Онлайн чтение книги Колодец старого волхва
Глава 2

С приездом князя Владимира словно само солнце вошло в Белгород. Суета и гомон обрели смысл и упорядоченность. Князь привел с собой только треть своей ближней дружины, еще не все обещанные городами полки подошли, но теперь каждому сделалось ясно, что подготовка кончается, поход близок, и вот-вот турий рог даст знак вступать в стремя

В семью старшего городника приезд князя принес одно беспокойство. Взволнованный рассказ сияющей Медвянки о том, как на нее смотрел сам князь, сильно напугал Надежу и Лелею. По Киевщине давно бродили слухи о чрезмерной любви светлого князя Владимира к красным девицам, и число его сыновей от разных жен было красноречивым тому подтверждением. А Надежа вовсе не хотел отдать свою любимую дочь на княжескую забаву.

– Вот угораздило, прогневили мы богов! – причитала Лелея. – Мати-Макоше, смилуйся, оборони от беды! И куда тебя только понесло, коза ты безголовая! Сраму не оберешься!

– Да не плачь ты, мать! – скрывая досаду, пытался утешить жену Надежа. – И мы не холопы, не смерды сирые, чтоб князь нас так обидеть мог! Силой не потащит он нашу девку к себе!

Но Лелея не верила утешеньям и горевала. Надежа строго запретил Медвянке выходить во двора, а челяди велел никого из киевских на двор не пускать, а коли полезут силой, скликать людей будто о татьбе и разбое. Медвянка была обижена и расстроена, спорила с отцом, даже плакала. Вот когда она до конца прочувствовала горе Сияны, которую не пускали на Лельник! То, в чем она видела радость своей жизни, было наглухо заперто от нее родительской строгостью. И почему? Про князя всегда с три короба наврут, не сделает он им ничего дурного! Но Надежа был непреклонен.

– Буде тебе гулять, догулялась! – с непривычной суровость сказал он ей. – А мне внука приблудного не надобно, хоть и княжьего рода. Пусть князь себе забавушек у кого другого поищет. Вот будем князя в поход провожать – посмотреть и тебя возьму. А покуда мне носа не смей казать из ворот!

Даже сидя за столом в княжеской гриднице, Надежа чувствовал себя как на еловой лапе, ерзал, едва притронулся к угощениям и все посматривал на князя. Но Владимир-Солнышко, поприветствовав Надежу наравне с прочими, больше на него не глядел. О его любви к красивым девушкам люди не лгали, но перед далеким походом у него были другие заботы.

А вокруг него все пировали, кричали славу князю, хвалились ратной доблестью. Только один человек, как и Надежа, не разделял общего веселья. Сотник Велеб сидел мрачный и только пил кубок за кубком пахучий малиновый мед. В этот раз его сотня не шла в поход, а оставалась беречь Белгород. Добыча и слава на сей раз достанутся другим, и ничто не могло утешить Велеба.

На другой день весь Белгород гудел новостью – князь с большой дружиной идет на чудь! Многие радовались, надеясь на богатую добычу, но кое-кто беспокоился.

– На чудь-то хорошо, а как бы не пошли бы на нас печенеги! – толковал Надеже сосед, старшина сереброкузнецов Вереха. – Пора для них удобная – травень, как бы по траве по новой не наладились они к нам! Прослышат, что князя нету и войска нету… Вот, остается у нас Велебова сотня, а что сотня сделает? В орде же тысячи несчетные! У нас один воюет, а на него семеро пашут. А у степняков – ни пахать, ни сеять, сколько мужиков, столько и воев, на нашего одного ихних десять! Стены-то у нас крепкие, да в осаде сидеть – припасы надо. Обещал князь дать припас, да где он? Ты его видал? И я не видал. Вот и думай, что нам с сего похода ждать, добра или худа. Как по-твоему, Явор?

