Онлайн чтение книги Джимми Хиггинс Jimmy Higgins
Глава III ДЖИММИ ХИГГИНС ОБСУЖДАЕТ ВОПРОС СО ВСЕХ СТОРОН

I

Свинцово-серый неумолимый поток катился через Бельгию. И ежедневно — утром и вечером, утром и вечером — первая страница лисвиллской газеты была подобна взрыву бомбы. Двадцать пять тысяч немцев погибло при одном только штурме Льежа! Четверть миллиона русских убито или утонуло в трясинах Мазурских болот. И так без конца, пока у людей не начинало мутиться в голове. На их глазах рушились империи и цивилизации; устои жизни, казавшиеся незыблемыми, таяли, как туман при восходе солнца.

Прежде Джимми Хиггинс не выписывал газету из принципа. Ему не нужна ложь капиталистов, лучше сберечь свои гроши для социалистических еженедельников! Ио теперь из-за телеграфных сводок приходилось покупать ежедневную газету, и Джимми, несмотря на усталость после рабочего дня, усаживался на пороге и, упершись изрядно потрепанными ботинками в косяк, медленно разбирал сообщения из Европы. Затем он отправлялся в табачную лавочку товарища Станкевича. Станкевич был маленький, худенький румынский еврей. Когда-то он жил в Европе; у него была карта, и он мог объяснить Джимми, где Россия, и почему немцы прошли через Бельгию, и почему должна была вмешаться Англия. Хорошо иметь друга, много путешествовавшего, а главное, знатока по части языков, особенно теперь, когда бои шли около таких мест, как Перемышль и Прасныш!

А каждую пятницу по вечерам происходили заседания их организации. Джимми приходил всегда первым, стремясь не пропустить ни слова из речей более сведущих товарищей и хотя бы таким образом пополнить свое образование, раз общество не позаботилось об этом.

Не прошло с начала войны и нескольких недель, а в голове у Джимми уже царила полнейшая неразбериха. Никогда в жизни не представлял он себе, что можно высказать столько противоречивых мнений и отстаивать их с таким страстным пылом! Казалось, в самом Лисвилле разыгрывается мировая война в миниатюре.

На третьем после начала войны заседании преуспевающий доктор Сервис поднялся с места и предложил своим внушительным голосом оратора послать центральному исполнительному комитету партии телеграмму с требованием заявить протест против вторжения немцев в Бельгию. И, кроме того, послать такую же телеграмму президенту США.

Началось что-то невообразимое. Товарищ Шнейдер с пивоваренного завода крикнул, что он желает знать, посылала ли их организация — да, посылала она или нет телеграмму исполнительному комитету с требованием протестовать против английского вторжения в Ирландию? И требовала ли когда-либо партия социалистов от президента Соединенных Штатов выступить в защиту Египта и Индии*от колонизаторов?

В ответ товарищ Сервис — он все еще продолжал стоять — произнес страстную речь против насилий, совершейных немецкой армией в Бельгии. Цветущее, розовое лицо товарища Шнейдера побагровело; он крикнул, что всем известно — Франция первая вторглась в Бельгию и бельгийцы только приветствовали это! А бельгийские форты — ведь все они на границе с Германией!

— Ну и что же? — возразил доктор.— Разве это преступление знать заранее, кто собирается на тебя напасть?

Но побагровевший Шнейдер продолжал свое:

— Всему миру известно, что начали войну французы. Они обстреляли немецкие города.

Лицо товарища доктора тоже побагровело.

— Всему миру известно, что это басня, распространяемая германской пропагандой.

— А почему это известно всему миру, а? — рявкнул Шнейдер.— Потому что трансатлантический телеграф в руках Англии!

Джимми был страшно увлечен этим спором. Но только плохо, что он мысленно соглашался то с одним оратором, то с другим — ему хотелось аплодировать обеим сторонам попеременно. И .точно так же аплодировал он следующему оратору — молодому рисовальщику с фабрики ковров, Эмилю Форстеру, бледному, худощавому, белокурому юноше.

