Онлайн чтение книги Кукольная королева
Глава вторая. Точка невозврата

– Таша, домой!

– Мам, ну ещё чуть-чуть!

Сиреневые сумерки ласкают сонные шершавые стволы; на прощание черёмушник [3]Третий месяц весны (алл.). раскрасил сад яблоневым цветом, и ветер сыпет лепестки на каменную дорожку, по которой трусит изящный снежный жеребец с юной всадницей. Таша упрямо направляет коня на тропу, тот с не меньшим упрямством норовит свернуть на травяной ковёр, зеленеющий под яблонями.

С террасы дома за ними наблюдают две женщины.

– Балуешь девчонку, Мариэль. – Лэй качает головой: на контрасте с бледным, почти измождённым лицом собеседницы лампа на столе будто ярче высвечивает её румянец. – Мои мелкие носа из дому не кажут, как солнце зайдёт.

– В наших садах ей ничего не грозит. – Ложечка Мариэль методично, без единого звука кружит по полной чашке. – Лэй, чай стынет.

– Детям в одиннадцать спать положено.

– Кем положено?

Что ответить, соседка не находит – но, опуская чашку, досадливо стучит донышком о столешницу.

Они странно смотрятся за одним столом: дородная селянка и беглая аристократка в простом льняном платье. И обе сидят так, словно не совсем понимают, что собрало их вместе. Но время от времени Мариэль предлагает соседке выпить чаю после уборки, а та никогда не отказывается.

В Прадмунте шепчутся, что при дворе аристократы иногда приглашали слуг на чай – великодушный жест в знак признательности за хорошую службу. Та же милостыня, подачка. Лэй твердит, что для соседей дружеские чаепития – это нормально, даже когда один сосед прислуживает другому.

Её не разубеждают.

– Вообще рано ей на коня. Ладно, ты ей пони купила – приспичило, чтоб дочурка лихой наездницей была. Но в девять на льфэльского жеребца пересаживать…

– Таша берёт барьеры в полтора мана [4]Единица длины, равная примерно 0,7 метра (алл.). . Выше пони прыгнуть трудно. – Свой чай Мариэль пригубливает, словно вино вековой выдержки, словно вместо глины рта её касается фарфор. – Если в настоящих условиях не можешь добиться большего, значит, настала пора двигаться вперёд.

Лэй лишь хмыкает, прежде чем сменить тему:

– Как младшенькая?

– Спит.

– А вообще как?

– Прекрасно, – в голосе Мариэль сквозит прохладца осеннего утра. – Таша, всё, домой!

Та не возражает и, ловко соскользнув с седла, ведёт жеребца в конюшню.

– Сама рассёдлывает?

– И чистит, и кормит. – Мариэль всматривается в белоцветную яблоневую даль: с террасы границ сада не разглядеть. – Хорошее нынче лето. Думаю, урожай выйдет неплохой.

– У Фаргори и в скверные лета дивные яблоки вызревали. Что им будет, альвийским яблоням-то? И сидр всегда хорош, недаром к королевскому двору везут.

Мариэль молчит – лишь морщинки у сжатых губ проступают отчётливее.

– А ты всё злишься, смотрю. – Лэй прекрасно слышит ненависть, звенящую в этом молчании. – Не любишь ты наше величество, ой не любишь…

– У меня есть на то основания.

– Ты ж не помнишь, кем до восстания была. И кого у тебя в ту ночь убили.

Голос Лэй звучит простодушно, только блекло-голубые глаза делаются цепкими и колючими, словно чертополох. Мариэль не смущается – или совершенно прячет смущение за отстранённым взглядом и чашкой у губ, скрывающей даже морщинки.

– Я знаю, что до восстания у меня была другая жизнь. И знаю, что потеряла в тот день… кого-то. Мне этого достаточно.

За этой отстранённостью блестит сталь, но лицо Лэй смягчается.