Явор тоже был здесь. Надежа увидел десятника на улице и сам зазвал в гости. Явор пришел охотно, надеясь повидать Медвянку. Она сидела в углу, ни на кого не глядя, неразговорчивая и угрюмая. Несмотря на все уговоры, отец держался своего решения не выпускать ее со двора. Медвянка была просто убита таким разочарованьем, но ослушаться не смела. Меньше прежнего расположенная заниматься полезным делом, она бродила по дому и по двору, вслух жаловалась на судьбу и завидовала Зайке. Младшая сестра вольно бегала по всему детинцу и вместе с другими детьми целыми днями сидела у ворот княжеского двора, любовалась на бояр, кметей и их коней в блестящей серебром упряжи, а потом возбужденно пересказывала сестре все, что видела. Но Медвянку это мало утешало. Где-то там, на площади за тыном, ходил тот самый голубоглазый парень из детских, показавшийся ей самим Яровитом. Иногда Медвянке казалось, что она слышит в гуле голосов за тыном и его веселый голос, что-то кричащий, поющий, смеющийся. Он был так близко, но они не могли увидеть друг друга. Медвянке казалось, что за неизвестную вину она одна не допущена на всеобщее веселье.

И Явор, не сводящий с нее глаз, вызывал у нее только досаду. Куда ему до киевских витязей! Он был таким скучным и невзрачным по сравнению с киевлянами, что Медвянку даже злила его упрямая надежда ей понравиться. А киевская дружина завтра-послезавтра уйдет в поход и она, быть может, никогда уже не увидит ни княжичей, ни воевод, никого, кроме Явора с его кривым носом! Медвянке было тоскливо и досадно, а одолевать дурные чувства она не умела.

А Дунай Переяславец, занявший столько места в ее мыслях, тем временем вовсе не думал о ней. Его увлечения быстро загорались и быстро угасали, ему нравились все девушки на свете, но ни к одной он не был по-настоящему привязан. Его занимало только то, что было у него перед глазами. А с глаз долой – из сердца вон. В другое время и с Медвянкой бывало так, но теперь, в домашнем заточении, ей было не на что отвлечься и не о чем больше думать. А Дунай в потоке забот и новых впечатлений давно потерял из памяти ее образ. Небесный его покровитель – Яровит – влек его к новым и новым встречам, разговорам, мечтам.

Не таков был Явор. Его чувства и привязанности возникали не так легко и не давались кому попало, зато держались крепко. Однажды полюбив Медвянку, он любил ее в дали и вблизи, в радости и в печали. Никакой поход не мог заставить его забыть о ней – среди дел и забот он любовался ее образом в своем сердце и черпал в нем сил для нелегкой ратной службы. Может быть, Медвянка и не стоила такой глубокой и сильной любви, но таким был сам Явор, такими были и его чувства – делить себя он не умел.

Сейчас Явор видел, что Медвянка не хочет разговаривать с ним, но то и дело поглядывал на нее. Его тревожил ее расстроенный вид – он тоже слышал о ее встрече с князем и думал, что она боится злых языков. Он и пришел сюда сегодня, чтобы узнать, не нужна ли ей защита, и Надежа был всем сердцем благодарен ему за это.

Услышав свое имя, Явор отвлекся от мыслей о Медвянке и повернулся к Верехе.

– Как мыслишь – ждать ли нам летом печенегов? – повторил сереброкузнец.

– Не посмеют! – уверенно ответил Явор. – В прошлое лето из-под Васильева так их погнали, что долго помнить будут.

– Так ведь сколько городов тогда полки собирало! – воскликнул Вереха и принялся вспоминать: – Из Киева были, из Овруча, из Чернигова самого! А ныне-то где они все? Все в чудь идут, а мы с чем остаемся?

– Как так – с чем? – вскричал Надежа и выразительно махнул в сторону Явора. – А нашего тысяцкого дружина? Наши-то соколы ясные с нами остаются – да пусть хоть три орды под город придут, я бояться и не подумаю!

– Одно хорошо – за твоими стенами нас не взять! – сказал Вереха. – Истинно, как в Перуновом Ирье живем!

– С такими стенами и дружины не надо, – негромко и язвительно сказала Медвянка. Она обращалась якобы к матери, но бросила быстрый колючий взгляд на Явора. – Хорошо в белгородской дружине служить! Знай себе у ворот стой, да по улицам похаживай, да на девиц поглядывай!

Явору нетрудно было понять, в кого она метит своей речью. Медвянка видела, что он задет ее словами, но не унималась.

– Боги милуют – на Белгород вороги не идут, а искать их – заботы нет! – продолжала она. – Кто посмелее – те с князем идут, в чужих землях себе ратного дела ищут. А иные, хоть и воями зовутся, да воюют с тараканами возле теплой печки!