Эмиль редко выступал на собраниях, но зато, когда он говорил, его слушали с особым вниманием: он считался начитанным, образованным юношей; он играл на флейте, а его отец, тоже член их организации,— на кларнете, так что на «вечерах отдыха» эта пара была незаменимой. Своим мягким, ровным голосом Эмиль заговорил о том, как нелегко американцам понять дилемму, возникшую перед немецкими социалистами в этот критический момент истории. Нельзя забывать, что немцы сражаются не только с Англией и Францией, но и с Россией; а Россия — огромная, полудикая страна, страна, которая находится под властью, пожалуй, самого жестокого правительства в мире. Каково было бы американцам, если бы где-то рядом, скажем в Канаде, жил трехсотмиллионный народ, невежественный, порабощенный, и его гоняли бы и муштровали, подготавливая огромные армии?

— Но позвольте,— возразил доктор Сервис.— Почему же тогда немцы не воюют с одной Россией, оставив в покое Францию и Бельгию?

— А потому,—отвечал Эмиль,—что этого не допустили бы французы. Мы, американцы, считаем Францию республикой, но не надо забывать, что это .капиталистическая республика, которая управляется банкирами. Они-то и заключили союз с Россией, и цель его может быть лишь одна: уничтожение Германии. Они ссудили России около четырех миллиардов долларов.

Тут вскочил с места Шнейдер. Вот! Вот на какие деньги сделаны пушки и снаряды, те самые, что несут теперь гибель и опустошение его родине — Восточной Пруссии.

II

Страсти разгорались все сильнее₁ и сторонники нейтралитета никак не могли унять расходившихся противников. Товарищ Станкевич —друг Джимми из табачной лавочки — закричал своим пронзительным фальцетом:

— Зачем же нам ввязываться в европейские драки? Разве мы не знаем, что такое эти банкиры и капиталисты? Какая разница для рабочего, грабят его из Парижа или грабят из Берлина? Поверьте мне, я работал и здесь и там. Я голодал под властью Ротшильда, и я голодал под властью кайзера.-^:

— Затем попросил слова товарищ Геррити.

— При любых обстоятельствах,— сказал он,— мы должны бороться за" нейтралитет в этой войне. Целый мир возлагает теперь все свои надежды на социалистическое движение — на то, что оно отстоит дух интернационализма и вернет раздираемое войною человечество на мирный путь. Сейчас в особенности нам нельзя терять голову: нам предстоит сделать важнейший в истории организации шаг — основать еженедельную газету. И долой все, что мешает этому!

Товарищ Сервис заметил, что все это, конечно, верно, но ведь надо решить, какого направления будет придерживаться газета, не так ли? Неужели они собираются протестовать против несправедливости у себя на родине и в то же время игнорировать самый вопиющий из всех известных истории актов международной несправедливости? Неужели рабочая газета не выскажется против порабощения кайзером и его милитаристской шайкой европейских рабочих? В таком случае, извините — он, доктор Сервис, умывает руки, он отказывается от участия в подобной газете.

Члены группы переглянулись в полном смятении. Все отлично знали, что преуспевающий доктор стоял в подписном листе первым: он пожертвовал пятьсот долларов на ожидаемого вскоре младенца — лисвиллскую газету «Уоркер». Даже немцы и те пришли в уныние от перспективы потерять столь щедрый дар!

Только одного члена группы не могла испугать никакая угроза. И вот он поднялся с места — худой, с болезненным, изжелта-зеленым лицом; черные волосы падали ему на глаза; его бил надсадный кашель, часто не давая кончить фразы. Билл Мэррей было его имя, а газеты называли его — «Неистовый Билл». В его красном билете стояли подписи секретарей, наверно, не менее трех десятков местных социалистических организаций, разбросанных по всей стране. В Канзасе он потерял два пальца на ноге, попав под тракторный плуг; в Аллеганах, на жестяном заводе — половину пальцев руки; во время забастовки в Чикаго его до бесчувствия избили дубинками полицейские, а в Сан-Диего вымазали дегтем и вываляли в перьях после митинга в защиту свободы слова.

Поднявшись, он прежде всего сообщил членам лисвиллской группы, каково его мнение о тех салонных революционерах, которые заискивают перед почтенным обществом, идущим на поводу у церкви. Неистовый Билл следил за прениями по поводу «параграфа шестого», включенного в партийный устав,— о запрещении саботажа и других преступных действий. И вот те самые господа, которые с таким энтузиазмом отстаивали этот мещанский трюк, ныне пытаются мобилизовать организацию на защиту британского морского могущества! Да черт подери, неужели рабочим не все равно, получит кайзер железную дорогу на Багдад или не получит? Разумеется, если человек учился в английской школе и женат на англичанке, словом чувствует себя британским джентльменом (можно было заметить, как дрожь пробежала по собранию: все поняли, что речь идет о докторе Сервисе!), то пускай себе едет на первом же пароходе за океан и поступает там добровольцем в армию. Но пусть не пытается превратить американскую социалистическую организацию в призывной пункт, работающий на английских аристократов.

