Онлайн чтение книги Жизнь против смерти
МОЛОДОСТЬ МИРА

Советские девушки, медсестры, захваченные немцами во время помощи раненым на поле боя или в разбомбленных санитарных поездах, держались в лагере сплоченной группой, подобно гранитной скале, о которую бессильно разбивался мутный нацистский прибой. Когда их привезли, эсэсовцы для острастки заставили голодных девушек выстоять сутки у стены. Но молодые советские гражданки не дали запугать себя; когда они впервые появились среди других заключенных, под глазами у них виднелись темные круги после мучительных суток, проведенных на ногах, без минуты сна, но строевая выправка не исчезла. Это были рослые, крепкие и гордые девушки, здоровые телом и твердые духом. С узницами других национальностей они вначале вели себя очень сдержанно. Видно было, что они пришли из другого мира и намерены сохранить его для себя и здесь, в лагере.

Зденка немедля попросила, чтобы русские, как опытные медсестры, были прикомандированы к лазарету. Она с полным основанием указывала на то, что в лазарете работы по горло, а персонала очень мало. Когда за день на прием приходило сто пятьдесят пациентов, Зденка и Ганка говорили друг другу: «Что это сегодня никого нет?» — потому что они привыкли к трем сотням пациентов в день. Но лагерное начальство предпочло отправить большинство советских квалифицированных медсестер на работу в пошивочную.

Пошивочная находилась в самом центре лагеря, огороженного колючей проволокой и обнесенного высокой стеной с пулеметными башнями. Блажена, Ева, Галачиха и другие узницы шили там обмундирование для эсэсовцев и арестантскую одежду. Работали они у конвейера.

— Как в Улах, ей-богу, как в Улах! — смеялась Галачиха. — Прости меня, Евочка, «Яфета» была тоже хорошим концлагерем.

— Но оттуда хоть можно было вылететь, — возразила Ева несколько обиженно. Для нее было тягостно всякое напоминание о том, что она имела отношение к фирме «Казмар — «Яфета» — Готовое платье».

— Я знаю, девочка, знаю, что ты не того поля ягода, — примирительно сказала Галачиха своим певучим, убаюкивающим улецким говором. — А то бы ты сюда не попала.

Советские медсестры быстро научились шить, и работа могла бы идти у них как по маслу, но вот беда: каждую минуту в машинах что-нибудь да ломалось, и из-за этого приходилось останавливать весь конвейер.

Ворона ругалась, кричала, что эти дикари не умеют даже с машиной обращаться. Ворона каркала, что это саботаж и она разделается с виновными. Но ни крик, ни побои не помогали.

— Ну что, что вы хотите? — энергично возражала по-русски красивая девушка с миндалевидными глазами и венком черных кос на небольшой античной головке. — Ну, испортилась. У вас плохие машины. Нужен ремонт. Где механик?

Приходил немец-механик и возился так долго, как только мог, он тоже был политический.

Советские девушки саботировали молча, последовательно, непоколебимо и неуловимо, сохраняя внутреннее спокойствие.

Они не страдали нервными расстройствами, как другие узницы лагеря. «Классические организмы», — говорила о них Зденка, русские не болели и не знали недомоганий. Они или были здоровы, или быстро умирали. У нас в городах вы у каждого человека найдете туберкулезную инфекцию, и это дает ему частичный иммунитет. А не знающие болезней легкие русских и украинок, едва в них попадала бацилла туберкулеза, были обречены: болезнь протекала скоротечно, как у грудных детей, — через шесть недель девушка умирала. Надо было во что бы то ни стало восполнить чем-то недостаток питания. Чешки на тайном собрании решили, что каждая возьмет шефство над одной из русских девушек. В чешском бараке были уже прочно закреплены позиции: Блажена стала старостой, Галачиха — старшей дежурной. Они, как говорилось в лагере, «организовывали» хлеб и маргарин для советских подруг, а когда этому мешал контроль, потихоньку делились с ними собственными порциями.