Этого Явор уже не мог пропустить мимо ушей. К ее насмешкам над его перебитым носом он уже привык, но эти нападки его сначала удивили, а потом обидели. Свою службу на рубеже степей он считал и важной, и трудной не менее, чем покорение дальних земель. Гордость воина мешалась в его сердце с обидой любви, он помрачнел и нахмурился.

– Не про меня ли толкуешь? – глухо, отрывисто спросил он, исподлобья глядя на Медвянку.

А она словно бы обрадовалась, что проняла его своими словами.

– Хотя бы и про тебя! – с вызовом ответила она и отбросила шитье, которое бесполезно ковыряла иголкой. – Про кого же мне толковать, как не про тебя? Проходу от тебя нет! Куда ни повернусь – опять ты рядом толчешься! Вся удаль твоя на девок ушла! А как князь в поход идет – только тебя одного и не видать!

– Вот как ты про меня! – Лицо Явора побледнело даже под загаром, потом потемнело от прилившей крови, дыхание участилось.

Каждое слово Медвянки, ее презрительный взгляд били его в самое сердце, словно железный наконечник стрелы. Никогда еще ему, выше всего ценившему ратную доблесть, не приходилось слышать обвинений в лени и трусости. Ни от кого он и не потерпел бы их, а в устах любимой им девушки они были страшнее смерти. Вот чем она отплатила ему за любовь! И сама она вдруг показалась ему вовсе не красивой, а злой, как омутница с холодными глазами и мертвым сердцем. И как раньше его тянуло к ней, теперь резко толкнуло прочь – хотелось бежать от нее подальше, чтобы не видеть презрения в ее блестящих глазах, не слышать этих несправедливых упреков, так остро жалящих и его любовь, и его гордость.

– Ну, благодарю – надоумила! – с трудом переводя дыхание, выговорил Явор. – И верно – чего я здесь-то не видал? И на чудь пойдешь – только бы глаза мои тебя вовек не видали!

– Хорошо надумал! – раздраженно одобрила Медвянка. – Ну, чего же ты не идешь? Беги скорей, а то передумаешь!

Явор вскочил со скамьи.

– Спасибо за дружбу, хозяин, пора мне! – глухо бросил он Надеже и стремительно вышел, даже раньше, чем удивленный хозяин успел хоть что-то ответить ему.

Видя, что наделала своими словами, Медвянка была и довольна, и несчастна разом. Ей хотелось всех прогнать от себя и горько расплакаться. Она редко чувствовала себя несчастной, но в это недолгое время обида на весь свет терзала ее, как все двенадцать злых сестер-лихорадок.

Быстрыми сердитыми шагами Явор вышел со двора Надежи и направился к воеводским воротам. В нем кипел гнев на девчонку, которая судит о том, чего не знает и не понимает. Его жег стыд, что он так долго смотрел на нее обожающе-помраченными глазами. Словно протрезвев, Явор увидел ее по-новому, и она уже казалась ему не лучезарной Денницей, а только недоброй и бессердечной девицей. Макошь дала ей красоту, но не дала сердца. «Да и чего в ней нашел хорошего? – с досадливым удивлением думал Явор по пути к воеводскому двору. – Вон, в гончарном конце Егоза – тощая да рыжая, тоже только и знает, что вертеться да хихикать – ничем не хуже. Видно, от безделья одурел, как будто сглазили меня! Весь город знает! За спиной смеются!» Ему хотелось скорее забыть и Медвянку, и свое помрачение, убежать куда-нибудь подальше – да хоть в чудской поход, сбросить с себя эту дурную любовь, как старую кожу. Явор знал, конечно, что сотня Велеба, в которую входил его десяток, по жребию остается в Белгороде, но теперь, после упреков Медвянки, не мог смирить со своей бесславной участью и хотел просить тысяцкого отпустить-таки его в поход. Здесь ему без труда найдется замена, а место его – в походе. Не пристало мужчине, воину, сидеть сиднем в городе за крепкими стенами! От чего белгородцев оборонять – от дурного домового? С этим делом старый Обережа лучше управится.

