Онлайн чтение книги Кингсблад, потомок королей Kingsblood Royal
25

— Не знаю, как вы, миллионеры, а я человек рабочий, и мне пора, — заявила Софи Конкорд.

«Так и Вестл говорит!»

Марта Дэвис взялась подвезти Софи. Аш предложил:

— А я провожу мистера Кингсблада до автобуса… Не стоит ходить здесь одному после часа ночи. Попадаются темные личности — не обязательно цветные. Обещаю не говорить на расовые темы, хотя полной гарантии дать не могу. Я на днях умудрился где-то прочесть вместо «кассовый сбор» — «расовый спор».

Прощаясь с Мэри Вулкейп, Нийл сказал вполголоса:

— Я провел замечательный вечер, но я и сейчас не знаю, могу ли я признаться даже этим нашим друзьям, что я негр.

— А я не уверена, следует ли в этом признаваться, далеко не уверена. Зачем подвергать себя унижениям, о которых мы сегодня говорили?

Кое-где на Майо-стрит за темными занавесками еще виднелся свет, в каком-то помещении над магазином громко смеялись. В переулках гнездились тени — может быть, притаившиеся люди, может быть, бочки, но так или иначе Нийлу они не нравились. Аш не начинал разговора, и Нийл заметил, как внимательно он приглядывается к каждой бездомной кошке, к каждой темной мужской фигуре, скорчившейся на тротуаре.

Нийл захотел идти пешком и дальше автобусной остановки — до Кену-хайтс, где жил Аш.

Дом доктора Дэвиса был маленький, с плоской крышей, но по огромному окну, превращавшему целый его угол в стеклянную клетку, Нийл понял, что это так называемый «стиль модерн», протест против тюдоровских и мавританских особняков Сильван-парка. Он слышал, как мистер Пратт неодобрительно называл такие постройки «анархическими», но ему никогда не приходилось бывать в них.

Аш сказал негромко: «Зайдите, выпьем», — и Нийл очутился в комнате, которая и оттолкнула и очаровала его своей нарочитой пустотой, отсутствием каких бы то ни было безделушек. В ней было два центра: огромное угловое окно, из которого, далеко внизу, были видны бледные цепочки огней в Файв Пойнтс, и строгий камин из полированного камня, без полки. Несколько кресел необычной формы, обитых кустарной тканью, свидетельствовали о том, что удобство здесь ценится больше, чем марка «чиппендейл», а на стене, не то оклеенной обоями, не то обитой каким-то металлом, висела одна-единственная картина — вихрь крутящихся треугольников. На пианино бесформенной глыбой высилась черная скульптура.

— Это, значит, и есть стиль модерн? — дивился Нийл, пока Аш сбивал коктейль у стенного холодильника.

— Так его принято называть.

— Какой архитектор вам строил?

— Я сам, а скорее никто. Здесь был сарай, и мы с Мартой приспособили его под жилье. Но знаете, этот дом — знак моего позора. Боюсь, что я построил его на зло Люциану Файрлоку, а тянуться за снобами хуже, чем тянуться за мещанами. Вы знаете Файрлока?

— Заведует рекламой у Уоргейта — южанин? Да, немного знаю.

— Он южанин-либерал — окончил университет Вандебильда, из тех людей, которые считают, что мы, такие-сякие негры, должны знать свое место, и вместе с тем хотят прослыть терпимыми, хотят, чтобы мы учились тому же, что и белые, но помалкивали. Файрлок живет через два дома от меня, в ужасающем Ноевом ковчеге с завитушками — по военному времени он, бедный, ничего лучшего не нашел.

Он встревожился, когда обнаружил, что мы с ним соседи. Он, правда, привык к соседству негров, но считает, что им положено оставаться нищими, смиренными и благодарными. Поначалу он на меня косился. А потом его дети стали играть с моей Норой и мы как будто познакомились, и всего огорчительнее то, что он, бедняга, предпочитает меня всем другим соседям, но не может себе в этом признаться.

Когда я стал отстраивать этот дом, я сначала сам не понимал, что выбрал стиль модерн — эту фрейдистскую форму пуританства — специально для того, чтобы уязвить Файрлока. И что самое забавное — это мне удалось: всякий раз, как он проходит мимо моего дома, на лице у него написана зависть. Вот видите, какие у меня бывают низкие побуждения. А эта комната получилась такая беспросветно целомудренная, что я тоскую по дубовой качалке и чтобы над ней висела олеография — старая церковь при лунном свете. Ведь я обыватель в профессорской шкуре.