Тут товарищ Норвуд, молодой адвокат, помогавший провести «параграф шестой» на национальном съезде партии, не выдержал и тоже вскочил с места:

— Если некоторые члены настроены против данного параграфа, то почему бы, спрашивается, им не выйти из партии и не создать свою собственную организацию?

— А потому,— отвечал Мэррей,— что мы предпочитаем саботаж забастовке!

— Иначе говоря,— продолжал Норвуд,— вы остаетесь в организации, чтобы зубоскалить, переходить на личности и, таким образом, выживать из партии своих противников!

— К сожалению, сегодня мы впервые за несколько месяцев имеем удовольствие лицезреть товарища Норвуда на нашем собрании,— заметил Неистовый Билл с ядовитым спокойствием.— А то он, конечно, знал бы, что нас нелегко заставить сформировать полк для Китченера!

Тут снова вскочил товарищ Станкевич. На его худом подвижном лице было написано горестное отчаяние.

— Товарищи, так нельзя, так ничего у нас не получится. Давайте ответим в конце концов на вопрос: интернационалисты мы или нет?

— Мне кажется,— Норвуд все еще продолжал стоять,— вопрос надо поставить так: антинационалисты мы или нет?

— И прекрасно! — закричал маленький еврей.— В таком случае я антинационалист! Как и всякий настоящий социалист!

— Ну, это вы оставьте,— заявил молодой адвокат.— Так, конечно, легко рассуждать тем, кто принадлежит к расе, не имевшей родины в течение двух тысяч лет...

— Интересно, кто же из нас переходит на личности? — съязвил Неистовый Билл.

III

Вот какой оборот приняли дела в лисвиллской организации. В ходе дебатов товарищ доктор объявил, что он умывает руки — он выходит из партии социалистов. И товарищ доктор, застегнув на все пуговицы свой элегантный черный сюртук, Так хорошо облегавший его осанистую

фигуру, решительно покинул зал. Остальная часть заседания была посвящена главным образом обсуждению того, что представляет собою доктор и каково его влияние в местной организации. Шнейдер заявил, что он вообще не социалист, а самый настоящий английский аристократ, да, да, английский аристократ: два брата его жены служат в британской экспедиционной армии, племянник уже записался в территориальные войска, а гостивший у них двоюродный брат уезжает в Канаду — лучший способ побыстрее попасть в самое пекло. Но, несмотря на все эти явно порочащие репутацию доктора сведения, организации не хотелось терять своего самого состоятельного приверженца. И комиссии, в составе товарища Геррити и товарища Голдстайна из ССМЛ, было поручено водворить заблудшего доктора в лоно партии.

Что касается Джимми, то стоявшая перед ним проблема была не так уж сложна. Родственников, насколько ему было известно, у него нет. Ну, а родина — если у него и была родина, то она, видно, не позаботилась о том, чтобы он чувствовал это. Первое, что поспешила сделать для него «родина», это сбыть его на руки какой-то негритянке, у которой он питался кашей на воде и спал зимой без одеяла. Для Джимми эта родина была просто совокупностью хозяев и начальства, которые заставляют работать до седьмого пота, а если не нравится — посылают полицию с дубинками. Солдаты же, по представлению Джимми,— это парни, которые приходят на выручку полиции в тех случаях, когда одной ей не справиться. Солдаты всегда разгуливают, выпятив грудь колесом и задрав нос,— оловянные Вилли, как называл их Джимми, одним словом — изменники рабочего класса.

Легко было поэтому Джимми соглашаться с румынским евреем, владельцем табачной лавочки, и называть себя антинационалистом. Легко ему было смеяться и аплодировать, когда Неистовый Билл спрашивал, неужели, черт побери, рабочему не все равно, получит кайзер багдадскую дорогу или не получит. И сообщение, что британская армия шаг за шагом откатывается все дальше вглубь Франции, сдерживая наступление в десять раз более сильного врага, не вызывало у него сердечного трепета. Газеты называли это «героизмом», но Джимми видел в солдатах просто несчастных олухов — стоило помахать у них перед носом флагом, и они за шиллинг продали себя своим аристократам.