Хоромы князя и тысяцкого стояли на одном широком дворе, обнесенные общим тыном, и соединялись меж собой просторными сенями. Сейчас на дворе было людно и шумно. Горделиво расхаживали щеголеватые кмети из княжеской ближней дружины, бегали челядинцы, сновали разные купцы, ремесленники. Всех расталкивая и никого не замечая, Явор взбежал на крыльцо терема и в сенях перед гридницей столкнулся с кем-то из детских. Даже не глядя, тот быстро и чувствительно толкнул его в плечо, шагнул вперед, заступая Явору дорогу, и только потом обернулся.

Словно конь, остановленный на полном скаку, Явор яростно впился глазами в неожиданное препятствие. Толчок уже был нешуточной обидой, а сейчас Явор менее всего был склонен прощать. Этого парня он знал – да и кто не знал Дуная Переяславца, его золотую серьгу в левом ухе и шрам на щеке, о котором он рассказывал всякие небылицы?

– Куда несешься, будто тур за коровой? – насмешливо ответил Дунай на гневный взгляд Явора. – Того гляди, стену лбом прошибешь, княжьи хоромы завалишь!

Расправив плечи и уперев руки в бока, киевский витязь стоял перед белгородским десятником, не пуская его к дверям гридницы. Дунай был на пару лет моложе Явора, но многолетнее положение княжеского любимца приучило его на всех смотреть свысока, будь то хоть боярин, хоть воевода, не сидящий, как Дунай, каждый день за княжеским столом. По своей близости к князю детские считали себя выше всех прочих, а Переяславец, статный, веселый и удалый, был воплощением всех их лучших качеств, их гордостью и отрадой самого князя Владимира-Солнышка.

Детские вокруг дружно рассмеялись, их смех хлестнул Явора больнее плети. А Дунай продолжал, оглядывая Явора с насмешливым удивлением:

– Откуда ж такой скорый? Не пожар ли? Не петух ли клюнул?

– К князю мне, – бросил Явор и хотел его обойти, но Дунай снова оказался перед ним.

– Занят князь с воеводами, не до тебя, – с пренебрежением ответил он Явору. Весь его уверенный вид показывал, что в его власти пустить или не пустить к князю.

Но и Явор был непрост – в хоромах воеводы Вышени его слово значило немало, и он не мог стерпеть, чтобы заезжий гость не давал ему пройти.

– А ты мне не указывай! – с резкой досадой ответил он. Явор знал, что Переяславец – один из первых любимцев князя Владимира, но сейчас ему было на это наплевать. – Ты-то здесь в гостях, а я дома!

– Мы при князе везде дома, – уверенно ответил Дунай и смерил Явора любопытно-испытывающим взглядом. Оба они были одного роста, но казались неровней. Даже сегодня, в будний день, Дунай был одет в нарядно вышитую рубаху, обут в красные сапоги, на груди его сверкала витая серебряная гривна, широкая – впору седому воеводе. Красный плащ его был сколот на плече серебряной запоной варяжской работы, серебряные бляшки на поясе сверкали сплошной чешуей. Светловолосый и кудрявый, с ясными голубыми глазами и белыми ровными зубами, любимец князя был и любимцем всех киевских девушек. Куда было до него десятнику сторожевого города! Лицо Явора, потемневшее от гнева и внутреннего напряжения, сейчас казалось страшным. И рубаха на нем была грубее, и сапоги проще, и бляшек на поясе всего ничего.

– Здешний, стало быть! – Дунай снова усмехнулся. – Застенный сиделец! Хорошо ли вам тут живется, не тревожат ли мухи? Вы бы хоть ворота иногда отворяли, ветерка бы впустили, а то у вас тут и не продохнуть!

– Пригрелись они тут, уж выйти в поле и боязно! – подхватил его насмешки другой киевлянин.

– Куда там – ноги-то затекли от сиденья! – Бока болят от лежанья!

Детские стояли кругом Явора и Дуная, смеялись, поддерживали своего. Но Явор больше никого не видел. Он смотрел только на Дуная, в его красивое, уверенное, смеющееся лицо. Откуда в нем столько гонора – в палатах княжеских нашел его, а палатах и красуется, а вот каков он в поле будет? И чем он серебро свое заслужил – застольными песнями? И все же перед Дунаем Явор сам себе казался мужиком-засельщиной, и чувство незаслуженного унижения усиливало его гнев и досаду. Раздражение и обида кипели в нем, а Дунай словно нарочно разжигал их.

