Онлайн чтение книги Избранные стихи из всех книг
4.

Редьярд Киплинг — первый англичанин, ставший обладателем Нобелевской премии по литературе — и поныне самый молодой в истории из ее лауреатов. В 1907 году ему было 42 года. Но только в наше время в Англии начала происходить медленная переоценка его богатого литературного наследия…

Жизненная философия и философия творчества Киплинга поразительно сходны с идеями его современника, замечательного голландского культуролога Йохана Хейзинги (1872–1945), высказанными в самой знаменитой его книге «Хомо люденс» («Человек играющий»):

«Вся поэзия вырастает в игре: в священной игре поклонения богам, в праздничной игре ухаживания, в воинственной игре поединка, уснащенного похвальбой, бранью и насмешкой, в игре остроумия и находчивости. В какой же степени сохраняется это игровое качество поэзии в процессе усложнения и развития культуры?»

Сильнее всего, видимо, игровая сторона поэзии проявляется в произведениях сюжетных — поэме, басне, балладе. Сказка Киплинга «Краб, который играл с морем» великолепно иллюстрирует это положение голландского культуролога.

Киплинг и сам жанр баллады неразделимы.

Русский читатель впервые столкнулся с балладами в переводах В. А. Жуковского из Вальтера Скотта и Ф. Шиллера. У Пушкина к балладам можно отнести «Песнь о вещем Олеге» и «Жениха». Но по-настоящему стал использовать этот жанр А. К. Толстой. Он и поныне остается лучшим из мастеров баллады в непереводной русской поэзии.

То, что баллады Киплинга очень легко и естественно воспринимаются русским читателем, обусловлено во многом именно В. А. Жуковским и А. К. Толстым, основателями столь обычной теперь для нас русской балладной традиции.

Целая толпа поэтов ХХ-го века, тяготевших к жанру баллады вообще и к Киплингу в частности, как я уже говорил, появилась в литературе именно после опубликования в 1922 году переводов Ады Оношкович-Яцыны. В значительной степени эти переводы из Киплинга и повлияли на русских послереволюционных поэтов, многие из которых иностранных языков не знали. Эти переводы открыли новую поэтику, так непохожую ни на вялую символистскую, ни на претенциозную футуристическую. Открыли, как интонационный ключ для романтики вообще, совсем не мрачность байроновскую или лермонтовскую, а сюжеты и интонации, полные силы и жизнелюбия, — «праздничные, веселые, бесноватые», если повторить строчку Н. Тихонова.

Сейчас многие переводы А. Оношкович-Яцыны, если не считать «Пыли» и еще нескольких лучших ее работ, кажутся несколько топорными. Ну хотя бы потому, что Киплинга мы воспринимаем не так однолинейно и приблизительно, как первая его переводчица. И все же она была первой, и в новую для нее поэтику шла почти вслепую… Хотя ее редакторами и были два таких крупных литератора, как Лозинский и, видимо, до него, по утверждению И. Одоевцевой, Н. Гумилев. Однако естественно, что по прошествии целого столетия — а «большое видится на расстоянье» — мы читаем Киплинга во многом иначе, чем это было возможно в самом начале XX века…

Тут стоит вспомнить не только о настоящей русской поэзии ХХ-го века, но и о «низких видах», или жанрах стихов, порожденных прежде всего советской властью — о тех «кентаврах средней советской поэзии», в которых перепевы маяковского «главарства-горланства» облекались в пушкинские ямбы. Эти кентавры на поверку довольно быстро оказались чучелами…

Я имею в виду, прежде всего, так называемые советские массовые — в основном маршевые — песни, непременно хвастливые в силу самой специфики жанра. Ведь даже они, при всей их плоскостности и примитиве, тоже не обошлись без подражания подражателям Киплинга, ну хотя бы без того вида декларативности, которой они научились, конечно, не у самого Киплинга, а у тех советских стихотворцев, кто был слегка покультурнее и знал языки… Вот один из таких «дубовых» примеров: «Нам нет преград / Ни в море ни на суше. / Нам не страшны ни льды, ни облака…». Естественно, что Киплинг в аналогичных «казенных» случаях куда ярче и конкретнее — см. хотя бы цикл его «официальных» стихов» «Песнь англичан», или государственническое стихотворение «Английский флаг». Вот его концовка:

Это ведь настоящие стихи, несмотря на их декларативность и политическую ангажированность.

Хотя и неправомерно сравнивать великого поэта с советскими песенниками, но вот балладная советская песня, идущая в конечном счете из подражаний подражателям Киплинга. Кстати, эта песня как раз из лучших. Сравним хотя бы ткань двух баллад.

А вот строки из киплинговской «Баллады о Востоке и Западе», в которой, кстати, тоже есть прямая речь.

