Онлайн чтение книги Кенилворт Kenilworth
Глава XXX

Тресилиан, расставшись с Уэйлендом, как об этом говорилось в предыдущей главе, все еще недоумевал, что делать дальше, когда к нему подошли Роли и Блант, занятые по обыкновению горячим спором. Тресилиан из-за своего настроения не испытывал особенного желания находиться в их компании, но избежать встречи не было никакой возможности. К тому же, помня свое обещание не заходить к Эми и не предпринимать никаких шагов в ее интересах, он счел самым правильным сразу же смешаться с обществом и как можно меньше выставлять напоказ боль и сомнения, глубоко запавшие в его душу. Поэтому он покорился необходимости и приветствовал своих друзей.

— Желаю здравствовать, джентльмены! Откуда вы?

— Из Уорика, конечно, — отвечал Блант. — Мы должны были зайти к себе переодеться, как комедианты, которые, меняя костюмы, создают впечатление большой толпы. Ты бы лучше тоже последовал нашему примеру, Тресилиан.

— Блант прав, — поддержал его Роли. — Королева любит такие изъявления почтительности и считает неуважением к себе, если кто-нибудь появляется перед ней в запачканном и смятом дорожном костюме. Но, если хочешь посмеяться, Тресилиан, взгляни на Бланта, посмотри, как его разукрасил мошенник портной. Тут и голубое, и зеленое, и малиновое, и, ко всему прочему, алые ленты и желтые розы на башмаках!

— Ну, а чего же ты хотел? Я велел этому кривоногому мошеннику постараться и не жалеть никаких денег. По-моему, костюм получился достаточно нарядный, понаряднее, чем твой… Пусть Тресилиан скажет свое мнение.

— Согласен! Идет! — подхватил Уолтер Роли. — Рассуди нас, ради бога, Тресилиан.

Тресилиан, призванный в судьи, осмотрел обоих и с первого взгляда понял, что честный Блант полностью доверился фантазии портного: костюм его был разукрашен таким количеством лент и кружев, что напоминал праздничный шутовской наряд. Роли же был одет в элегантный и роскошный костюм, который так шел к его грациозной фигуре, что непременно должен был привлечь всеобщее внимание. Поэтому Тресилиан сказал:

— У Бланта костюм наряднее, а у Роли — изящнее.

Блант остался доволен таким решением.

— Я знал, что мой наряднее, — подтвердил он. — Если бы этот плут портняжка принес мне такой неприхотливый камзол, как у Роли, я бы вышиб ему мозги его собственным утюгом. Нет уж, если нам суждено быть шутами, так будем шутами первостатейными.

— А почему не переодеваешься ты, Тресилиан? — спросил Роли.

— Из-за нелепого недоразумения я не могу попасть к себе, — сказал Тресилиан, — и мне не добраться до своих вещей. Я собирался разыскать тебя и попросить, не разрешишь ли ты мне временно разделить с тобой комнату?

— Милости просим, комната превосходная. Милорд Лестер был весьма любезен и разместил нас по-царски. Если его любезность и вынужденная, она, во всяком случае, беспредельна. Я бы советовал тебе сказать о твоей беде камергеру графа — и все будет немедленно улажено.

— Нет, пока не стоит, если ты можешь пустить меня к себе. Я не обременю тебя. Кто-нибудь еще прибыл с вами?

— О да, — ответил Блант. — Варни и целая куча приближенных Лестера, да еще десятка два джентльменов из свиты нашего честного Сассекса. Кажется, мы все должны встретить королеву у так называемой башни Галереи и присутствовать там при всяких дурачествах. Затем мы должны будем оставаться при особе королевы в парадной зале, пока те, кто сейчас сопровождает ее величество, не умоются и не сбросят с себя дорожное платье. Да поможет мне бог, если ее величество заговорит со мной — я не соображу, как ответить!

— А что задержало их так долго в Уорике? — спросил Тресилиан, не желая, чтобы разговор зашел опять о его личных делах.

— Такая бездна дурачеств, — ответил Блант, — каких мы не видали даже на Варфоломеевской ярмарке: приветственные речи, комедианты, собаки и медведи, люди, переодетые обезьянами, и женщины — куклами… Поражаюсь, как королева вынесла все это. То и дело слышались фразы вроде «чарующий свет ее дивного образа» или еще какая-нибудь чушь. Эх! Тщеславие делает дураками мудрейших. Однако нам пора идти к этой самой башне Галереи, хоть я не понимаю, как ты, Тресилиан, отправишься туда в дорожном костюме и сапогах.