– Чего на дороге стал? – отрывисто бросил Явор Дунаю, сдерживаясь из последних сил. – Пусти!

Но Дуная нелегко было напугать – его это все только забавляло. Взгляды и смех товарищей-детских подзадоривали его и без того беспокойный нрав.

– Нельзя такому горячему к князю – палату запалишь! – весело отозвался он и с вызовом предложил: – А надобно тебе – так пройди!

Явор сорвал с плеч мешающий плащ, а Переяславец уже стоял перед ним, готовый встретить удар. Нет, не только на словах он был ловок – Явор даже не заметил, как он успел это сделать, перелился, словно язык пламени. Киевляне волной откатились по сторонам, освобождая место. Кулаки Дуная были привычно готовы к драке, смех исчез с его лица, но голубые глаза смотрели так же ясно, вызывающе и уверенно, словно говорили: «Ну-ну, давай, поглядим, на что ты годишься, а я-то и не таких перекидывал!»

Каждый из детских мог одолеть пятерых, но в Яворе сейчас была ярость рыкаря. По его темному лицу Дунай это понял и внутренне приготовился к нешуточной драке. Явору и в голову не пришло – сейчас он ни о чем не способен был думать, – что нечаянно он сам устроил себе испытание, необходимое для приема в княжескую ближнюю дружину. Даже если он не одолеет Переяславца, а только будет не слишком быстро им побежден, то и этим докажет свое право быть среди витязей князя-Солнышка.

Противники подались друг к другу, но вдруг где-то рядом высокий девичий голос отчаянно вскрикнул: «Нет, стойте!» – и словно голубая птица пала откуда-то сверху и метнулась между Явором и Дунаем.

Оба кметя невольно отшатнулись прочь, на лицах обоих было одинаковое изумление. А между ними оказалась, разведя руки, как крылья, воеводская дочь Сияна. Никто не знал, как она здесь оказалась, только нянька ее охала в верхних сенях: ее старые ноги не поспевали за проворной девушкой.

– Да как ты смеешь такие слова ему говорить! – гневно и взволнованно выкрикивала Сияна в лицо удивленного и растерявшегося от неожиданности Дуная, перед которым вдруг оказался совсем не тот противник. – Вы, киевские, сами только и знаете, что в сафьяновых сапогах красоваться да славою хвалиться, а где она, ваша слава, – в тридевятых землях вся, куда и ворон костей не заносил! На ляхов ходите, на хорватов, на чудинов, а нам-то что с них? А Явор не славы себе ищет, он нас тут от степи бережет! У тебя я не знаю за что гривна на шее, а у него – за полон малоновгородский! У баб тамошних, у детей спроси, что он у Родомана отбил, от неволи избавил! Вы идете себе славы искать, а он нас беречь будет – да мы его одного на десяток таких не променяем! И не смей смеяться – чтоб глаза твои бесстыжие на него глядеть не смели!

Сияна сердито сжимала кулаки перед грудью, браслеты на ее белых руках звенели, щеки разгорелись от волнения, а глаза блестели, как голубые звезды гнева. Даже слезы появились в них от обиды за Явора и всю белгородскую дружину. Сияна хорошо знала заслуги Явора, а прямой и справедливый нрав не позволял ей молча слушать, как над ним насмехается киевский щеголь.

Ни слова не отвечая, Дунай отступил назад, в удивлении глядя на Сияну и даже не пытаясь защититься, хотя было чем. Свою гривну он получил из рук князя Владимира после прошлогодней васильевской битвы за то, что помог уберечь от гибели юного княжича Мстислава. Свой знаменитый шрам на щеке он вынес оттуда же, и с ним еще другой, длинный и глубокий, но скрытый под рубахой на боку и известный немногим. От той раны Дунай едва не умер и выжил, по увереньям васильевской ведуньи Веснавы, только молитвами всех киевских девушек. Но сейчас Дунай даже не заметил того, что его самого обижают напрасно. Он видел в гриднице дочь воеводы Вышени, но она сидела за столом тихо и скромно, не поднимала глаз, не говорила ни слова, не отвечала на шутливые похвалы князя Владимира и казалась совсем еще девочкой. А сейчас она преобразилась: откуда-то взялись и стать, и решимость, и красота. И в его глазах Сияна вдруг увидела совсем не те чувства, которые хотела вызвать – не стыд, а удовольствие. Любуясь ею, Дунай и не осознал ее упреков. И она вдруг смутилась, воодушевление отхлынуло.