Короче, как только советский поэт, неважно, будь то безусловно талантливый молодой Н. Тихонов, или попросту очень бойкий «текстовик» при каком-либо композиторе, пишет «как бы балладу» (а баллада по условию жанра почти всегда о подвиге), он не может, даже если очень хотел бы, отделаться от киплинговских интонаций. Нередко эти интонации восприняты не прямо из первоисточника, а взяты у более талантливых и более грамотных русских подражателей Киплинга. Конечно, искренность, напряженность каждой строки и музыкальность английского поэта оказывается доступной мало кому из этих подражателей, подражающих подражателям…

И вот Редьярд Киплинг, как бы ретроспективно уже неотделимый от русской поэзии, и более того — в силу хронологии неотделимый от поэзии именно советского периода, почти в самом начале этого периода был в СССР строжайше запрещен идеологическими шаманами, как впрочем и еще очень многие западные писатели. В 1947–1953 годах под запретом уже оказалась почти полностью вся современная западная литература, кроме небольшой части писателей-коммунистов. Доходило до того, что такой активно-коммунистический автор, как Бертольд Брехт, более чем на пять лет попал в список авторов, «нежелательных» для советских театров!

Очень малая часть литературного наследия Киплинга публиковалась в СССР после 1936 года. Собственно, благодаря сказкам и «Маугли» Киплинг оказался практически переведен в детские писатели. Конечно, запрет на Киплинга в послевоенные годы был только частицей запрета вообще на все «западное». Он был результатом того идеологического похода, который в СССР после войны официально именовался «борьбой против буржуазного космополитизма», а по сути был выражением жесткой антиинтеллигентской линии вообще и вершиной государственного антисемитизма в частности. Запрет этот выражался не только в нападках всей спущенной с цепи ортодоксальной советской критики на «зарубежную» литературу. Он проявлялся даже и в таких бытовых мелочах, как перемена по приказам, поступавшим с самых верхов, названия папирос «Норд» на «Север», или «французской булки» на «городскую», или в превращении футбольного форварда в «нападающего».

Итак, естественное течение эстетического процесса было нарушено политическим вмешательством. Возникает вопрос, почему это вмешательство было встречено народными массами с известным ликованием? Ведь в подобном случае, кроме простого страха, видимо, работает и еще нечто более глубинное, более значительное?

По мнению Й. Хейзинги, сама возможность чудовищного разгула цензуры «становится реальностью не столько в силу своеволия той или иной власти, сколько в результате того, как властям этим удалось в действительности, а не для видимости, овладеть сознанием культурного слоя своей страны». Вот как Хейзинга объясняет многие чудовищные изменения в народном сознании: «Доктрина абсолютной власти Государства заранее оправдывает любого державного узурпатора, оправдывает, прежде всего, активным вступлением полуграмотной массы в духовные области, девальвацией моральных ценностей и слишком большой «проводимостью», которую техника и организация придают всему обществу». Это очень точная характеристика некоторых процессов в русской культуре (процессов, к сожалению, ставших снова весьма актуальными и сегодня!)

Сходные с Хейзингой мотивы звучат в стихотворении «If» — одном из самых декларативных и самых программных у Киплинга (см. А. Зверев. «Редьярд Киплинг. Вглубь одного стихотворения», ИЛ, No. 1, 1992). В разных переводах оно носит разное название — иногда это «Заповедь», иногда «Когда», иногда «Если». В русском переводе этого стихотворения четко прослеживаются две концепции. В одних переводах подчеркнута разговорная, даже почти бытовая интонация:

Или так:

Другая же концепция, которую представляет прежде всего перевод М. Лозинского под названием «Заповедь» — это торжественное, высоким библейским стилем написанное назидание. Вот его начало:

Вот об этих «маловерных» и пишет Й. Хейзинга. Из них, в массе, по его мысли и состоит, к сожалению, большая часть любого общества: «Во всех проявлениях духа, добровольно жертвующего зрелостью, мы в состоянии видеть только приметы угрожающего разложения. Для того чтобы вернуть себе освященность, достоинство и стиль, культура должна идти другими путями» («Человек играющий»).

А литературовед А. Зверев в уже упомянутом исследовании стихотворения «If» замечает: «То, что позднее назовут пограничной ситуацией, знакомой людям, которые в минуты жестоких социальных встрясок были обречены существовать на шатком рубеже между жизнью и смертью, для Киплинга было не отвлеченностью, а привычным бытием. Вот откуда необманывающее впечатление и новизны, и этической значительности лучшего, что им создано». Ты можешь стоять выше событий, если ты -

Стихотворение было написано когда-то как назидание сыну, и оно в какой-то мере отражает этическую программу масонов, тесно переплетенную с заимствованной, в основном, из кальвинизма суровой англиканской моралью.

Культура, если следовать взглядам Хейзинги на нее, предполагает сдержанность, возможность и способность не усматривать в своих намерениях что либо «главное», «достигшее предела», то есть близкое к абсолютности, или — что еще страшнее — к идеалу, а увидеть себя внутри добровольно принятых жестких ограничений. Вот как говорит об этом Киплинг в стихотворении «Дворец» — монологе Короля-Строителя, переделывающего работу безвестного предшественника:

И опять Хейзинга: «Истинная культура требует честной Игры по принятым правилам. Нарушитель этих правил разрушает и самое культуру. Для того чтобы игровое содержание культуры могло быть созидающим, или двигающим ее саму, оно должно быть прежде всего чистым. И никак не должно состоять в ослеплении или отступничестве от норм, предписанных разумом, человечностью или верой».

