на меня, сказала Жизель, потом перевела взгляд на Сергея и смолкла.

— Пожалуй, мне пора, — я сверился с часами. Поцеловав в щеку Жизель, я повернулся к Сергею. Он протянул мне руку.

— Ты выглядишь уставшим, — сказал он. — Попробуй сбавить обороты.

— Так и сделаю, когда весь этот шум уляжется.

— Приходи к нам, если выдастся свободный вечер, — сказала Жизель.

— Буду стараться.

Они уселись в огромный «роллс-ройс» с золотым гербом на дверце, машина тронулась, Жизель помахала мне рукой. Неспешным шагом я направился вдоль улицы. До парка, радом с которым жил Марсель, было всего несколько кварталов, так что я пришел на минуту или две раньше.

Обогнув угол дома, я увидел, как из подъезда вышел мужчина и стремительно бросился в такси, которое тут же укатило. Поднявшись по ступеням, я нажал кнопку звонка, поглядывая вслед удалявшейся машине. В фигуре человека мне почудилось нечто знакомое, но лица его я в темноте не рассмотрел.

Над головой вспыхнула мощная лампа, я понял, что привратник изучает мою личность на экране телемонитора. Наконец свет погас, и дверь медленно распахнулась.

— Входите, мистер Ксенос, — обратился ко мне привратник, — мистер Кэмпион ждет вас.

Я направился за ним к лифту. Привратник придержал дверь.

— Будьте любезны, нажмите верхнюю кнопку.

Дверь закрылась, лифт начал подниматься. Когда он остановился, я увидел Марселя, входящего в гостиную из соседней комнаты.

— Дакс! — воскликнул он. — Как я рад тебя видеть. Выпьешь чего-нибудь?

Я кивнул, мы прошли к бару. Марсель выбрал бутылку шотландского виски, плеснул из нее в стакан со льдом.

— А ты?

Он покачал головой.

— Доктора запретили. Неладно с пищеводом.

— Твое здоровье! — Я сделал глоток. — Надеюсь, болы-ше они тебе ничего не запретили?

— Нет, только спиртное, — рассмеялся Марсель и нажал на скрытую кнопку в баре. — Полюбуйся-ка.

Я посмотрел на телевизионный экран. На этот раз в комнате для гостей была только одна девушка. Она лежала на постели совершенно обнаженная, рядом с ней на ночном столике стояла бутылка шампанского. Лениво повернувшись, девушка потянулась за сигаретой, и в этот момент Марсель вновь ткнул кнопку.

— Неплохо, а? Я кивнул.

— Это новенькая. Я набрел на нее день назад. Все они в конце концов надоедают. Всем нужно только одно — деньги.

Мне нечего было сказать ему. А чего он ждал — чего-то романтического?

— Сучки! — прокричал он. — Думаю, мне все же нужно выпить. Даже докторам не все известно.

Я подождал, пока он нальет себе, и сказал:

— Мне не хотелось бы тебя задерживать.

— Были какие-нибудь новости от президента? — посмотрел на меня Марсель.

— Нет. Пока тихо.

— Думаешь, ему удастся удержать ситуацию под своим контролем?

— Думаю, удастся. Особенно, если мы узнаем, откуда поступает оружие, и сможем остановить поставки. Марсель понял намек.

— У меня есть бумаги, которые тебе нужны.

Он вышел из-за стойки бара и подошел к письменному столу. Вытащив из ящика несколько листков, вручил их мне.

Я просмотрел их. Накладные были явно выписаны на какую-то фиктивную компанию и вряд ли могли помочь, но вот чек об оплате выглядел вполне правдоподобным. На его обратной стороне был указан номер, название счета и стоял штамп банка.

Название счета ничего мне не говорило, а вот банк оказался знакомым. У меня даже дыхание перехватило. Это было гораздо больше того, на что я рассчитывал. Это был один из банков де Койна.

— Тебе это что-нибудь дает? — с любопытством спросил Марсель.

— Не очень много, — невозмутимо ответил я, опуская документы в карман, — утром я посмотрю их повнимательнее. Может, додумаюсь до чего-нибудь.

— Надеюсь, тебе повезет больше, чем мне. Я ничего не смог выяснить. Ты же знаешь, что значит иметь дело со швейцарскими банками.

— Я сообщу тебе. Полагаю, твои капитаны проверяют свой груз. Не уверен, что президенту понравится, если еще на каком-то твоем судне будет обнаружено оружие.

— Да, они предупреждены, — быстро ответил Марсель. — Но кто знает наверное? Каждому хочется заработать лишний доллар.

— Надеюсь, что ради твоей безопасности они удержатся от соблазна. Еще один сюрприз, и наш старик, боюсь, расторгнет соглашение с твоей компанией.

— Я стараюсь изо всех сил.

Я с интересом взглянул на Марселя. Похоже, моя угроза его ничуть не испугала, хотя перспектива расторжения договора означала бы для его судов невозможность ходить под кортегуанским флагом, а это, в свою очередь, было чревато тем, что Марселя вытеснят из бизнеса другие. Но я решил, что у него все крепко схвачено, так что беспокоиться ему нечего.

— Ну, я пошел. Если продержу тебя еще, твоя подружка заснет, чего доброго.

Когда я ставил стакан на стол, до меня вдруг дошло, кто был мужчина, вышедший из дома. Прието. Я увидел в пепельнице свою собственную наполовину выкуренную сигару и вспомнил, как несколько дней назад дал одну Прието, он еще хвалил ее аромат. Пожелав Марселю спокойной ночи, я вышел на улицу и поймал такси.

Откинувшись на спинку сиденья, я расслабился. Итак, Прието. Интересно, что у него за дела с Марселем? Вычислить это оказалось мне не по силам. Но одно, по крайней мере, стало ясным. Прието не ходил на доклад Гуайаноса.

Котяра ждал меня.

— Ну, как там все прошло? — спросил я его. Он протянул мне пачку отпечатанных листков.

— Здесь все, — исчерпывающе ответил он. — Это то, что он подготовил для печати. Я не стал смотреть бумаги.

— Кто еще там был?

— Прието я не видел. Я молчал.

— А! — добавил Котяра, как бы вспомнив. — Зато присутствовала его дочь.

— Она заметила тебя? Котяра кивнул.

— Что-нибудь сказала?

— Сказала. — Глаза его насмешливо улыбались. — Только я ничего не понял. Что-то вроде встречи у Ройбена (Персонаж сказки Л Кэррола «Алиса в стране чудес») завтра в полночь. Не знаю никого с таким именем, а ты?

17

— Дакс, познакомься с моим отцом.

Из-за ветхого деревянного столика поднялся мужчина с бледным тонким лицом, одетый в пальто из выцветшего серого драпа. Протянул мне руку. Ладонь его была худощавой и сухой, но пожатие твердым.

— Доктор Гуайанос, — поклонился я ему.

— Сеньор Ксенос.

Губы его едва шевельнулись, как бы сведенные судорогой. Он оглянулся на сидящих рядом двоих человек, молчаливо взиравших на нас.

— Вы встречались уже с моим братом, — сказал он. — Другой джентльмен — мой старый друг, которому я полностью доверяю.

Я кивнул. Мне было понятно, почему он не называет его имени. Но этого и не требовалось, поскольку я сразу узнал его.

Альберто Мендоса, бывший армейский офицер, я видел его как-то раз на приеме. Интересно, понял ли он, что я опознал его?

Несколько мгновений мы простояли в неловком молчании, затем Гуайанос повернулся к своим спутникам.

— Прошу извинить нас. Мне бы хотелось поговорить с сеньором Ксеносом с глазу на глаз.

Мендоса бросил на нас настороженный взгляд.

— Все в порядке, — сказал Гуайанос. — Я уверен, что сеньор Ксенос не замышляет вреда.

— Может, и нет, — произнес Мендоса странным голосом, — но за машиной мог увязаться хвост. Я не верю Прието.

— За автомобилем слежки не было, — вступил брат Гуайаноса. — Я убежден в этом.

— Откуда тебе знать? Ты же сидел за рулем.

Я молчал. Говорить не было смысла. По просьбе Беатрис я согласился, чтобы мне завязали глаза, так что теперь не имел ни малейшего представления о том, где мы находимся.

— За нами никто не следил, — ровным голосом сказала Беатрис. — Всю дорогу я смотрела в заднее стекло.

Мендоса еще раз стрельнул в меня взглядом и молча вышел из комнаты. За ним последовали Беатрис и брат Гуайаноса. Когда дверь за ними закрылась, отец Беатрис повернулся ко мне.

— Не присядете ли?

— Благодарю вас. — Я опустился на стул напротив него.

— Я был знаком с вашим отцом, — начал он. — Великий человек и настоящий патриот.

— Благодарю вас. Гуайанос сел.

— Подобно вашему отцу, я тоже сначала был очарован президентом. Однако позже все мои иллюзии пошли прахом. — Он посмотрел на свои тонкие белые руки. — Я так и не смог понять, почему ваш отец не присоединился к оппозиции.

Я взглянул ему прямо в глаза.

— Потому что он считал, что в Кортегуа уже пролилось достаточно крови. Ему не хотелось, чтобы все началось сначала. Он был убежден в том, что первым делом следует отстроить страну. Этому он и посвятил всю свою жизнь.

— Равно как и мы, — тут же отозвался Гуайанос. — Но с течением времени даже самым упрямым из нас стало ясно, что все наши усилия только укрепляют позиции президента. Он пользовался плодами нашего труда.

— Я не вижу в этом ничего дурного. Насколько я имел возможность заметить, так поступают главы государств во всем мире. И еще. Скажите мне, доктор, многого ли вы смогли бы добиться без президента?

Гуайанос ничего не ответил.

— Сегодня все наши дети до четырнадцатилетнего возраста ходят в школу. До прихода президента к власти такое было доступно только богатым. Сейчас у нас сорок процентов населения грамотны, а раньше — не более трех!

Гуайанос поднял руку, останавливая меня.

— Статистика мне известна, — устало сказал он. — Но она не отражает степень коррумпированности общества и то личное богатство, которое приобрел президент за счет народа.

— Согласен. Но по сравнению с прошлым, когда к этому народу вообще ничего не просачивалось, теперешнее положение дел можно считать скорее достижением.

Желая закурить, я опустил руку в карман за сигаретами. Это движение заставило Гуайаноса вздрогнуть.

— Вы позволите мне закурить?

— Конечно. — Мышцы его расслабились. Я вытащил сигарету, прикурил.

— Но этот наш спор о прошлом ничего не доказывает. Сейчас нам нужно заботиться о будущем. Думаю, что даже президент пришел к этому выводу.

— Почему же вдруг именно сейчас он это сделал, а не раньше? — спросил Гуайанос. — По-видимому, раньше его ничто не волновало, разве только упрочение собственной власти.

— На этот вопрос я не могу ответить. Для того, чтобы не ошибиться, мне потребовалось бы проникнуть в его мысли, понять, о чем он думает. Сам я считаю, что он начал осознавать, что тоже смертен. Ему хочется, чтобы потомки вспоминали о нем как о благодетеле.

Гуайанос на мгновение задумался.

— Я не верю в это, — проговорил он бесцветным голосом. — По-моему, он просто напуган. Напуган возбуждением масс, их симпатиями к партизанам. Он боится угрозы настоящей революции.

— Если вы и на самом деле так думаете, доктор Гуайанос, то вы совершаете ошибку. Президент — один из немногих известных мне людей, которым неведомо чувство страха. Более того, он умен и образован, и он думает, мыслит. Он отдает себе отчет в том, что те, кого вы называете партизанами, — те же самые люди, которых в течение многих лет называли бандитами, чье существование сводится только к грабежам, насилию и убийствам. Он прекрасно понимает, что их в политических целях используют коммунисты. Но ситуация слишком взрывоопасна, и в ней могут погибнуть многие ради того, что вполне достижимо мирными средствами.

Некоторое время Гуайанос не сводил с меня изучающего взгляда.

— Вы рассуждаете почти так же, как ваш отец.

— В противном случае я не был бы его сыном. — Я улыбнулся.

— Значит, вы считаете, что президент действует искренне, предлагая проведение выборов и объявляя амнистию?

— Да, считаю. С чего бы ему желать пролития новой крови? Он знает, что беспорядки только задерживают продвижение страны вперед. Если бы не бандиты, то один лишь туризм приносил бы казне не меньше пятидесяти миллионов долларов в год.

— А дата выборов назначена? Я покачал головой.

— Для чего? Пока от оппозиции не прозвучало ни одного предложения. Выборы с одним-единственным кандидатом неизбежно превратятся в фарс.

— Есть ли какие-нибудь гарантии безопасности для членов оппозиции?

— Какие бы вам хотелось иметь гарантии? Он посмотрел на меня.

— Свобода передвижения по стране, доступ к газетам и радио без всяких ограничений, право защищать себя с помощью людей по собственному выбору, хотя бы и иностранных подданных, проведение выборов под контролем независимого наблюдателя — ООН, например, или Организации Американских государств.

— Вполне резонно, — ответил я. — Я передам ваши пожелания президенту. Могу ли я, в свою очередь, тоже задать вам вопрос?

Гуайанос склонил голову.

— В состоянии ли вы гарантировать, что нелегальная оппозиция правительству прекратит свою деятельность?

— Такой гарантии я предоставить не могу, и вы знаете об этом. Мои контакты с другими группировками ненадежны и поверхностны. Но вот что я скажу: возглавляемая мною группировка прекратит всякую оппозиционную борьбу, и я употреблю все свое влияние, чтобы убедить других поступить так же.

— Благодарю вас. Именно это мне и хотелось услышать.

— У меня тоже нет ни малейшего желания видеть льющуюся кровь. Я встал.

— Исходя из интересов нашей страны, мы можем только надеяться, что крови больше не будет.

Гуайанос поднялся из-за стола и направился к двери. Прежде чем распахнуть ее, он оглянулся и посмотрел на меня.

— Я не поблагодарил вас за то, что вы сделали для моего брата. Ему не хватает выдержки, иногда он совершает дурацкие поступки.

— Это мне уже объяснила Беатрис. В любом случае, я сделал то, что считал правильным.

На мгновение мне показалось, что Гуайанос хотел сказать что-то еще, однако вместо этого он раскрыл дверь.

— Войдите, — позвал он. — Мы с сеньором Ксеносом уже закончили.

Повернувшись ко мне, он почти с сожалением произнес:

— Надеюсь, вы не будете против, если мы вновь попросим вас согласиться с тем, чтобы вам завязали глаза?

Я кивнул.

Ко мне подошла Беатрис с полоской темной материи в руке. Я чуть наклонился вперед, чтобы ей было проще. В этот момент я заметил видневшееся за ее плечом лицо Мендосы и внезапно понял, почему он был так против меня настроен. Причиной была не только политика. Он тоже любил Беатрис.

Когда повязку с моих глаз сняли, мы вновь были у ресторанчика Ройбена. Моргнув несколько раз, я посмотрел на Беатрис.

— Не согласишься ли зайти и выпить чашку кофе? Она посмотрела мне в глаза, затем мягко покачала головой.

— Думаю, будет лучше, если я вернусь. Я взял ее за руку. Она не противилась, но и не ответила пожатием.

— Я должен увидеть тебя. Одну. Не как сейчас. Она молчала.

— Беатрис, то, что я сказал тебе той ночью, — правда. Я не играл тогда.

Она смотрела на меня, изумрудная зелень ее глаз подернулась влагой.

— Я... Я никак не могу понять тебя. — Она отняла свою руку и отвернулась. — Тебе лучше уйти. В молчании я стал выбираться из машины.

— Дакс, отец будет в безопасности? — спросила она. — Ты действительно в этом уверен?

— Да, Беатрис, действительно.

— Если... если с ним что-нибудь случится, — хрипло проговорила она, — я буду всю жизнь винить себя.

— С ним ничего не случится.

Через минуту я уже смотрел, как машина все дальше удаляется от меня по Мэдисон-авеню. В первый раз за день я почувствовал усталость и разочарование. Тяжелым грузом на плечи легло ощущение какой-то обреченности. В отвращении я потряс головой. Что это вдруг на меня нашло?

Я вошел в ресторан и заказал выпивку. Виски огнем пролилось внутрь, и я тут же почувствовал себя гораздо лучше. Но все же это было не то. До того дня, когда я буду вспоминать свои слова и удивляться, с какой дурацкой легкостью дал обещание, которое не в силах выполнить, оставалось уже совсем немного.

18

Президент молча слушал, что я говорил ему в телефонную трубку о встрече с доктором Гуайаносом. Я перечислял условия, которые тот выдвинул, в том числе и последнее, о независимых наблюдателях. После короткой паузы в трубке раздался рев:

— Сукин сын! Ему осталось только попросить меня, чтобы я отдал ему свой голос! Я принужденно рассмеялся.

— У меня такое ощущение, что он так и сделал бы, если бы считал, что получит его.

— Ну, что скажешь? Если я соглашусь на эти пункты, он вернется?

— Думаю, да.

— Мне это не нравится. Согласиться на присутствие независимых наблюдателей — то же самое, что признать собственную не правоту.

— Какая разница? — спросил я. — Вы же не предполагаете, что выиграет он, не так ли? Ваша победа сделает абсолютно очевидным тот факт, что большинство населения верит именно вам.

— Что правда, то правда. Хорошо, я согласен с его условиями, добавлю только одно свое. К нему оно не имеет никакого отношения — оно касается тебя.

— Слушаю вас.

— На выборах ты будешь рядом со мной — как мой кандидат в вице-президенты. Я долго размышлял об этом. Я не вечен. А мне нужно быть уверенным в том, что правительство останется в хороших руках.

Такого поворота я не ожидал. Мне не оставалось ничего другого, как с неохотой признать в душе, что старик загнал меня в угол. Если я действительно верил во все то, что говорил, я должен был быть рядом с ним. Сделай я так — и на моей фигуре можно поставить крест как на возможном кандидате от оппозиции.

— Чего ты колеблешься? — резким голосом спросил президент.

— Я поражен, это такая честь для меня. А вы уверены, что поступаете правильно? Я могу явиться помехой для вас. Дома я очень многим не по вкусу.

Я не стал приводить причины этого — президент знал их не хуже меня. Церковь, к примеру. И воскресенья не проходило без того, чтобы с одной или с другой кафедры меня не проклинали как распутника и гуляку.

— Если меня это не волнует, то чего волноваться тебе? — спросил президент.

— Ваше превосходительство, для меня большая радость и честь принять ваше великодушное предложение.

— Вот и хорошо. В таком случае можешь сообщить изменнику, что его условия приняты. Дата выборов — пасхальное воскресенье.

— Благодарю вас, ваше превосходительство. Я так и сообщу ему.

— Да, сделай это. А когда переговоришь с ним, я сделаю заявление для прессы. — В трубке послышался довольный смешок. — Ты отлично справился с делом, а у меня никогда и тени сомнения не было в том, что девчонка окажется воском у тебя в руках.

Опуская трубку, я почувствовал во рту привкус горечи. Итак, всем все было ясно с самого начала. Латиноамериканский любовник Номер Один. С досадой отогнав от себя неприятные мысли, я вновь потянулся к телефону, чтобы позвонить Гуайаносу. Тут до меня дошло, что сам я не могу связаться с ним, что это может сделать только он. Я посмотрел на календарь.

Восьмое января. Ему нужно поторопиться, в противном случае выборы закончатся еще до того, как он узнает, что стал кандидатом.

Когда я вернулся в консульство с одного из бесчисленных заседаний в ООН, было уже четыре часа. В конце концов я вдруг почувствовал, что не могу там больше сидеть, и потихонечку улизнул. В лежавшей на столе записке значилось, что мне нужно срочно позвонить сенатору. Я поднял трубку.

Секретарша сразу же соединила меня с ним.

— Думаю, у меня есть для вас неплохие новости, — услышал я голос сенатора. — Как скоро вы сможете быть у меня?

Я посмотрел на часы.

— Если вылечу шестичасовым рейсом, это не будет слишком поздно?

— Нет, в самый раз. Жду вас к восьми. Сразу же отправляйтесь ко мне, поужинаем вместе.

Помимо нас с сенатором за столом сидели еще трое мужчин. Жена, побыв с нами немного, поднялась наверх, чтобы лечь. Информация, которую сенатор собирался сообшить мне, должна была быть весьма важной, иначе эти люди не сидели бы здесь. Справа от меня находился помощник государственного секретаря, отвечавший за южноамериканские дела, напротив расположились главы комитетов по иностранным делам сената и палаты представителей.

— Мы можем дождаться конца ужина либо начнем прямо сейчас, за супом, — сказал сенатор. — Я не против, когда за едой говорят о делах.

— Оставляю выбор за вами, джентльмены, — отозвался я.

— Тогда приступим, — сказал сидевший напротив меня мужчина.

— Я провел несколько бесед о Кортегуа с присутствующими здесь джентльменами, — начал сенатор. — Рассказал им о нашем с вами разговоре. Информация произвела на них впечатление. Но все мы сошлись на том, что есть кое-какие вопросы, которые необходимо уточнить.

— Спрашивайте все, что сочтете нужным.

Следующие двадцать минут я противостоял лавине вопросов. К своему большому удивлению я обнаружил, что сидевшие за столом люди информированы гораздо лучше, чем я предполагал. От их внимания из последних двадцати пяти лет жизни Кортегуа почти ничто не ускользнуло.

Утомленные, мы в конце концов откинулись на спинки стульев, испытывая довольно редкое в подобных ситуациях чувство взаимного уважения. Они были беспощадны в своих вопросах, на которые мне приходилось отвечать с ранящей душу прямотой. Посмотрев на меня, сенатор обвел взглядом своих гостей, как бы спрашивая их согласия на продолжение беседы. Трое мужчин по очереди кивнули, и сенатор вновь повернулся ко мне.

— Как вам известно, вашу просьбу о двадцатимиллионном займе долгое время вообще не рассматривали. Я кивнул.

— Одной из причин этого явилось то, что мы не представляли себе точно, куда пойдут деньги. Мы отдавали себе отчет в том, что ваша страна стоит перед лицом коммунистической угрозы, и нам бы хотелось помочь вам отразить ее. Но с другой стороны, нам было хорошо известно, что в совсем недавнем прошлом ваше правительство довольно заметно грешило коррупцией и политическим терроризмом. И многие наши высокопоставленные чиновники, откровенно говоря, считали ваше правительство классическим образчиком фашизма, а вашего президента — диктатором, который ничуть не лучше многих ему подобных.

Я молчал.

— Теперь вы понимаете, какой трудный выбор стоит перед нами. Однако с полного согласия присутствующих я позволю себе сделать следующее предложение.

Я поднял на сенатора взгляд. Глаза его были внимательны и серьезны.

— Мы согласимся предоставить Кортегуа заем на следующем условии. В интересах своей страны ваш президент должен будет уступить свое место вам; в таком случае Кортегуа может смело рассчитывать на поддержку Соединенных Штатов.

Храня молчание, я обвел взглядом сидевших за столом. Они смотрели на меня с интересом. Наконец в голове моей сложились слова, которые следовало произнести:

— Говоря от себя лично, джентльмены, я должен поблагодарить вас за оказанное доверие. Однако, выступая в качестве представителя своей страны, я не могу не выразить сожаления по поводу того, что, предлагая заем, вы считаете себя вправе вмешиваться во внутренние дела самостоятельного государства. И последнее. Представляя здесь нашего президента, я не могу сказать вам, что он сделает в будущем, я скажу только, что он сделал сегодня утром.

На лицах мужчин я прочитал откровенный интерес. Инстинкт, обостренный долгим жизненным опытом, подсказывал им сейчас, что они чуть было не угодили в ловушку.

— Сегодня утром я принял предложение президента участвовать вместе с ним в выборах, назначенных на первый день Пасхи, в качестве претендента на пост вице-президента. Соперником самого президента будет доктор Гуайанос, с которым достигнута договоренность по ряду конкретных вопросов организации выборов. А президент согласился с основным условием оппозиции — на выборах будут присутствовать независимые наблюдатели от ООН или ОАГ.

Сенатор посмотрел на меня с упреком.

— По телефону вы мне этого не сказали.

— Вы не дали мне такой возможности.

— Вы считаете, что у Гуайаноса есть шансы? — лицо его стало серьезным. Я покачал головой.

— У вас есть пословица: «Шанс уцелеть — как у снежка в аду».