– Да еще и драться задумал – у нас в хоромах, да нашего же побить! – добавила Сияна, но уже не так уверенно, голос ее зазвенел скрытыми слезами. – Коли собрался на чудь, так на чудинов бы удаль и берег…

Но тут силы ее кончились: она не могла больше выдержать такого высокого и сильного волнения, которое восхищенные глаза Дуная только подогрели. Слезы переполнили глаза Сияны и быстрыми ручейками побежали по щекам. Прижав к лицу ладонь, она бросилась прочь так же стремительно, как появилась, и торопливо поднялась по лесенке в горницы. Ей сделалось нестерпимо стыдно за то, что она вмешалась в спор мужчин, столько всего наговорила, да еще и расплакалась у всех на глазах.

Все бывшие в сенях удивленно провожали ее глазами: киевляне даже не все знали, кто эта высокая девушка с сияющей золотой косой. Дунай растерянно потер шрам на щеке и улыбнулся, думая, как удивительно выросла и похорошела маленькая дочка Вышени.

Явор был не меньше его изумлен заступничеством воеводской дочери. Когда дверь горницы наверху захлопнулась, он перевел взгляд на Дуная и вдруг усмехнулся его растерянно-обрадованному виду. Это был уже не тот задира, который не пускал его к князю. Да и стоило ли, по правде сказать, с киевлянами браниться? Он же с ними в один поход собирается.

С трудом оторвав взгляд от верхних сеней, где скрылась Сияна, Дунай посмотрел на Явора и многозначительно покивал головой.

– Она – Вышенина дочка? – спросил он у Явора, словно больше не у кого было.

– Она, – подтвердил Явор. – А хороша-то как! – начисто забыв о едва не состоявшейся драке, Дунай открыто делился с бывшим противником своим восхищением. – Я ее в прошлое лето видел, так совсем девчонка была. А теперь смотри – красавица! Чай, и жених есть?

Он дружески-задорно подмигнул Явору, киевляне вокруг заулыбались, и Явор с изумлением понял, что его-то и считают женихом Сияны – иначе почему бы она вступилась за него? Смеясь над такой нелепой мыслью, Явор покачал головой.

– Жениха покуда нет, да и ты не сгодишься! – сказал он Дунаю. – Больно речист.

– Ты чего тут буянишь, Яворе? – раздался от порога гридницы голос тысяцкого. Все обернулись к воеводе, вышедшему на шум, а он удивленно смотрел на своего десятника. Явор, которого он всегда так ценил за спокойствие и присутствие духа, теперь стоял перед киевским кметем без плаща, готовый к драке. – Что за шум подняли? Или тебя Леля-Весна по лбу ударила?

Киевляне засмеялись шутке, истинного смысла которой не поняли, а Явор вспомнил свою Лелю – Медвянку, которая и погнала его сюда. Вспомнив о деле, Явор снова нахмурился. Досада его улеглась, но решимости не убавилось. Не в его обычае было отступать от принятого решения.

– Хочу я тебя, воевода, о милости просить, – заговорил он и поклонился. – Пусти меня в поход с князем. Может, с детскими мне и не равняться, – Явор бросил взгляд на Дуная, – а в походе и от меня толк будет. Все лучше, чем здесь с бабами сидеть. А то уже…

Он хотел сказать: «А то уже в глаза мне смеются!», но не стал, не желая даже краем поминать Медвянку.

– Эй, вояки, князь зовет! – Вслед за Вышеней из гридницы вышел еще один киевский кметь, невысокий ростом, но плотный, с очень широкими плечами. Этого Явор тоже знал – это был Ян Кожемяка. – Галдите тут, как на вече, а в чем толк – бог весть. Князь знать желает.