В самые агрессивные моменты бытия советской идеологии Киплинг удостоился в СССР даже клички «антисоветский». Ну, это уже был крайний «пример так называемого вранья» (М. Булгаков), да еще и глупости! Про СССР поэт не то чтобы не слышал, но он его не интересовал. Ни в стихах, ни в прозе Киплинга Советский Союз не возникал. Разве что в одном стихотворении, о котором едва ли грамотеи из партийных верхов знали. Вряд ли кто-то из них читал когда либо, даже случайно, стихотворение «Россия — пацифистам». Впервые по-русски оно было опубликовано в 1986 году. По случайному совпадению, именно тогда появились впервые и одновременно два русских перевода: М. Гаспарова в Москве (естественно, в советских условиях не попавший в печать, но вызвавший политический скандал) и мой в Париже (тогда же тут и напечатанный). А ведь это, пожалуй, единственное стихотворение Киплинга, которое можно назвать было бы «антисоветским». Но, повторяю, с невероятной натяжкой, поскольку написано оно в 1918 году, когда никто не мог знать, что получится из февральской революции, из октябрьского переворота, или же из разогнанного большевиками чуть позднее Учредительного Собрания… Короче, страна по сути «советской» не была еще года два-три после этого!..

Поэт обращается к британским «джентльменам-пацифистам» как бы от имени революционной России:

Триста лет — это срок царствования в России династии Романовых (1613–1917). Триста дней — похоже на «просвет» между Февральской революцией 1917 г. и «якобинским переворотом в Петрограде» 25 октября того же года… Так есть ли гарантия, что с Британской империей не произойдет что-либо похожее на то, что случилось с Российской?

Итак, первое относительно объемное издание стихов Киплинга в СССР — это выпущенный ГИХЛ-ом в 1936 году сборник. Видимо, случайно он появился как раз в год его смерти. В этом небольшом сборнике есть статья Р. Миллер-Будницкой, занявшая чуть ли не полкниги, но представляющая собой всего лишь раздутую во много раз статейку Т. Левита из тогдашней «Литературной энциклопедии» (частично подготовленной под редакцией Л. Троцкого), статейку, пронизанную одним пафосом: «Надо знать своего врага».

Поначалу удивительным кажется, что собаки, которых вешали на Киплинга и благовоспитанные члены викторианского общества, и не столь благовоспитанные члены Союза Советских Писателей, оказывались чаще всего одной и той же породы!

Но если задуматься, то не так уж это странно.

Викторианство в Англии и стиль жизни и мышления в СССР сталинского периода с его пресловутым «соцреализмом» чрезвычайно схожи.

Викторианский «здравый смысл» всегда был на стороне консервативной неизменности и привычной застылости хорошо известных ценностей. Точно так же советская власть очень быстро пришла к охране тех самых усредненно-мещанских ценностей, которые ниспровергала революция. Советское правительство быстро стало крайне антиреволюционным. Бунтари привели к власти охранителей, после чего погибли в мясорубке мещанского по сути, по вкусам, по представлениям режима.

Кстати, рассматривая всю человеческую историю, как постоянную смену форм жизни, причем «революционным» путем, официальные советские историки молчали о том, что же будет после достижения «великой цели». «По умолчанию» предполагалось всякое прекращение любых изменений. То есть вечный и счастливый застой.

«Общественное мнение» викторианской Англии объявило бунтарское творчество молодого Киплинга «литературным хулиганством». Особенно возмущала многих та непочтительность, с которой поэт описывал сильных мира сего. Например, он осмелился сделать персонажем сатирических стихов саму королеву Викторию! Непочтителен Киплинг был и в отношении Господа Бога. Он с ним не только предельно фамильярен, но и фигурирует Бог у Киплинга почти всегда в иронических, а то и сатирических стихах и балладах в образе, мягко говоря, приниженном…

Советская мораль была очень близка к викторианской, так что советское недоверие и антипатия к Киплингу вполне естественны.

В связи с этим можно вспомнить мерзкие цензурно-идеологические кампании против В. Маяковского, вспыхивавшие как еще в царской России так и потом, куда шумнее, в ранней советской. Только, в отличие от Маяковского, Киплингу викторианское общество повредить ничем не могло…

Маяковский столь же верно служил своей общественной системе, как Киплинг своей. Только оба они по некоему довольно наивному идеализму далеко не все в соответствующих действительностях принимали. Но ведь оба хотели — каждый свою — систему улучшить до уровня идеальной! А такое «ремонтничество» искренних и честных сторонников любой системы ею всегда воспринимается в штыки, да и куда агрессивнее, чем открытая вражда политических противников!

Киплинга с Маяковским роднит не только бунтарство и желание эпатировать, прежде всего их роднит отношение к языку. Оба они широко открыли ворота разговорному языку улицы и многим другим языковым пластам, которым до них в литературу был «вход воспрещен»…

Кстати, такие свободные отношения с родным языком нередко дразнят гусей куда сильней, чем разрушительные идеи.