— Я спрячусь за тобой, Блант, — сказал Тресилиан, заметивший, что необычайное великолепие нового костюма сильно подействовало на его друга. — Твой внушительный рост и нарядный костюм прикроют мои недостатки.

— Пусть будет так, Эдмунд, — сказал Блант. — По правде сказать, я рад, что ты находишь мой костюм нарядным, несмотря на все шуточки нашего мистера Острослова. Раз уж человек делает глупость, нужно делать ее красиво.

С этими словами Блант заломил шляпу и решительно зашагал, выбрасывая ноги вперед, как будто шел во главе своего отряда копьеносцев, и то и дело с нежностью поглядывая на пунцовые чулки и огромные желтые розы, которые цвели на его башмаках. Тресилиан последовал за ним, погруженный в свои невеселые думы. Он едва прислушивался к болтовне Роли, который потешался над нелепым тщеславием своего почтенного друга и отпускал на его счет всевозможные шутки, нашептывая их на ухо Тресилиану.

Так они прошли длинный мост и заняли место среди других знатных джентльменов перед воротами башни Галереи. Всего там было около сорока человек, отобранных из кругов высшей знати и рыцарства; они расположились двумя рядами по обе стороны ворот, образуя почетный караул; за ними высилась сплошная стена пик и алебард, образованная вассалами Лестера, носившими его ливрею. Джентльмены были вооружены лишь шпагами и кинжалами.

Кавалеры эти были одеты со всею роскошью, на какую только способно человеческое воображение. А так как мода того времени давала широкий простор великолепию, то вокруг виднелись лишь бархат, золотая и серебряная парча, ленты, перья, драгоценные камни и золотые цепи.

Тресилиан, несмотря на все свои горести, понимал, что в темном дорожном костюме он представляет собой весьма невзрачную фигуру на выставке этого беснующегося тщеславия. Кроме того, он видел, что небрежность его костюма вызывает изумление его друзей и презрение приверженцев Лестера.

Мы не могли умолчать об этом факте, хотя он находится в противоречии с серьезным складом характера Тресилиана. Но дело в том, что забота о своей внешности — это разновидность самолюбия, которое не чуждо даже разумнейшим из людей. Оно инстинктивно держится в душе человека настолько крепко, что не только солдат, идущий почти на верную гибель, но даже осужденный на смерть преступник старается привести себя в порядок и принять надлежащий вид. Однако мы отклонились от нашего повествования.

Описываемые события происходили девятого июля 1575 года, вскоре после захода солнца. Все с нетерпением ожидали скорого прибытия королевы. Толпа не расходилась в течение многих часов, и число людей продолжало расти. Во многих местах вдоль дороги ожидающим щедро раздавали прохладительные напитки, жареное мясо, откупоривали бочонки эля, поддерживая таким образом в народе верность и любовь к королеве и ее фавориту — чувства, которые, пожалуй, могли бы притупиться, если бы ожидание сопровождалось постом. Толпа проводила время, развлекаясь и горланя; слышались веселые возгласы, смех, визг, перебранки; люди грубо подшучивали друг над другом; все вместе сливалось в громкий разноголосый хор, обычный в таких случаях. Гомон стоял над запруженными народом дорогами и полями, а в особенности у охотничьих ворот, где собралось больше всего мелкого люда. Внезапно в воздух взлетела одинокая ракета, и в тот же миг из замка раздался звук большого колокола, разнесшийся далеко по полям и лугам.

На мгновение воцарилась мертвая тишина; она сменилась глухим гулом ожидания, единым голосом многих тысяч людей, ни одного из которых в отдельности не было слышно, шепотом бесчисленной толпы.

— Теперь они, бесспорно, едут, — сказал Роли. — Тресилиан, этот гул величествен. Мы внимаем ему, как моряки после долгого плавания внимают во время ночной вахты шуму прибоя у далекого и неведомого берега.

— Толпа! — откликнулся Блант. — Ее гул скорее напоминает мне мычание моих коров на пастбищах Уитенс-Эустлоу.