— В политике ни в чем нельзя быть уверенным, — произнес конгрессмен, сидевший напротив меня.

— Боюсь, что не приду в восторг, если на выборах победит Гуайанос, — отчетливо проговорил помощник государственного секретаря. — По-моему, он слишком уж заигрывает с коммунистами. У Мендосы есть, по-видимому, личный пропуск в Кремль.

Я постарался не выказать своего удивления. Ничего такого я не знал. Но, по крайней мере теперь, я мог восполнить недостающее звено в цепочке Гуайанос — Кондор. Вплоть до настоящего момента мне никак не удавалось связать их между собой.

— Исход будет академическим, — сказал я. — Победит президент.

— И вы станете вице-президентом?

— Именно так.

И вновь сенатор внимательно всмотрелся в лица своих гостей.

— Ну, что вы думаете, джентльмены?

— Я могу выйти, если вам желательно посовещаться без меня. — Я поднялся.

Движением руки сенатор предложил мне занять свое место.

— Мы говорили с вами открыто, и нет никакой необходимости что-либо скрывать от вас именно сейчас.

— Думаю, что на том базисе, который обрисовал нам сеньор Ксенос, можно работать, — подбирая слова, осторожно сказал помощник государственного секретаря.

Двое других что-то одобрительно прогудели.

— В таком случае, мы пришли к соглашению, — произнес сенатор, поворачиваясь ко мне. — Можете рассчитывать на нашу поддержку в вопросе выделения займа. Мы займемся этим сразу после официального объявления даты выборов.

Я сделал глубокий вдох. Впервые за долгое время я почувствовал, что добился какого-то прогресса. Но следующим же утром все полетело к чертям. Остатки розовых снов слетели с меня, когда я, взяв в руку телефонную трубку, услышал мягкий голосок Беатрис.

Еле сдерживая волнение, я ответил:

— Я очень рад, что ты позвонила. — Слова так и срывались с моих губ. — Передай отцу, что я разговаривал с президентом, и он согласился на все выдвинутые условия.

Она ничего не ответила.

— Беатрис, ты не поняла? И опять странное молчание.

— Беатрис!

Голос ее был странно напряжен, когда она, наконец, заговорила.

— Разве ты сегодня утром не читал газет и не слушал радио?

— Нет, я допоздна задержался в Вашингтоне и всю обратную дорогу спал в поезде. В кабинет я вошел только минуту назад, даже рубашку не успел сменить.

Голос ее чуть дрогнул, но тут же снова обрел спокойствие.

— Ты хочешь сказать, что и сейчас ничего не знаешь?

— О чем? — спросил я, начиная раздражаться. — Перестань говорить загадками, как ребенок. Спокойно и холодно она проговорила:

— Этой ночью, часа в два, отец спустился вниз подышать воздухом. Как обычно, с ним был Мендоса. Мимо них проехал черный автомобиль, из которого раздались выстрелы. Мендосу ранило в руку. Отец умер часом позже, в карете скорой помощи, по пути в больницу.

Тут выдержка изменила ей.

— Дакс, ты же обещал! Ты же поклялся, что с ним ничего не случится, что он будет в безопасности!

— Я ничего не знал, Беатрис! Поверь мне, я ничего не знал! — Я отдал бы все блага мира за то, чтобы она поверила мне. — Где ты? Я должен видеть тебя!

— Для чего, Дакс? — устало спросила она. — Чтобы вновь лгать мне? Чтобы опять давать обещания, которые ты не намерен сдерживать? У меня больше нет на это сил.

— Беатрис...

В трубке была тишина. Грохнув телефоном об стол, я поднялся и направился к двери.

— Пусть сюда явится Прието! — со злобой прокричал я и хлопнул дверью.

Не успел я сделать и шага к столу, как телефон зазвонил вновь.

— Да?

Я услышал испуганный голос секретарши.

— Я думала, что вам это известно, сэр. Сеньор Прието вылетел в Кортегуа сегодня утром, девятичасовым рейсом.

Я медленно опустился в кресло. В висках стучало. Ощущение было такое, что голову зажали в тиски. Пропало. Пропало все. Работа, надежды, планы — все рухнуло. Я лег грудью на стол, пряча виски в ладонях, пытаясь избавиться от чудовищной боли. Думать. Нужно думать.

Каким-то образом Прието удалось выяснить, где находится Гуайанос. У него был единственный способ сделать это — через меня. Не знаю, как это у него получилось, но, без сомнения, он выследил меня, оставшись незамеченным. Я вспомнил, как вместе с Хойосом он обошелся со мной во Флориде. Мне следовало раньше понять, на что он способен, и выслать его домой еще до того, как все здесь превратится в хаос.

Так нет же. Ведь я был умнее всех. Я был так уверен в том, что все пойдет именно так, как я рассчитывал, и Прието не посмеет выступить против меня. Каким же я оказался глупцом! Президент действительно победил. Для того-то он и послал Прието — чтобы тот сделал то, чего я никогда бы не смог.

Почувствовав сильнейший приступ тошноты, я поспешил в ванную комнату и стоял над унитазом до тех пор, пока у меня в кишках ничего не осталось. Затем я ополоснул лицо и вернулся к столу, опустился в кресло, глубоко вздохнул.

В приступе самобичевания и одновременно жалости к себе я едва не забыл, что самое важное еще так и не сделано.

Нужно остановить поставки оружия.

19

— Сенатор вне себя, — раздался в трубке голос Джереми. — Он считает, что ты использовал его и просто-напросто выставил в смешном свете. Кому это может понравиться?

Я устало слушал. Необходимость все новых и новых объяснений утомила меня. Тем более, что их никто не выслушивал до конца. И уж, во всяком случае, не верил им. Произносимые оценки были сформулированы заранее. На мгновение мне захотелось, чтобы мой дипломатический иммунитет испарился — в таком случае им пришлось бы публично доказывать свою правоту.

А так — ну что они могли со мной сделать? Мне даже не было необходимости отвечать на вопросы, если я сам этого не хотел. Так что они были вольны думать, что им заблагорассудится, а правила протокола в равной мере служили защитой и им, и мне.

— Ты передал ему то, что я сказал тебе вчера?

— Да.

Вот-вот. То же самое, что и все остальные.

— Если бы в момент происшествия ты не был бы в доме сенатора, может, еще и обошлось бы как-нибудь, — продолжал Джереми. — Но поскольку ты там был, сенатор считает, что ты таким образом обеспечивал себе алиби. Я молчал. Какой был смысл говорить?

— Ты и сам понимаешь, что теперь шансов получить заем у вас нет.

— Понимаю.

Вошла моя секретарша, поставила на стол атташе-кейс.

— Машина, которая отвезет вас в аэропорт, у дверей, — шепнула она.

— Какие у тебя планы? — спросил Джереми.

Внезапно я осознал, что мне надоело доверять людям. Ни одна из моих задумок не воплотилась в жизнь, поэтому мне было трудно винить людей за то, что они считают меня лжецом.

— Сейчас я еду в аэропорт, чтобы вылететь в Париж.

— Париж? — с удивлением переспросил Джереми. — А ты не сошел с ума? Ты же знаешь, как это будет всеми воспринято!

— Мне наплевать, как это будет всеми воспринято.

— Это неразумно. Ты действуешь так, как будто тебе уже ни до чего нет дела.

— Так оно и есть, — грубо отозвался я. Джереми на мгновение смолк.

— Я не могу в это поверить, ведь я же знаю тебя. Зачем тебе Париж?

— Повеселиться! — издевательски ответил я. — На кой же еще черт люди ездят в Париж?

Я со злостью бросил трубку на рычаги и тут же испытал нечто похожее на угрызения совести. У меня не было никакого права так разговаривать с Джереми. Он же был на моей стороне. Он хоть не стыдился поддерживать со мной контакт.

Я раздумывал над тем, чтобы позвонить ему и извиниться, но тут в дверь просунула голову секретарша.

— Водитель говорит, что у вас временив обрез, чтобы успеть на самолет, да и то, если поторопитесь.

Я схватил чемоданчик. Позвоню Джереми, когда вернусь.

Было довольно странно видеть Роберта на отцовском месте, в баронском кресле за украшенным резьбой старинным столом. Однако уже через мгновение все встало на свои места, и Роберт выглядел уже так, будто вечно сидел здесь. В конце концов, для этого он и был рожден.

— Ты знаешь законы, — сказал он, — а швейцарское правительство соблюдает их особенно рьяно. Если мы предоставим тебе такую информацию, нас могут лишить лицензии.

— Я знаю законы, — произнес я, не сводя с него глаз. — Поэтому-то и пришел к тебе.

Роберт молчал, выражение его лица было встревоженным. Я не торопил его, он и сам помнил, как близки мы были одно время.

— Как Дениз? Детишки? Он осветился улыбкой.

— Не заводи меня на эту тему. Я — типичный отец. Я улыбнулся в ответ.

— Тогда можно сделать вывод, что у них все в порядке? Он кивнул.

— Этого не поймешь, пока ими не обзаведешься.

Сначала Сергей, теперь — Роберт. Оба давали ощущение надежности, принадлежности к корням, к земле и жизни. Вот в чем все дело. Я же походил на дерево со сломленной вершиной, рост которого прекратился.

— Завидую тебе, — искренне сказал я. Он удивленно вскинул брови.

— Странно слышать это от тебя.

— Да, знаю, ведь у меня такая веселая жизнь. Плейбой на гребне успеха.

— Я не хотел обидеть тебя, Дакс.

— Знаю. Просто я слишком чувствительный. — Я потянулся за сигаретой. — У меня такое ощущение, что куда бы я не свернул, везде тупик.

Роберт смотрел, как я прикуриваю.

— И что же, по-твоему, произойдет теперь?

— Не знаю. Но если поток оружия не будет остановлен, погибнет множество ни в чем не повинных людей. Роберт уперся взглядом в крышку стола.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что я сейчас не пытаюсь защищать свои интересы? — Я кивнул. Об этом он мог и не говорить мне. Я присутствовал при том, как он переписал свои инвестиции в Кортегуа на своих британских кузенов. — Зато на мне лежит большая ответственность. Многие люди теперь зависят от меня.

Я поднялся.

— Понятно. Это же чувство испытываю и я, только мне приходится отвечать не за их благосостояние, а за их жизнь.

Роберт промолчал.

— В любом случае, спасибо тебе. Я не стану больше отнимать у тебя время.

— Что ты намерен делать?

Сейчас я был очень далек от попыток издеваться над кем-либо.

— Поскольку ничего лучшего не предвидится, пойду и разыщу себе женщину.

Марлен фон Куплен. Только на днях я прочитал в колонке Ирмы Андерсен — а может, услышал от кого-то? — что она живет в Париже. Идея была довольно рискованной, но все-таки это было лучше, чем ничего. Я вполне допускал, что она может поддерживать дружеские отношения с людьми, которые были в состоянии помочь мне найти необходимую информацию о Восточной Германии.

Один из моих знакомых газетчиков дал мне ее телефон. Почти всю вторую половину дня я крутил диск, но безуспешно. Было уже пять часов, когда она, наконец, сняла трубку. Я услышал ее хриплый голос, как будто она только что встала с постели.

— Алло.

— Марлен?

— Да. Кто это?

— Диогенес Ксенос.

— Кто?

— Дакс.

— Дакс, — повторила она с едва слышной ноткой сарказма в голосе. — Неужели сам Дакс?

— Да.

— И чему же я обязана этим звонком?

— Я слышал, что ты в Париже, и решил выяснить, не свободна ли ты сегодня вечером, чтобы поужинать вместе.

— У меня встреча. — Но Марлен не смогла сдержать своего любопытства. — Не слишком ли поздно ты звонишь? Я увидел в этих словах шанс отыграться.

— Я звоню тебе с полудня. Никто не подходил к телефону.

— Мы с тобой давно знакомы, — произнесла Марлен. — Скажи, почему же именно сейчас?

Я не мог себе позволить столь же прямо ответить на ее прямой вопрос.

— Слишком часто ты появлялась в обществе моего друга.

— А я слышала, что раньше тебя это не останавливало.

— Джереми был моим самым близким другом. Но еще в тот день, когда я впервые увидел тебя ночью в Сан-Тропезе, в доме на берегу, я сказал себе: однажды...

Я понял, что угодил ей этим, и понял, что выиграл.

— Я уже сказала тебе, что сегодняшний вечер у меня занят. Как насчет завтра?

— По-моему, это «однажды» уже наступило. Я ждал так долго Почему бы тебе не перенести свою встречу? Не знаю, "куда судьба может занести меня завтра.

Марлен заколебалась.

— Н-не знаю... — и тут же сдалась. — Хорошо. Я положил трубку и откинулся на спинку кресла.

20

Когда такси остановилось на авеню Клебер возле дома, где она жила, стрелки показывали четвертый час утра. Какое-то время мы еще сидели неподвижно, затем она повернулась ко мне.

— Не хочешь подняться ко мне?

— Да, спасибо, — ответил я пустым голосом. — Поднимусь.

Я расплатился с таксистом, мы вышли из машины, пересекли обсаженный деревьями тротуар, по правую сторону которого тянулась забитая автомобилями стоянка. Мокрая тёмная мостовая чуть поблескивала после позднеянварского дождя, кончившегося несколько минут назад. Под ногами шуршали последние, не успевшие облететь с осени, листья.

Перед ее дверью мы остановились. Она начала копаться в сумочке в поисках ключа. Найдя, протянула его мне. Я раскрыл дверь, и мы вошли. Лифт поднял нас на третий этаж, и тем же самым ключом я открыл дверь ее квартиры.

Когда мы прошли в гостиную, она повернулась ко мне.

— Выпьешь чего-нибудь?

Я кивнул, и она указала мне на маленький переносной бар.

— Найдешь там, что тебе нужно. Я сейчас.

Она прошла в другую комнату, а я налил в стакан бренди. Сделал глоток, сел на кушетку. Что-то пошло не так. Где-то я ошибся. Почти со злостью к самому себе я пытался разобраться, в чем же дело.

В комнату вошла Марлен. Она сменила вечернее платье на пижаму черного бархата: коротенький жакет чуть-чуть не доставал до верхнего края расшитых шелком брюк. При каждом ее движении открывалась соблазнительная полоска мягкой плоти. Черный цвет удивительно шел к ее светлым волосам и голубым скандинавским глазам.

— Ты чудесно выглядишь.

Она не ответила. Развернувшись, тоже плеснула себе в стакан бренди, потянулась им ко мне.

— Твое здоровье.

— Твое здоровье, — отозвался я, и мы сделали по глотку. Опустив бокал, Марлен посмотрела мне прямо в глаза.

— Я нисколько не сержусь, — негромко проговорила она, — но все же скажи, зачем ты мне позвонил?

Я не отводил глаз, но молчал. Теперь я сам бы хотел получить ответ на этот вопрос. Все вдруг представилось мне дурацкой затеей.

— Это вовсе не то, что ты сказал мне по телефону. Я же не ребенок. Когда тобою интересуется мужчина, это сразу становится ясно.

Вот-вот. Я оказался не готов. Может, в своей наивности я рассчитывал встретить ту же испуганную молодую женщину, которая семь лет назад впервые появилась на пороге моего дома в Сан-Тропезе? Теперь она совершенно переменилась. Стала настоящей дамой, прекрасно владевшей собой. И жизнь она знала не хуже меня, если только не лучше.

— Прости, — сказал я запинаясь. У меня кое-какие проблемы, я никак не могу выбросить их из головы.

— Знаю, — ответила Марлен. — Читала в газетах. — Она сделала еще один глоток. — Но дело не только в этом, правда? Ты похож сейчас на человека, которого, как говорят американцы, заставили держать свечку.

— И это тоже есть.

— Я так и подумала. Мне это хорошо известно, я ведь и сама прошла этой дорогой. И ты решил, что лучшее средство — другая женщина, а очутившись в Париже, вспомнил обо мне. — В ее глазах я заметил странную симпатию. — Но это не сработало, а?

— Не сработало.

— И это я знаю. То же самое было со мной, когда уехал Джереми. Я просто не знала, что мне делать, так я была в него влюблена. Мне-то следовало понять еще в самом начале, что наш союз невозможен. Во-первых, из-за его политики, во-вторых, из-за его семьи. Но зато я все время была самой собой. Я — немка, а для некоторых людей война так и не кончилась, да и не кончится никогда.

Марлен возвращалась в своих воспоминаниях в забытые закоулки прошлого.

— Когда я выходила замуж, я была еще совсем ребенком — мне не исполнилось и восемнадцати. Фриц для меня был героем, о котором я всегда мечтала, — высоким, красивым, богатым. Откуда же мне было знать, что он на самом деле из себя представляет. Я ничего не знала о его «мальчиках», о том, что он не может испытать оргазм, не причинив своему партнеру боли. Поэтому, когда появился Джереми, не было ничего удивительного в том, что я сразу влюбилась в него. Он казался таким простым, откровенным, без комплексов И мне сразу же стала понятна моя женская сила, у меня появилась возможность отстаивать свои интересы.

Марлен посмотрела на меня.

— Это звучит странно. Но до тех пор я ничего этого не знала. За свою неудачу с Фрицем я винила только себя. Я, я всему причиной — стучало у меня в голове. Да и сам он так часто говорил об этом.

Несколько мгновений мы просидели в полной неподвижности, а потом Марлен, не говоря ни слова, вновь наполнила наши стаканы. Только снаружи едва слышно доносился неясный шум машин, объезжающих по кругу Триумфальную арку.

— У тебя тоже так было? — спросила она.

— Нет. Но итог был таким же. Марлен смотрела на меня испытующе.

— И она любит тебя?

— Думаю, да.

— Тогда она дура! — решительно заявила Марлен. — Что же она получила взамен, отказавшись прийти к тебе?

— Ты же читаешь газеты. Фамилия ее отца Гуайанос.

— Вот оно что.

— Да, и позвонил я тебе отчасти поэтому. Оружие, которое контрабандой провозится к нам, поступает с бывших заводов фон Куппена в Восточной Германии. Если поставки не прекратятся, в стране начнется война, снова будут гибнуть женщины и дети. Я пытаюсь найти способ положить этому конец. Но это невозможно до тех пор, пока я не узнаю, кто играет оружием, кто за него платит. Если я смогу это узнать, то, возможно, дело еще можно будет поправить. Я надеялся на то, что ты знакома с кем-нибудь, кто окажется в состоянии предоставить мне такую информацию.

— Не знаю, — заколебалась Марлен. — Прошло столько лет.

— Я буду благодарен тебе за самый крошечный кусочек информации. В своей жизни я уже достаточно насмотрелся на войну.

— Я тоже, — ответила Марлен низким голосом. — Я была маленькой девочкой, когда союзники бомбили Берлин. Я молчал.

Глаза ее стали печальными и задумчивыми.

— Там был такой человек, Брауншвейгер, он швейцарец. Он жил в Цюрихе, я помню, что несколько раз видела его в компании Фрица. Официально мы, естественно, не имели ничего общего с фабриками в Восточной Германии. Но Брауншвейгер в точности знал о тамошнем положении дел и слал Фрицу об этом регулярные доклады.

Я почувствовал волнение.

— Сможет он поговорить со мной, как ты думаешь?

— Не знаю. Я не уверена даже, что он еще жив.

— Но попробовать стоит. У тебя есть его адрес?

— Не помню, Дакс. Все это тщательно скрывалось. По-моему, его имя даже не упоминается ни в одном городском справочнике. Но я знаю, где расположен его дом. У него над окнами еще какие-то странные наличники. Думаю, что могу отыскать его.

— После нашего вечера у меня нет права обращаться к тебе с подобными просьбами, и все же я спрошу: не согласишься ли ты поехать вместе со мной в Цюрих, чтобы разыскать его?

— У тебя есть такое право. — Марлен не сводила с меня взгляда. — Если бы не ты, я никогда не смогла бы избавиться от Фрица.

— Спасибо тебе, — поблагодарил ее я, поднимаясь. — Я позвоню тебе завтра, после того, как закажу билеты на самолет.

Марлен поднялась с кресла, приблизилась ко мне, заглянула в лицо.

— Сегодня уже завтра, хотя до рассвета еще так далеко. Нас обоих свела судьба, лишив всяких иллюзий, опустошенных и одиноких.

Неожиданно я увидел в ней то, что столько раз видел в себе самом. Может, потому что она так сказала? Эта пропасть одиночества, жажда прикосновений, стремление разделить себя с кем-то, пронизывающая потребность в другом человеческом существе, страх перед темнотой ночи. А может, причиной тому был исходящий от нее аромат, дивное тепло, которое источало ее тело, роскошь ее плоти, которую даже бархат не мог скрыть. Я поставил на столик стакан с бренди и обнял ее.

Она оказалась сильной. Гораздо сильнее, чем я думал. И мы долго испытывали силу друг друга, до тех пор, пока, отдав всю энергию, не вытянулись рядышком на постели. Наши объятия, тепло наших тел позволяли нам чувствовать себя так спокойно и безопасно, словно мы были два животных, свернувшихся клубочком во сне.

21

У нас ушло три дня на то, чтобы разыскать дом. Три дня езды вверх и вниз по горбатым улицам, по широким проспектам, по запутанным переулкам. Подобно другим городам мира, Цюрих тоже менял свой облик. Старые дома исчезали, на их месте возводились другие здания. В конце концов то, что нам было нужно, мы обнаружили совершенно случайно.

Время уже близилось к вечеру, город окутывала прохлада. Лицо Марлен было усталым. Протянув руку, я постучал в стеклянную перегородку, отделявшую нас от шофера.

— Отвезите нас в гостиницу и побыстрее!

Откинувшись на спинку сиденья, я закурил. Похоже, мы искали иголку в стоге сена. Я прикрыл глаза, чтобы дать им отдохнуть, и тут она коснулась меня.

— Да! — взволнованно произнесла Марлен. — Та улица... Я уверена, что это она!

Я вновь постучал в стекло. Водитель остановил машину у тротуара. Я повернулся к Марлен.

— Ты не ошиблась?

Она обернулась к заднему стеклу.

— Не знаю... Мне показалось, что это там. Мою усталость как рукой сняло.

— Давай проверим, — сказал я, открывая дверцу. — Пойдем взглянем.

Водитель тоже выбрался из машины, чтобы открыть дверцу для Марлен.

— Подождите нас здесь, — сказал я ему, протягивая Марлен руку.

Вернувшись к перекрестку, мы остановились. Эта часть города когда-то знавала лучшие времена, сейчас же в ней располагались главным образом недорогие пансионы для туристов.

— Ну, что скажешь?

Марлен была явно возбуждена.

— Боюсь быть категоричной, но место очень похожее. Припоминаю, что его дом отстоял от дороги больше соседних. Взгляни, вон там, в центре того квартала одного дома явно не видно — его загораживает стоящий рядом.

Быстрым шагом она направилась вдоль улицы. Я последовал за ней.

Мы остановились перед фасадом. Да, это был он. Из серого камня, над окнами — напоминающие наполеоновскую треуголку наличники.

— Пойдем.

Я взял ее под руку, и мы направились ко входу. Я нажал кнопку звонка, в тот же момент дверь отворилась, и мы увидели пожилую женщину, одетую как прислуга.

— Да?

— Можем мы видеть герра Брауншвейгера? Она окинула нас подозрительным взглядом.

— Кто спрашивает?

Голос Марлен приобрел ту властность, с которой в Германии только представители высших слоев общества общались со слугами.

— Фрау Марлен фон Куппен, — ледяным тоном ответила она.

Имя фон Куплена решило все. Услышав его, женщина едва не распростерлась ниц перед нами. Вводя нас в небольшую прихожую, она беспрестанно бормотала извинения за то, что заставила нас ждать. Затем она со всех ног бросилась известить хозяина о приходе гостей.

Услышав его тяжелые шаги, я отступил в темный угол комнаты. Дверь раскрылась, и вошел Брауншвейгер, крупный плотный мужчина, которому было уже далеко за пятьдесят.

— Фрау фон Куппен, — произнес он, прищелкнув каблуками и сгибаясь в поклоне, чтобы поцеловать руку Марлен. — Искренне рад вновь встретиться с вами. Мне лестно сознавать, что вы еще помните меня.

Его несколько фатовская улыбка исчезла, когда я выступил из своего угла.