В одной из социалистических газет, которую читал Джимми, каждую неделю появлялась серия забавных картинок — очередное приключение Генри Дабба. В лице этого дурачка высмеивался чересчур простодушный рабочий: бедняга Генри верил всему, что ему говорили, н в конце каждого приключения непременно получал такую затрещину, что искры так и разлетались у него из глаз по всей странице. Но особенно нелепые приключения стали случаться с дурачком Генри, когда он надел солдатскую форму. Джимми вырезал эти карикатуры и пускал их по рукам среди товарищей на заводе или раздавал соседям.

В настроениях Джимми не произошло особенной перемены и тогда, когда он прочел о германских зверствах. Во-первых, он не поверил. Все это россказни,— вроде ядовитого газа, применяемого на войне. Уж если люди готовы вонзать друг в друга штыки и бросать друг в друга бомбы, то лгать друг на друга им и подавно ничего не стоит. Правительства лгут умышленно: ведь это одно из средств заставить солдат драться лучше. Нашли кому говорить, что немцы — дикари! Сотни немцев живут бок о бок с ним! А со сколькими он знаком по местной организации!

Взять хотя бы семейство Форстеров. До чего же добрые люди! Конечно, социальное положение у них совсем не то, что у Джимми,— живут они в собственном доме, у них там всюду книги и огромная кипа нот — выше человеческого роста. На днях случилось Джимми зайти к Форстерам по какому-то партийному делу, и те пригласили его ужинать. За столом сидела худенькая маленькая женщина с усталым и очень добрым лицом. Потом — четыре взрослые дочери, славные, тихие девушки, и два сына помоложе Эмиля. На ужин подали тушеное мясо с горячим картофелем на огромном блюде и тарелку с кислой капустой, а потом какой-то чудной пудинг — Джимми никогда и не слыхал о таком. После ужина занимались музыкой; музыку они ужас как любят: будут вам играть всю ночь, если вы, конечно, станете слушать, причем старый Герман Форстер, когда играет, поднимает свое широкое чернобородое лицо и смотрит куда-то вверх, словно перед ним разверзлось небо. И вы хотите, чтобы Джим>

ми поверил, что такой человек способен поднять ребенка 'на штык или изнасиловать девушку и потом отрезать ей груди!

Или вот товарищ Мейснер, сосед Джимми, маленький, добродушный человек, вечно трещит, как сорока. Он служит мастером на стекольном заводе; у него под началом около десятка женщин — самых, можно сказать, раз-: личных наций земного шара; занимаются они упаковкой; бутылок. Слезы навертываются на голубые глаза Мейснера, когда он рассказывает, как ему приходится подгонять какую-нибудь женщину, а ведь среди них бывают больные или, там, в положении. И отдает приказания Мейснеру, американский управляющий и американский хозяин, а совсем не немец! Маленький Мейснер не может бросить работу, потому что у него целый выводок ребят и жена все время прихварывает. Что с ней такое, неизвестно, но только она перепробовала все на свете патентованные средства — они тратят на лекарства последние деньги. Иногда Лиззи заходит ее проведать, и они сидят и толкуют о болезнях и ценах на продукты. А иной раз Мейснер забежит к Джимми посидеть у их семейного очага, и, попыхивая трубками, мужчины обсуждают различные споры между «дипломатами» и сторонниками «прямого действия» в своей организации. И чтобы он, Джимми, поверил, что такие люди, как Мейснер, расстреливают у •церковных стен бельгийских старух!

IV

Но проходили недели, и доказательств того, что зверства — не выдумка, становилось все больше и больше. Пришлось Джимми отступить в своих рассуждениях на; вторую линию обороны. Что ж, может быть, так оно и есть, но в конце концов все армии одинаковы. Кто-то сказал Джимми, что некий знаменитый полководец выразился о войне так: война — это ад. Джимми ухватился за это изречение: верно! Война — это возврат к варварству, и чем хуже были вести, тем убедительней доводы Джимми. Ему казались никчемными все попытки ввести войну в какие-то рамки путем соглашений о том, что надо убивать так, а не иначе, или что таких людей можно убивать, а других нельзя.

