Онлайн чтение книги Кенилворт Kenilworth
Глава XXXI

В наши намерения отнюдь не входит уподобляться мистеру Лейнему, отрывок из описания которого мы привели в конце предыдущей главы, и рассказывать обо всех подробностях великолепных празднеств в Кенилворте. Достаточно сказать, что под взрывы ослепительного фейерверка, для описания которого мы воспользовались красноречием Лейнема, королева вступила во двор замка через башню Мортимера. Пройдя мимо длинного ряда языческих богов и героев древности, которые, преклонив колена, приветствовали ее и поднесли ей дары, королева очутилась наконец в главной зале Кенилвортского замка, убранной по этому случаю с необыкновенной роскошью. Стены ее были затянуты драгоценными шелковыми гобеленами, воздух напоен ароматом благовонных курений и нежными звуками чарующей музыки. С высокого дубового потолка, покрытого искусной резьбой, спускалась великолепная люстра из позолоченной бронзы в виде летящего орла, на распростертых крыльях которого стояли шесть фигур — три мужских и три женских. Каждая из фигур держала в руках по два светильника, и зала была залита светом двадцати четырех восковых факелов. В глубине великолепной залы под парадным балдахином возвышался королевский трон; дверь рядом с ним вела в бесконечную анфиладу комнат, также роскошно убранных и предназначенных для королевы и ее дам на случай, если она пожелает уединиться.

Граф Лестер, подведя королеву к трону и усадив ее, опустился на одно колено и поцеловал протянутую ему руку с истинно рыцарской галантностью, прекрасно сочетавшейся у него с почтительностью верноподданного. Он поблагодарил ее в выражениях, исполненных самой глубокой признательности, за величайшую честь, какой только государь может удостоить своего подданного. Коленопреклоненный, граф был так хорош собой, что Елизавета поддалась искушению продлить эту сцену несколько дольше, чем того требовала необходимость, и, прежде чем приказать ему подняться, она провела рукой над его головою, почти коснувшись его длинных завитых и надушенных волос. Движение это было исполнено нежности; казалось, если бы она только посмела, то непременно превратила бы его в ласку.

Наконец Елизавета подняла графа, и, стоя у трона, он сообщил, какие увеселения задуманы, чтобы развлечь ее, и какие приготовления были сделаны, чтобы она не испытывала ни малейшего неудобства во время пребывания в замке. Королева тотчас же милостиво одобрила все.

Затем граф попросил ее величество разрешить ему и прочим вельможам, сопровождавшим ее в пути, удалиться на несколько минут, чтобы принять вид, более подобающий торжественному случаю. Во время их отсутствия, добавил он, достойные джентльмены Варни, Блант, Тресилиан и другие, уже успевшие переодеться, будут иметь честь находиться близ ее особы.

— Пусть будет так, милорд, — ответила королева. — Из вас вышел бы недурной руководитель театра, раз вы сумели так удачно распорядиться двойной труппой актеров. Что касается нас самих, то сегодня мы не сможем ответить вам той же любезностью, ибо не собираемся менять дорожную одежду. Мы, по правде говоря, несколько утомлены путешествием, затянувшимся из-за стечения нашего доброго народа, хотя любовь, которая была нам выказана, сделала это путешествие восхитительным.

Получив разрешение, Лестер удалился в сопровождении вельмож, прибывших в Кенилворт вместе с королевой. В зале остались только лица, приехавшие задолго до нее и потому успевшие нарядиться для торжества. Но, поскольку большинство из них не принадлежало к высшим придворным кругам, они держались в почтительном отдалении от трона. Зоркий глаз Елизаветы быстро различил среди них Роли и еще двух-трех человек, лично знакомых ей; она тотчас же подала им знак приблизиться и приветливо обратилась к ним. Особенно благосклонно был встречен Роли, так как приключение с плащом и случай со стихами запомнились королеве. К нему она чаще всего обращалась за сведениями об именах и званиях присутствующих. Ответы его были выразительны и не лишены юмора, что, видимо, немало забавляло Елизавету.