— Герр Брауншвейгер, позвольте представить вам его превосходительство герра Ксеноса, постоянного представителя республики Кортегуа в Организации Объединенных Наций, — сказала Марлен.

— Ваше превосходительство. — В голосе немца появилась натянутость; новый щелчок каблуками, новый поклон, только без поцелуя.

Он бросил взгляд на Марлен.

— Не понимаю, какова цель вашего визита?

— Герр посол сможет объяснить это гораздо лучше, чем я. — На слове «посол» Марлен сделала ударение — видимо, Брауншвейгер был из тех, кому титулы внушают особое почтение.

— Герр Брауншвейгер, — начал я, — у меня к вам серьезный разговор. Будем беседовать здесь, стоя? Мой наглый тон сработал.

— Что вы, ваше превосходительство. Прошу вас наверх, в мой кабинет.

Мы поднялись по лестнице. Кабинет представлял собой просторную комнату, обставленную массивной старинной деревянной мебелью в тевтонском стиле, в небольшом камине уютно горел огонь. Хозяин кабинета жестом пригласил нас садиться в кресла, сам же устроился за письменным столом.

— Так чем же могу быть вам полезен? — произнес он едва ли не искательным голосом. Я уперся в него взглядом.

— Мне нужно знать, кто платит за оружие, которое с заводов фон Куппена в Восточной Германии доставляется в мою страну.

Брауншвейгер посмотрел на меня, на Марлен и вновь на меня.

— По-видимому, тут какое-то недоразумение, — сказал он. — Насколько мне известно, заводы производят только сельскохозяйственное оборудование. К тому же, об их торговых операциях я не знаю ровным счетом ничего. С фон Куппеном я работал много лет назад.

— Сколько именно, герр Брауншвейгер? — я не сводил с него взгляда. Он не ответил.

— До войны? После?

— Не понимаю, почему вас это интересует, мой господин, — натянуто ответил он, поднимаясь из кресла. — Не вижу никакого смысла в продолжении подобного разговора.

Я не двинулся с места. Вложив в свой тон максимальную угрозу, я заговорил:

— В ООН мы имеет доступ к значительному объему такой информации, которая обычно остается неизвестной для широкой публики, а иногда даже и для отдельных правительств, герр Брауншвейгер. О вашем прежнем сотрудничестве с фон Куппеном нам известно абсолютно все, и очень многое — о ваших теперешних связях и увлечениях.

Я, не торопясь, вытащил сигарету, прикурил, давая ему время вдуматься в то, что я сказал. С наслаждением выпустил дым, не отрывая взгляда от его лица.

— Сейчас мы вовсе не ставим своей целью копаться в прошлом. Мы не стремимся к тому, чтобы внести сумятицу в жизнь тех людей, что были когда-то связаны с фон Куппеном, особенно если эти люди продолжают сотрудничать с нами.

К счастью, Брауншвейгер заглотнул наживку.

— Как бывший управляющий производством, я не нес никакой ответственности за политику компании, вам это должно быть ясно, — проговорил он. — В сфере моих интересов лежало только производство.

— Однако вы состояли в нацистской партии, — спокойно заметил я.

Это было только моим предположением, но тут я не боялся ошибиться — посты, подобные тому, который занимал он, доверялись только своим людям.

— Причем вы были в ней довольно заметной фигурой, человеком, который не мог не знать, для чего предназначалась выпускаемая продукция.

Лицо Брауншвейгера побледнело. Он был не хуже меня осведомлен о том, что ближе к концу войны руководимые им предприятия вырабатывали девяносто процентов тех газов, которые с таким дьявольским успехом использовались в Дахау и Освенциме.

— Я ни о чем не знал, — натянуто произнес он. — Я был только подчиненным, выполнявшим приказы своих начальников.

— Звучит логично, однако вы должны отдавать себе отчет в том, что точно такие же доводы приводились каждым обвиняемым во время процесса в Нюрнберге.

— Я подданный Швейцарии, — живо отреагировал Брауншвейгер. — И нахожусь под защитой ее конституции. Я по-прежнему смотрел ему прямо в глаза.

— И долго, по-вашему, швейцарское правительство будет защищать вас после того, как ему станет известно, что вы продались нацистам?

— Но ведь оно ничего не сделало тем, кто помогал союзникам!

— Да, — терпеливо отозвался я, — только вы совершили одну непоправимую ошибку: вы поставили на тех, кто проиграл.

Брауншвейгер снял очки, посмотрел на меня, вновь надел очки.

— Ничего не выйдет. Даже если бы я хотел предоставить вам эту информацию, я не смог бы этого сделать, так как у меня нет к ней доступа.

— Очень жаль, герр Брауншвейгер, — я поднялся. — Надеюсь, вы понимаете, что вас могут обязать к даче показаний в суде? — Я повернулся к Марлен. — Пойдемте, фрау фон Куплен, — официальным тоном обратился я к ней. — Дальнейший разговор представляется мне абсолютно бессмысленным.

— Одну минуту, ваше превосходительство!

Я вновь обернулся к Брауншвейгеру.

— Если бы я смог достать интересующую вас информацию, те, другие дела... они будут... — Он не закончил фразу.

— Они будут забыты. Никто о них не узнает. — Сам я не был до конца в этом уверен — а вдруг кому-нибудь в голову взбредет доказать то, что я выяснил благодаря своей интуиции?

Брауншвейгер снова снял очки и принялся носовым платком протирать стекла.

— Это будет не так просто. Мне потребуется несколько дней.

— Сегодня вторник, — бросил я. — Моим людям даны инструкции передать ваше досье в пятницу утром. Если, конечно, до этого они не получат от меня иных указаний.

— Нужную вам информацию вы получите самое позднее в четверг вечером.

— Я остановился в «Гранд-отеле». Пойдемте, фрау фон Куппен.

Пока мы с Марлен шли к двери, герр Брауншвейгер стоял, вытянувшись по стойке «смирно».

В четверг утром Марлен, пристроившись у меня за плечом, читала документы, присланные Брауншвейгером со специальным курьером. На лице ее было недоумение.

— Что это значит?

— Это значит, что мы возвращаемся в Париж, — ответил я с усмешкой.

Если все будет складываться так, как я рассчитывал, то даже Роберт не посмеет скрыть от меня те факты, которые он отказался предоставить мне во время нашего с ним разговора.

22

Репортеры набросились на нас, как стая голодных волков, когда мы спустились с трапа самолета в Орли. Французские газетчики, привыкшие носом чуять скандал, лезли из кожи вон. В глаза ударили фотовспышки. Кто-то из писак размахивал над головой листком, где был набран заголовок таким жирным шрифтом, что его можно было прочесть за квартал. «Франс суар» сообщала своим читателям:

ДИПЛОМАТ-ПЛЕЙБОЙ НАСЛАЖДАЕТСЯ ШВЕЙЦАРСКОЙ ИДИЛЛИЕЙ С БЫВШЕЙ НАСЛЕДНИЦЕЙ ФОН КУППЕНА!

Взяв Марлен под руку, я кое-как пробился через толпу. Меня душила злоба — больше на себя, чем на них. Подобный поворот событий следовало предвидеть. При всех проблемах, которые предстояло решить, именно таких осложнений мне как раз и не хватало.

Когда мы уже почти добрались до машины, какой-то излишне настойчивый репортеришка преградил нам дорогу.

— Вы собираетесь сочетаться браком? Я со злобой уставился на него, не произнеся ни слова в ответ.

— Зачем вы ездили в Швейцарию?

— Чтобы отдать в ремонт часы, идиот! — я грубо оттолкнул его в сторону.

Следом за Марлен я уселся в машину. Как только мы отъехали, ко мне повернулся Котяра, сидевший рядом с водителем.

— У меня для тебя телеграмма.

Я вскрыл протянутый им голубой конверт. Прочесть текст не составляло никакого труда — президент не позаботился даже о самом примитивном коде: ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ В ЕВРОПЕ. ВОЗВРАЩАЙСЯ В НЬЮ-ЙОРК. СЕЙЧАС НЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ИГРИЩ.

Игрища. В Кортегуа это слово значило только одно: разнузданная оргия, пир во время чумы. В раздражении я скомкал листок.

Марлен смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Плохие новости?

— Нет. Просто мой президент начинает мыслить так же примитивно, как и прочие смертные. Он думает, что я здесь развлекаюсь.

Глаза ее блеснули смехом.

— Но и я надеюсь, что ты не скучал. Посмотрев на нее, я не смог сдержать улыбки.

— Нет, в целом все было очень неплохо.

— Так я и думала. — Она рассмеялась. — Боюсь, что я целую неделю теперь не смогу войти в нормальный рабочий ритм.

Услышав в трубке мой голос, Роберт удивился.

— Я был уверен, что ты в Швейцарии. Видимо, он не забывал читать газет.

— Я был там. Нам необходимо встретиться, и как можно быстрее.

— Сегодня я чрезвычайно занят, — не без колебания ответил он.

— Это слишком важно. — Я должен был увидеть его сегодня же. Была пятница, а по субботам банки в Швейцарии не работают.

В трубке повисло молчание.

— Я обедаю с отцом у Крильона. Составишь нам компанию? Уверен, отцу будет приятно тебя увидеть.

— Решено.

— Вы прекрасно выглядите, сэр.

Барон, старый прагматик, бросил на меня проницательный взгляд.

— Очень любезно с твоей стороны, но правда заключается в том, что я не молодею.

Он обменялся с сыном понимающим взглядом. Я посмотрел на Роберта. Вид у него был встревоженный, если не огорченный.

— Отец страдает от непонятных болей, и я все время пытаюсь убедить его в том, что это не более чем издержки возраста.

Барон рассмеялся.

— Откуда тебе знать это? Ведь старею-то я, а не ты. Принесли кофе, барон изящным жестом поднес чашку ко рту.

— Я получил на днях письмо от Каролины, она пишет, что видела тебя несколько недель назад в Нью-Йорке.

— Мы встретились с ней в «Эль-Марокко».

— А, «Эль-Марокко», — барон улыбнулся. — Это нечто вроде клуба, кого там только не бывает. Да, если вам нужно что-то обсудить, приступайте. Хотя энергии во мне и поубавилось, но интерес к делам не угас.

— Благодарю.

Я действительно был признателен барону. Обед подходил к концу, а Роберт, казалось, вовсе не был расположен начать разговор. С явно недовольным видом он заявил:

— Если это будет продолжением той нашей беседы, мой ответ останется прежним — нет. Наша позиция тебе известна.

— Я тебя ни к чему не подталкивал, не стану делать этого и сейчас. Но, может быть, ты пересмотришь свою позицию.

Роберт с упрямым выражением хранил молчание.

Барон с любопытством следил за нами. Несмотря на сгущавшуюся атмосферу он вытащил длинную тонкую сигару и не спеша, со вкусом раскурил ее.

— Пока я и понятия не имею о предмете вашего разговора, — сказал он, но не мое это было дело — ставить его в известность о происшедшем.

Роберт посмотрел на отца.

— Даксу понадобилась закрытая информация о нашем банке в Швейцарии. Я отказался предоставить ее.

Барон медленно кивнул головой, глядя на кончик сигары.

— Роберт прав, — спокойно заметил он. — И тут дело не только в соблюдении юридических норм, это еще и вопрос этики.

— Понимаю, сэр. Но для меня эта информация имеет жизненно важное значение.

— Настолько важное, что ты обращаешься к другу с просьбой, выполнение которой подорвет к нему доверие людей?

— Больше того. Настолько важное, что в случае необходимости я, не задумываясь, пожертвую дружбой.

Некоторое время барон молчал, затем повернулся к сыну.

— Ты давно знаком с Даксом?

Роберт с удивлением посмотрел на отца.

— Ты и сам знаешь это не хуже меня.

— Обращался ли он к тебе прежде с подобной просьбой? Роберт покачал головой.

— А вообще с какой-нибудь просьбой?

— Нет.

— Приходилось ли тебе прибегать к его помощи? Голос барона звучал мягко, однако Роберт явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— И опять же ты хорошо знаешь, что да.

— Конечно, я многое помню. Как во время войны Дакс помог вам обоим, тебе и твоей сестре, а ведь его даже никто не просил об этом. Как помог он всем нам, когда у нас возникли трудности с нашим кузеном. И тогда он тоже не колебался.

— Это совсем другое дело, — упрямо ответил Роберт. — Никто же не требовал от него жертвовать чьим-то доверием.

— Так-таки и не требовал? — голос барона сделался ироничным. — Если я не ошибаюсь, мы просили, чтобы он ради нас солгал. А когда один человек лжет другому, пусть даже его и спровоцировали на это, такой поступок означает не что иное, как злоупотребление чужим доверием. Разве нет?

— Нет! — яростно возразил Роберт. — Тогда речь шла о бизнесе. В той ситуации мы действовали совершенно нормально.

— Может быть, и нормально. А с точки зрения морали?

— Мораль не имеет к этому никакого отношения! — Роберт явно злился. — Тебе легко рассуждать о морали!

— Вовсе нет, — улыбнулся барон. — Я первый сознаюсь в том, что далеко не все, что я в своей жизни делал, соответствовало моим собственным моральным представлениям. И, вынужден признать, что вполне может случиться так, что мне еще не раз придется идти против себя. Но действовал я, всегда отдавая себе полный отчет в том, что делаю. И никогда не пытался обмануть себя, как ты это сейчас хочешь сделать.

Роберт молча смотрел на отца.

Барон повернулся ко мне.

— Мне очень жаль, Дакс, что ничем не могу помочь тебе. Надеюсь, ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы поверить, если я скажу тебе: будь у меня малейшая возможность, я бы предоставил тебе всю необходимую информацию.

— Я верю вам, сэр. Барон поднялся.

— Мне пора. Нет, не нужно вставать. Всего доброго, Дакс...

— Всего доброго, сэр. Барон повернулся к сыну.

— Роберт, — проговорил он негромко, — старый дурак — это еще не самое худшее. Куда опаснее дурак молодой, который уверен в том, что ему больше нечему учиться. Тебе нужно учиться слушать.

— Я все слышал, — немногословно ответил Роберт, — и ответ мой останется прежним!

— Значит, ты услышал не все. Я, например, хорошо помню, как Дакс сказал, что не будет тебя ни к чему подталкивать, если ты добровольно изменишь свою позицию. Насколько я его знаю, это может значить только одно, а именно: он в состоянии принудить тебя дать ему эту информацию вне зависимости от того, хочешь ты этого или нет.

Роберт бросил на меня быстрый взгляд, лицо его покраснело, и тут же отвел глаза в сторону.

Мягким жестом барон положил ему на плечо руку. — Сынок, принимая во внимание то, чем ты или, вернее, мы обязаны Даксу, не будет ли более разумным чуть расширить твое понятие о так называемой этике? Дав Другу то, в чем он нуждается, ты избавишь его от неприятной неизбежности превратиться в твоего врага.

В полном молчании мы с Робертом следили за тем, как барон пробирается между столиками к выходу. Затем взгляды наши скрестились.

— Отойдя от дел, отец стал мягким и сентиментальным, — Роберт деланно рассмеялся. — Как, собственно, и следует в его возрасте.

Внезапно я разозлился, и то, что Роберт сказал только что о своем отце, лишь подстегнуло меня. Как же так получилось, что человек, знающий так много, почти ничему не научился?

— Боюсь, что последующие минуты смогут и тебя состарить, — произнес я с усмешкой.

— Брось, Дакс! — Роберт расхохотался. — Такими штучками ты мог одурачить моего отца. Но уж не меня. Мне виднее!

— Вот как? — мстительно спросил я. — Тогда тебе должно быть абсолютно все известно и о компании «Грузовые перевозки де Койна»?

— Естественно. Она была создана для доставки грузов в Кортегуа. Это составная часть наших былых инвестиций, и ты сам хорошо об этом знаешь. От имени Кортегуа документы подписывал не кто иной, как твой отец.

— И компания все еще принадлежит банку?

— Нет.

— Кто же является ее владельцем?

Вновь на губах Роберта появилась усмешка.

— Этого я сказать тебе не могу. После того, как в течение ряда лет мы не испытывали в ней нужду, она была продана. По соглашению с новыми ее хозяевами, мы выступаем в качестве их доверенных лиц. Сделка полностью соответствует действующему швейцарскому законодательству.

— В таком случае в глазах постороннего человека владельцами по-прежнему являетесь вы, неся всю полноту ответственности за деятельность компании?

— Да. — Я заметил, как по лицу Роберта пробежала тревожная тень. — Такова общепринятая практика, но каждому известно, что это всего лишь юридическая увертка.

Я неотрывно смотрел на Роберта, усиливая тем самым его чувство тревоги.

— Полагаю, тебе также известен характер нынешней деятельности компании?

— В общих чертах, — уклонился он от прямого ответа.

Я вытащил документы, которые передал мне Брауншвейгер, и небрежно уронил их на столик. Сейчас я действовал так же осторожно, как игрок на бильярде перед решающим ударом.

— Тогда, видимо, это следует понимать так, что банк де Койна не имеет ничего против того, чтобы выступать в качестве доставочного агента по оружию, изготавливаемому на бывших заводах фон Куппена в Восточной Германии?

Лицо Роберта приняло землистый оттенок.

— Что... Что ты хочешь сказать?..

— Взгляни на эти бумаги.

Роберт взял в руки копию контракта, подписанного, с одной стороны, правительством Восточной Германии, а с другой — швейцарской компанией «Грузовые перевозки де Койна». На лбу его выступили капельки пота. Рот приоткрылся. Да, никто бы ему не позавидовал в эту минуту.

Но во мне не было к нему ни капли жалости. Своей собственной глупостью он заслужил это сполна. Барон был прав: лучше бы мы договорились обо всем, оставаясь друзьями. Подобная информация могла погубить банк де Койна как ничто другое. Нам обоим было ясно, что никакие оправдания банку не помогут.

— Ты оказался не таким дальновидным, Роберт, каким привык себя считать, — сказал я.

Этим же вечером самолетом были доставлены из Швейцарии необходимые бумаги, и вместе с Робертом мы провели в его кабинете полночи, разбираясь в них. Когда я уходил, мой кейс был набит документами до отказа, я уносил с собой всю историю грязной сделки. И это было еще не самое худшее. В центре ее, подобно гигантскому осьминогу, помещался Марсель, протянувший во все стороны свои отвратительные щупальца.

Утром я позвонил Марлен, чтобы попрощаться.

— Ты уже уезжаешь?

— Звоню тебе из аэропорта.

— Мне очень жаль, что газеты устроили такую шумиху, Дакс. Надеюсь, она им не поверит.

— Это не имеет значения. — Я и в самом деле так думал. Слишком уж далеко разошлись мы с Беатрис. — И в любом случае, это не по твоей вине, Марлен.

— Ведь все было хорошо, правда, Дакс? — дрогнувшим голосом спросила она. — Я хочу сказать, между нами двумя?

— Да, Марлен.

Она помолчала, а когда заговорила вновь, я едва мог расслышать ее ставший вдруг очень низким и тихим голос.

— Ауфвидерзеен, Дакс. Береги себя.

— Всего доброго, Марлен.

23

Проходя через одно из помещений консульства, я наткнулся на лейтенанта Хиральдо. Я остановился, а он вскочил, вытянувшись передо мной в струнку.

— Ваше превосходительство!

— Лейтенант Хиральдо, — я протянул ему руку. — Не ожидал встретить вас в Нью-Йорке. Мы обменялись рукопожатием.

— Я и сам этого не ожидал. Во время войны в Корее я учился на пилота в ВВС США. И вдруг меня совершенно неожиданно послали на переподготовку.

— На переподготовку? — я улыбнулся. — Но ведь у нас нет авиации.

— Знаю. Поэтому-то меня и прислали.

— Пройдем в мой кабинет.

Когда Хиральдо вошел, я закрыл дверь.

— Итак, ты теперь летчик.

— Да, пилот одномоторного самолета. А здесь буду учиться летать на реактивном.

— Реактивные самолеты? — у президента были непомерные амбиции. Вот только как он намеревался претворить их в жизнь?

— Как дела дома?

— По-прежнему. — Хиральдо с сомнением посмотрел на меня. — Ничего хорошего, бандиты становятся все наглее. Напали еще на несколько деревень, хотя в газетах об этом не сообщалось. Думаю, поэтому меня и послали сюда. Ходят разговоры, что скоро у нас появятся реактивные самолеты для борьбы с ними.

— А как насчет контрабандного оружия?

— Не знаю. Портом командует Хойос, от него ничего не слышно. Пока, вроде, новых партий не перехватывали.

Я молчал. Если я был прав, то оружие продолжало поступать в страну, и не Хойосу было по силам справиться с этим.

— Курату стал похожим на военный лагерь, — продолжал Хиральдо. — Повсюду солдаты, народ молчит и терпит, но впечатление такое, что люди выжидают. На улицах после восьми вечера никого. Как будто город мертвый.

— Может, вскоре наступят перемены к лучшему.

— Надеюсь, — искренне произнес Хиральдо. — Иначе жизнь прекратится. Ощущение такое, что все мы оказались в одной огромной тюрьме.

Лицо Сергея было красным и злым.

— Я убью этого сукиного сына!

Я подошел к окну его кабинета. На стенах высоких домов-башен ослепительно сверкало послеполуденное солнце. Глазам сделалось больно. Мне страшно хотелось спать. Во время длинных ночных перелетов просто невозможно как следует отдохнуть.

— Мне бы следовало знать его лучше, — продолжал Сергей упрекать себя. — Если этот подонок предлагает тебе выгодное дельце — берегись! Как же я сразу не догадался, что здесь нечисто!

С усталым видом я повернулся к нему.

— Ты пожадничал, Сергей. Попался в его сети сходу.

— Что плохого в том, что человек хочет заработать пару лишних долларов для себя лично? — защищаясь, сказал Сергей. — Местные налоги сжирают заживо. Приходится выкручиваться, как в Швейцарии. Все так делают.

Я обвел взором роскошный кабинет. Вспомнил его двухэтажную квартиру на Пятой авеню, сказочный особняк в Коннектикуте, черный «роллс-ройс» с золотым гербом на дверце.

— Когда человек ничего не имеет, он и налогов не платит.

Видимо, Сергей понял, о чем я размышлял. Брови его круто сошлись на переносице.

— Ты свалял дурака, — продолжал я. — Поставить на карту так много ради мелочи, отдать себя в руки проходимца из-за нескольких долларов!

Я не сказал Сергею ничего такого, чего бы он сам не знал, но он все еще пытался защищаться.

— Не я один такой.

Если эта мысль утешала его — то Бог с ним. Да и что скажешь — к сожалению, он был прав. Жадность привела Роберта в эту же самую ловушку, и только Марсель да еще, наверное, сам Господь Бог знали, кого еще стремление к наживе поставило в столь унизительное положение.

— Что мне теперь делать? — спросил наконец Сергей.

— Ничего. Я сам все устрою.

Это подходило ему как нельзя лучше.

Я восстановил общую картину. Марсель купил компанию у Роберта на имя Сергея, объяснив это тем, что суда будут использоваться для перевозки продукции князя Никовича из Франции в Соединенные Штаты. Роберт, зная об успехах Сергея и предвидя неслыханный рост перевозок, без всяких сомнений согласился на сделку.

Тогда Марсель метнулся к Сергею с сообщением о том, что появилась возможность приобрести долю в компании «Грузовые перевозки де Койна», уступив ему практически за бесценок пять процентов акций. Для Сергея имя де Койна являлось синонимом надежности, и когда Марсель сказал ему, что уже переговорил с Робертом и что Роберт согласился, чтобы президентом компании стал Сергей, тот почувствовал себя глубоко польщенным. Его ничто не насторожило. Дивиденды, которые получал Сергей, и комиссионные, перечислявшиеся банку де Койна, удовлетворяли обе стороны и удерживали от проявлений досужего любопытства.

В общем, мне оставалось винить лишь самого себя за то, что я не разобрался во всем этом раньше. Ведь подозрение мелькнуло у меня еще тогда, когда я впервые узнал о контрабандном оружии. В подсознании, видимо, отложился тот факт, что я слышал когда-то о покупке Марселем судов и о продаже оружия на Восток. Тогда-то Марсель и вкусил тех барышей, которые сулит торговля оружием. Так что в конце концов я оказался ничуть не умнее прочих.

Я посмотрел на сидящего напротив Сергея.

— Являясь президентом компании, ты подписывал документы?

— Да.