Блажена выбрала себе красавицу с миндалевидными глазами. Девушку звали Кето. У них на Кавказе это излюбленное имя.

— Ты не украинка?

— Нет, грузинка. Из Батуми на Черном море. Из Аджарии.

— Там, наверно, красиво?

— Еще как! После войны приедешь, Блажена, ко мне в гости. Нарвешь себе винограду, персиков, мандаринов…

— У вас растут мандарины?

— Да. Пойдем вместе на Зеленый мыс, там, знаешь, есть замечательный ботанический сад над морем. Цветут магнолии, миндаль, персидская сирень и всякие тропические растения. У тебя голова закружится от ароматов. У нас вечная весна.

— Ишь ты! — сказала Галачиха. — А говорят, что в России всегда мороз.

— Да уж пробрал он этих проклятых, так им и надо! — вспыхнула вдруг Кето, сверкнув глазами. — Досталось им в первую же зиму! Ты читала «Войну и мир»?

Ева Казмарова знала эту книгу и находила в ней моральную опору, когда гитлеровцы напали на Советский Союз. Ведь в романе Толстого рассказано, как прискорбно завершился наполеоновский поход в Россию.

— Вот! — воскликнула Кето. — Так будет с каждым, кто посмеет вторгнуться в нашу страну. Фрицам не забыть Сталинграда! Нам, конечно, трудно, — англичане так долго не открывают второго фронта. Но в конце концов мы погоним фрицев до самого Равенсбрюка. Вот увидишь, наши еще придут!

— Да только когда? — вздохнула Ева Казмарова.

— Уж скорей бы! — сказала Галачиха.

— Все будет, — успокаивала их Кето. — Чехи страшно нетерпеливы, это я уже заметила.

— Не удивляйся, Кето, ведь наша родина порабощена.

— А что же вы не защищались тогда, в тридцать восьмом году? Тридцать наших дивизий стояли на западной границе, готовые в любой момент прийти вам на помощь. Да ведь и у вас уже была проведена мобилизация!

«Как она все о нас знает!» — подумала Ева Казмарова. При разговорах Кето с Блаженой Ева и Ганка обычно помогали подругам объясняться. Но грузинка удивительно быстро стала понимать по-чешски, а Блажена, в свою очередь, училась у нее русскому языку.

— Когда наших солдат распустили по домам, мой парень вернулся такой злой и несчастный, что я уж думала, он меня разлюбил, — вспоминала Блажена. — Ведь весь наш народ хотел защищаться, но у нас было плохое правительство.

— Господа боялись большевиков больше, чем того, чубатого, — вставила языкастая Галачиха.

— Я тогда всего этого не понимала, да и не интересовалась, — честно созналась Блажена. — И это была ошибка, большая моя ошибка. Наша судьба зависит от каждого из нас, теперь я это знаю. Ты добровольно пошла на войну?

— Все наши комсомолки записались на курсы медсестер. Кончили — и на фронт!

До войны Кето не была медсестрой. Она работала агрономом в колхозе, выращивала чай и мандарины, сажала защитные насаждения, делала опыты с гибридами, скрещивала разные породы фруктовых деревьев. Но со всем этим могут справиться и пожилые женщины, решила Кето и уехала на фронт с санитарной частью. В полевом лазарете работы было выше головы, там и не вспомнишь о доме, некогда. А здесь, в лагере, нечего делать и на сердце тоска… Тоска по морю, по горам, по ясному аджарскому небу, по всей светлой советской жизни…

Значит, и девушкам-героям бывает грустно? И они не стесняются признаться в этом? Блажена почувствовала, что Кето стала ей гораздо ближе после этого разговора.