— А это что за шут? — спросила она, глядя на Тресилиана, привлекательная внешность которого сильно проигрывала из-за его испачканного костюма.

— Поэт, с позволения вашего величества, — ответил Роли.

— Мне бы следовало самой догадаться об этом по его неряшливой одежде, — сказала Елизавета. — Я знавала некоторых поэтов — до того безрассудных, что они бросали в грязь свои плащи.

— Вероятно, солнце ослепило их глаза и разум, — заметил Роли.

Елизавета улыбнулась и продолжала:

— Я спросила имя этого неряхи, а вы сообщили мне только его ремесло.

— Его зовут Тресилиан, — неохотно сказал Роли, по тону королевы не предвидя для своего друга ничего хорошего.

— Тресилиан! — воскликнула Елизавета. — А, Менелай нашего романа! Ну что ж, он одет так, что вполне можно оправдать его прекрасную и вероломную Елену. А где Фарнем, или как там его зовут?.. Я имею в виду слугу милорда Лестера… Париса этой девонширской повести.

Еще более неохотно Роли указал на Варни и назвал его имя. Портной вложил все свое искусство в костюм Варни, чтобы сделать приятной его внешность. И в самом деле, Варни не отличался изяществом, но недостаток этот отчасти искупался тактом и умением держать себя.

Королева переводила взгляд с одного на другого.

— Могу поручиться, этот поэтичный мистер Тресилиан слишком учен, чтобы помнить, в чьем присутствии он находится, — произнесла она. — Но я опасаюсь, как бы ему не оказаться в числе тех, о ком Джеффри Чосер остроумно заметил: «Мудрейшие ученые — не всегда самые мудрые люди на свете». Да, припоминаю, этот Варни — красноречивый плут. Боюсь, что прекрасная беглянка имела некоторые основания нарушить свое слово.

Роли не посмел ответить, понимая, какую плохую услугу окажет Тресилиану, если начнет противоречить королеве. К тому же он вообще не был уверен, не лучше ли будет для его друга, если Елизавета своей властью раз навсегда положит конец этому делу, которому, по его мнению, Тресилиан с бесплодным и утомительным упорством отдавал все свои мысли.

Живой ум Роли был еще занят этими размышлениями, когда распахнулась дверь и Лестер, сопровождаемый своими родственниками и приверженцами, вернулся в залу.

Фаворит королевы теперь был одет во все белое, даже башмаки его были из белого бархата. Белые шелковые чулки, короткие белые бархатные панталоны, подбитые серебряной парчой, сверкавшей сквозь разрезы на бедрах; камзол из серебряной парчи и жилет из белого бархата, расшитый серебром и мелким жемчугом. На белом бархатном поясе с золотыми пряжками висела шпага с золотой рукояткой, ножны которой были тоже обтянуты белым бархатом. Кинжал, как и шпага, был отделан золотом. На плечи графа был наброшен богатый, свободно спадающий плащ из белого атласа, отделанный золотой каймою в фут шириной. Цепь ордена Подвязки и сама лазурная подвязка, охватывающая его колено, завершали наряд графа Лестера, который так шел к его статной фигуре, его изящным движениям и мужественному лицу, что все присутствующие вынуждены были признать его красивейшим человеком в мире. Сассекс и другие вельможи были тоже роскошно одеты, но Лестер далеко превосходил их своим великолепием и изяществом.

Елизавета встретила его с величайшей благосклонностью.

— Нам еще предстоит, — сказала она, — совершить акт королевского правосудия. Дело это интересует нас и как женщину и как мать и покровительницу английского народа.

Невольная дрожь пробежала по телу Лестера, когда он низко склонился, выразив готовность выслушать приказания королевы. Варни тоже похолодел; в течение всего вечера он не спускал глаз со своего господина и теперь по его изменившемуся лицу мгновенно понял, что имела в виду королева. Но Лестер уже принял твердое решение действовать так, как ему подсказывала его бесчестная политика, и когда Елизавета добавила: «Мы говорим о деле Варни и Тресилиана… Здесь ли леди, милорд?» — граф не колеблясь ответил:

— Всемилостивейшая государыня, ее здесь нет.