— Они у тебя здесь? Он покачал головой.

— Нет, все бумаги Марсель держит у себя. Говорит, что так надежнее.

— А что же имеешь ты?

— Только сертификаты моих акций.

— Давай их сюда.

Сергей снял телефонную трубку.

— Будьте добры, принесите, пожалуйста, небольшую красную папку со стеллажа.

Через минуту появилась секретарша.

— Вы это имели в виду, ваше высочество? Я не удержался и посмотрел на нее — интересно, она это серьезно? Вид у нее был совершенно невозмутимый.

— Да, благодарю вас.

Секретарша вышла. Я не смог сдержать смеха.

— Ну, брат! Добился-таки своего, августейшая ты задница!

Все же у Сергея хватило совести, чтобы покраснеть.

— Это было на пользу делу.

Он отыскал в папке сертификаты и передал мне. Я принялся внимательно изучать их. Обычные типографские бланки, украшенные золотыми и зелеными виньетками. Вверху — наименование компании и количество акций, представленных каждым сертификатом. В самом низу, по углам — две подписи. Одна — Сергея, президента компании. Другая... Я ожидал увидеть подпись Марселя, но и тут он остался верен себе. Инстинкт самосохранения твердил ему — не подписывай. Ничего не подписывай!

Однако росчерк пера, который я прочитал, был для меня даже более говорящим — он напрямую связывал поставки оружия, бандитов и группировку Гуайаноса, поскольку принадлежал Альберто Мендосе, секретарю компании.

Откуда-то издалека до меня донесся телефонный звонок. С трудом сбрасывая остатки сна, я потянулся к трубке.

— Да?

Звонил снизу один из клерков консульства.

— Я достал те сведения, которые были вам нужны, ваше превосходительство, — сказал он.

Я сел в постели, пытаясь вспомнить, в чем заключалась моя просьба. Чиновнику, видимо, стали понятны мои затруднения, поскольку через секунду он уточнил:

— Это касается Альберто Мендосы, ваше превосходительство.

— О, да, — я тут же проснулся. — Вам не составит труда принести мне их сюда, наверх?

Я положил трубку и посмотрел на часы. Почти полночь. Начал вспоминать: вернувшись вечером от Сергея, я попросил служащего разыскать мне досье Мендосы. Поднялся наверх, чтобы принять душ. Но прежде решил прилечь на пару минут. Вот тут-то меня и разбудил телефонный звонок.

Во рту был вкус соломы, смятая одежда липла к телу. Я встал с кровати, потянулся. В дверь негромко постучали, я пошел открывать, на ходу расстегивая рубашку.

Из-за двери послышался голос Котяры.

— К вам сеньор Перес.

— Пусть войдет.

В комнату робко ступил седоволосый мужчина невысокого роста.

— Заходите, Перес, — пригласил его я. — Вы были весьма любезны, согласившись пожертвовать из-за моей просьбы своим вечером.

— Я сделал это с удовольствием, ваше превосходительство. — Он вручил мне отпечатанный на машинке лист. — Вот то, о чем вы просили, сеньор.

— Спасибо.

— Что-нибудь еще, ваше превосходительство?

— Нет, благодарю. Вы сделали более чем достаточно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, ваше превосходительство.

Я положил бумагу на стол и принялся читать ее. неторопливо снимая с себя одежду.

Альберто Мендоса: 34-х лет, родился 28 июля 1921 года в Курату.

Родители: Педро Мендоса, торговец; Долорес, урожд. Гарсиа.

Образование: Колледж иезуитов в Курату. Закончил с отл. в 1939 г. Университет Мехико. Специализация: экономика и политические науки. Закончил с отл, в 1943 г. Колумбийский университет в Боготе. Доктор политологии, 1944 г.

Прохождение службы: Присвоено звание армейского лейтенанта — июль 1944 г. Предстал перед судом военного трибунала 10 нояб. 1945 г. Предъявлено обвинение в распространении коммунистической литературы и попытке создания в армии коммунистической организации. Решением суда признан виновным. Приговорен к десяти годам каторжных работ; вышел на свободу в 1950 г. в связи с всеобщей политической амнистией.

Прочие отметки: В 1950 г. выехал в Европу. До сентября 1954 г. данных нет. В сентябре указанного года вышел на контакт с Гуайаносом. О личной жизни данных нет.

Сидя на краю постели, я снял ботинки. Вот, оказывается, в чем была зацепка. Президент угадал верно, когда говорил, что за Гуайаносом стоят коммунисты. Почему-то в этот момент я вспомнил Беатрис, мне стало даже нехорошо. Конечно, у нас не было ни малейшего шанса — когда все складывалось против нас. Ничего странного в том, что она решила, будто я имею отношение к гибели ее отца.

Ругаясь, на чем свет стоит, я вдруг осознал, что сон покинул меня. Теперь уже мне не заснуть. Я еще раз посмотрел на часы — Марсель, должно быть, бодрствует, он никогда не ложится раньше трех утра, У меня было время сделать то, что я намеревался сделать.

24

Марсель был здорово навеселе, когда открыл мне дверь. Стоя в прихожей, он слегка покачивался и улыбался. И едва даже не упал на меня, схватившись руками за лацканы моего пиджака.

— Дакс, ах ты, пес такой! Я читал про тебя в газетах! Я взял его за локоть, чтобы удержать.

— Я тоже кое-что читал.

Тратить сейчас на него сарказм было пустым делом.

— А знаешь, — он выпучил глаза, — я даже хотел послать тебя к черту. Думал, ты переметнулся. Теперь-то, конечно, я поумнел.

— Ну еще бы, — успокаивающе согласился я.

— Ты явился как раз вовремя. У меня была тут вечеринка, но какая-то скучная. Пойдем.

Вцепившись в мою руку, он едва ли не силой потащил меня в гостиную. В комнате царил полумрак. Верхний свет был погашен, и только по углам неярко светили бра. На кушетке сидели две женщины, лиц их в неверном освещении было не разобрать.

В голосе Марселя зазвучали порочные нотки, когда он произнес:

— По-моему, дамы тебе знакомы. Бет, поздоровайся с Даксом.

Женщина, сидевшая ближе ко мне, подняла голову.

— Привет.

Я узнал в ней большегрудую блондинку, которую как-то уже видел здесь.

— Привет, Бет.

— Что ты расселась там, как последняя дура! — прикрикнул на нее Марсель. — Приготовь Даксу чего-нибудь выпить!

Бет без слов поднялась и прошла к бару. Другая женщина даже не шелохнулась.

— Ведь ты же знакома с Даксом, — издевательски произнес Марсель. — Так-то ты встречаешь старых друзей?

Голова женщины повернулась ко мне, и сквозь падавшие волосы я смог рассмотреть ее лицо.

— Даня!

— Да, Даня. — Марсель мерзко хихикнул. — Ты никак не ожидал встретить ее здесь, а? Я не ответил.

— Уж кого-кого, но не Даню Фаркас, — продолжал Марсель, поигрывая голосом, — она такая независимая, такая гордая. Я молчал.

— Дерьмо! — взорвался вдруг он. — Да она такая же шлюха, как и все остальные!

Из-за бара вышла Бет, держа в руках по стакану. Марсель забрал их у нее и передал один мне. Бет вернулась к стойке, взяла еще два стакана — для себя и для Дани.

— Кончай, Марсель, — повернулась она к хозяину, — иначе все закончится пьянкой. Заведи какую-нибудь музыку. Нужно встряхнуться.

— Нет! Не хочу! — Марсель одним глотком вылил в себя половину стакана и рухнул на кушетку рядом с Даней. — Не будь такой недотрогой! Ты среди друзей! — Он положил ей руку на грудь, она молча убрала ее.

Бет нажала кнопку магнитофона, и комнату наполнила музыка. Она оперлась на Марселя, груди ее наполовину вывалились из платья.

— Вставай, ну, давай же спляшем, — обратилась она к Марселю. Даже мне было видно, что ей жалко Даню.

Неожиданным жестом Марсель выбил стакан из ее руки. Пролетев через всю комнату, он вдребезги разлетелся об стену.

— Выключи эту чертову машину! — заорал он. — Сказал же — не хочу!

На мгновение в глазах Бет сверкнула ненависть. Она бы убила его, если бы только посмела. Музыка смолкла.

— Сейчас ты не на сцене перед зрителями, — холодно проговорил Марсель, обращаясь к Дане. — Так что нет нужды играть. Ни для меня, ни, тем более, для Дакса. Мы оба прекрасно знаем, что ты из себя представляешь, мы оба спали с тобой. А ты думала, я этого не знаю? — Он засмеялся. — Я знаю все. Помнишь тот вечер в «Эль-Марокко», когда он отвозил тебя домой? Ведь он пробыл у тебя до пяти утра!

Не обращая на него никакого внимания, Даня поднялась с кушетки.

— Дакс, ты не отвезешь меня домой?

— Дакс, ты не отвезешь меня домой? — мерзким голосом передразнил ее Марсель. — Ну так давай же! — вдруг гаркнул он. — Все они твердят об одном и том же — какой огромный у тебя конец! Наверное, ей хочется, чтобы ты еще раз отхарил ее. Но это будет пустой тратой времени, Дакс, это будет все равно что трахать мраморную статую. Единственное, на что она способна, — это валяться бревном!

Марсель бросил взгляд сначала на Даню, затем на меня.

— Она точно такая же потаскуха, как и все остальные. Знаешь, зачем она пришла сюда? — Он не стал дожидаться моего ответа. — Да она еще верит в то, что сможет заставить меня жениться на ней. Она стареет, голос ее уходит, вот она и боится, что останется на бобах!

Он принялся хохотать. Затем, повернувшись к Дане, спросил с медоточивым ехидством:

— А ведь я не такой уж и дурень, правда? С чего бы это мне делать такую глупость, когда в моем распоряжении любая баба? А пока у меня водятся деньжата, Даня никуда не денется...

Ее лицо стало белым.

— Дакс, прошу тебя...

С меня тоже было более чем достаточно.

— Пошли, Даня.

— Давай-давай! — не успокаивался Марсель. — Думаешь, мне неизвестно, чем ты занимался в Швейцарии? Дамский угодник! Любовник Номер Один! Ба! — Он плюнул мне под ноги. — Все твои мозги помещаются у тебя не в голове, а в головке!

Этого я уже не мог вынести. Схватив Марселя под мышки, я швырнул его с кушетки на пол.

— Ты плюгавый грязный ублюдок. И мне бы следовало убить тебя.

Марсель с издевкой уставился на меня.

— Кишка тонка!

Я начал трясти его, как обделавшегося щенка, но тут Даня вцепилась в мою руку.

— Дакс! Дакс, остановись, прошу тебя! Я со злостью пихнул Марселя в сторону кушетки. Он плюхнулся на спину.

— Видишь, я оказался прав. Ты только с бабами — петух. У тебя не те яйца, чтобы сделать со мной то, что ты намеревался! — Он, наконец, отдышался, голос зазвучал чуть спокойнее. — Много лет я думал, что у тебя все-таки есть мужество, Дакс. Но даже если оно и было когда-то, то теперь все вышло. Ты потерял его, Дакс!

Я глядел на него, не скрывая презрения.

Он захохотал.

— Не надо на меня так смотреть. Мне это не в новинку. Твой взгляд означает, что ты чувствуешь себя правым и святым, как Господь Бог. Ну-ну, брось! Ты всегда выбирал самый простой путь. Ты следовал за своим концом и делал вид, что то, что тебе не по нраву, просто не существует. Всю жизнь ты провел в игре и ни разу не удосужился сделать что-то собственными руками. Все время тобою кто-то манипулировал: твой президент, твои жены, даже я! Уж пора бы тебе понять, что же ты на самом деле из себя представляешь. А ведь ты не более чем глупое насекомое, паразит, разряженный жиголо! Он сделал глубокий вдох.

— Думаешь, в Швейцарии тебе удалось что-то найти? Ну, и что же ты будешь с этим делать? Да ничего. Потому что в противном случае ты уничтожишь не только своих друзей, но и самого себя.

Я смотрел на него, и впервые за все время по спине моей пробежал холодок страха. Этот человек не сознавал, что он говорит, он сошел с ума.

Марсель подобрал свой стакан.

— Думаешь, тебе удастся прекратить поставки оружия? — спросил он уже совершенно спокойно. — Тебе известно, кто еще является совладельцем компании? Президент. Думаешь, я смог бы добиться такого успеха без его помощи? Ему требовались деньги, поэтому он не стал протестовать против небольших беспорядков в стране. Наоборот, сказал он, это поможет делу объединения Кортегуа да и обойдется намного дешевле, чем предполагалось. Вот я ни о чем и не беспокоюсь. Потому что в любом случае останусь в выигрыше — независимо от того, чья возьмет!

Я почувствовал себя отвратительно — я знал, что он говорит правду.

— Пойдем, — повернулся я к Дане.

— Нет, подожди, я с тобой еще не закончил! — крикнул Марсель.

Он сунул руку в карман и вытащил из него ключ.

— После того, как отдерешь ее, возвращайся! — Он перебросил ключ мне. — Мы еще не все уладили. Я поймал ключ и положил его в свой карман.

— Ты тоже убирайся! — вдруг крикнул Марсель Бет. — Ты мне уже до смерти надоела!

Со стаканом в руке он довел нас до лифта. Последние слова, которые я от него услышал, были:

— Ты вернешься сюда, Дакс, и если я буду спать, ты подождешь, пока я проснусь!

Двери лифта распахнулись. Когда охранник выпускал нас, я сказал ему, что еще вернусь. Я и в самом деле намеревался сделать это. На людей типа Марселя можно смотреть только так, как хирург смотрит на раковую опухоль. Если ее предоставить самой себе, она уничтожит все, что находится вокруг; остается только одно — удалить опухоль. Я принял решение. Марсель должен умереть. Другого выхода не было.

25

— Мне не нужно такси, — сказала Бет, когда они вышли на улицу. — Я живу через дорогу, Марсель предпочитает, чтобы я находилась под рукой. Так что спокойной ночи.

Мы посмотрели, как Бет перешла улицу и скрылась в подъезде дома, расположенного на другой стороне. Подъехало такси, и я открыл дверцу. Усевшись в такси, Даня прислонилась ко мне, и сквозь мех ее норковой накидки я почувствовал, как она дрожит. Она начала плакать, негромко всхлипывая.

— Успокойся, — сказал я. — Тебе не придется возвращаться.

Даня; посмотрела на меня, но в машине было темно, и я не мог рассмотреть выражение ее глаз.

— Если бы только это было правдой. Я взглянул на нее.

— Не веришь? Она кивнула.

— Но что он может тебе сделать?

— Да что угодно, — сказала она. — Все, что я реально имею, — это контракт на выпуск пластинок, а компанией звукозаписи теперь владеет он.

— Когда ты об этом узнала?

— Сегодня, потому и пришла к нему. Марсель позвонил мне перед самым выходом, сказал, что хочет поговорить со мной. Когда я ответила, что очень устала, он вышел из себя и сказал, что если я не приеду после спектакля, то никогда не запишу больше ни одной пластинки, так как он владеет моим контрактом.

— И сколько еще будет продолжаться этот контракт?

— Довольно долго. Семь лет.

— Но ведь он все равно должен платить тебе.

— Только минимум. Да и основной мой заработок поступает не от этого, а Марсель может отлучить меня от всех оперных театров мира. Они не смогут пригласить меня, даже если захотят.

— А какое отношение контракт на запись пластинок имеет к твоей работе?

— Самое прямое. Многие оперные театры восполняют дефицит исполнителей записью оперного спектакля, а потом продают пластинки и права на их трансляцию по радио, что приносит им хорошие деньги. Звукозаписывающие компании, которые владеют нашими контрактами, обычно соглашаются на это, даже в тех случаях, когда им мало что перепадает. Это устраивает все стороны, но Марсель может не дать такого согласия, и кто после этого будет иметь со мной дело?

— Семь лет не такой уж долгий срок, — сказал я. Даня посмотрела на меня.

— Для меня долгий. Мне уже за тридцать, к тому времени я могу вообще потерять голос. А если даже и не потеряю, то кто пригласит меня выступать? Появятся новые, молодые певицы, и никто и не вспомнит Даню Фаркас.

Когда такси остановилось перед ее домом, Даня все еще дрожала.

— Ты не поднимешься ко мне, пожалуйста? Я тяжело переношу одиночество.

Я несколько секунд смотрел на нее, потом расплатился с шофером. Возле квартиры Даня повернулась ко мне, глаза ее по-прежнему были красными.

— Выпьешь чашку кофе? — спросила она.

Я кивнул.

Я прошел в гостиную, а Даня отправилась на кухню готовить кофе. Подойдя к открытому проигрывателю, я посмотрел на пластинку, которая стояла на нем. Это была ее самая последняя пластинка: «Кармен в исполнении Дани Фракас».

Я нажал кнопку, и через несколько секунд чудесный, богатый голос заполнил комнату. Я закрыл глаза. Если бы существовали оперы, написанные специально для латиноамериканцев, то это была бы одна из них, и если существовала певица, рожденная для роли Кармен, то ею была Даня. Она была истинная Кармен.

Даня вернулась в комнату с подносом в руках.

— Надеюсь, не будешь возражать против растворимого? Я кивнул.

— Не буду, пока он горячий.

— Он горячий, — ответила Даня, ставя поднос на маленький столик. — Наливай себе, я сейчас вернусь.

К тому времени, когда Даня вернулась, я пил уже вторую чашку и слушал вторую сторону пластинки. Она переоделась в длинный домашний халат. Даня молча налила себе кофе, сделала несколько глотков, и щеки ее слегка порозовели.

— Марсель сказал, что ему стоило трудов и времени заполучить компанию, — сказала Даня. Я промолчал.

— Когда-то я любила Марселя, действительно любила, но он никого, кроме себя, не любит. Люди существуют для него только в качестве слуг.

Пластинка закончилась, но музыка продолжала звучать у меня в ушах. Потом я поднялся.

— Мне надо идти.

— Ты хочешь вернуться к нему?

Я кивнул.

Даня встала, подошла и прижала голову к моей груди.

— Бедный Дакс, — прошептала она, и тебя он использует точно так же, как всех нас.

— От меня он ничего не получит! — резко ответил я. — Ничего. И никто не сможет меня использовать. Очень скоро он в этом убедится.

Даня внимательно смотрела на меня, и я понял, что она догадалась о том, что я задумал.

— Не делай этого, Дакс, — тихо сказала она. — Он не стоит этого.

Не ответив, я направился к двери. Открыл ее, но Даня остановила меня.

— Я ведь совсем не такая, Дакс, правда? Я ведь не деревяшка, как он обозвал меня?

Этот ублюдок знал, как ударить побольнее. Сам того не сознавая, он заставил Даню сомневаться в себе. Я покачал головой, нагнулся и поцеловал ее в щеку.

— Ты совсем не такая, — сказал я. — Да и что он понимает в женщинах? Если бы не его деньги, ему пришлось бы заниматься онанизмом.

Котяра вошел в мою комнату в тот момент, когда я заряжал небольшой револьвер. Он быстро заморгал глазами, и сонливость моментально слетела с него.

— Что ты собираешься делать? — спросил он. Я покрутил барабан и услышал мягкие, ритмичные щелчки.

— То, что должен был сделать много лет назад.

— Кэмпион?

Я кивнул.

Котяра замялся, потом подошел ближе.

— Лучше, если это сделаю я, у меня больше опыта.

— Нет, — ответил я, пряча револьвер в карман пиджака.

— Это может повредить и тебе и Кортегуа. И так уже ходит слишком много слухов о Гуайаносе.

— Значит, еще недостаточно, — ответил я. — Во всяком случае, у меня больше шансов, чем у тебя, убедить полицию в том, что это был несчастный случай. Кто будет сомневаться, когда я скажу, что мы осматривали револьвер и он нечаянно выстрелил?

Котяра скептически посмотрел на меня.

— В конце концов, я же посол, — сказал я. — Не так ли?

Котяра пожал плечами.

— Да, ваше превосходительство. — В глазах его загорелись лукавые огоньки, и я понял, что он одобряет мои намерения. — Но, ваше превосходительство, вы уверены, что помните, как обращаться с этой штукой?

— Помню, — ответил я.

— Тогда будьте осторожны. — Он открыл мне дверь. — Себя не подстрелите.

Прошло почти три часа после того, как я покинул дом Марселя, и вот неразговорчивый азиат дворецкий снова открыл мне дверь. Было начало пятого утра, но дворецкий выглядел так, будто вовсе не спал.

— У меня есть ключ от лифта, — сказал я. Дворецкий кивнул.

— Мистер Кэмпион говорил мне. Не забудьте потом запереть лифт.

Дверь в гостиную была открыта, я запер дверь лифта и вошел. Свет в комнате горел, но она была пуста.

Ведущая в спальню Марселя дверь была также приоткрыта, и я заглянул туда, подавив в себе намерение предварительно позвать его. Не было смысла деликатничать с человеком, которого собираешься убить. В комнате было темно, и я зажег свет. На кровати никого не было, похоже, что на нее и не ложились. Я прошел через спальню в гардеробную, оттуда в ванную. Там тоже было пусто.

Вернувшись в гостиную, я попытался открыть дверь комнаты для гостей, но она оказалась запертой изнутри. Наверное, Марсель пригласил какую-нибудь девицу, развлекается с ней там или спит, заперев в силу своей навязчивой идеи дверь. Однако, я не намеревался ждать, чтобы выяснить это. Громко постучав, я крикнул:

— Марсель!

Подождав несколько секунд, я снова позвал его и снова безрезультатно.

Я медленно вернулся к бару и налил себе выпить. Во всяком случае, я был теперь уверен, что он там один, потому что если бы в комнате был кто-то еще, мне бы непременно ответили. Может быть, он просто зашел туда и отключился.

Я потягивал виски, и в тот момент, когда мой взгляд упал на панель позади бара, я вспомнил о скрытой телекамере. Пройдя за стойку бара, я отыскал кнопку и нажал ее.

Панель бесшумно повернулась, и еще несколько секунд пришлось подождать, пока нагреется телевизор. Первое, что я увидел, была кровать, но она была пуста. Потом я увидел Марселя и медленно перевел дыхание. Кто-то опередил меня, Марсель был уже мертв.

Он лежал на животе на полу рядом с кроватью: голова повернута, глаза вылезли из орбит, толстый, распухший язык вывалился изо рта. Воротник рубашки был расстегнут. Черный шелковый шнур, обмотанный вокруг шеи, шел к рукам, связанным за спиной, а далее к лодыжкам связанных ног. Шнур был затянут так сильно, что тело Марселя изогнулось.

Я смотрел на него, позабыв о выпивке. Мне впервые приходилось видеть такое простое и вместе с тем изощренное убийство, чувствовалась рука настоящего профессионала. У меня не было сомнений, что Марсель был еще жив, когда убийца вышел из комнаты, но жил он после этого всего несколько минут. Он сам убил себя, пытаясь освободиться, и чем энергичнее он пытался сделать это, тем сильнее затягивался шелковый шнур вокруг его шеи.

Отхлебнув из стакана, я снял трубку телефона, стоящего на стойке бара, и нажал кнопку с надписью «дворецкий».

— Слушаю, мистер Кэмпион? — раздался голос с ярко выраженным восточным акцентом.

— Это не мистер Кэмпион, это мистер Ксенос. Приходил ли кто-нибудь к мистеру Кэмпиону, пока меня не было?

Дворецкий замялся.

— Нет, сэр, насколько я знаю. Во всяком случае я никому не отпирал парадную дверь после того, как вы с дамами уехали.

Я посмотрел на экран телевизора.

— Тогда, думаю, вам лучше вызвать полицию. Похоже, что мистер Кэмпион мертв.

Я медленно положил трубку и закурил сигарету, потом сел и, куря и потягивая виски, стал дожидаться приезда полиции. Я вспомнил слова одного банковского громилы по имени Вилли Саттон, с которым познакомился однажды. Он написал книгу о своей жизни, и одно время она пользовалась большой популярностью. «Нет такого сейфа, хранилища, банка или тюрьмы, сделанных человеком, в которые при сильном желании не смог бы проникнуть другой человек», — говорил он.

Я подумал, что бы сказал Марсель, услышь он эти слова. Возможно, и ничего. Он ведь считал себя единственным человеком, который может все предусмотреть. Я улыбнулся.