— Я, знаешь ли, из небольшого селения близ Кладно, — начала она. — Называется Лидице. Живем мы в долинке, в стороне от главной дороги, никто нашу деревню не знает, ничего в ней особенного нет, но я ее страшно люблю. Есть там такой запущенный садик между нашим и Старостиным домом. Там мы встречались с мужем до свадьбы. У меня и сейчас этот садик перед глазами! Цвели в нем бузина и боярышник, алый, как будто под лучами заката. А жасмину там было что звезд на небе! Перед сном я часто представляю себе паши Лидице. Сущий рай! Сама понимаешь, Кето, родные места!

В глазах Евы Казмаровой, за очками с разбитым левым стеклом (шуточка эсэсовского сопляка Франца), появилось беспокойное выражение. Галачиха тоже насторожилась. Читателю уже известно, что по инициативе Зденки каждую новоприбывшую чешку еще в канцелярии предупреждали: здесь, в лагере, есть женщины из Лидиц, ничего им не говорить! Ведь Блажена и представления не имела, что радиостанции разнесли по всему миру весть о Лидицах, что Лидице теперь известны не меньше, чем Прага, что советские газеты поместили об этой деревне большие статьи, а английские шахтеры назвали именем Лидице свой поселок и в знак рабочей солидарности устроили сбор средств в пользу лидицких жертв, что и в Америке Рузвельта несколько поселков переименованы в Лидице. Не знала Блажена и того, какой ценой оплачена слава ее родной деревни.

Так что же, вспомнит Кето о судьбе Лидиц или нет? Только бы она не сказала лишнего при Блажене! Но в Советском Союзе много таких деревень. Так или иначе, но Кето сделала вид, что ничего не знает.

— Пойдем, — сказала она. — Будешь учить стихи. Самое лучшее стихотворение о Кавказе. А потом ты мне прочтешь чешские стихи… Я очень, очень люблю Лермонтова.

Кето декламировала с таким пафосом, на который не отважилась бы стеснительная Блажена. Но в молодой грузинке этот пафос совсем не казался неестественным. Она была исполнена восторга, умела проявить его и заразить им более сдержанных чешек.

— Сейчас, правда, над Кавказом летают не демоны, а самолеты, — с улыбкой сказала Кето уже обычным голосом, переводя дыхание после декламации. — Наши «ильюшины» летают, «мессершмиттов» мы уже прогнали. Но все равно, Лермонтов — мой любимый поэт. Когда мне грустно, я всегда вспоминаю стихи, это помогает. Ну, а теперь ты, Блажена!

Блажена подняла к ней глаза, полные слез. Это не были слезы горя, в лагере она никогда не плакала, не могла. Даже когда умерла бабушка. Нет, это были слезы умиления.

— Вот странно! — воскликнула она. — Мы с тобой из таких разных мест — и так похожи. Иной раз, когда я подумаю о том, что же стало с моим мужем, отцом и сестренкой, когда вспомню, что они далеко и я не в силах им помочь… и придумать ничего не могу… тогда я тоже твержу про себя стихи. Наверно, чтобы убедиться, что я не помешалась, что я еще в своем уме…

— Верно, — согласилась Кето. — Правильно. Стихи очищают душу. Но ты мне тоже прочти какое-нибудь стихотворение, я от тебя не отстану.

Блаженой овладела чешская стеснительность.

— Лучше завтра, ладно? — уговаривала она. — Завтра на прогулке. Обязательно!

— До завтра меня могут расстрелять, и я ничего не услышу! — воскликнула Кето с горьким юмором. — Ну ладно, раз ты ломаешься, я сама прочту тебе чешские стихи!

Женщины удивленно уставились на нее. Кето начала по-чешски:

Кето произносила стихи Махи с непривычной для чешского слуха интонацией — вроде попугая, — но чешкам и это понравилось, они удивлялись и радовались.

— Кто тебя научил? — изумилась Блажена.

— Это ты ее научила, Ева, а? — спросила Галачиха.

— Нет, честное слово, не я!