— Он сам сейчас не прочь попастись, — шепнул Роли Тресилиану. — Только и думает о жирных быках и тучных пастбищах. Он и сам недалеко ушел от своих быков и великим становится только тогда, когда ему приходится толкаться и бодаться.

— Именно это и случится, — отозвался Тресилиан, — если ты не перестанешь острить.

— Пустяки, я не боюсь, — возразил Роли. — Но и ты, Тресилиан, превратился в ночную сову — променял свои песни на зловещие стоны и добрую компанию — на дупло.

— А к какой же породе животных ты относишь себя, Роли, — спросил Тресилиан, — раз судишь нас так строго?

— Кто я? Я — орел, не думающий о скучной земле, когда можно парить в небе и глядеть на солнце.

— Хорошо сказано, клянусь святым Варнавой! — воскликнул Блант. — Но, любезнейший мистер Орел, берегись клетки и берегись охотника. Многие птицы так же высоко летали, а я видел, как их набивали соломой и вешали на огородах пугалом. Постойте! Что за гробовая тишина наступила вдруг?

— Процессия остановилась у охотничьих ворот, — объяснил Роли, — сейчас там сивилла, одна из вещуний, встречает королеву и предсказывает ее судьбу. Я видел эти стихи: в них мало оригинальности, и ее величество уже по горло сыта такими поэтическими комплиментами. Она шепнула мне во время речи судьи в Форд-милле, когда слушала о привилегиях Уорика, что она «pertaisa barbarae loquelas». note 104Пресыщена варварской речью (лат.).

— Королева ему шепнула! — проворчал про себя Блант. — Боже милостивый, до чего мы дошли!

Его дальнейшие размышления были прерваны взрывом приветствий толпы — таким громогласным, что эхо разнеслось на много миль вокруг. Стража, расставленная на всем пути следования королевы, присоединилась к общим крикам радости, которые, подобно лесному пожару, докатились до замка и оповестили всех, что королева Елизавета вступила в Кенилворт. Сразу загремели все оркестры, и пушечный залп вместе с ружейным салютом раздался с зубчатых стен. Но и барабанный бой, и звуки труб, и даже пушечные выстрелы тонули в оглушительном реве непрекращающихся бурных приветствий толпы.

Когда шум начал стихать, сноп света показался в воротах парка и, все расширяясь и разгораясь по мере приближения, начал двигаться по свободной великолепной аллее, ведущей к башне Галереи, возле которой, как мы уже упоминали, выстроились в два ряда вассалы графа Лестера. Вдруг вдоль рядов пронеслось: «Королева! Королева! Молчать и стоять смирно!»

Приблизилась кавалькада, освещенная двумя сотнями массивных восковых факелов, которые держали в руках двести всадников.

Казалось, что процессия движется при дневном свете; но особенно ярко освещена была главная группа, центром которой являлась сама королева, одетая со всем блеском великолепия и сверкающая драгоценностями. Она восседала на молочно-белом коне, которым управляла с присущими ей достоинством и грацией, и во всей ее величественной и благородной осанке сказывалась наследница ста королей.

Придворные дамы, ехавшие рядом с ее величеством, тщательно позаботились о том, чтобы наряды их были не пышнее того, что соответствовало их рангу и данному случаю; поэтому никакое другое светило не могло затмить своим блеском королевского величия. Но обаяние этих дам и роскошные, несмотря на все разумные ограничения, туалеты делали их подлинным цветом королевства, столь прославленного за блеск и красоту. Мужчины, свободные от ограничений, которые осмотрительность налагала на женщин, были одеты с не поддающейся описанию роскошью.

Лестер, блистая как золотое изваяние, весь в драгоценных камнях и золотой парче, ехал по правую руку от ее величества в качестве хозяина и в то же время ее шталмейстера. Вороной конь, на котором он сидел, не имел ни единого седого волоска и считался одним из знаменитейших скакунов в Европе. Граф приобрел его за огромную сумму нарочно для этого случая. Медленный шаг процессии горячил благородного коня, который выгибал горделивую шею и грыз серебряные удила; с его морды падала пена, и казалось, что его стройные ноги покрыты хлопьями снега. Седок был достоин высокого положения, которое он занимал, и гордого скакуна, на котором ехал, ибо во всей Англии и, наверно, в Европе не нашлось бы человека, с большим совершенством владеющего искусством верховой езды, чем Дадли. Он ехал с непокрытой головой, как все придворные, и красный свет факелов играл на его длинных вьющихся темных волосах и благородном лице, таком красивом, что даже самые суровые критики могли бы отыскать в нем только один недостаток, но и то недостаток аристократический, — слишком высокий лоб. В этот знаменательный вечер граф выглядел признательным и озабоченным, как человек, сознающий, какую высокую честь оказала ему королева, но вместе с тем на лице его отражались гордость и удовлетворение, подобающие столь великому моменту. Все же, хоть ни глаза, ни черты лица графа не выдавали никаких чувств, кроме приличествующих событию, некоторые из его приближенных заметили, что он необычно бледен, и высказывали друг другу опасения, что ему не под силу такое напряжение.