Интересно, какой толк ему теперь от всех его денег и планов.

26

История убийства Марселя изобиловала классическими подробностями, которые так любят расписывать газеты: хорошо охраняемый дом, неприступное жилище, запертая комната и в качестве жертвы один из самых богатых и ненавидимых людей в мире. Все это сопровождалось сообщениями о международных финансовых махинациях и сотнями фотографий прекрасных женщин и дорогих проституток. У газетчиков каждый день был подобен празднику, у них было все, что они хотели, кроме одного — убийцы.

Спустя неделю после убийства ко мне в кабинет явился капитан, занимавшийся его расследованием. Мы с ним были уже хорошо знакомы, так как неоднократно беседовали в течение этой недели.

— Мистер Ксенос, — сказал он, выколачивая трубку в пепельницу, — на расследование уйдут годы, но когда мы завершим его, то будем так же далеки от успеха, как и сейчас. И не потому, что у нас нет подозреваемых, я могу назвать как минимум пятьдесят человек, у которых были причины убить Кэмписна.

Я улыбнулся про себя. Этот полицейский был достаточно умен и вежлив, чтобы не сказать, что и я фигурирую в этом списке.

— Мы продолжаем осматривать дом, снова и снова все перепроверяем и приходим к выводу, что убийца не мог проникнуть внутрь незамеченным.

— И все-таки он проник, — сказал я. Полицейский кивнул.

— Да, проник. Но это не слуга, старая шутка по поводу дворецкого в данном случае неуместна. У всех слуг неопровержимые алиби. — Капитан поднялся. — Ладно, полагаю, что и так отнял у вас много времени. — Он протянул руку, на губах его играла легкая улыбка. — В конце года я ухожу в отставку, так что мы, наверное, больше не увидимся, мистер Ксенос.

Я пожал руку капитана и вопросительно посмотрел на него.

— Я имел в виду, что не увидимся при подобных обстоятельствах. За последние два месяца мы дважды встречались с вами, и каждый раз по поводу убийства.

И тогда я вспомнил. Ну конечно, ведь это он допрашивал меня после покушения на Гуайаноса. Я снова пожал ему руку и засмеялся.

— Минутку, капитан. Из ваших слов следует, что мне вообще опасно общаться с людьми.

— Я не это имел в виду, — быстро возразил капитан. — Вы ведь поняли меня.

— Не стоит, капитан, я все понял. Кстати, не могли бы вы оказать мне услугу?

— Если в моих силах.

— Я бы хотел связаться с дочерью Гуайаноса. Вы не знаете, где бы я мог найти ее?

На лице капитана появилось удивленное выражение.

— А вы разве не знаете? Я покачал головой.

— На следующий день, после того как мы выдали тело, она вместе со своим дядей повезла его на родину для захоронения.

— В Кортегуа? Капитан кивнул.

— Да, поэтому я и думал, что вы в курсе. Ваше посольство дало сообщение в газеты.

Теперь все было ясно, я в это время был в Европе.

— А поехал ли с ними человек по имени Мендоса?

— Думаю, что да. Во всяком случае в самолет он сел. Правда, у самолета была посадка в Майами и он мог там выйти. Я уточню, если хотите.

Я покачал головой.

— Нет, спасибо, капитан. Это не так важно.

Капитан вышел из кабинета, а я остался размышлять об услышанном. Странно, что я ничего не знал, должно было быть сообщение из Кортегуа. Мендоса не тот человек, которого Хойос мог бы пропустить. Я запросил списки пассажиров, вылетевших из Курату и прилетевших туда за последнюю неделю, и нашел в них имена Беатрис и ее дяди, но Мендосы там не было. Я медленно отложил бумагу. Как бы там ни было, я был уверен, что Мендоса находится в Кортегуа. У меня появилось недоброе предчувствие. Я решил было послать телеграмму, но потом отказался от этой мысли. Я ведь не служил в тайной полиции, пусть Хойос и Прието сами выполняют свою грязную работу.

Революция началась спустя почти два месяца. О восстании я услышал в первый день Пасхи, и именно на этот день первоначально было решено назначить выборы. Я находился у Дани, мы сидели в постели и завтракали. Даня подняла с пола рядом с кроватью дистанционный пульт управления.

— Ты не возражаешь, если я включу двенадцатичасовые новости? — спросила она.

— Должен ли я одеться по этому поводу? — поинтересовался я.

Даня рассмеялась и нажала кнопку. Спустя несколько секунд на экране появилось изображение. Как обычно, передавали рекламу, но потом симпатичная дикторша объявила:

— А теперь, леди и джентльмены, новости Си-Би-Эс!

На экране появился серьезный мужчина. Его несколько полноватое лицо, решительный нос, густые усы и чуть выпуклые глаза вызывали к нему доверие. Этот человек знал, что говорил, даже если вы были точно уверены, что он просто читает текст, написанный для него другими людьми.

Я откусил кусочек тоста и посмотрел на экран.

— Доброе утро, леди и джентльмены, — прозвучал в комнате приятный рокочущий голос. — Я Уолтер Джонсон. Начинаем с главных событий дня. Мы получили очередное сообщение о вооруженных столкновениях в Кортегуа.

Прежде чем он продолжил, я успел бросить взгляд на Даню. В ее широко раскрытых глазах застыло удивление.

— Военные действия в горных районах между правительственными войсками и повстанцами продолжались всю ночь. Мятежники захватили еще две деревни и, по их словам, нанесли серьезные потери правительственным войскам. По сообщениям мятежников, передаваемым их полевыми радиостанциями, их отряды находятся в шестидесяти милях от столицы, они полностью контролируют северную часть страны.

Однако на юге отряды мятежников понесли серьезные потери в ходе попытки соединиться с отрядами, ведущими боевые действия на севере.

В столице страны Курату действует режим военного положения, улицы пусты, но в городе то и дело возникают перестрелки, особенно в районе порта, где расположены правительственные войска, препятствующие высадке мятежников со стороны моря. Огонь открывается по любой движущейся цели.

Этим утром президент страны де Кордоба несколько раз выступал по радио с обращением к населению сохранять спокойствие. Он призвал ответственных чиновников и армию оставаться верными правительству и, я цитирую: «... не поддаваться на лживые обещания коммунистов на юге и незаконных бандитских формирований на севере». Президент де Кордоба определил настоящие военные действия не как революцию, а как первое открытое вторжение коммунистов в Латинскую Америку. Он заявил, я цитирую: «... это является заранее спланированной акцией, инспирированной и снабжаемой людьми и оружием из-за границы». Президент также объявил, что намерен лично стать во главе правительственных войск и провести перестановку в правительстве. Он пообещал, я снова цитирую: «... не отдыхать до тех пор, пока все бандиты не будут вышвырнуты за границу и сброшены в море, откуда они и пришли».

Телекамера изменила план. Комментатор взял в руки лист бумаги.

— Государственный департамент в Вашингтоне заявил о намерении принять меры для безопасной эвакуации всех граждан США из Кортегуа, в случае если возникнет необходимость.

Комментатор взял другой лист бумаги и продолжил:

— Авиакомпания «Пан Америкен» объявила об отмене своих рейсов в Кортегуа до нормализации обстановки. Дневной рейс Нью-Йорк — Майами — Курату — Богота будет теперь производиться по маршруту Нью-Йорк — Майами — Богота.

Телекамера снова изменила план, и теперь уже комментатор не читал записи, а говорил от себя.

— Нам не удалось связаться с посольством Кортегуа в Нью-Йорке. Двери посольства оказались запертыми, никто не знает, находится ли в Нью-Йорке сеньор Ксенос.

А теперь о других новостях. Сегодня в Нью-Йорке...

Раздался щелчок, и экран телевизора погас. Когда Даня повернулась ко мне, я уже выскочил из постели и натянул на себя кое-что из одежды.

— Что все это значит? — спросила она. Я молча застегивал рубашку. А что это могло значить? В голове моей крутились тысячи мыслей. Пожалуй, Mapсель знал, что говорил. Какое право я имел не ночевать в посольстве, понимая, что взрыва можно ожидать в любую минуту. Где были мои мозги, ведь Марсель все мне объяснил.

Я почувствовал странное чувство вины, личное ощущение трагедии и потери, которых не испытывал с момента смерти отца. На глаза навернулись слезы.

— Что все это значит? — повторила Даня.

— Это значит, — глухо ответил я, — что все, что я делал, все, к чему стремился, рухнуло.

27

К тому моменту, как я добрался до консульства, угрызения совести отошли на второй план. Расталкивая толпу репортеров и бросая на ходу: «Никаких комментариев», я с трудом протиснулся внутрь здания. Котяра и один из клерков навалились на дверь, и им удалось запереть ее.

— Вызовите полицию, — приказал я, — попросите, чтобы они помогли очистить вход. — Я повернулся к Котяре. — Пошли со мной.

Увидев меня, секретарша облегченно вздохнула.

— Очень много телефонных звонков, — сказала она. — Вас разыскивал президент, а также из Госдепартамента...

— Отнесите список звонивших в мой кабинет, — сказал я и, резко захлопнув за собой дверь, повернулся к Котяре.

— Действительно все так плохо, как передали в телевизионных новостях?

Котяра пожал плечами, лицо его ничего не выражало.

— В такие моменты никто не говорит правду, но ясно, что дела хуже некуда. Я кивнул.

— Хиральдо еще здесь?

— Да, он наверху, слушает радио.

— Позови его сюда.

Котяра молча вышел из кабинета, а я взял у секретарши список звонивших.

— Соедините меня с президентом, — сказал я.

— Хорошо, ваше превосходительство.

Я принялся изучать список. Казалось, весь мир вдруг охватила забота о Кортегуа. Звонки были отовсюду: из ООН, из различных посольств и консульств, из газет, а также из Госдепартамента и от одного сенатора и двух конгрессменов из Вашингтона.

Зазвонил телефон, я снял трубку.

Голос президента звучал резко и зло.

— Где тебя черти носят? Я всю ночь пытался дозвониться до тебя!

У меня не было удовлетворительного объяснения, поэтому я предпочел промолчать.

— Если бы ты был здесь, я бы пристрелил тебя! — орал президент.

С меня было достаточно, я понимал, что такой разговор никуда не приведет.

— У вас еще будет для этого время, а пока не могли бы вы объяснить мне ситуацию?

Президент смолк, видимо, переваривая сказанное мною. Голос его стал несколько спокойнее.

— Положение серьезное, но если армия сохранит верность, мы сможем овладеть ситуацией.

— А она сохранит?

— Не знаю, — ответил президент, и я впервые почувствовал в его голосе слабость. — Некоторые из тех, о которых я думал, что они будут верны мне до смерти, уже перешли со своими полками на сторону мятежников — Васкес, Пардо, Москера. А те, о которых я думал, что они первыми перебегут к врагу, такие как Зулуага и Тулья, остаются верны мне. Теперь все зависит от того, сумею ли я удержать их возле себя и убедить в нашей победе.

— А мы победим? — спросил я.

— Если получим помощь и сможем продержаться достаточно долго. У меня такое чувство, что мятежники начали свои действия именно теперь, потому что знают, что снабжение их оружием прекратится. Если бы они протянули дольше, то остались бы без оружия. Поэтому вопрос для них стоял так — сейчас или никогда.

«Ирония судьбы», — подумал я. Ведь мне казалось, что со смертью Марселя всему будет положен конец, а вышло как раз наоборот.

— Какая вам нужна помощь? — спросил я.

— Любая, какую можно получить. Проси всех — ООН, США, всех, кто только будет слушать тебя. Нам нужны люди, оружие, деньги — все, что они смогут дать. Они должны понимать, что если мы сейчас проиграем, то верх возьмут коммунисты.

— Они захотят узнать, кто представляет коммунистов, — сказал я. — Надо будет назвать имена.

— Через час получишь по телексу список. Кондор, Мендоса...

— Мендоса сумел пробраться в страну?

— Да. Он сбрил усы и, словно невидимка, проскользнул мимо нашей полиции. А полиция была слишком занята твоей девушкой.

— С ней все в порядке?

— Она в безопасности, — резко ответил президент. — А как там у вас реакция на наши события? Можно рассчитывать на какую-либо помощь?

— Не знаю, пока еще рано говорить об этом. Мне надо сделать несколько телефонных звонков, тогда буду готов ответить.

— Тогда занимайся этим!

— Газетчики требуют заявления, — сказал я.

— А мои выступления они печатают?

— Да, и еще я слышал их по телевизору.

— Значит, пока хватит с них и этого, — сказал президент, и в его голосе прозвучали нотки удовлетворения. — Я скажу тебе, когда надо будет сделать дополнительное заявление.

Я положил трубку. Спустя минуту в кабинет вошли Котяра и Хиральдо.

— Как дела? — спросил Котяра.

— Президент пока контролирует ситуацию.

— Отлично.

— Вы хотели видеть меня, ваше превосходительство? — спросил Хиральдо.

— Да. Ты говорил, что умеешь летать на небольших самолетах. А можешь ты управлять двухдвигательным «Бичкрафтом»?

— Умею, сэр.

— Хорошо, — сказал я и посмотрел на Котяру. — Поезжай с ним в аэропорт и проверь, так ли это. Если да, то вылетайте оба во Флориду.

— Я могу управлять самолетом, сэр.

— Хорошо. Я хочу, чтобы вы приземлились в аэропорту Бровард в Форт-Лодердейл, недалеко от Майами. Если приземлитесь в Майами, то это будет слишком заметно. Когда прибудете туда, позвоните мне. Возможно, мне понадобится срочно вылететь в Кортегуа, а «Пан Америкен» отменила свои рейсы.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Хиральдо, повернулся и вышел из кабинета.

— Ты сделаешь глупость, если отправишься туда, — откровенно сказал Котяра. — Сейчас ты ничего не сможешь там сделать.

— Но я и не собираюсь лететь прямо сейчас. Просто хочу, чтобы самолет был наготове, если понадобится.

— Это огромная глупость; лететь туда — значит найти верную смерть. Лучше всего тебе остаться здесь.

Возможно, он был прав, тут я ничего не мог поделать. Я и так слишком долго держался в стороне от событий, происходящих дома.

— Отец поехал бы, — сказал я.

Котяра некоторое время молча смотрел на меня, иногда я совершенно не мог догадаться, о чем он думает, и сейчас как раз был такой случай. Лицо его оставалось абсолютно бесстрастным, наконец он пожал плечами.

— Ладно, если ты так хочешь.

Я посмотрел, как за ним закрылась дверь, и вернулся к телефону. Подняв трубку, я приказал секретарше обзвонить всех по списку. Все, с кем я разговаривал, выражали сочувствие, но никто не пожелал предложить какую-нибудь конкретную помощь. Они выжидали.

Секретарь ООН был чрезвычайно вежлив и вместе с тем равнодушен. Он сказал, что это не дело Совета Безопасности. ООН считает, что это внутреннее дело Кортегуа, а они не имеют права вмешиваться во внутренние дела государств. Но он думает, что я смогу выступить на Генеральной Ассамблее, если кто-то из выступающих на ней завтра откажется от своей речи в мою пользу. Однако это все, что он может сделать со своей стороны.

В Госдепартаменте, главным образом, предпочли говорить о том, какие меры должны быть приняты для безопасности американцев в Кортегуа. Возле берегов Кортегуа курсировал эскадренный миноносец США, готовый в случае необходимости эвакуировать граждан США. Я заверил их, что беспокоиться за судьбу американских граждан нет нужды и что Госдепартамент будет поставлен в известность, если такая нужда возникнет.

Представители всех латиноамериканских стран выражали свое сочувствие, но у всех были аналогичные проблемы. Европейские страны интересовало только дальнейшее развитие событий, и они рассматривали события в Кортегуа, как борьбу между Западом и Востоком за сферы влияния. Они тоже сочувствовали, но ощущение было такое, что если им будет выгодно, они примут сторону мятежников. Очевидным был только тот факт, что они не желали быть вовлеченными ни в какие конфликты. Для африканских и азиатских стран ситуация в нашей стране была вполне знакомой и отражала те же самые проблемы, которые стояли перед ними.

Наконец я добрался до сенатора, который сразу перешел к делу.

— Я хотел бы увидеться с вами завтра. Вы смогли бы приехать?

— Очень сожалею, но, возможно, завтра днем мне придется выступить на Генеральной Ассамблее ООН. Сенатор задумался на секунду.

— А вы уже говорили с конгрессменами?

— Нет, я еще не успел всех обзвонить.

— В этом нет необходимости, — сказал он. — Мы завтра сами приедем в Нью-Йорк. — Вы могли бы незаметно прибыть на квартиру к моей сестре?

— Постараюсь.

— Во сколько?

— Если вы сможете, то рано утром. В это время меньше шансов встретиться с репортерами.

— Что если мы позавтракаем в шесть утра?

— Хорошо, буду к шести.

Я положил трубку. Интересно, что задумал сенатор. Что он может сделать, если его правительство не пошло мне навстречу? Вряд ли я мог вот так, сразу догадаться о его намерениях, поэтому снова взялся за телефон.

Пока я ждал, когда меня соединят с очередным абонентом, в кабинет вошел Котяра.

— Почему я должен ехать с Хиральдо? Ты же знаешь, я ничего не понимаю в самолетах.

— Но ты сможешь проследить.

Котяра помолчал немного, потом сказал:

— Ты не доверяешь ему?

— Не знаю, — ответил я, — но рисковать не хочу. Этот самолет единственная возможность попасть домой, если это потребуется. Поэтому я и не хочу, чтобы с ним что-то случилось.

— А что мне делать, если он попытается испортить его, когда мы будем в воздухе?

— Молиться, — угрюмо ответил я, снова берясь за трубку телефона. — Взывать к Господу.

28

Мне удалось выйти из посольства незамеченным, потому что я прошел через подвал и аллею. До дома сестры сенатора было несколько минут езды. Выйдя на Мэдисон-авеню, я поймал такси.

В течение ночи я дважды разговаривал с президентом. Новости были плачевными: на севере бандиты приблизились к Курату на сорок миль, а на юге захватили один из ключевых городов. Президент отправил резервы в Санта-Клару с приказом стоять насмерть, а ведь Санта-Клара находилась всего в восемнадцати милях от столицы, сразу за аэропортом.

Единственной утешительной новостью было то, что еще не все кончено. Разбитые правительственные войска удалось собрать, но несколько полковников уже успели перессориться между собой, и потому на фронтах не удалось добиться какого-либо существенного успеха. Удалось лишь предотвратить окружение Курату, так что северные и южные группировки мятежников не соединились. Если бы это произошло, столица бы пала и война была бы закончена.

Дверь мне открыла сестра сенатора, лицо ее было серьезным. Как и брат, она не теряла времени на лишние разговоры.

— Они ждут вас в столовой, — сказала она.

Сенатор сидел во главе стола, остальные расположились вокруг. Был среди них один человек, которого я никак не ожидал увидеть, — Джордж Болдуин из консульства США в Курату. Мне было интересно, как он здесь очутился.

Ответ на это я получил довольно быстро. Последнюю неделю он находился в Вашингтоне, информируя правительство о положении в Кортегуа.

— Мы уже давно ожидали чего-то в этом роде, — сказал он, — но не знали, когда это начнется.

— Разрешите? — спросил я, потянувшись к кофейнику. Сенатор кивнул, я налил себе чашку кофе и сделал большой глоток. — Джентльмены, вы хотели меня видеть, и вот я перед вами.

— Все мы, здесь присутствующие, — решительно начал сенатор, — серьезно подозревали вас, но, похоже, здорово ошиблись.

— Что заставило вас сделать такой вывод? — спросил я. Бросив взгляд на Болдуина, сенатор снова посмотрел на меня.

— Мы были уверены, что вы причастны к смерти доктора Гуайаноса, но когда Болдуин приехал на прошлой неделе, он разубедил нас.

— Это верно, — сказал Болдуин. — Мы совершенно точно выяснили, что его убил Мендоса.

— Мендоса?

— Да. Мендоса, безусловно, понял, что если Гуайанос воспользуется предложением вашего президента, его собственные власть и влияние вскоре сойдут на нет. Это даже могло привести к разоблачению Мендосы как коммуниста, поэтому он организовал убийство Гуайаноса, уверенный в том, что все подумают, будто оно осуществлено по приказу, отданному вами или президентом. А рана его объясняется только одним — после того, как он упал на землю, срикошетившая пуля ударила его в руку.

— Кто вам рассказал об этом? — спросил я.

— У нас есть свои источники информации, и, поверьте мне, они гораздо лучше ваших.

Против этого я не стал возражать, по иронии судьбы все это время Беатрис считала меня виновным в смерти ее отца и помогала сбежать настоящему убийце. Я снова повернулся к сенатору.

— Ну что ж, это к лучшему, очень рад знать, что вы изменили свое мнение.

Однако это было еще не все. Главное заключалось в другом. И сенатор сам решил высказаться на эту тему.

— Все мы, включая Джорджа, хотим ускорить решение о предоставлении кредита Кортегуа. Я внимательно посмотрел на него.

— Благодарю вас. Мы не в том положении, чтобы отказываться, но у меня такое чувство, что ваше правительство, как всегда, опоздало с реальной помощью.

Сенатор посмотрел на меня.

— А чем мы можем помочь? Я встретился с ним взглядом.

— Вы можете попросить свое правительство послать в Кортегуа войска для наведения порядка. Не ради того, чтобы сохранить у власти президента, а ради того, чтобы дать народу самому выбрать правительство в ходе свободных выборов.

Голос сенатора дрогнул.

— Но вы же знаете, что мы не можем сделать этого! Весь мир осудит наше вмешательство! Я молча допил кофе.

— Задайте себе один вопрос, джентльмены. А что вы делали все эти годы, как не вмешивались в наши дела? Вы не оказывали нам помощи, не признавали наше правительство, пока оно не перестало нуждаться в вашем признании, предоставляли кредиты только под нажимом. Вы считаете это не вмешательством, а просто разумной политикой? — Не дожидаясь ответа на свой вопрос, я поднялся. — Лично я, джентльмены, считаю, что сильные державы мира сего, включая США, Россию и Китай, постоянно вторгаются во внутренние дела своих меньших соседей. Несмотря на благородство ваших намерений, во что мне очень хочется верить, это не что иное, как вмешательство во внутренние дела.

На некоторое время в комнате воцарилось молчание, потом Джордж спросил:

— Какова ситуация в Кортегуа на сегодняшнее утро?

— Не очень хорошая, — ответил я. — Правительственные войска удерживают Санта-Клару, это как раз возле аэропорта, в восемнадцати милях к югу от Курату. Благодарю за внимание, джентльмены. Сенатор проводил меня до двери.

— Мне очень жаль, Дакс, но ваша просьба невыполнима, и вы знаете об этом. Мы не сможем послать свои войска в Кортегуа, даже если об этом попросит ваше правительство. Весь мир назовет это империалистическим вторжением.

— Когда-нибудь вам придется сделать это, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Вам придется столкнуться с тем фактом, что вы на самом деле несете ответственность за то, что происходит в сферах вашего влияния. Сейчас вы этого не сделаете, может быть, не сделаете и в следующий раз. Но как только в одной из стран установится коммунистический режим, вы будете вынуждены послать свои войска.

— Надеюсь, что нет, — серьезно ответил сенатор. — Мне не хотелось бы принимать подобных решений.

— Одна из обязанностей власти — это обязанность принимать решения.

На лице сенатора появилось смущение.

— Лично я совершил ошибку, Дакс. Извините меня за это.

— Мой отец сказал мне однажды, что ошибки — это начало опыта, а опыт — это начало мудрости.

Мы молча пожали друг другу руки, и я вернулся в посольство. На столе я обнаружил сообщение, что мой самолет благополучно прибыл во Флориду.

Я закончил выступление, прозвучали слабенькие, вежливые аплодисменты, да и те, похоже, раздались с балкона, где располагались гости, а не с депутатских мест. Медленно сойдя с трибуны, я направился по длинному проходу к своему столу. Позади послышался голос председателя, объявляющего о закрытии Ассамблеи.

Садясь в свое кресло, я не смотрел по сторонам, мне не хотелось смущать делегатов, ища поддержки в их взглядах. Многие из них уже покидали зал, но без обычного шума. Изредка кто-то из них останавливался около моего стола, произносил несколько добрых слов, но большинство проходили мимо молча, не глядя на меня. Я устало откинулся в кресле. Все было плохо, я снова потерпел поражение.