Вслед за тысяцким все переместились из сеней в гридницу. Князь Владимир сидел среди своих воевод и здешних бояр на лавке под развешанными красными щитами и нетерпеливо притоптывал алым, шитым золотом сафьяновым сапогом по дубовым плахам пола. На лбу князя-Солнышка меж красиво изогнутых черных бровей залегла тревожная морщинка. Он не слышал через дверь, о чем зашел спор, но чуял неладное и беспокоился, как бы не было омрачено раздором начало похода. За день до совместного выступления ссора и драка между киевским и белгородским кметем была совсем некстати. Белгородские бояре притихли, опасаясь, что светлый князь разгневается на шум и свару, учиненную здешним десятником. А гнева его боялись так же сильно, как желали его милостей. Давно ни один князь не был таким полным хозяином во всех подвластных землях, как Владимир, сын Святослава.

Однако, увидев двух виновников, лица которых ясно обличали их среди толпы, князь удивленно приподнял правую бровь. Его ясные серо-голубые глаза заглянули сначала в одно лицо, потом в другое. Явор опустил глаза – он не привык смотреть в лицо потомку Дажьбога.

– Ты, Дунай, в драку полез? – удивленно спросил Владимир у своего кметя. – От кого бы ждал, да не от тебя. И ты…

Чуть прищурившись, светлый князь только миг помедлил и все же вспомнил имя – а сколько их было, десятников, по всем его сторожевым городам?

– И ты, Явор? – продолжал князь. Услышав из его уст свое имя, Явор внутренне содрогнулся, словно его назвал голос бога. Голос этот был ясен и строг, значителен, как будто, минуя уши, проникал прямо в сердце. – Что же вы не поделили? Стыд какой – вот враги бы наши порадовались, на вас глядя! В прошлое лето вместе против печенегов шли, а теперь наладились друг другу бока обломать?

Белгородцы хмуро опустили глаза. Им было стыдно и неловко за Явора и за себя перед князем-Солнышком. А Дунай в ответ на суровую княжескую речь ухмыльнулся и потрепал кудри на затылке. Если у других князь Владимир порой вызывал страх, то Дунай с равным восторгом принимал и похвалу его, и упрек. Для других светлый князь мог быть грозным Перуном, свергающим молнии, но для Дуная он был только Солнцем Красным, источником тепла и света. Десять лет они каждый день сидели за одним столом, с раннего отрочества Дунай почитал во Владимире отца своего, князя, светлого бога. Не раздумывая, он отдал бы жизнь своему повелителю, и Владимир знал это. На Дуная он не мог сердиться – неизменно веселый и глубоко преданный парень был дорог ему более, чем он даже себе признавался. За долгие годы они узнали друг друга не хуже кровных родичей. Князь понимал Дуная по полувзгляду, а Дунай его – по движению брови, по стуку сапога.

Вот и сейчас князь Владимир видел, что его любимец признает за собой некоторую вину, и обращался к нему.

– Чтобы Явор с тобой первый задрался – не поверю. – Князь строго покачал головой, но Дунай не тревожился, зная, что сумеет оправдаться перед своим Солнышком. – А ты что же? В поход не терпится? Кровь играет? Так пошел бы дров порубил – меньше шума, а больше толку.

Белгородцы тревожно молчали, а киевляне негромко засмеялись – они знали, что князь не унизит своего любимца холопьей работой. Знал это и сам Дунай. Краем глаза окинув напряженные лица белгородцев, он решил, что они уже достаточно напуганы княжеской строгостью и можно ему начинать.

– Уж прости меня, княже-Солнышко, не со зла я, а по неразумию! – покаянно кланяясь, заговорил он. – Да и драться-то я не хотел – на дороге случился. Кабы знать мне, что белгородские молодцы так горячи, я бы по стеночке пробирался.

Он рассказывал, стараясь позабавить князя, но ничего к чести своей не приврал. Дунай вовсе не старался обвинить противника и выгородить себя, а даже брал на себя больше вины, чем было на самом деле. И все у него выходило так легко, словно ради забавы и было затеяно.

Киевляне открыто смеялись, и белгородцы начали посмеиваться в бороды. С каждым словом Дуная лицо князя смягчалось, морщинка исчезла с его лба, на устах появилась улыбка – и словно солнце взошло в палате, разогнав тяжелые тучи досады.

Даже Явор пару раз усмехнулся. Видя, как гладко и весело рассказывает Дунай, с каким удовольствием слушают его князь и киевляне – словно гусляра на пиру, – он удивлялся своему бывшему противнику, столь ловкому и языком, и кулаком.