Елизавета нахмурила брови и сжала губы.

— Наше приказание было строгим и определенным, милорд.

— И оно было бы исполнено, государыня, — ответил Лестер, — будь оно выражено даже в форме простого пожелания. Но… Варни, подойди… Вот этот джентльмен сообщит вашему величеству причину, по которой леди не могла предстать перед вашим величеством, — граф так и не смог заставить себя произнести слова «его жена».

Варни выступил вперед и с готовностью привел оправдания, в истинности которых сам был твердо убежден. Он заявил, что «названная особа», ибо и он не осмеливался в присутствии Лестера назвать Эми своей женой, решительно не в состоянии предстать перед ее величеством.

— Вот, — сказал он, — свидетельства одного из ученейших врачей, искусство и честность которого хорошо известны лорду Лестеру, и достойного и набожного протестанта, человека уважаемого и состоятельного, некоего Энтони Фостера, в чьем доме она сейчас находится. Оба подтверждают, что она тяжело больна и не имеет возможности совершить столь трудное путешествие из окрестностей Оксфорда в Кенилворт.

— Это другое дело, — сказала королева, взяв в руки свидетельства и пробежав их глазами. — Пусть подойдет Тресилиан. Мистер Тресилиан, мы весьма сочувствуем вам, тем более что вы, по-видимому, всем сердцем привязаны к этой Эми Робсарт, или Варни. Наше могущество благодаря господу богу и покорности нашего преданного народа достаточно велико, но есть дела, нам неподвластные. Например, мы не можем распоряжаться чувствами легкомысленной молодой девушки или заставить ее предпочесть ум и ученость изящному камзолу придворного. Мы не в силах также исцелить недуг, препятствующий этой леди явиться к нашему двору, как мы того требовали. Вот свидетельства врача, который ее лечит, и джентльмена, в доме которого она находится.

— С позволения вашего величества, эти свидетельства ложны! — поспешно воскликнул Тресилиан, так как под влиянием страха за последствия обмана, жертвой которого могла оказаться Елизавета, он забыл обещание, данное им Эми.

— Как, сэр! — вскричала королева. — Вы сомневаетесь в правдивости милорда Лестера? Но мы вас все-таки выслушаем. В нашем присутствии даже самый скромный из наших подданных может предъявить обвинение самому знатному и самый безвестный — самому почитаемому. Итак, мы выслушаем вас беспристрастно, но берегитесь, если вы говорите без доказательств! Возьмите эти свидетельства, прочтите их внимательно и объясните нам — на каком основании вы подвергаете сомнению их достоверность.

В это время несчастный Тресилиан вспомнил обещание, которое дал Эми, и сумел подавить в себе, естественное стремление разоблачить ложь, — а в том, что это ложь, он убедился собственными глазами. Однако, пытаясь овладеть собой, он не сумел скрыть свою нерешительность. Его растерянный вид произвел крайне неблагоприятное впечатление как на Елизавету, так и на всех присутствующих. Он вертел в руках взятые им бумаги, как круглый дурак, неспособный разобраться в их содержании. Королева уже начинала терять терпение.

— Вы человек ученый, сэр, — сказала она, — и, как я слышала, ученый выдающийся; и в то же время вы удивительно медленно читаете рукописи. Отвечайте — достоверны эти свидетельства или нет?

— Ваше величество! — ответил он с явным замешательством, не зная, как уклониться от признания справедливости доказательств, которые ему, быть может, придется впоследствии опровергать, и в то же время желая сдержать слово, данное Эми, и предоставить ей, как он обещал, возможность самой защищать свое дело. — Ваше величество, вы предлагаете мне установить достоверность этих свидетельств, тогда как она должна быть доказана теми, кто строит на них свою защиту.