Что я мог сказать этим людям, которые и без того знали предостаточно, что не позволяло им внезапно изменить сложившееся мнение? Я не был мастером произносить речи, не был пламенным оратором. Половина из того, что я сказал, не убеждала даже меня самого. Я начал медленно собирать свои бумаги и укладывать их в портфель.

Новости, которые я узнал перед приездом на заседание Генеральной Ассамблеи, были плохими. И почерпнул я их, главным образом, из передач радио и телевидения, потому что весь день не мог связаться с президентом. Как раз перед самым отъездом из посольства я услышал, что в результате тяжелых боев за Санта-Клару правительственные войска были вынуждены отступить.

— Ты произнес хорошую речь, — послышался чей-то голос.

Я поднял голову и увидел Джереми Хэдли, на лице его было написано сочувствие.

— Ты слышал? Джереми кивнул.

— Каждое слово. Я сидел на балконе, очень хорошая речь.

— Видно, не слишком хорошая. — Я кивнул в сторону выходивших делегатов. — Похоже, они другого мнения.

— Нет, они чувствуют это, — сказал Джереми. — Я впервые вижу, как они покидают зал в молчании. Каждый из них в глубине души устыдился, слушая твою речь.

Я горько усмехнулся.

— Большая польза от этого! Завтра же они о ней забудут, и она превратится просто в тысячу слов среди миллионов, уже похороненных в архивах.

— Ты не прав, — спокойно возразил Джереми. — Еще многие годы люди будут помнить то, что ты сказал сегодня.

— А для людей Кортегуа имеет значение только сегодняшний день, для них вообще может не наступить завтра.

Я закончил складывать бумаги в портфель, захлопнул его и поднялся. Мы направились вперед по проходу.

— Какие у тебя планы? — спросил Джереми. Я остановился и посмотрел на него.

— Вернусь домой.

— В Кортегуа?

— Да, я сделал все, что мог. Теперь мне больше некуда идти.

— Но это опасно.

Я промолчал.

— Какая польза от твоего возвращения? — озабоченно спросил Джереми. — Там ведь уже почти все кончено.

— Не знаю, но в одном я твердо уверен: я не смогу оставаться здесь или где-нибудь еще. Я не смогу жить с мыслью, что на этот раз, именно на этот раз, я не сделал всего, на что способен.

Джереми с уважением посмотрел на меня.

— Чем больше я думаю, что знаю тебя, тем больше убеждаюсь, что это не так.

Я не ответил ему, я повернулся и обвел взглядом пустой, громадный зал. Сколько человеческих надежд похоронено здесь, и скольким надеждам, как моим, предстоит еще умереть.

Наверное, и Джереми подумал о том же, потому что когда я повернулся к нему, лицо его было печальным. Он протянул руку, и я пожал ее.

— Как ты сам любишь говорить, Дакс, уповай на Господа, — убежденно сказал он.

29

Было около четырех утра и еще темно, когда наш самолет пересек береговую линию Кортегуа. Прошло чуть более четырех часов с момента нашего вылета из Панама-Сити. Я смотрел вниз, пытаясь что-нибудь рассмотреть в темноте, но тщетно. Обычно здесь горели огни, но сегодня ночью их не было.

Я бросил взгляд на указатель топлива, стрелка показывала, что в основном баке горючего чуть больше половины, а резервный бак мы вообще не расходовали. Я удовлетворенно кивнул, по крайней мере у нас достаточно топлива, если придется возвращаться.

— Включи радио, — обратился я к Хиральдо. — Может, что-нибудь поймаем.

Он кивнул, лицо его было зеленым от света фонаря в кабине. Протянув руку, он щелкнул выключателем, и кабину заполнили звуки самбы.

— Это ты поймал Бразилию.

Хиральдо начал вращать ручку настройки, на частоте 120 мгц он остановился.

— Это частота Курату, — сказал он, — но передач нет.

Я подождал некоторое время, обычно радиостанция Курату работала всю ночь, но сейчас радио и вправду молчало.

— Попробуй найти армейскую или полицейскую волну. Хиральдо быстро закрутил ручку настройки. Одна частота, другая, и все равно ничего нет.

— Если бы было видно, я постарался бы сесть в поле, — сказал я, — но я ничего не вижу.

— Мы можем покружить немного, — предложил Хиральдо, — скоро рассветет.

— Нет, нельзя расходовать топливо, надо иметь резерв на тот случай, если придется лететь обратно.

— Что же тогда ты собираешься делать? — спросил Котяра, сидевший позади меня. Я задумался.

— Попробую сесть в аэропорту.

— А если Санта-Клара уже взята? И аэропорт в руках мятежников?

— Этого мы не знаем, — сказал я. — Возможно, мы сумеем выяснить это после приземления. Я не буду выключать двигатели, и если мы заметим что-нибудь подозрительное, то снова взлетим.

— Матерь Божья, — пробормотал Котяра. Взяв курс на север, я полетел над морем, намереваясь свернуть к суше только в последний момент.

— Настройся на авиационную частоту, — сказал я.

— Готово, — сказал Хиральдо, покрутив ручки настройки.

Спустя три минуты я свернул на запад в сторону суши, и в этот момент по радио раздался голос, прозвучавший в кабине как раскат грома. Человек говорил по-английски и, похоже, здорово нервничал.

— Я сам отвечу, — быстро сказал я. По-английски я говорил прилично, чтобы убедить обычного жителя Кортегуа, что я иностранец. Во всяком случае по телефону или радио. Я нажал кнопку микрофона.

— Говорит частный самолет Соединенных Штатов, лицензионный номер С310395, прошу разрешения на посадку в аэропорту Курату. Дайте, пожалуйста, условия посадки. Прием.

В голосе отвечающего слышалась явная нервозность.

— Пожалуйста, назовите себя еще раз. Я повторил все сначала, но более медленно. Несколько секунд стояла тишина, потом прозвучал вопрос:

— Сколько человек на борту самолета? Пожалуйста, назовите цель вашего прилета.

— На борту три человека: пилот, второй пилот и один пассажир. Чартерный рейс по заданию американской службы новостей.

На этот раз ответа пришлось ждать почти целую минуту.

— Вижу вас на радаре, вы находитесь в пяти милях западнее и в трех милях южнее аэропорта, держите курс на север. Продолжайте полет до сигнала поворота на юг и выполняйте посадку. Как поняли, прием.

— Вас понял.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Котяра.

— Да вроде все в порядке, — ответил я, набирая нужную скорость. — В любом случае через несколько минут все будет ясно.

На поле зажегся необходимый минимум посадочных огней, и как только колеса нашего самолета коснулись полосы, огни тут же погасли. Я подрулил к слабоосвещенному зданию аэропорта.

— Ты видишь что-нибудь? — спросил Котяра.

— Пока нет, — ответил Хиральдо.

Спустя минуту мы подрулили к стоянке, я медленно развернул самолет, не выключая двигателей. Внезапно нас со всех сторон окружили солдаты, их было человек сорок.

— Это наши или мятежники? — спросил Котяра.

Я вгляделся в темноту, навстречу самолету важно двигался маленький человек в форме капитана. Засмеявшись, я выключил двигатели.

— Наши.

— Откуда ты знаешь?

— Посмотри, — сказал я, указывая вперед.

Сомнений быть не могло, человеком в офицерской форме был Прието. Я улыбнулся. Никогда не думал, что буду рад снова увидеть Прието.

— Как обстановка? — спросил я, когда мы вошли в здание аэропорта.

На столе Прието горела одинокая лампа, он подошел к столу и налил кофе.

— Все еще идут бои за Санта-Клару. Я с благодарностью принял из его рук чашку кофе и сделал большой глоток.

— Мы слышали, что Санта-Клара пала.

— Нет, мятежники по-прежнему в миле от города. Они окопались и ждут подкреплений с юга.

Снаружи раздался шум, звук выстрела и крик, потом наступила тишина. Я вопросительно посмотрел на Прието.

— Люди здесь нервные, — с легкой усмешкой сказал он. — Стреляют во все, что движется, даже в тени, а уже только после этого окликают.

— А мятежники пытались пробраться сюда?

— Несколько человек, но они все убиты. — Прието потянулся за сигаретой, и я заметил, что у него слегка дрожат пальцы.

— Мы засекли вас на радаре, когда вы были еще в пятидесяти милях отсюда. Мы предполагали, что это вы, но окончательно убедились только тогда, когда вы себя назвали.

— Вы ждали моего прилета?

— Мы получили информацию из Нью-Йорка, что вы находитесь в пути. Именно президент предположил, что вы воспользуетесь своим самолетом. Со вчерашнего дня вас здесь ожидает автомобиль.

Я допил кофе и поставил чашку.

— Хорошо, я готов. Прието медленно поднялся.

— Вы думаете, что это я убил Гуайаноса, да? Я посмотрел на него и молча кивнул.

— Но вы же должны понимать, что если бы это сделал я, то я бы наверняка убил и Мендосу. Он ведь был более важной фигурой.

Я приказал Хиральдо оставаться возле самолета до дальнейших распоряжений, а сам с Котярой сел в армейский джип и направился в город. Джип был шестиместным, мы с Котярой сидели в середине, а на переднем сиденье расположились шофер и солдат охраны. Сзади с автоматами наготове сидели еще два солдата.

Мы ехали, не включая фар, и мне было интересно, как шофер разбирает дорогу. Видно, он ее хорошо знал. Не доехав милю до города, он все-таки включил фары, но в этом уже не было необходимости, на востоке разгоралась заря.

Дважды по дороге в город и один раз при въезде нас останавливали. Но, едва взглянув на нашу машину, солдаты отдавали честь и пропускали нас. Они явно были предупреждены о моем приезде. Было уже совсем светло, когда мы подъехали к президентскому дворцу.

Возле дверей нас ожидал армейский капитан.

— Сеньор Ксенос, — сказал он, — президент просил немедленно провести вас к нему.

Я направился за ним по коридору к кабинету президента. Капитан тихонько постучал в дверь, не дожидаясь ответа, открыл ее и шагнул в сторону.

Президент стоял в окружении группы офицеров. Увидев меня, он улыбнулся, быстро вышел из-за стола и заключил меня в объятья.

— Дакс, мальчик мой, — тепло произнес он. Я рад, что ты приехал, несмотря на то, что все уже кончено!

Я оцепенел от удивления, чувствуя его поцелуи на своих щеках. Я не ожидал увидеть его таким бодрым, почти радостным.

Человек не мог притворяться на собственных похоронах.

30

Я стоял рядом с президентом и смотрел на карту, разложенную на столе. Она была испещрена крестиками и разноцветными значками. Я не понимал значения этих пометок, пока президент не объяснил мне их смысл.

— Единственный шанс у них был завершить эту войну быстро. За три, четыре дня, и все! — Президент щелкнул пальцами. — Тогда бы все было кончено.

Среди офицеров, окружавших президента, прошел одобрительный гул.

— Я понял это только сейчас, — продолжил президент, и в голосе его прозвучали довольные нотки. — У них было достаточно оружия и боеприпасов. Было бы хорошо, если бы они продолжали свои набеги, из этого не получилось бы настоящих военных действий. Я принял срочное решение отступить с гор и позволить им растянуть свои коммуникации. Они подумали, что побеждают, и стали усиленно тратить припасы. Отошли на двести сорок миль от гор, совершенно не позаботившись о боеприпасах и снабжении. У них совсем нет грузовиков, только несколько автомобилей, лошади и ослы. — Президент рассмеялся. — Подумать только, в наше-то время лошади и ослы!

Офицеры хором засмеялись, но когда президент снова заговорил, моментально наступила тишина.

— Мы можем удерживать Санта-Клару, а она настолько близко к столице, что мятежникам будет казаться, что они уже победили. Но они застряли там и теперь просят подкрепления у предателей с юга, чтобы те помогли им захватить столицу.

Но у предателей с юга только один путь прийти им на помощь. Дорога на север перекрыта верными правительству войсками, поэтому они вынуждены двигаться на запад через полуостров. Вчера утром они начали свое движение, и к исходу дня все три дивизии были на полуострове. Тогда мы приняли контрмеры, две бронетанковые и три пехотные дивизии заперли их на полуострове, и ускользнуть им теперь не удастся. У них остается только один путь — в море!

Президент победно посмотрел на меня.

— Предатели-полковники моментально смекнули, что они в ловушке, из которой невозможно выбраться. И уже сегодня рано утром я получил доклады, что они интересуются условиями капитуляции. Бандиты в Санта-Кларе поняли, что прошли все сроки подхода подкрепления, до них стало доходить, что они слишком оторвались от гор. Разведка докладывает, что некоторые из них начали возвращаться в горы. Но и их ожидает сюрприз: две бронетанковые дивизии, переброшенные с запада, отрезали их от гор. Бандиты будут разбиты по частям!

Я с трудом держал голову, глаза слипались.

— Но ведь все время передавали, что положение плохое и мятежники одерживают верх, — сказал я.

— Так оно и было поначалу, — с улыбкой ответил президент. — Но когда я ввел в действие свой план, то запретил делать какие-либо заявления. Одно неосторожное слово, и они могли бы повернуть назад и избежать ловушки. Но я все продумал, на этот раз им не вырваться. Раз и навсегда они поймут, что я и есть правительство, я и есть Кортегуа!

Некоторое время президент молча смотрел на меня, потом повернулся к присутствующим.

— На данный момент все, джентльмены. Президент подождал, пока все выйдут из кабинета, потом топнул ногой.

— Все они свиньи и трусы! Думают, что я не понимаю, что они выжидают, кто возьмет верх, чтобы быстро переметнуться на сторону победителя!

Я посмотрел на этого старого человека, казалось, сбросившего с плеч груз прожитых лет. Он выглядел сильным и полным энергии, каким и был всегда.

Президент взял меня за руку и посмотрел прямо в глаза.

— Ты единственный, в ком я не сомневаюсь, — сказал он. — Я знал, что ты приедешь поддержать меня, что бы ни случилось. Мне не надо было сообщать, что ты направился сюда, я знал об этом.

Я промолчал.

Президент подошел к креслу и сел в него.

— Тебе надо отдохнуть с дороги, иди в мои апартаменты, прими ванну и поспи. Когда проснешься, для тебя уже будет готова новая форма.

— Форма?

— Да ты ведь полковник, не так ли? А кроме того, у меня есть для тебя поручение. Я слишком занят и решил отправить тебя в качестве моего представителя на юг, чтобы принять капитуляцию предателей.

— На юг? — переспросил я.

— Да. Для бандитов на севере капитуляции не будет. Я их всех убью!

Тяжелые капли дождя стучали по земле за стенами фермерского домика, в котором на следующее утро в десять часов утра я дожидался представителей мятежников. Глядя в окно, я видел нескольких овец и козу, пасущихся в поле под дождем.

От двери вернулся полковник Тулья.

— Они идут, — сказал он.

Я поднялся, а полковник обошел стол и остановился рядом со мной. Я услышал сначала бряцанье оружия охраны, потом открылась дверь и они вошли. Форма у них была мокрой и грязной, лица усталые и осунувшиеся. Они стояли у порога и смотрели на нас.

Я знал этих людей, полковник Тулья, возможно, даже много лет звал их по именам. Мы стояли молча, следовало соблюсти формальности.

Молодой капитан из штаба полковника Тульи представил нас друг другу.

— Полковник Васкес, полковник Пардо. — Он выдержал паузу. — Полковник Ксенос, полковник Тулья.

Оба офицера шагнули вперед и отдали честь. Мы тоже отсалютовали, и молодой капитан закрыл дверь.

— Не желаете ли присесть, джентльмены? — спросил я, указывая на кресла, потом повернулся к Котяре, стоящему в углу позади нас. — Скажи, чтобы принесли кофе.

Котяра кивнул, потом, словно вспомнив, отдал честь, чуть не разорвав при этом по швам свою тесную армейскую форму. Я спрятал улыбку, козыряя ему в ответ, и повернулся к присутствующим.

— Вас только двое, джентльмены, а мне дали понять, что вас будет трое. Еще полковник Москера, кажется? Оба полковника переглянулись.

— С полковником Москерой произошел несчастный случай, он погиб сегодня утром, когда чистил свой пистолет, — заявил Васкес.

Я посмотрел на Тулью. Мы оба понимали, что это значит, это был не несчастный случай, на языке военных это означало самоубийство.

Котяра вернулся в комнату с четырьмя чашками дымящегося черного кортегуанского кофе. Пока полковники пили свой кофе, я наблюдал за ними, их лица слегка порозовели.

— Может быть, перейдем прямо к делу, джентльмены? — спросил я.

Они кивнули.

Я открыл портфель, достал оттуда отпечатанные на машинке листы и положил на стол перед ними.

— Уверен джентльмены, что вы уже знакомы с проектом этого документа, который был передан вам прошлой ночью, и согласны со всеми его условиями?

— Есть одно замечание, и я хотел бы просить вашего разрешения обсудить его, ваше превосходительство, — сказал Васкес.

— Прошу вас.

— Это пункт шестой, касающийся отдельных личностей и их наказания в зависимости от звания, доли ответственности и виновности, определенной трибуналом.

— Да, полковник. В чем суть вашего вопроса?

— Это не вопрос, — ответил он. — Полковник Пардо и я готовы нести наказание, но мы считаем, что оно должно распространяться только на нас двоих. Офицеры и солдаты, находившиеся под нашим командованием, лишь выполняли приказы. Они хорошие солдаты и подчинились своим начальникам беспрекословно. Уверен, что они не несут ответственности за то, что произошло.

— Это правда, — поддержал его полковник Пардо. — Нельзя наказывать три полка за то, что их ввели в заблуждение.

— Мы и не собираемся делать этого, джентльмены, — сказал я. — Но ваши солдаты виновны в мятеже, против правительства, и я уверен, что когда они целились в своих товарищей, они прекрасно понимали, в кого стреляют.

Полковники молчали.

— Пункт шестой я формулировал наиболее тщательно и точно, — продолжил я. — Невиновные не понесут наказания. Обращаю ваше внимание на слова «персонально». Это значит, что их не будут судить скопом, когда кто-то может быть наказан за чужие грехи. Каждого будут судить отдельно за его собственные преступления.

— Я прошу амнистии для моих солдат, — голос Васкеса надломился.

Я с симпатией посмотрел на него.

— Извините, полковник. Не в моей власти менять условия капитуляции. Они были прочитаны и одобрены президентом.

Парда колебался несколько секунд, потом взял ручку.

— Я подпишу.

Потом подписал Васкес, а за ним я и Тулья. Мы встали.

— Вы предоставите себя и своих солдат в распоряжение полковника Тульи, — сказал я. — Когда будет надо, мы сообщим вам дальнейшие инструкции.

— Да, полковник. — Васкес и Пардо козырнули. Я ответил на их приветствие, и полковник Васкес шагнул ко мне.

— Прошу прощения за мои слезы, ваше превосходительство, — сказал он.

Я посмотрел на его печальное, болезненное лицо.

— Ваши слезы делают вам честь, сэр. Васкес повернулся и направился к двери. Война на юге была окончена.

31

Но война на севере еще продолжалась. Бандиты не были солдатами, они не воевали по правилам военного искусства. Для них война отнюдь не была шахматной партией, где положено сдаваться в безвыходной ситуации. Они стояли насмерть, продолжая убивать до тех пор, пока не погибали сами.

И они умирали, сотнями, но и умирая, они убивали, и не только солдат, а всех, кто попадался на их пути. Они двигались по земле, как чума, их жестокость и варварство были заразительны. Наши солдаты тоже заразились этой жестокостью и через некоторое время стали ничуть не лучше своих врагов. Преследуя противника, они тоже уничтожали все на своем пути.

Дороги были запружены крестьянами, женщинами и детьми, спасавшимися бегством. Они не знали, кто их враг, не знали, в какую сторону бежать. Слухи, которые доставляли в Курзту беженцы, были невероятными.

Убийства и насилие стали обычным явлением, смерть и пытки — образом жизни. Беззаконие творили и солдаты и бандиты. Вырезались целые деревни. Убивая жителей, бандиты считали, что те могут указать солдатам их тайные убежища, а солдаты делали это потому, что боялись, что крестьяне будут предоставлять убежища бандитам. Беззащитным крестьянам, метавшимся между двух огней, оставалось только умирать — не от рук солдат, так от рук бандитов.

За каждого убитого бандита его товарищи жестоко мстили. Армия упорно преследовала их. С каждым днем война становилась все более страшной и непредсказуемой, потому что это уже было не сражение, а кровавая бойня.

Утром, на пятый день после моего возвращения с юга, президент попросил меня пролететь с ним на самолете над местами боевых действий. Он хотел лично убедиться в успехах своих войск. Светило яркое солнце, но мы летели над самой унылой землей, которую я когда-либо видел. Она была буквально выжжена, кое-где еще догорали посевы, валялись гниющие трупы мертвых животных. Я видел целиком уничтоженные деревни, а если кое-где и сохранились дома, то они были пусты. Нигде не видно было признаков жизни.

Иногда попадались армейские грузовики и колонны солдат, направлявшихся на север, а еще случайные беженцы, сгибающиеся под тяжестью своих пожитков, бредущие в сторону безопасной столицы. И только когда мы почти подлетели к горам, недалеко от моей гасиенды, мы увидели настоящую войну.

Мы увидели целый полк с артиллерией, окруживший небольшую деревню. Пушки безжалостно посылали туда снаряд за снарядом. Я не мог себе представить, что кто-нибудь мог остаться в живых в этой мясорубке. Я бросил взгляд на президента, чтобы понять его реакцию на происходящее.

Он смотрел вниз, лицо его было абсолютно бесстрастным. Я медленно сделал крут над деревней. В этот момент из одного из домов выскочили двое мужчин с ружьями в руках, позади них бежала женщина с маленьким ребенком. Она свернула в сторону между домами. Мужчины явно старались прикрыть ее бегство. Они уже почти добежали до околицы деревни, когда перекрестный огонь сразил их, а женщина с ребенком добежала до последнего дома и рухнула на землю.

Я накренил самолет, чтобы видеть то, что происходит внизу. Солдаты медленно и осторожно входили в деревню, но в них никто не стрелял. Наконец группа солдат собралась возле женщины с ребенком, которая стояла на коленях и смотрела на них.

Один из солдат сделал ей знак, и она поднялась на ноги, неловко отряхивая пыль с юбки. Солдат снова сделал ей знак, и она взяла ребенка на руки. Дулом винтовки солдат стал подталкивать ее к двери маленького домика. Женщина сопротивлялась, и тогда солдат угрожающе поднял винтовку. Бросив последний взгляд на улицу, женщина вошла в дом, ведя перед собой ребенка. Спустя несколько секунд за ней последовал солдат и несколько его товарищей.

Я снова взглянул на президента. Губы его были плотно сжаты, глаза сверкали. Он поднял голову и увидел, что я наблюдаю за ним, на какое-то мгновение наши глаза встретились, затем на его лице вновь появилось бесстрастное выражение.

— Это будет им хорошим уроком, — хрипло сказал президент, — и бандитам, и крестьянам, которые помогали им. Теперь уже им долго не захочется воевать.

— Если этот ребенок останется в живых, — сказал я, — он на всю жизнь возненавидит правительство. А если это мальчик, то, как только он подрастет, он уйдет в горы.

Президент понимал, о чем я говорю. Так всегда бывает, дети, которые с детских лет видели жестокость, сами становятся жестокими.

— Это война, — спокойно ответил президент, — и тут уж ничего не поделаешь.

— Но ведь они солдаты, а не звери! Где же офицеры, которые обязаны следить за солдатами? Неужели вы хотите, чтобы они все превратились в таких же бандитов?

Президент внимательно посмотрел на меня.

— Да, они солдаты, но ведь они еще и люди. А людей пьянит победа, они боятся смерти, когда внезапно понимают, что их жизнь ровным счетом ничего не стоит.

Я промолчал, ответа у меня не было.

— Можем возвращаться назад, — сказал президент.

Я кивнул и начал левый разворот, решив пролететь над своей гасиендой, до которой было минут десять лета. Опустив самолет на высоту тысячу фунтов, я увидел, что от гасиенды ничего не осталось, за исключением головешек и камней фундамента. Не осталось даже сараев.