Кето улыбалась, и губы на ее узком восточном лице были похожи на полумесяц.

— Угадайте кто!

— Ганка?

— Нет!

— А я знаю, Мильча! — воскликнула Ева Казмарова. — Наверняка Мильча. И не ради Махи, а потому, что в его стихах говорится о любви!

Кето лукаво сощурила глаза и улыбнулась торжествующе и загадочно.

— Знайте же, что этим стихам меня научила не чешка, а чех.

— Чех? Из нашего лагеря? Разве тут есть мужчины?

— Нет, он жил у нас в Грузии, — вдруг смутилась Кето и покраснела так, словно она была только застенчивой девушкой, а не воином, не смелой медсестрой, которая выносила из-под огня раненых и была награждена орденом. — Он работал на шелкоткацкой фабрике в Тбилиси, — добавила она деланно безразличным тоном.

— Что же тут удивляться, — сказала Галачиха. — Словно в России не было чехов! Вот и от нас, из Ул, во время кризиса один такой поехал в Россию искать работу. Ондржей его звали, Ондржичек… А как фамилия, хоть убей не вспомню. В этом чертовом лагере всю память отшибет. Да и давно это было. Хороший такой парень, вступился за меня, когда меня выгнали, ну и полетел вместе со мной. Гамза, отец покойной Елены, высудил нам тогда у «Яфеты» выходное пособие. Ондржей обещал написать из России, как там и что… но, сами знаете, обещать-то нетрудно… Да и зачем ему я, старая баба. Но я ему желала счастья, хороший был паренек. Ну, а как твой чех, что с ним сталось? Ты знаешь о нем что-нибудь?

В глазах Кето мелькнул лукавый огонек. Она открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но промолчала, и лицо ее стало серьезным. Она покачала головой.

— Нет, не знаю, — сказала она, сощурившись и глядя вдаль. В тоне ее не было ни уверенности, ни грусти, и Блажена, которая ничего не знала о своем Вацлаве, не поверила ей — у Блажены на такие дела был верный нюх. Нет, не может быть, что Кето ничего не знает о своем чехе! Но заключенные никогда ни о чем не спрашивали друг друга.

На следующий день Блажене пришлось сдержать обещание, данное молодой грузинке, — она прочла свои любимые стихи: «Море» Волькера[85] Волькер Иржи (1900–1924) — выдающийся чешский революционный поэт. «Море» — одно из лучших стихотворений Волькера..

— Это понравилось бы югославкам! — воскликнула Ганка. — Давайте позовем их. И знаете что, устроим-ка соревнование, кто больше вспомнит стихов. Наши девушки в этом деле не из последних.

— Можно позвать и полек.

— Только осторожно. Среди них еще немало ясновельможных пани.

— А не наживем мы себе неприятностей?

— Почему же? Мы будем читать стихи на ходу, во время прогулки.

— Только смотри, не очень громко. Не увлекайся, с тобой это бывает.

— Есть не увлекаться!

И вот к вечеру в лагере зазвучали стихи Лермонтова и Шевченко, Волькера, Неруды и Мицкевича. Старый Коллар и молодой Маяковский вдохнули новые силы в заключенных.

По колючей проволоке, вырисовывающейся черными узловатыми линиями на фоне бледнеющего вечернего неба, циркулирует смертоносный ток — только коснись! Рыльца пулеметов торчат из высоченных угловых башен. Четвероногие псы в будках и двуногие, со свастикой, в казармах — начеку. Огненный дым валит и валит из труб крематория как непрестанное напоминание о смерти. А по двору лагеря прохаживаются маленькие женские фигурки — чешки, русские, украинки, грузинка, польки, сербки, словенки. Все эти женщины молодо повторяют — каждая на родном языке — марш Маяковского: «Левой, левой, левой!» — и шагают в такт этого марша. Эй, ты, старая фашистка-смерть, не одолеть тебе молодости мира!