Варни ехал следом за своим господином, как его первый приближенный, и держал в руках черную бархатную шляпу милорда, украшенную бриллиантовой пряжкой и белым страусовым пером. Он не сводил глаз с лорда и, по уже известным читателю причинам, больше всех других приближенных Лестера тревожился, хватит ли у графа сил и мужества успешно довести до конца столь хлопотливый день.

Хотя Варни и принадлежал к числу тех очень немногих нравственных чудовищ, которые никогда не испытывают угрызений совести и в которых безбожие усыпило чувствительность, подобно тому как морфий усыпляет больного, он все же понимал, что в сердце его повелителя пылает неугасимый огонь чувства и что среди всей этой пышности и блеска его гложет не поддающийся уничтожению червь. Тем не менее, зная, что ему удалось убедить Лестера в недомогании графини, которое, безусловно, послужит в глазах королевы достаточным основанием, чтобы извинить отсутствие Эми в Кенилворте, коварный наперсник графа полагал, что такой честолюбец, как граф, не выдаст себя внешним проявлением слабости.

Свита, окружавшая королеву, состояла, разумеется, из достойнейших и знатнейших особ и мудрейших государственных мужей этого выдающегося царствования, перечислять имена которых мы не будем, чтобы не утомить читателя. Далее следовала длинная вереница рыцарей и джентльменов тоже знатнейшего происхождения, хотя они и затмевались великолепием тех, кто ехал впереди процессии.

Построенная таким образом кавалькада приблизилась к башне Галереи.

Наступил момент, когда гигантский страж должен был выступить вперед. Но верзила так растерялся, а огромная кружка крепкого эля, которую он только что осушил, чтобы оживить свою память, так коварно помутила его мозг, что он только жалостно вздохнул и продолжал сидеть на своей каменной скамье. Королева осталась бы без приветствия, если бы тайный союзник огромного часового Флибертиджиббет, притаившийся позади него, не воткнул ему булавку в то место, где кончалась короткая медвежья шкура.

Привратник издал вопль, пришедшийся весьма кстати, вскочил, взмахнул несколько раз дубинкой, затем, подобно пришпоренной лошади, пустился сразу во весь опор и принялся громогласно произносить речь, которую благополучно довел до конца благодаря усердной подсказке Дикки Сладжа. Читателю должно быть понятно, что первые строчки относились к толпе, напирающей на ворота, а заключение — к приближающейся королеве, при виде которой гигантский часовой, словно пораженный неким небесным видением, опустил дубинку, бросил ключи и уступил дорогу богине ночи и всей ее блистательной свите. Приводим эту речь в сокращенном виде:

Елизавета приняла присягу исполинского привратника самым милостивым образом и, кивнув ему в награду, проехала через ворота башни, над которыми Раздались звуки громкой воинственной музыки. Им ответили другие оркестры, расставленные в разных местах на стенах замка и в Охотничьем парке. Звуки одного оркестра, повторяемые эхом и еще дрожащие в воздухе, подхватывались другими, доносящимися со всех концов. Под звуки этой музыки, которая, словно по волшебству, то раздавалась совсем близко, то несколько смягчалась расстоянием, то наконец звучала так тихо и нежно, что, казалось, замирала где-то вдали, королева Елизавета миновала башню Галереи и вступила на длинный вал, тянувшийся до башни Мортимера; на валу было светло как днем — такое огромное количество факелов горело по обеим его сторонам. Большинство вельмож сошли с коней и, отослав их в ближайшую деревню, следовали за королевой пешком, так же как джентльмены, встретившие ее у башни Галереи.