Сохранилось только кладбище, его маленькие белые надгробные камни стояли как маячки среди выжженных полей. Я снова бросил взгляд на президента. Он смотрел в окно, но я не был уверен, что он понимает, где мы находимся. Лицо его ничего не выражало.

Изменив курс, я направился прямо в Курату. Странная боль сжала мне грудь. Впервые за эти последние сумасшедшие дни, а может быть, даже впервые с момента прилета в Кортегуа я подумал о Беатрис.

Мне стало немного легче, теперь я был рад, что она успела побывать здесь, что выпустила из дома души моих родных, поэтому они не могли видеть, как сгорел их дом.

Выключив двигатели, я остановил самолет рядом с громадным черным лимузином президента, который уже ожидал нас. Прежде чем вылезти из самолета, президент повернулся ко мне:

— Хорошенько проверь машину, завтра ты вылетаешь назад в Нью-Йорк. Я кивнул.

— Вечером я хочу поговорить с тобой. Наедине. Нам надо многое обсудить. Думаю, что теперь американцы предоставят нам кредит. Жду тебя в одиннадцать, я скажу, чтобы тебя сразу провели ко мне. Но если меня не будет, тебе придется подождать.

— Да, ваше превосходительство.

Президент открыл дверцу кабины и снова повернулся ко мне:

— Кстати, — как бы между прочим заметил он, — на этот раз ты отправляешься в Соединенные Штаты не в качестве посла, а в качестве вице-президента Кортегуа. Эта новость была днем объявлена по радио, примерно в то время, когда мы пролетали над твоей гасиендой.

Я был слишком ошеломлен, чтобы сказать что-то.

Президент улыбнулся, помахал мне рукой и вылез из самолета. Я видел, как его лимузин с шумом скрылся за воротами, потом снова включил двигатели и стал выруливать к ангару.

Я подумал о Нью-Йорке, будет здорово снова вернуться туда, ведь теперь меня здесь уже ничего не удерживало. Кроме Беатрис. В этот раз я вернусь в Нью-Йорк не один, со мной поедет она. В качестве жены.

32

Изменение своего положения я ощутил сразу, как только вылез из самолета. Хиральдо, который уже привык находиться при мне, посчитал себя тоже повышенным в ранге и теперь встречал меня в вычищенной форме по стойке смирно. Стоявшие позади него два механика тоже замерли. Даже толстый Котяра как-то подобрался, хотя по его взгляду я видел, что это скорее большая честь для них, чем для меня.

— Лейтенант...

— Да, ваше превосходительство, — быстро ответил Хиральдо, не дав мне закончить фразу.

Я подумал, не следует ли мне теперь отдавать свои приказы в два приема.

— Проверьте, пожалуйста, самолет и обслужите его.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! Я посмотрел на Хиральдо.

— Я еще не закончил, — мягко заметил я.

— Прошу прощения, ваше превосходительство! Я не смог сдержать улыбки.

— Заправить баки и подготовить самолет. Скоро мы возвращаемся в Нью-Йорк.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — Хиральдо козырнул, потом как-то нерешительно посмотрел на меня. — Могу я поздравить ваше превосходительство и пожелать вам всяческих успехов на новом посту, а также заверить вас в моей безграничной преданности?

— Спасибо.

Хиральдо снова отдал честь, и на этот раз я козырнул в ответ. Выходя из ангара, я слышал, как Хиральдо раздает приказы механикам, он уже считал себя членом аппарата вице-президента.

Уголком глаза я видел, что Котяра идет рядом, чуть позади меня. У него все еще была какая-то странная напряженная поза, совершенно непривычная для него.

— Тебе лучше расслабиться, — бросил я ему на ходу, — а то развалишься пополам.

Напряжение моментально слетело с него, грудь расправилась, живот выпятился.

— Слава Богу! — радостно пробормотал он, — а то я уж подумал, что мне всегда придется так ломаться!

Стоявшие возле моего джипа два солдата замерли по стойке смирно и отдали честь. Все отдавали мне честь. Я козырнул в ответ, забрался в машину, и мы поехали в город.

— Ну как там дела? — прошептал Котяра под шум двигателя и свист ветра.

— Не очень хорошо, — сказал я. — Нам понадобятся годы, чтобы все восстановить. — Помолчав некоторое время, я продолжил:

— Гасиенды больше нет, остались одни головешки.

— Отстроишь заново. Я покачал головой.

— Нет, может быть другой дом, но не этот. — Я начал осознавать свою потерю, как будто часть моей жизни ушла вместе с гасиендой.

Котяра понял мои чувства и сменил тему.

— Я находился на диспетчерской вышке, когда новость передали по радио. Все желали узнать, что это значит. Я промолчал.

— Некоторые подумали, что старик наконец решился уступить тебе дорогу. По крайней мере, они пытались убедить меня в этом.

— И что ты им сказал?

— А что я мог им сказать? Дать им понять, что я дурак и тоже ничего не знаю? Что для меня это так же удивительно, как и для них?

Мне послышался в его голосе легкий упрек.

— Для меня это тоже было полной неожиданностью, — сказал я.

Котяра внимательно посмотрел на меня и решил, что я говорю правду. Упрек в его глазах исчез.

Очень скоро я ощутил преимущества моего нового положения. На контрольных пунктах нас не останавливали, а по приезде в президентский дворец оказалось, что меня переселили из маленького кабинета в большой, рядом с президентским.

По пути туда я выслушал массу поздравлений, пожеланий и заверений в вечной преданности. И только закрыв за собой двери, я облегченно вздохнул. Подойдя к столу, я уселся в кресло.

— У тебя такой вид, будто ты всю жизнь сидел здесь, — сказал Котяра.

Я посмотрел на него.

— Да хватит тебе. Котяра умолк.

— Сходи в мою комнату и принеси костюм. Мне хочется снять эту форму. — Я вдруг почувствовал себя в ней неудобно.

Котяра кивнул и вышел. Через минуту я принял первого официального посетителя. Это был полковник Тулья.

— Извините за беспокойство, ваше превосходительство, но у меня важные бумаги, требующие вашей подписи.

Мне нравился этот высокий солдат. В нем не было свойственной латиноамериканцам несдержанности, фальшивого подобострастия и заискивания. Он ни словом не обмолвился о моей новой должности.

— Моей подписи?

— Да, как вице-президента.

— Что это за бумаги?

Тулья достал из портфеля документы и протянул мне.

— Приказы о казни, — коротко сказал он. — Пардо и Васкеса.

Я удивленно посмотрел на него.

— Я не слышал, что уже состоялся трибунал.

— Заседания трибунала не было, ваше превосходительство. — Лицо Тульи было абсолютно бесстрастным. — Они осуждены по личному приказу президента.

Я снова удивленно посмотрел на него. Тулья, как и я, знал, что это противоречило шестому пункту подписанных условий капитуляции. В соответствии с этим пунктом никто не мог быть осужден без суда.

— Но тогда почему не президент подписывает эти приказы?

— В соответствии с нашей конституцией, — ответил Тулья, — именно вице-президент определяет окончательное наказание в случаях измены. Президент является главой правительства и таким образом является лицом заинтересованным. Только в отсутствии вице-президента президент может подписать эти приказы. — Тулья сделал наузу, потом многозначительно добавил:

— А вы теперь вице-президент.

Ему не надо было подчеркивать это, до меня уже начал доходить смысл происходящего. Я посмотрел на бумаги. Если бы их подписал президент, то поднялся бы шум на весь мир, потому что этих людей лишили бы их прав в нарушение условий капитуляции. Если же подпишу я, то вся ответственность будет лежать на мне.

Я посмотрел на Тулью.

— А если бы эти люди предстали перед трибуналом, то какой бы, по вашему мнению, мог быть приговор?

— Я не могу решать за других.

— А если бы вы заседали в трибунале, вы признали бы их виновными?

Тулья замялся на секунду.

— Нет.

— Несмотря на тот факт, что они повернули свои войска против правительства?

— Да. — На этот раз он ответил без колебаний. — Понимаете, я знаю, что заставило их принять такое решение.

— Вы говорите правду? Тулья кивнул.

— Я бы хотел услышать об этом.

Впервые я заметил, как он напряжен, на лбу у него выступили капельки пота. Я понял, какого мужества ему стоит говорить со мной столь откровенно. Одно неосторожное слово, и он может оказаться у стенки вместе с остальными.

— Садитесь, полковник, — мягко сказал я. — Здесь вы среди друзей.

Тулья с облегчением опустился в кресло. Чтобы дать ему время прийти в себя и собраться с мыслями, я вытащил из портфеля тонкую черную сигару и предложил ему. Он покачал головой, тогда я закурил сам, откинулся в кресле и стал ждать.

— Когда начались военные действия, на позициях находилось семь полков. Семь полков, семь полковников, включая Москеру, который уже мертв. — Тулья наклонился вперед. — Во многих отношениях атака мятежников напоминала почти классическое начало современных военных действий. Словно блицкриг немцев в Польше или нападение японцев на Пирл-Харбор. Атака была столь неожиданной, что мы полностью были захвачены врасплох.

На севере нападение произошло в воскресенье утром, но об этом вначале почти ничего не сообщалось, так как все были уверены, что это просто очередная вылазка бандитов. К тому времени, как мы осознали, что это совсем не так, начались военные действия на юге. Об этой новости мы, все семеро, узнали во время обеда в моем штабе. Вы даже не можете себе представить, какая началась паника и какие поползли слухи. Ночью мы даже получили сообщение, что президент убит, а мятежники захватили власть.

Тулья сунул руку в карман и вытащил сигареты.

— Как раз в этот момент нам поступило предложение от коммунистов, от Мендосы, стать на сторону революции. Он пообещал, что на юге нас с радостью примут как братьев по оружию.

Мы стояли вокруг стола и смотрели на послание Мендосы. Связь с Курату была прервана, мы не могли связаться со столицей по радио. А зарубежные радиостанции передавали самые противоречивые сообщения. И Бразилия, и Колумбия сообщали, что правительство пало, и ни слова не говорилось о президенте. Мы не знали, что делать.

Продолжение борьбы, если правительство пало, могло привести только к неоправданным жертвам, но если правительство еще существовало, переход на сторону мятежников мог только ускорить их победу. Именно Васкес решил стоящую перед нами дилемму. Васкес, такой тихий и мудрый, как Соломон. Мы тут же собрали совет и пришли к соглашению, что три самых слабых полка перейдут на сторону мятежников, но постараются тянуть время до выяснения ситуации.

Тулья затушил сигарету.

Этими полками командовали Пардо, Москера и Васкес. Они умышленно отвели их на полуостров, прекрасно понимая, что это ловушка. Мендоса неистово ругал их за глупость, но ничего поделать не мог. Было уже слишком поздно.

В голосе Тульи прозвучало неожиданное любопытство:

— Интересно, понял ли Мендоса, что мы надули его?

— А Мендрсу схватили? — спросил я.

— Да, но вчера ночью он бежал.

Такие люди всегда убегают, они подобны грызунам, разносящим чуму. Я посмотрел на бумаги.

— Это только первые смертные приговоры, которые вам предстоит подписать, — внезапно сказал полковник Тулья. — Все офицеры этих полков в чине до лейтенанта тоже осуждены. Машинистки не успевают печатать смертные приговоры.

— Все офицеры? — недоверчиво спросил я.

— Да, почти сто человек.

Я снова посмотрел на бумаги. И таких людей президент хочет убить, тогда как люди, подобные Мендосе, находятся на свободе и разносят заразу? Я медленно поднялся из-за стола.

— Оставьте мне документы, полковник. Я думаю, что в свете сообщенных вами сведений президент пересмотрит свое решение.

33

Я вылез из джипа, остановившегося перед домом Беатрис. Шторы на окнах были опущены, а сам дом казался нежилым.

— Обойдите вокруг, — приказал я солдатам.

— Слушаемся, ваше превосходительство. — Они бегом кинулись выполнять приказ.

— Пойдем со мной, — сказал я Котяре, и мы направились к главному входу. Я громко постучал в дверь бронзовым молотком, и звуки его гулким эхом отдались в недрах дома. Подождав немного, я снова постучал.

Мне опять никто не ответил. У меня было предчувствие, что Мендоса может находиться здесь.

Котяра отошел назад и, прищурившись, оглядел дом.

— Тут никого нет, — сказал он.

И действительно, внутри не было слышно никакого движения. Мы стали медленно обходить дом, проверяя все окна. Они были плотно закрыты, за исключением небольшого окошка на втором этаже. Я предположил, что это окно ванной.

Подошли солдаты.

— Заметили что-нибудь? — спросил я.

Они покачали головами. Мы с Котярой продолжили обход, но кроме того маленького окошка, открытых окон больше не оказалось. Я стоял и смотрел на него, задрав голову. Я не мог ошибиться.

Котяра проследил за моим взглядом.

— Я могу забраться на дерево и влезть в это окно, — предложил он.

Я не смог сдержать улыбки.

— Ты не смог бы пролезть в него, даже если бы был на пятьдесят фунтов легче.

— Можно послать кого-нибудь из солдат.

— Нет. Я сам залезу.

Если Беатрис в доме, я не мог допустить, чтобы с ней что-то случилось.

Я легко добрался до нижних веток и подтянулся, а потом стал медленно карабкаться вверх, но это было уже не так легко, как в те времена, когда я был мальчишкой. Забравшись наверх, я тяжело дышал.

Протянув руку, я толкнул раму, но она не поддалась. Замков на раме видно не было, поэтому я сильно стукнул по ней кулаком. Рама поддалась. Протолкнув ее дальше, я стал забираться в окно.

— Будь осторожен! — крикнул мне снизу Котяра.

Я кивнул ему в ответ и продолжил свое занятие. Я оказался прав, это была ванная. Я осторожно подошел к двери и прислушался.

В доме стояла тишина.

— Беатрис! — крикнул я. Мой голос гулким эхом разлетелся по дому.

Я вышел в холл, в который выходили четыре двери. Три из них должны были вести в спальни. Куда вела четвертая дверь напротив лестницы, было неясно. Судя по табличке на ней, это был, скорее всего, шкаф для белья.

Сначала я проверил дальнюю спальню. Легкий запах парфюмерии подсказал мне, что это спальня Беатрис. Я быстро осмотрел ее. Одежда находилась в шкафу, все ящики аккуратно задвинуты. Даже чемоданы стояли в шкафу. Словом, все было на месте.

Вторая спальня, похоже, принадлежала дяде Беатрис. Здесь тоже все было в порядке. А в третьей, самой маленькой, спала, наверное, служанка, и в ней единственной царил беспорядок. Постель была разобрана, как будто ее только что покинули, а шкаф и ящички бюро были пусты.

В глубокой задумчивости я вернулся в холл. Почему комната служанки выглядит так, как будто она совсем ушла? А в кровати будто бы только что спали?

Я уже начал спускаться по лестнице, но передумал. Мысль о беспорядке в комнате служанки не давала мне покоя. Подойдя к шкафу для белья, я открыл дверь. Мои подозрения подтвердились, и это едва не стоило мне жизни.

Мендоса пулей выскочил из шкафа. Я схватил его, мы оба рухнули на пол и, сцепившись, покатились вниз по лестнице. Когда мы приземлились на полу внизу, Мендоса сидел на мне верхом, голова у меня болела, я с трудом переводил дыхание. Заметив блеснувшее лезвие, я автоматически схватил его за руку, с трудом удерживая ее от удара.

— Котяра! — закричал я. — Котяра!

Мендоса резко зажал мне рот рукой, чтобы я не мог кричать, но это несколько ослабило его хватку, что позволило мне отвести в сторону его руку с ножом. Затем, я повернулся и сбросил его с себя.

Мы одновременно вскочили на ноги, Мендоса двинулся ко мне, а я отступал, следя за блестящим лезвием. Позади раздались тяжелые удары в дверь, Мендоса оглянулся, но лишь на мгновение, поэтому мне не удалось этим воспользоваться.

— Ты мне не нужен, Мендоса, — с трудом вымолвил я. — Где Беатрис?

— Как будто ты не знаешь! — ответил он и сделал выпад. Я отскочил в сторону.

— Беатрис, где она?

Теперь мне казалось, что Мендоса смеется, что он сошел с ума. Он двигался на меня, бессвязно бормоча:

— Вы не сможете победить! В один прекрасный день мы убьем вас, всех убьем! Вы не сможете победить.

Все мое внимание занимал нож в его руке, поэтому я пропустил его внезапный прыжок. Он обрушился на меня всей массой своего тела, и мы снова упали на пол, но на этот раз я оказался быстрее. Я выкатился из-под него и перехватил руку с ножом.

Я применил старый бандитский трюк. Прижав руку с ножом к полу одной рукой и коленом, я поставил локоть ему прямо под кадык и навалился всем телом.

Свободной рукой он пытался вцепиться мне в глаза, но я отвел голову в сторону, продолжая все сильнее давить локтем на кадык. Я почти слышал, как крушилось его дыхательное горло, но продолжал давить все сильнее, пока, наконец, руки его не перестали дергаться, а вывалившиеся глаза и язык окончательно не подтвердили, что он мертв.

Только после этого я рухнул на спину рядом с ним, тяжело переводя дыхание. Удары в дверь прекратились, через несколько секунд я услышал звук поворачивающегося ключа и приподнялся.

Первым в комнату влетел Котяра, он наклонился над телом Мендосы и помог встать мне на ноги.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

Я кивнул.

Возле двери, держа в руках ключ, стоял Хойос, рядом с ним была Беатрис, глаза ее расширились от испуга.

Теперь мне уже не надо было объяснять, где была Беатрис, потому что я увидел у нее на запястьях наручники. Президент заверил меня, что она в безопасности, и по-своему он был прав. Да, она была в безопасности. В тюрьме.

Беатрис сидела в углу дивана и плакала. Я посмотрел на Хойоса, наблюдавшего за нами из холла. Тело Мендосы уже убрали. Я поднялся с кресла, закрыл дверь и остановился перед Беатрис.

— Ну хватит! — хрипло сказал я.

Ее удивила резкость, прозвучавшая в моем голосе. Она подняла на меня свои темно-зеленые глаза, все еще полные слез.

— Ты уже достаточно наплакалась, жалея себя. Пора прекратить.

— Ты убил его! Теперь, после того, как дядя погиб в бою, у меня никого не осталось. Я совсем одинока.

— Ты была одинока и до того, как я убил его, — спокойно сказал я. — Я же говорил тебе, что именно он убил твоего отца.

— Я не верю тебе! — в глазах Беатрис снова появились слезы.

На этот раз я потерял терпение и сердито влепил ей пощечину.

— Прекрати!

Она перестала плакать, вскочила с дивана и бросилась ко мне, пытаясь вцепиться мне в лицо.

— Я ненавижу тебя! Ненавижу!

Я схватил ее за руки и крепко стиснул их. Сквозь тонкое платье я почувствовал тепло ее крепкого, молодого тела. Заглянув в ее разъяренные глаза, я рассмеялся. От прикосновения к ней меня охватила волна желания, и я знал, что она поняла это.

Теперь она была совершенно спокойной, хотя глаза продолжали пылать злобой. Но это уже была другая злость, направленная на самое себя, как будто она окончательно убедилась в том, о чем уже давно знала.

— Ты животное! Теперь ты, наверное, намерен изнасиловать меня.

— Намерен, — ответил я, — и, возможно, это как раз то, чего тебе больше всего хочется.

Беатрис вырвала свои руки из моих, она стояла и смотрела на меня, ее прекрасная грудь высоко вздымалась.

— Я хочу уехать, — сказал она почти спокойно. — Я хочу уехать из Кортегуа. Это больная страна, здесь всё и все больны. — Она повернулась и подошла к окну. — Эта страна взяла от меня слишком много, мне нечего больше отдать ей. Мой отец умер за эту страну, мой дядя...

— Я же говорил тебе, что твой дядя был глупцом. Кто подговорил его примкнуть к мятежникам? Мендоса? Беатрис повернулась и посмотрела на меня.

— Ты ведь очень гордишься собой, не так ли? Ничтожные люди всегда знают свое место. Теперь ты можешь вернуться под бочок к своим теплым женщинам, которые ничего не смеют требовать от тебя. Тебе не надо больше заботиться о нас, обо всем позаботится президент, он нас всем обеспечит. — В голосе Беатрис звучал откровенный сарказм. — Он обеспечит нас — тюрьмами и концлагерями.

— Этого не будет, — сказал я, почувствовав внезапную слабость.

— Не будет? И ты можешь стоять здесь и говорить об этом, когда твои руки запачканы кровью невинного человека? Человека, который ничего не хотел, кроме свободы для людей?

— Нет, совсем другого человека. Человека, который лгал тебе, твоему отцу — всем. Человека, который повсюду, где только мог, сеял заразу, который виновен не только в смерти твоего отца, но и, возможно, в смерти тысяч людей, погибших в течение последних нескольких недель. Вот о каком человеке ты говоришь. Я рад, что убил его!

— И теперь ты злорадствуешь по этому поводу, — сказала Беатрис, и в голосе ее прозвучали презрительные нотки. — Ты мне противен.

Мы стояли и смотрели друг на друга, и вдруг выражение ее лица резко изменилось.

— Боже, меня сейчас вырвет!

Она пробежала мимо меня в кухню, а потом через заднюю дверь на улицу. Я слышал, как ее рвало. Когда я вышел к ней, она стояла без сил, прислонившись головой к холодной стене дома.

— Беатрис, — сказал я, пытаясь обнять ее.

— Нет, Дакс, — хрипло ответила она, — оставь меня.

Я впервые обратил внимание на то, как она побледнела и осунулась, под глазами я заметил тени, которых не видел раньше. Она повернулась ко мне и сказала хриплым голосом:

— Помоги мне уехать. Помоги мне уехать из Кортегуа, это все, что мне от тебя надо.

Некоторое время я молчал, но когда заговорил, все же не смог сдержать злости.

— Собирай чемоданы, если ты так хочешь. Я прослежу, чтобы тебя отправили первым же самолетом или кораблем.

Я вернулся в дом. Когда я проходил через гостиную, злость моя прошла и я улыбнулся. Интересно, что скажет Беатрис, когда увидит, что этот первый самолет окажется моим.

34

Когда я вернулся в президентский дворец, в моей приемной сидел полковник Тулья.

— Ваше превосходительство, я позволил себе дождаться вашего возвращения.

— У меня еще не было времени обсудить наш вопрос с президентом.

— Знаю. До нас дошла весть о том, что Мендоса мертв. Президент сообщил об этом часа полтора назад.

Я кивнул. Хойос знал свою работу, интересно, сказал ли он президенту, что я приказал освободить Беатрис.

— Машинистки уже закончили работу, — сказал Тулья. — Я подумал, что перед разговором с президентом вы, возможно, захотите посмотреть остальные приговоры.

Я сел, и Тулья открыл свой портфель, выложив на мой стол стопку бумаг. Я взял верхнюю. Имя приговоренного ничего не говорило мне, я никогда не слышал его раньше. Это был молодой лейтенант, ему исполнилось всего двадцать три года.

Положив приговор на место, я закурил, не в силах оторвать взгляда от стопки бумаг, лежащих передо мной. Впервые я осознал, что смерть может быть такой простой и безличной, нужна просто моя подпись на этих приговорах, чтобы послать людей на смерть.

Моя подпись. Я глубоко затянулся, наполнив легкие дымом. Интересно, каким еще образом намерен использовать меня президент. Я почувствовал внезапную слабость. Сколько еще людей должно умереть во имя сохранения его власти?

Мне вспомнилось злобное удовлетворение в его голосе, когда сегодня утром во время полета над деревней он сказал мне: «Это будет им хорошим уроком. Теперь уж им долго не захочется воевать».

Ответ на мой вопрос уже давно таился внутри меня, просто я не признавался себе в этом. Ответ этот был не нов, а англичане облекли его в сжатую форму: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно».

Президент, конечно, задумал нечто большее, чем просто оказать мне доверие, в моем теперешнем положении существовал большой соблазн, и он прекрасно понимал это. Возможность распоряжаться жизнью и смертью. Какой еще высшей властью может обладать человек? Он понимал, что какими бы благородными чувствами я ни руководствовался, если я подпишу эти приговоры, то тем самым воспользуюсь этой властью, а раз так, то мое развращение будет неизбежным.

А вот мой отец не смог понять, что здесь не может быть золотой середины, здесь нет полутонов — только черное и белое. И далее если в какой-то момент ты сумеешь отстоять свою позицию, в конечном счете все равно проиграешь. Я поднял взгляд, полковник Тулья напряженно смотрел на меня.