Джимми додумался до всего этого благодаря товарищам по партии, социалистическим еженедельным газетам и еще многочисленным выступлениям ораторов. Чувствовалось, что эти люди обладают страстной искренностью и ясными, строго обоснованными взглядами. И о чем бы они ни говорили: о войне, о преступлениях, проституции, политической продажности или еще о каком-нибудь социальном зле,— они всегда подчеркивали необходимость разрушить старое, ветхое здание и возвести на его месте нечто новое и разумное. Иногда, правда, их можно было заставить признать, что между капиталистическими правительствами существует некоторая, хотя и незначительная, разница; но когда вопрос вставал о практических мерах, о действии, сразу же обнаруживалось, что для этих людей все правительства похожи друг на друга, а во время войны особенно.

Да, никогда еще необходимость протеста со стороны социалистов не ощущалась так остро, как теперь! Немного прошло времени, но уже стало ясно, что Америке будет не так-то легко удержаться в стороне от мирового водоворота. Поскольку американскому рабочему заработной платы на жизнь не хватало и, значит, покупать то, что им производилось, он не мог, создавался излишек товаров, излишек, который нужно было продавать за границу. Поэтому процветание американских фабрикантов зависело от иностранных рынков; а тут крупнейшие торговые страны мира кинулись скупать у Америки все товары подряд, лишь бы ничего не досталось их противникам.

Однажды в Лисвилл приехала женщина-оратор, маленькая, бойкая, острая на язык, и представила все эти распри в лицах — в виде диалога, как в пьесе.

«Мне нужен хлопок»,— сказал кайзер Билл, а Джон Буль ему: «Держи карман шире». Но тут вмешался дядя Сэм: «А почему бы ему не получить хлопок? Проваливай-ка, Джон Буль, с дороги».— «А я вот задержу твои корабли и отправлю их в свои порты»,— отвечает ему Джон Буль. «Нет, нет! — взмолился дядя Сэм.— Прошу тебя, не надо!» А Джон Буль и ухом не ведет. Тогда кайзер говорит Сэму: «Эх, ты! Позволяешь Джону Булю отнимать у тебя корабли! Ты что —трус или, может, тайный друг этого старого негодяя?» А дядя Сэм тогда: «Джон Буль, отдай мне хотя бы почту и газеты из Германии». Но Джон Буль ему: «У тебя в стране целая куча немецких шпионов — никак не могу отдать тебе эту почту; а немецких газет ты не получишь потому, что кайзер все врет в них насчет меня».— «Раз Джон Буль мешает мне получать хлопок, мясо и прочее,— заявляет вдруг кайзер,— то с какой стати ты доставляешь ему все, что ему нужно? Если ты не перестанешь посылать товары этому старому негодяю, я начну топить твои корабли, вот и все!» — «Да это же не по закону!» — завопил тут дядя Сэм. «По какому такому закону? — спрашивает кайзер.— Что это за закон, который для одних закон, а для других нет?» — «Да ведь на этих кораблях американцы!» — кричит свое дядя Сэм. «А ты не пускай их,— отвечает кайзер.— Не пускай их, пока Джон Буль не станет повиноваться закону».

Международная обстановка, изложенная таким образом, становилась понятной Джимми Хиггинсу— любому Джимми Хиггинсу. И с каждым месяцем, по мере того как споры и обсуждения продолжались, взгляды Джимми на войну становились все более определенными, все более ясными. Он, Джимми, ничуть не заинтересован в отправке в Англию хлопка, а еще менее в отправке туда мяса. Когда в доме бывало мясо два дня в неделю, он считал, что им повезло; а если господа, которым принадлежит мясо, не будут иметь возможности вывозить его за границу, то им придется продавать его в Америке, и притом по цене, доступной для рабочего человека. Но дело тут было вовсе не в жадности: Джимми мог обойтись и без мяса, когда вопрос шел об его идеалах,— ради социализма Джимми не жалел ни времени, ни денег, ни сил. Все дело было в том, что торговля с Европой затягивала войну, тогда как стоило лишь прекратить снабжение Европы товарами — и это дурачье волей-неволей образумится. И джимми хиггинсы выдвинули лозунг: «Морите войну голодом и кормите Америку!»