Впрочем, нет, это неправда! (Господи! Сколько я сегодня говорю, — это потому, что по вечерам я почти всегда сижу дома.) Я не благодушный бизнесмен, отнюдь нет, но и не пламенный борец за дело негров.

Мне хотелось бы жить в башне из слоновой кости, играть Баха, читать Йитса и Мелвила, заниматься историей химии и алхимии, а не корпеть на лабораторной работе. Белые ученые не принимают меня в свою среду, поэтому я стараюсь увлечься расовой борьбой. Но это роль, а я плохой актер.

Я очень ценю людей, с которыми сегодня провел вечер, но, на мой взгляд, Клем слишком криклив, Софи слишком подражает белым «деятельницам», а Джон и Мэри, которых я от души люблю, слишком ограниченны. Для меня приятно провести вечер — значило бы молча посидеть у камина с томиком Джорджа Мура. Да, да, мне очень нелегко кричать о наших «правах», хоть я и отлично знаю, что это действительно наши права.

Вероятно, я говорю все это для того, чтобы внушить вам, что мы и наша пропаганда не так просты, как кажемся. Да и вы тоже!

Вероятно, у вас есть особые причины интересоваться нашим народом. Во всяком случае, на филантропа-любителя вы не похожи. В чем ваш секрет?

«Вот кто действительно мог бы мне многое разъяснить, кто мог бы стать мне другом. Я вовсе не хочу болтать об этом направо и налево, но…»

— Дело в том, Аш, что во мне, видимо, есть негритянская кровь, от каких-то далеких предков.

Аш не выразил ни сочувствия, ни удивления, но ограничился спокойным:

— Вот как. Что же, этим, пожалуй, можно гордиться. Пожалуй, теперь вам больше смысла воевать, чем было на фронте.

— Но мне страшно, что об этом узнают, и притом люди, чье мнение я в грош не ставлю.

— Если вам понадобится помощь, мистер Кингсблад, во всяком случае, если захочется поговорить, приходите сюда, я буду рад.

— Непременно приду. До свиданья, Аш.

Доктор Дэвис сделал заметную паузу, прежде чем выговорил:

— До свиданья… Нийл.

Он шагал домой — еще молодой мужчина, приятной, хоть и заурядной наружности — по улицам, населенным мелкими служащими и заводскими мастерами, узким, как темные проходы между ящиками на огромном складе, и в душе его было больше надежды, чем страха. Он по-прежнему с тревогой думал о своем негритянском будущем, но теперь ничто в этом будущем не отталкивало его; он перешагнул за черту, на ту сторону, где стояли Аш и Софи, Райан и Клем.

Когда он, стараясь не шуметь, вошел в спальню, Вестл проснулась на минутку, ласково поддразнила его: «Видно, встреча ветеранов прошла удачно», — и опять заснула.

Он был поражен: казалось бы, жена, такой близкий ему человек, должна была сразу почувствовать, что этот вечер — самый значительный в его жизни. А Софи поняла бы это?

Вестл и Нийл собирались провести двухнедельный отпуск Нийла на даче, на северном побережье Верхнего озера. Перед их отъездом главный бухгалтер Второго Национального мистер С.Эшиел Денвер пригласил их пообедать в отель «Пайнленд» в ознаменование славной и прибыльной деятельности Консультации для ветеранов. В палевом свете стенных ламп в виде роз, укрепленных на помпейских фресках «Фьезоле», сенатороподобный Дрексель Гриншо, с высоким темно-коричневым лбом и белыми усами щеточкой, провел их к столику, сверкавшему серебром и розами.

Закусывая сардинками, в изнеможении раскинувшимися на холодных гренках, Вестл залюбовалась степенно удаляющейся фигурой мистера Гриншо:

— Просто классический негр из старинных романов! Он, наверно, любит играть в кости и есть свиные отбивные и арбузы.

Мистер Денвер согласился:

— Да, хороший старик. Никогда не дерзит, не фамильярничает с белыми. Знает свое место, делает, что велят, и говорит «спасибо», и не пытается вам внушить, будто он владелец отеля, не то что многие нахальные ниггеры помоложе.