— Ну, Тресилиан, ты, оказывается, не только поэт, но еще и критик! — воскликнула королева, бросив на него недовольный взгляд. — По-моему, документы, предъявленные в присутствии нашего благородного хозяина, честь которого служит порукой их достоверности, должны убедить тебя. Но раз ты настаиваешь на соблюдении всех формальностей… Варни… или нет… милорд Лестер, ибо дело это теперь уже касается вас, — при этих словах, сказанных без всякой задней мысли, дрожь пронизала графа до мозга костей, — скажите, чем можете вы подтвердить достоверность этих бумаг?

Варни поспешил ответить, опередив Лестера:

— С позволения вашего величества, молодой лорд Оксфорд, присутствующий здесь, знаком с почерком и репутацией мистера Энтони Фостера.

Граф Оксфорд, молодой кутила, которому Фостер не раз давал взаймы деньги под ростовщические проценты, заявил, что знает Фостера как человека богатого и независимого, видимо обладающего большим состоянием, и подтвердил, что представленное свидетельство написано его рукой.

— А кто может удостоверить подпись врача? — спросила королева. — По-моему, его имя Аласко.

Мастере, врач ее величества, вспомнив прием, оказанный ему в замке Сэйс, и желая своими показаниями угодить Лестеру, а заодно нанести удар графу Сассексу с его приверженцами, признал, что не раз советовался с доктором Аласко, и отозвался о нем как о человеке, чрезвычайно сведущем и искусном, хотя и не имеющем патента на медицинскую практику.

Граф Хантингдон, шурин Лестера, и старая графиня Рэтленд тоже расхвалили доктора Аласко, и оба припомнили бисерный почерк, которым он писал свои рецепты, а свидетельство было написано именно этим почерком.

— Ну, мистер Тресилиан, — сказала королева, — теперь, я полагаю, с этим делом покончено. Сегодня же вечером мы примем меры, чтобы примирить старого сэра Хью Робсарта с этим браком. Вы исполнили свой долг более чем смело, но мы не были бы женщиной, если бы не сочувствовали страданиям, которые причиняет истинная любовь! Поэтому мы прощаем вашу дерзость, а заодно и нечищенные сапоги, запах которых заглушил духи милорда Лестера.

Так говорила Елизавета, отличавшаяся удивительной чувствительностью к запахам. Впоследствии, много лет спустя, она выгнала из аудиенц-залы Эссекса, ибо запах его сапог вызвал ее гнев, подобно тому как сейчас ее разгневали сапоги Тресилиана.

Но Тресилиан уже успел прийти в себя, хотя вначале его поразила дерзкая ложь, столь убедительно отстаиваемая вопреки тому, что он видел собственными глазами.

Бросившись вперед, он упал на колени и, схватив королеву за платье, воскликнул:

— Вы христианка, государыня, вы венчанная королева, равно справедливая к вашим подданным! Если вы уповаете на милость божью на том последнем суде, перед которым все мы должны будем держать ответ, даруйте мне единственную милость! Не решайте этого дела так поспешно! Дайте мне только сутки сроку, и я представлю вам неопровержимое доказательство, что свидетельства, которые утверждают, будто несчастная леди больна и находится в Оксфордшире, лживы, как сам ад!

— Отпустите мой шлейф, сэр! — возмутилась Елизавета, пораженная его порывом, хотя в ее львином сердце не было места страху. — Как видно, он рехнулся! Мой остроумный крестник Хэррингтон, должно быть, изобразил его в своей поэме о неистовом Роланде! И все же, право, в настойчивости его есть что-то необычное. Скажи, Тресилиан, что ты намерен сделать, если по истечении этих двадцати четырех часов не сможешь представить доказательств, опровергающих убедительные заявления о болезни этой леди?

— Я готов тогда сложить голову на плахе! — ответил Тресилиан.

— Вздор! — возразила королева. — Боже мой, да ты говоришь как помешанный! В Англии ничья голова не может упасть без приговора законного суда. Я спрашиваю — если ты только способен понять меня! — можешь ли ты в случае неудачи своей безрассудной попытки представить мне веские и исчерпывающие причины, побудившие тебя предпринять ее?