Я глубоко вздохнул. Первый раз в жизни я почувствовал себя свободным. Я был самим собой, я принадлежал только себе, не зависел ни от памяти отца, ни от президента, а только от себя.

Впервые в жизни я принял собственное решение.

— Полковник Тулья, сколько сейчас в столице высших офицеров, кроме вас?

— Пять полковников, — ответил он, — включая Хойоса из тайной полиции и заключенных Пардо и Васкеса. А реально только я и Зулуага, все остальные в районе боевых действий.

— Возможно ли собрать трибунал?

— Если включим Хойоса. — Глаза Тульи засветились, он понял, что я собираюсь сделать. — Ведь надо всего трех офицеров.

— А пленники? — спросил я. — Они в Курату? Он кивнул и замялся.

— Здесь есть одна трудность, нам нужен еще один офицер — председатель трибунала. Я встал из-за стола.

— Это не проблема. Я же все еще полковник. Я посмотрел на часы.

— Сейчас семь. Вы сумеете все организовать в течение часа?

Поднявшись в свою комнату, я побрился и принял душ. Когда около восьми я снова спустился в свой кабинет, все уже были на месте. Похоже, один Хойос чувствовал себя в такой компании неуютно.

Я прошел к столу и сел в кресло.

— Джентльмены, мы все знаем, по какому поводу собрались здесь, так что давайте сразу перейдем к делу. Ко мне обратился Тулья.

— Первым делом нам необходимо выбрать из числа офицеров председателя трибунала.

Я кивнул и через минуту был выбран председателем.

— Следующим вопросом является представление трибуналу обвинений против подсудимых. — Тулья подошел к моему столу и положил на него лист бумаги.

Да, он все тщательно продумал и каким-то образом нашел время написать именно то, что я хотел сказать.

— Полковник Васкес, заседание трибунала собрано в соответствии с уставом армии и пунктом шесть условий капитуляции, подписанных вами...

Оба судебных заседания заняли всего несколько минут, с офицеров были сняты все обвинения при двух голосах за и одном против. Против, естественно, голосовал Хойос. Как председательствующий я восстановил офицеров в звании с выплатой денежного содержания без вычетов.

Тулья быстро написал постановление трибунала, и все его подписали. Я подписал дважды: как председатель и как вице-президент.

Васкес протянул мне через стол руку, рукопожатие его было твердым.

— Спасибо, — сказал он. Хойос медленно поднялся.

— А теперь, джентльмены, когда все закончилось, я хотел бы вернуться к своим обязанностям.

— Нет, — резко возразил я.

Хойос повернулся и вопросительно посмотрел на меня. В кабинете наступила тишина, он обвел взглядом присутствующих, потом снова повернулся ко мне.

— Но меня ждут срочные дела, — спокойно сказал он.

— Ничего, подождут.

Я не хотел, чтобы Хойос раньше меня проинформировал президента, тут мне надо было действовать самому.

— Вы останетесь здесь и будете ждать вместе с остальными офицерами, пока я буду информировать президента о решении трибунала.

— Вы не имеете права задерживать меня, — возразил он. — Я подчиняюсь только президенту.

— Но вы еще и армейский офицер, а значит, обязаны подчиняться мне как вице-президенту.

Хойос некоторое время смотрел на меня, потом пожал плечами и вернулся в свое кресло.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Что-то в его голосе показалось мне подозрительным, и через несколько минут это подозрение подтвердилось — мой кабинет прослушивался. Я вытащил крошечный микрофон и показал ему.

Хойос побледнел, но промолчал.

— Почему вы не сказали мне, что наши разговоры записываются на магнитофон? Мы сэкономили бы время и не стали вести протокол.

35

В покоях президента я появился примерно через час. В дверях меня встретил слуга.

— Президент ждал вас, ваше превосходительство, но к одиннадцати, — сказал он.

— Задержали непредвиденные обстоятельства, — ответил я, придавая властность своему голосу. — Мне необходимо увидеть его.

— Он у принцессы, президент не позволяет беспокоить его, когда он находится там.

— Тогда я зайду через час.

Повернувшись, я спустился по лестнице и прошел через двор к небольшому дворцу, который занимала Ампаро. Стража на входе взяла на караул.

— Меня вызвал президент, — сказал я.

— Да, ваше превосходительство. — Солдаты отдали честь, и один из них распахнул передо мной дверь.

Я вошел внутрь. Этот маленький дворец совсем не изменился с тех пор, когда я был здесь в последний раз. А это было давно, я был тогда еще мальчишкой, в тот день взрывом бомбы моему отцу оторвало руку. Даже к лучшему, что Ампаро будет присутствовать при нашем разговоре, то, что я собирался сказать, ее тоже касалось. Я тихонько постучал в дверь гостиной. Никакого ответа.

Я снова постучал, на этот раз громче. Опять никакого ответа.

Повернув ручку, я вошел внутрь. В гостиной было темно, только в углу горела небольшая лампа. Я включил свет, и в этот момент услышал звуки, доносившиеся из спальни. Я подошел к двери, звуки усилились, и я узнал их. Ведь я достаточно долго был женат на Ампаро.

Слуга, наверное, ошибся или умышленно солгал мне. Президента здесь быть не могло. Повернувшись, я направился к выходу, и в этот момент из спальни донесся крик боли. Потом еще один. В этом крике было столько страдания и ужаса, что я не раздумывая бросился в спальню.

И только долетев до середины комнаты, смог остановиться. Так я и стоял, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Они, оба голые, находились на кровати, ноги Ампаро были раскинуты, и президент стоял на коленях между ее ног. К его талии был пристегнут большой искусственный резиновый член, в руках он держал хлыст. Он посмотрел на меня через плечо.

— Дакс, ты пришел как раз вовремя, чтобы помочь мне наказать ее!

Звук его голоса вывел меня из оцепенения. Я подскочил к кровати и оттолкнул его в сторону.

— Вы с ума сошли? — крикнул я. — Вы что, убить ее хотите?

Президент вылез из кровати и теперь стоял и смотрел на меня, резиновый член его повис. Я наклонился над кроватью. Ампаро подняла голову.

— Дакс, — тихо прошептала она, — зачем ты сделал это? Теперь он и на тебя разозлится.

Я посмотрел ей в глаза, они были широко раскрыты и неестественно блестели, наверное, от героина. Я медленно натянул на нее простыню. Когда я повернулся, президент уже отстегнул резиновый член и бросил его на пол. Он взял свои брюки.

— Дакс, — сказал он обычным голосом, как будто ничего не произошло. — Ты подписал приговоры?

— Нет, мне нечего подписывать. Трибунал отменил их.

— Трибунал? — президент повернулся, держа брюки перед собой.

— Да, — ответил я. — Больше не будет казней и уничтожения людей. Час назад я отдал приказ войскам прекратить огонь. Теперь армия будет стрелять только в тех случаях, когда на нее будут нападать.

Президент уставился на меня, не веря своим ушам.

— Предатель! — заорал он, отбрасывая в сторону брюки. В руках он держал револьвер, который, наверное, находился в кармане брюк. — Предатель! — снова закричал он и нажал на курок.

Я застыл в ожидании выстрела, но револьвер только сухо щелкнул. Прежде чем он повторил свою попытку, я бросился на него и выбил револьвер из его руки. Визжа, он попытался вцепиться мне в лицо и глаза. Я старался удержать его руки, но президент толкнул меня, и я споткнулся о кресло. Он наклонился за револьвером, но я схватил его, и мы стали бороться на полу.

Тут я заметил, что возле нас приплясывает голая Ампаро.

— Убей его, Дакс! — возбужденно кричала она. — Убей его!

Пальцы президента дотянулись до револьвера, и на лице его появилось выражение, которое я запомнил с детских лет. Его лицо было так же сосредоточено, как и тогда, когда он протягивал мне автомат. Но в то время я был еще ребенком и ничего не понимал в убийстве, мне казалось, что этим убийством я смогу воскресить маму и сестру.

В ярости, впервые в жизни, я ударил по этому злобному лицу. Президент отлетел от меня, ударившись головой об пол. Я медленно встал и поднял с пола револьвер.

— Убей его, Дакс! — прошептала мне в ухо Ампаро. — Давай, это твой шанс. Убей его!

Я посмотрел на президента, неподвижно лежащего на полу, потом на револьвер в моей руке. Очень много людей умерло по его вине. Было бы справедливым убить его.

— Давай, Дакс! Давай! Давай!

В моих ушах стоял крик Ампаро, я медленно поднял револьвер и прицелился в президента. Он открыл глаза, и мы долгое время смотрели друг на друга.

Ампаро снова начала истерически взвизгивать:

— Убей! Убей! Убей!

Я почувствовал, что мой палец нажимает на курок.

— Нет, Дакс, — спокойно сказал президент, в глазах его совсем не было страха. — Если ты сделаешь это, то между нами не будет разницы.

Я резко опустил револьвер, искушение застрелить его пропало. Ампаро трясла меня за плечо, я легонько оттолкнул ее.

— Возвращайся в постель, Ампаро.

Она внезапно успокоилась и забралась в постель.

Я смотрел на президента, пытавшегося встать на ноги. Внезапно я увидел, во что он превратился, — морщинистый, трясущийся старик. Казалось, он состарился буквально на моих глазах, пока вот так стоял передо мной голый. Я машинально протянул руку, чтобы помочь ему.

Он бросил на меня взгляд и с облегчением опустился в кресло.

— Значит, все кончено? — его вопрос прозвучал скорее как утверждение.

— Да.

Он помолчал некоторое время.

— Я многому научил тебя. Что же теперь будет?

Ампаро сидела на постели, обхватив руками колени, и смотрела на нас. Глаза у нее были уже нормальными, может быть, закончилось действие героина.

Я повернулся к президенту.

— Изгнание.

Он задумчиво кивнул.

— Ты был для меня как сын, после смерти моих собственных сыновей я оставил это место в сердце для тебя. Я промолчал. Президент посмотрел на Ампаро.

— Когда нам надо отправляться?

— Сейчас, — сказал я, — как только оденетесь.

— А куда? — послышался голос Ампаро.

— Сначала в Панаму, потом в любое место в Европе по вашему выбору. Но сначала вы должны подписать эти бумаги.

— Что за бумаги?

— Ваша отставка с поста президента и согласие на пожизненное изгнание.

— Дай мне ручку. — Он подписал бумаги, даже не взглянув на них.

— Я подожду в гостиной, пока вы оденетесь, — сказал я. Выйдя в гостиную, я снял трубку телефона и набрал номер своего кабинета. Мне ответил Тулья.

— Присылайте машину к маленькому дворцу, — тихо сказал я. — Они готовы ехать.

Я положил трубку, но потом вспомнил об обещании, которое дал днем Беатрис. Снова взяв трубку, я набрал ее номер.

— Ты все еще желаешь уехать из Кортегуа?

— Да.

— Тогда будь готова через полчаса, я за тобой заеду. Из спальни, теребя халат, вышла Ампаро.

— Отец хотел бы получить свежую форму. Ты же знаешь его, свою он обмочил.

Я указал ей на телефон.

Она сняла трубку, набрала номер апартаментов отца и попросила слугу принести чистую одежду. Положив трубку, она направилась назад в спальню.

— Ампаро?

Она обернулась и посмотрела на меня.

— Почему ты позволяла ему вытворять с тобой такое?

— Потому что он президент, — тихо ответила она, — а еще потому, что он старик и мой отец. Никто больше не стал бы поддерживать эти его иллюзии.

Она ушла.

С улицы донесся шум подъехавшей машины.

36

Беатрис вышла из дома и закрыла за собой дверь, я взял у нее чемодан. Мы медленно пошли к джипу. Остальные уже уехали в аэропорт.

— Я обещал тебе, что ты вылетишь первым самолетом, — сказал я, когда мы сели в машину, — и я держу свое слово. Но я хотел бы, чтобы ты передумала. Через несколько дней возобновятся полеты гражданских самолетов.

— Нет, — ответила она, даже не взглянув на меня. — Я уже все решила.

— Ты упрямая.

Она молча посмотрела на меня, и весь оставшийся путь до аэропорта мы молчали. И только когда мы приехали в аэропорт, она снова заговорила.

— Дакс, ты не понимаешь, — внезапно сказала она, — я...

— Чего не понимаю?

— Ничего. Я просто не могу оставаться здесь. Слишком много воспоминаний.

— Ладно, — ответил я, — можешь не объяснять. Только пообещай мне одну вещь.

— Какую?

— Что когда вернешься в Соединенные Штаты, ты позволишь моему другу Джереми Хэдли отвести тебя в Госдепартамент. Они скажут тебе правду о том, что случилось с твоим отцом.

Некоторое время она молчала, а когда заговорила, то голос ее был тихим и казалось, что она вот-вот заплачет.

— Обещаю.

К списку пассажиров в последнюю минуту добавился еще один человек — Хойос. Он подошел ко мне в тот момент, когда пассажиры готовились подняться на борт.

— Я говорил с президентом, он желает, чтобы я сопровождал его, если найдется место в самолете. Я вопросительно посмотрел на него.

— Я уже слишком стар, чтобы служить новым правителям. Для меня здесь нет места.

— Можете лететь.

— Благодарю вас, ваше превосходительство. — Он поспешил на посадку.

Первыми в самолет сели президент и Ампаро. Они ни с кем не разговаривали. Я не мог разглядеть лицо президента, которое закрывал поднятый воротник пальто, но в последний момент он оглянулся и посмотрел на меня. Он сделал вид, что отыскивает кого-то взглядом, и через секунду скрылся в самолете.

За ними в самолет сел Хойос, он поднялся по трапу не оборачиваясь. Следующей была Беатрис. Она подошла ко мне, приподнялась на цыпочки и быстро поцеловала меня в щеку.

— Спасибо, Дакс, — сказала она и поспешила вверх по трапу.

Я смотрел ей вслед. Внезапно я почувствовал себя лучше, во всяком случае, я знал, что, когда через несколько дней прилечу за ней следом в Нью-Йорк, у нас все наладится.

Дверца кабины захлопнулась, и через минуту Хиральдо запустил двигатели. Я прислушался к их работе, они гудели ровно и мягко. Хиральдо высунул голову из кабины и показал мне большой палец. Я помахал ему.

— Не забудь вернуться назад после посадки в Панаме! — крикнул я ему под шум двигателей.

Он кивнул, улыбнулся, закрыл стекло кабины и начал выруливать на взлетную полосу. Я видел, как самолет остановился в начале полосы в ожидании разрешения на взлет с диспетчерской вышки, потом разогнался и взмыл в небо. Я следил за ним до тех пор, пока его красные и зеленые огоньки не смешались со звездами. Я посмотрел на стоящих рядом людей.

Черту подо всем подвел Васкес.

— То, что мы наблюдаем сейчас, происходит впервые за пятьдесят, а то и за сто лет. В нашем президенте непонятным образом уживалось добро и зло. Да, таким он был человеком, и мы его не забудем. И за добро, которое он сделал, и за зло. Но вся трагедия заключается в том, что он легко мог уничтожить зло, но не сделал этого. И я молю Бога, чтобы нам больше никогда не встретился подобный ему.

Было начало пятого утра, а мы все сидели в моем кабинете. Уже многое было сделано: утвержден приказ о прекращении огня, подготовлено постановление о всеобщей амнистии. Оно должно было быть опубликовано завтра утром.

— Джентльмены, — сказал я. — Настало время нашему совету выбрать временного президента, который будет от своего имени управлять страной до проведения выборов. Как мы и договорились, я буду голосовать только в затруднительных положениях, а вообще голосовать будете вы вчетвером.

Поднялся Тулья.

— Я взял на себя смелость связаться с полевыми командирами, и все они согласились, что вы являетесь законным представителем власти и должны руководить страной до выборов.

— Благодарю за оказанную честь, джентльмены, но ответ мой будет таким же, как и вечером. Нет. Честь велика, но соблазн еще больше. Слишком долго в нашей стране практиковался такой классический захват власти, так пусть же теперь никто не посмеет сказать, что мы действуем в собственных интересах, а не в интересах нашей страны. На самом деле я здорово оторвался от нее, меня слишком долго не было здесь, и теперь я лишь приблизительно знаю о нуждах народа. На этом посту нужен человек, который знает и любит народ Кортегуа — весь народ, и крестьян и горожан. У вас есть достойные кандидатуры, выберете одну, и я почту за честь служить этому человеку.

Тулья оглядел присутствующих, потом снова посмотрел на меня.

— Предвидя ваш отказ, мы сделали свой выбор.

Васкес вскочил.

— Полковник Тулья, — резко сказал он, — вы забыли спросить мое мнение.

Все улыбнулись, и Тулья тоже.

— Прошу простить меня, сеньор президент.

Мы подошли к кабинету бывшего президента. Он больше не принадлежал ему, и я надеялся, что скоро мы привыкнем к этому. Я открыл дверь и отступил в сторону.

— Завтра утром этот кабинет будет ваш, сеньор президент. Васкес шагнул вперед. Он стоял некоторое время на пороге, оглядывая кабинет, потом повернулся ко мне.

— Завтра утром он будет моим, — спокойно сказал он, — но сейчас, сейчас он ваш. Без вас завтра вообще могло не наступить.

Он легонько подтолкнул меня вперед.

— Я приду сюда утром, — сказал Васкес, — а пока спокойной ночи, сеньор президент.

Один за другим все пожелали мне спокойной ночи и вышли в коридор. Проводив их взглядом, я повернулся к Котяре, который стоял, молча прислонившись к стене.

— Пошли?

— Нет, — сказал он, качая головой. — У меня нехорошее предчувствие.

— Да ну тебя со своими предчувствиями, — рассмеялся я и вошел в кабинет.

Подойдя к столу, я уселся в кресло. Это было особенное кресло, которое давало человеку ощущение силы и власти. Откинувшись на его спинку, я сунул руки в карманы. Нащупав револьвер президента, я вытащил его и бросил Котяре.

Он ловко поймал его.

— Где ты его взял?

— Президент пытался застрелить меня, но револьвер дал осечку.

На лицо Котяры легла тревожная тень.

— Дважды за сегодняшний день тебе удалось избежать смерти, в третий раз удача может изменить. Пошли отсюда.

Я рассмеялся.

— Уйду после того, как выпью чашку кофе. Тут сзади есть кухня, сделай кофе.

Котяра нерешительно посмотрел на меня.

— Мне не хотелось бы оставлять тебя одного.

— Что может случиться со мной за то время, пока ты готовишь кофе? Смотри, уже светло.

Котяра не двинулся с места.

Я поднялся, снял со стены повешенное туда президентом мачете и положил его перед собой на стол.

— А кроме того, у меня есть вот это, — сказал я.

Котяра покачал головой, молча повернулся и направился на кухню. До меня донесся стук посуды и шум льющейся воды. Я поднялся и медленно прошелся по кабинету. В нем еще витал дух президента, везде висели его портреты, медали, медальоны, стояли вазы, и на всех предметах было выгравировано его имя.

В кабинет начал проникать тусклый утренний свет, я подошел к окну и посмотрел на город. В районе порта уже начали гаснуть фонари, и вскоре на востоке над горами должны были сверкнуть первые лучи солнца. Открыв большие стеклянные двери, я вышел в сад подышать утренним воздухом.

Воздух был чистым и свежим, я подошел к ограде, глядя на горы в предвкушении первых лучей солнца. Позади меня раздался легкий шум, я хотел повернуться и почувствовал себя в железных объятиях. Кто-то сдавил сзади мою шею, чуть не свалив меня на землю. Затем хриплый голос прошептал мне в ухо:

— Молчи, иначе ты покойник!

Я снова попытался повернуться, но руки крепко держали меня, словно ребенка. Тот же голос снова прошептал:

— Где президент?

Железные тиски несколько ослабли, и я смог говорить.

— Его нет. Он изгнан из страны. Тиски снова сжались.

— Врешь!

Позади послышался другой голос.

— Не имеет значения. Этот тоже подойдет.

Я посмотрел на человека, который вышел из-за моей спины. Это была одна из самых отвратительных личностей, которые мне доводилось встречать. Рот его искривился в усмешке, обнажив почерневшие железные зубы. Правая рука была искалечена, со скрюченными пальцами, в другой руке он небрежно держал двухствольный обрез.

— Ты узнаешь меня? — спросил он.

Я покачал головой.

— А помнишь мальчика, отца которого ты уговорил спуститься с гор на верную смерть.

Он засмеялся, увидев, как расширились от удивления мои глаза.

— Да, я Кондор. Я не забыл твое лицо, как же ты мог забыть мое?

Я не ответил, я не мог ответить ему, даже если бы хотел. Руки второго человека так крепко сдавили мою шею, что я едва мог дышать.

— Отпусти его.

Руки разомкнулись и толкнули меня к стене. Я споткнулся и чуть не упал, но мне удалось повернуться и посмотреть на второго бандита. Он был постарше и поплотнее, за поясом у него торчали два револьвера.

— Ну как, ты чувствуешь себя в ловушке, в такой, в которую заманил моего отца? — спросил Кондор. Я промолчал.

— Клянусь, что в этот раз не вернусь в горы, не пролив крови хотя бы одного из убийц моего отца!

Продолжая молчать, я напрягся, чтобы предпринять попытку вырваться. Я стал прикидывать расстояние между нами, до бандита было как минимум футов восемь.

— Убийца! — внезапно вскричал Кондор. — Ты умрешь!

Я прыгнул на него, и в этот же момент заметил вспышку выстрела. Сначала я подумал, что он промахнулся, но когда я рухнул на землю перед ним, то понял, что он попал. Странно, что я не чувствовал боли, я всегда думал, что человеку больно в такие моменты.

Все происходило, как при замедленной съемке, и даже улыбка Кондора была какой-то медленной, когда он неторопливо поднимал обрез для второго выстрела. И вдруг произошла невероятная вещь: что-то сверкнуло в воздухе, и рука Кондора, державшая обрез, казалось, отлетела от плеча и медленно поплыла в воздухе. Я увидел, как рот Кондора открылся, и услышал, как он закричал, когда хлынула кровь. Снова что-то сверкнуло, и крик его оборвался.

Услышав выстрелы, я повернул голову и стал считать их. Три, четыре, пять, шесть. На лице Котяры было ужасное выражение, он твердым шагом двигался к Кондору, подняв в руках окровавленное мачете, напоминавшее топор лесоруба.

Второй бандит в ошеломлении пытался вытащить из-за пояса другой револьвер, но дрожащие пальцы не слушались его. Закричав, он повернулся и побежал. Но он успел сделать всего четыре шага, когда Котяра швырнул ему вслед мачете.

Мне показалось, что мачете раскроило его от затылка до спины, бандит рухнул лицом в кусты.

Я вытянул голову в направлении Котяры, он шел ко мне, но вдруг споткнулся и упал. Он лежал, вытянувшись на земле, всего в нескольких футах от меня.

— Котяра! — позвал я, но голос мой был очень слабым,

Сначала я подумал, что Котяра просто не слышит меня, но потом он поднял голову и посмотрел на меня. Из последних сил он медленно пополз ко мне, помогая себе локтями. Кровь текла у него изо рта и из раны на шее.

Я в изумлении смотрел на него. Котяра умирал. Я не мог поверить в это. Нет, только не Котяра, он не мог умереть, его нельзя было убить. «Котяра, прости меня», — хотел сказать я, но не смог произнести ни слова.

Теперь наши лица почти соприкасались, мы лежали вместе на земле, которая вращалась, и смотрели в глаза друг другу.

Я почувствовал, что меня охватил ледяной холод.

— Котяра, мне холодно, — прошептал я. Еще ребенком я не любил холод. Я любил солнце.

Но солнце, уже вставшее над горами, не согревало меня. Оно только до боли слепило глаза, мешая смотреть. Холод все сильнее охватывал меня.

— Котяра, я боюсь, — прошептал я и прищурился, чтобы видеть его лицо.

Котяра поднял голову, я никогда прежде не знал у него такого взгляда. В этом взгляде воплотилась вся любовь: любовь друга, любовь отца к сыну. Он протянул руку и дотронулся до моей, я крепко сжал его пальцы.

Голос Котяры был хриплым, но ласковым.

— Держись за мою руку, сынок, — сказал он, — и я благополучно проведу тебя через горы.