– И куда ж ты так спешил, что такого детинушку не приметил? – спросил князь у самого Явора. – Об него и не такие спотыкались! Что же у тебя за дело было, что и часа не терпело?

Явор посмотрел ему в лицо, уже не боясь встретить взгляд потомка Дажьбога. На сердце его полегчало, гнев и обида ушли куда-то, словно муть, унесенная чистым ручьем. Осталось только горячее желание послужить князю-Солнышку, быть ему полезным.

– С поклоном я к тебе пришел, светлый княже! – Явор поклонился сначала князю, потом тысяцкому Вышене. – И к тебе, воевода-батюшка! Речам таким гладким я не обучен, да меч в руках держать умею. Засиделся я в Белгороде. Возьми меня в поход, княже-Солнышко! Как я воеводе служил, он скажет, а как тебе послужу – сам увидишь.

Владимир Святославич помедлил, оглядывая его рост, сложение и лицо. Даже его ближняя дружина, случалось, несла потери и нуждалась в пополнении.

– Возьми его, княже! – сказал воевода Ратибор. – Я сего молодца с отроческих годов знаю – воин он добрый!

– Он побратим мой, княже, – сказал его сын Ведислав, взглядом подбадривая Явора. – Я за него как за себя ручаюсь. Возьми его.

Князь Владимир переводил взгляд с одного говорившего на другого, и ему нравились их речи. В Яворе Владимир видел крепость тела и твердость духа, он понравился князю и тем, что не побоялся схватиться с Дунаем, и тем, что так быстро остыл от гнева. В походе на такого кметя можно положиться, и князь готов был благосклонно отнестись к его просьбе.

– Ну, ежели твой побратим, Ратиборич, стало быть, славного рода кметь! – сказал он и перевел взгляд на Вышеню. – А ты что скажешь, воевода? Отдашь мне молодца?

– Не отдам! – решительно отрезал Вышеня и с непреклонным видом покрутил головой. – Все здесь – твое, хочешь – бискупа Никиту забирай, а Явора не отдам. Чего в чуди будет – Бог весть, а у нас тут степь под боком – сам ведаешь. Стены у нас крепкие, тебе спасибо, да без воев не надежнее будут плетня осинового. Не гневайся – не для себя держу молодца, а ради покоя земли Русской!

Князь Владимир помедлил, в раздумье постучал пальцами по резному подлокотнику кресла. Он видел непреклонность Вышени и не хотел с ним ссориться – ведь на этого человека он оставлял Белгород, а за ним и Киев.

– И девицы здешние заплачут по нем горько! – подал голос Светлояр Зови-Гром, Владимиров сотник.

– Киевляне заулыбались, Вышеня нахмурился. Князь Владимир тоже усмехнулся, чело его разгладилось – он принял решение. Ради дружбы с Вышеней ему приходилось отказаться от Явора, но он жалел об этом только краткий миг. Да, Явор пригодился бы ему в походе, но и здесь, на рубеже вечно беспокойной степи, сильный и умелый воин тоже не будет лишним. И светлый князь понимал это лучше, чем кто-либо другой.

– Не пускает тебя воевода! – сказал он Явору и развел руками. – А я его не обижу, через его голову не возьму. Да ты не кручинься и обиды не держи. Я свою дружину в трудный поход веду, да и вы здесь остаетесь не на солнышке греться, а от печенегов Русь беречь. И не всякий на это годен – немалая удаль нужна, оружия сила и духа крепость. Надобен ты здесь, Явор, и место тебе здесь. Не для обиды говорю – надобен ты здесь. Уразумел?

Никто вокруг больше не улыбался. Вышеня хмурился, недовольный тем, что чуть было не лишился лучшего десятника. Даже Дунай сделался серьезен, в его голубых глазах было понимание. Явор помедлил, глядя в глаза светлого князя, как в священное пламя, и молча поклонился в ответ. Слова князя-Солнышка возродили его гордость, утвердили за ним честь не меньшую, чем за теми, кто идет покорять неведомые земли. И Явор был благодарен Владимиру – за то, что светлый князь отказал ему в просьбе, исполнения которой он совсем недавно так горячо желал.