Тресилиан безмолвствовал; колебания снова охватили его. Что, если за эти сутки Эми помирится со своим мужем? Тогда он окажет ей плохую услугу, раскрыв перед королевой все обстоятельства дела. Умная и подозрительная Елизавета будет вне себя от гнева, узнав, что ее обманули ложными свидетельствами.

Мысль эта вновь привела Тресилиана в крайнее замешательство. Он стоял потупившись, и когда королева, сверкая глазами, строго повторила свой вопрос, он, запинаясь, ответил:

— Может быть… по всей вероятности… то есть при известных условиях… я объясню причины и основания моих поступков.

— Ну, клянусь душой короля Генриха, — заключила королева, — ты либо безумец, либо отъявленный мошенник! Видишь, Роли, твой друг не может оставаться в нашем присутствии — он чересчур уж поэтичен! Уведи его! Избавь нас от него, иначе ему же будет хуже! Его порывы уместны лишь на Парнасе или в больнице святого Луки. Сам же возвращайся поскорей, как только поместишь его под надежную охрану… Очень бы хотелось увидеть красавицу, которая могла до такой степени помрачить рассудок мудрого человека.

Тресилиан попытался было снова обратиться к королеве, но Роли, повинуясь полученному приказу, вмешался и с помощью Бланта чуть не силой увел своего друга из залы. Да и сам Тресилиан начал думать, что обращение к королеве скорее повредило, чем помогло ему.

Когда они вышли в соседнюю комнату, Роли попросил Бланта присмотреть за тем, чтобы Тресилиана благополучно водворили в апартаменты, предназначенные для спутников графа Сассекса, и посоветовал, в случае необходимости, приставить к нему стража.

— Сумасбродная страсть, — сказал он, — да, видно, еще известие о болезни этой леди окончательно помрачили его разум. Но все пройдет, надо только дать ему покой. Ни под каким видом не выпускай его: он и так уже разгневал ее величество, и, если дать ей новый повод для неудовольствия, она найдет для него местечко похуже и охрану построже.

— Я тоже понял, что он сошел с ума, как только увидел на нем эти чертовы сапоги, — запах их так и ударил ей в нос, — отозвался Николас Блант, бросая взгляды на свои алые чулки и желтые розы. — Пойду пристрою его ненадежнее и сразу же вернусь к вам. А что, Уолтер, королева спрашивала у тебя, кто я такой? По-моему, она поглядывала в мою сторону.

— Она с тебя глаз не спускала! Я ей все рассказал… и какой ты храбрый воин, и какой… но, бога ради, уведи Тресилиана!

— Уведу, уведу, — согласился Блант. — А знаешь, что там ни говори, придворная служба не такая уж скверная штука… Так ты сказал, что я храбрый воин? Ну, а еще что, милый мой Уолтер?

— Что лучше тебя никого нет на свете… Да ступай же ты, бога ради! Тресилиан без сопротивления и возражений последовал за Блантом — или, вернее, позволил увести себя — в комнату Роли. Там Блант водворил его на узенькую кровать, стоявшую в гардеробной и предназначенную для слуги. Тресилиан сознавал, что никакие протесты ему не помогут и не встретят сочувствия у его друзей, пока он обречен на молчание и не может объяснить им все. Если же за это время Эми найдет путь к примирению с мужем, у него пропадут и повод и желание вмешиваться в ее дальнейшую судьбу.

С величайшим трудом удалось ему упросить Бланта избавить его от позора и унижения и не помещать в комнате двоих здоровенных стражей из свиты Сассекса.

Когда Николас убедился, что Тресилиан кое-как устроился на своей узкой кровати, он энергично выругался и не менее энергично пнул раза два злосчастные сапоги, ибо, ступив на путь щегольства, считал их если не основной причиной, то, во всяком случае, признаком ненормальности своего друга. Затем он вышел, удовольствовавшись тем, что запер на ключ дверь комнаты, где находился злополучный Тресилиан. Так все благородные и бескорыстные попытки Тресилиана спасти женщину, оказавшуюся по отношению к нему столь неблагодарной, пока лишь навлекли на него немилость королевы и осуждение друзей, считавших его чуть ли не помешанным.