Но миссис Денвер не считала возможным безоговорочно разрешить Дрекселю жить на белом свете:

— По-моему, он бывает чересчур развязен. Я считаю, что в наше время, когда нравственные устои так расшатаны, необходима особенная строгость, и не могу сказать, чтобы мне очень нравилось, когда цветной лакей ведет себя так, словно он член семьи. Не понимаю, почему они вообще держат черную прислугу в отеле, который хочет слыть первоклассным, гораздо лучше было бы нанять хороших официанток — только американок, а не каких-нибудь толстых шведок.

— Ну, что вы, по-моему, эти лакеи ничего, только меня всегда злит, что я не в состоянии отличить их друг от друга, — сказала либеральная Вестл, глядя на трех скользящих по залу лакеев, из которых один был приземистый и черный, другой — худощавый, с кожей кофейного цвета, а третий — очень высокий, очень светлый и в очках. — А ты, Нийл?

— Нет, по-моему, они все разные.

Миссис Денвер проскрипела (в ее голосе всегда был призвук корсета):

— Хорошо, Нийл, пусть вы можете их различить, но неужели вам нравится это ворчливый старик метрдотель?

— Нравится. По-моему, он очень достойный старый джентльмен.

— Джентльмен? Вот оригинальное определение для негра!

После обеда они поехали к Денверам, обитавшим неподалеку от Нийла, и туда явились еще гости: Седрик Стаубермейер, Дон и Роза Пенлосс — исколесивший весь свет торговец красками, обоями, линолеумом и прочими произведениями искусства — с женой. Разговор велся самый светский, но в сугубо интеллектуальном плане, и Нийл имел полную возможность сравнить культурный диапазон богатого белого человека с узким кругозором негров, чьи высказывания он слышал за три дня до того в доме цветного дворника.

— Ну, кажется, последние дни стало теплее.

— Да, но в июне было страшно холодно.

— Разве? А мне показалось, что не холоднее, чем всегда в это время. Может быть, чуть-чуть.

— Да? А мне, представьте, показалось, что холоднее.

И тому подобные блестки, рассыпаемые изящно и без усилий.

Однако миссис Седрик Стаубермейер была дамой более просвещенной, можно даже сказать — просветительницей.

— Ах, мне просто не верится, что уже десять лет прошло, как мы были в Риме; кажется, будто это было только вчера. Мы повидали в Вечном Городе решительно все — и руины, действительно очень древние, и Ватикан, и аэродром, и владелицу английского кафе — она была англичанка, и она сказала, ах, вы ничуть не похожи на иностранцев, и для нас было очень удобно, что мы жили не в отеле, а в пансионе, где мы могли встречаться с настоящими итальянцами, мы их встретили несколько человек, и они нам все объяснили, а еще там был такой интересный француз — ах, он замечательно говорил по-английски, не хуже нас с Седриком, и — подумайте только! — он нам рассказал, что его двоюродный брат живет здесь у нас, в Гранд-Рипаблик!

Но мистер Стаубермейер ввернул довольно кисло:

— Мы, когда вернулись домой, не стали разыскивать этого двоюродного брата, потому что я сильно подозреваю, что тот француз был евреем, а вы знаете, как я отношусь к евреям, вы сами бы так относились, если б вели с ними дела, и я так и сказал жене: «Черт с ним совсем! Я еще могу терпеть иностранцев в других странах, и тамошние туземцы мне, говорю, нравятся, только жить не умеют и дела с ними вести невозможно, а все же пусть лучше сидят у себя за границей».

Их интересы отнюдь не ограничивались путешествиями. Они подробно обсудили перспективы охоты на фазанов в предстоящем осеннем сезоне; продажность своего депутата, за которого, впрочем, снова собирались голосовать, чтобы в конгресс не пробрался какой-нибудь рабоче-фермерский демократ; и то обстоятельство, что мистер Джонс покупает дом у мистера Брауна, а мистер Браун слишком много пьет. После этого они со знанием дела сравнивали цены на дамские чулки в «Эмпориуме» у Тарра, в универмаге «Beauh Arts» и в магазинах Дулута, Миннеаполиса и Сент-Пола, пока миссис Денвер не воскликнула:

— Боже мой! Мы так хорошо разговорились, я и понятия не имела, что так поздно; но что это, Нийл, если я не ошибаюсь, вы хотите уходить?

Она не ошибалась.