Воспользовавшись случаем, Роли снова обратился к Тресилиану и был немало удивлен его неопределенными, односложными ответами. Сопоставив это с тем, что Тресилиан без всякой видимой причины покинул свою комнату, появился перед королевой в небрежном костюме, рискуя оскорбить ее, и по некоторым другим признакам Роли пришел к заключению, что его друг немного помешался.

Не успела королева вступить на вал, как перед ней развернулось новое зрелище. По сигналу музыки на озере появился плот, устроенный наподобие маленького плавучего острова, иллюминированный множеством факелов и окруженный фигурами, изображавшими морских коней, на которых восседали тритоны, нереиды и прочие сказочные божества морей и рек. Появившись из-за небольшого гнездовья цапель, где он был скрыт, плот этот приблизился к мосту.

На островке вдруг показалась прекрасная женщина, одетая в шелковую тунику цвета морской воды, перехваченную широким поясом, на котором были начертаны письмена наподобие иудейских талисманов. Руки и ноги ее были обнажены и украшены золотыми браслетами необыкновенной величины. На длинных шелковистых черных волосах красовался венок из искусственных цветов омелы; в руках она держала жезл черного дерева, отделанный серебром. Ее сопровождали две нимфы в таких же причудливых и фантастических нарядах.

Все было так хорошо рассчитано, что дева Плавучего острова со своими двумя спутницами эффектно причалила к башне Мортимера в тот самый момент, когда к ней подъехала Елизавета. Тут незнакомка в изящно составленной речи объявила, что она знаменитая Дева Озера, прославленная в легендах о короле Артуре; она воспитала непобедимого сэра Ланселота; и красота ее оказалась сильнее мудрости и чар могучего Мерлина. С тех давних времен владеет она своим хрустальным дворцом, несмотря на то, что Кенилворт неоднократно переходил от одних знаменитых и могущественных властителей к другим. Саксы, датчане, норманны, Сэнтлоу, Клинтоны, Монфоры, Мортимеры и Плантагенеты, как бы грозны и величественны они ни были, не могли заставить ее подняться из вод, скрывающих ее хрустальный дворец. Но теперь явилась та, чье величие превосходит все эти знатные имена, и Дева Озера явилась, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение и пригласить несравненную Елизавету принять участие во всех забавах — и увеселениях, которые могут предложить замок и его предместья, озеро и его берега.

Королева приняла и это обращение с величайшей благосклонностью и шутливо ответила:

— Мы полагали, что это озеро принадлежит к числу наших собственных владений, прекрасная дама; но, так как на него притязает столь прославленная особа, мы будем рады как-нибудь в другой раз продолжить беседу с вами и уладить наши общие интересы.

Выслушав этот любезный ответ, Дева Озера исчезла, и на дельфине появился Арион, находившийся в окружении морских божеств. Но Лэмборн, ввиду отсутствия Уэйленда взявший на себя роль Ариона, окоченев за время длительного пребывания в стихии, которой он не переносил, так и не выучил свою речь наизусть, а суфлером, какой был у привратника, он не обзавелся. Поэтому, решив выйти из положения с помощью наглости, он сорвал свою маску и воскликнул:

— Черт побери! Никакой я не Арион и не Орион, а честный Майк Лэмборн, который с утра до полночи пил за здоровье ее величества и явился сюда, чтобы от всего сердца просить ее пожаловать в Кенилвортский замок.

Эта непредвиденная выходка произвела впечатление, быть может, даже лучшее, чем заранее приготовленная речь. Королева искренне рассмеялась и, в свою очередь, поклялась, что это лучшая речь из всех, какие ей довелось услышать за минувший день. Лэмборн, тотчас же смекнув, что шутка спасла его кости, выскочил на берег, дал пинка своему дельфину и провозгласил, что никогда больше не будет иметь дела с рыбами иначе, чем за обедом.

В то время, когда королева должна была войти в замок, на суше и на воде начался тот самый достопамятный фейерверк, на описание которого уже знакомый читателю мистер Лейнем потратил все свое красноречие.

«Таков был ослепительный блеск от пылающих стрел, сверканья ракет, потоков и ливней огненных искр, вспышек молний, — рассказывает придверник залы Совета, — таковы были громоподобные выстрелы — длительные, ужасающие и мощные, словно грохотало небо, вздымался океан и содрогалась земля, — что при всей своей смелости я ощутил великий страх».