V

Шел третий месяц войны, когда тревожные слухи поползли по Лисвиллу. Старый Эйбел Гренич будто бы заключил контракт с бельгийским правительством, и машиностроительный завод «Эмпайр» перейдет на производство снарядов. В местных газетах об этом ничего не сообщалось, но каждый уверял, что у него —сведения из первых рук, и хотя не было и двух людей, которые рассказывали бы одно и то же, в каждой версии, очевидно, заключалась известная доля истины. И вот однажды Джимми к своему ужасу услышал от Лиззи, что к ним заходил агент домовладельца и вручил уведомление: им предлагается в трехдневный срок съехать с квартиры. Старик Греннч купил землю, и здесь будут строить новые корпуса завода. Джимми не верил своим ушам — завод находился от него на расстоянии добрых шести кварталов. Но это была правда, все так говорили; вся земля кругом была куплена, и пятьсот семей — с детьми, стариками, больными, умирающими и роженицами — получили три дня на то, чтобы найти себе другое пристанище.

Трудно представить себе, какое тут поднялось смятение, какой шум и гам! Женщины, стоя «а пороге, перекликались через улицу, советовались друг с другом: кто жаловался, кто бранился, кто грозил прибегнуть к защите закона. На домохозяев делались целые нашествия! А как поднялись цены! Джимми помчался к товарищу Мейснеру — тот купил себе дом в рассрочку. Мейснер не мог оставить в беде товарища-социалиста — наоборот, он был рад получить подспорье: так ведь легче будет расплатиться за дом. Джимми снял у него чердак. Перегородок на чердаке не было. Ничего — они повесят занавеси и как-нибудь обойдутся. Готовить Лиззи будет на плите миссис Мейснер, пока они не устроят кухню у себя наверху. Теперь надо бежать в бакалейный магазин на углу, попросить взаймы ручную тележку и заняться перевозкой мебели. Завтра начнется всеобщее переселение, и тогда ни за какие блага в мире не достанешь и колеса от тачки. Джимми и Мейснер работали до поздней ночи; чего только не перевезли они на ручной тележке: и детей, и кровати, и одеяла, и кастрюли, и стулья, и даже клетки с курами.

А на следующее утро на заводе — новое потрясающее событие. Уже целых четыре года Джимми работал у старого Гренича и все это время занимался одним и тем же: стоял в огромном цеху среди хаоса бегущих ремней и вертящихся колес, среди грохота, визга, рева, жужжанья, совершенно парализовавших одно из пяти чувств, а передним автоматически двигался лоток с продолговатыми стальными брусочками. Джимми брал в каждую руку по брусочку и всовывал их сразу в два отверстия в станке: станок втягивал их, закруглял с одного конца, стачивал немного с другого, делал нарезку, и в лоток выпадал готовый болт. Поскольку Джимми приходилось следить за машиной и подливать масло в масленки, то он был отнесен к разряду полуквалифицированных рабочих и получал девятнадцать с половиной центов в час. Не так давно один эксперт, изучив эту операцию, вычислил, что при такой оплате труда час обойдется на одну восьмую цента дешевле, если работа будет производиться вручную, а не машиной. Поэтому в течение четырех лет Джимми простаивал на своем месте от семи утра до двенадцати, а затем с половины первого до шести и каждую субботу вечером приносил домой двенадцать долларов двадцать девять центов. Вы, наверное, думаете, что огромный машиностроительный завод мог бы платить для круглого счета двенадцать долларов тридцать центов? Тогда вы просто не понимаете, что такое массовое производство!

И вот совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, пришел конец размеренной и привычной жизни Джимми. Он был, как всегда, на своем посту, когда раздался свисток, но станок не двигался. Пришел мастер ирландец и кратко объявил, что станки вообще больше не будут работать — во всяком случае не будут работать на этом месте. Нужно убрать их и поставить другие, а потому берись за гаечные ключи, молотки и ломы, чтобы разрушить старый, привычный мир и создать новый!

Так прошла неделя. Каждый вечер, возвращаясь домой, Джимми видел, как сносится чей-нибудь дом, как в облаках пыли рушатся крыши и бригады рабочих наваливают на огромные грузовики строительный мусор. Потом рабочим дали ацетиленовые фонари, и они работали даже по ночам; жили они в палатках на пустырях за чертой города и спали на брезентовых койках в две смены, так что в холодную постель ложиться не приходилось! И Джимми Хиггинс понял страшную истину: несмотря на всю агитацию социалистов, война и вправду явилась в Лисвилл!