– Тебе бы век Богиню благодарить, что тебя тогда Фаргори приютили, – слова ласкают сочувствием, как густые сливки обволакивают упавший в них нож. – Жива, доченек родила, мужа отхватила всем на зависть. Ещё и дело семейное теперь твоё. В Кровеснежную ночь столько благородных из столицы бежало, вон как ты, а выжило много, думаешь? По мне так Бьоркам с их прихвостнями по заслугам воздали… к тебе не относится – ни ты, ни семья твоя страной не правила. – Лэй прихлёбывает стынущий чай; взгляд её тускнеет, устремившись к тому, что осталось за гранью былого. – Я-то помню то время, Эль. Ты во дворце была, а я здесь. У меня мать умерла, потому что последние крошки хлеба нам с братьями отдавала. Я Шейлиреару по гроб жизни благодарна буду, что мои дети голода не знают, и плюну в рожу каждому, кто его узурпатором обзовёт. Незаконный король, тоже мне… – Она дёргает плечом так резко, что по глиняной стенке взвивается бежевый всплеск: не будь чашка почти пуста, по столу разметалась бы чайная клякса. – По мне так на ком корона, тот и законный.

– Не лучшая тема для разговора за вечерним чаем.

Мариэль спокойна. Спокойнее даже, чем прежде, когда она говорила о своих забытых мертвецах.

Это спокойствие нервирует так, что последние глотки Лэй допивает залпом.

– Да мне так-то домой пора. – Ножки кресла скользят по полу – резкий звук лишь подчёркивает неловкость, с которой закругляется беседа. – Ещё топать от ваших садов…

– Не так и далеко.

Мариэль улыбается, но не пытается остановить соседку, когда та поднимается из-за стола. Просто слушает, как жалобно скрипит крылечко под её весом.

Уже ступив на мощённую камнем дорожку до калитки, Лэй оборачивается:

– Ты Таше про отца так и не сказала, да?

Улыбка сходит с губ Мариэль – это поразительно мало меняет выражение, стынущее на её лице.

– Нет.

– А что скажешь?

Взгляд хозяйки дома бесстрастен: свет не отражается в затенённых ресницами глазах, теряется в чёрной глуби с едва заметным вишнёвым оттенком.

– Скажу, что нам досталось всё имущество, без лишнего рта заживём только лучше, да к тому же… – Мариэль осекается. То ли вспоминает о чём-то, то ли замечает вытянутое лицо Лэй. – Имеешь что-то против?

Соседка опускает взгляд, рассматривая свои потрёпанные башмаки.

– Это… жестоко.

– Зато плакать долго не будет. – Вместо прощания Мариэль отворачивается, чтобы улыбнуться дочери: та уже бежит к крыльцу. – Хорошо покаталась, малыш?

– Ох, мам! – Таша птичкой взлетает по ступенькам. Кудри светлым шлейфом летят следом, серые глаза сияют серебром. – Принц такой… такой… и почти уже меня слушается!

– Не сомневалась, что вы поладите. – Скользнув взглядом по удаляющейся спине Лэй, Мариэль касается медной оправы светильника. Шар золотистого света гаснет, погружая террасу во тьму. – Теперь мыться, пить чай и спать.

– А я хотела на ночь краеведение поучить… Мам, можно я карту расстелю, можно?

Мариэль смотрит на дочь, молитвенно сложившую тонкие ладошки.

Когда она кивает, за показной неохотой прячется удовлетворение – слишком хорошо, чтобы его разглядел ребёнок.

Таша упрыгивает в дом, воинственно и радостно крича что-то про цвергов, которые сегодня своё получат. Сад шепчет Мариэль то, что слышит она одна, перешагивая порог следом за дочерью: то, что у неё входит в дурную привычку покупать счастье ложью.

Щелчок двери сменяет скрежет засова, оставляя сад наедине с двумя лунами, льющими бледный свет на звёздочки белых цветов, – и что бы ни шептали яблони, Аерин и Никадора тоже оставляют это без ответа.

* * *

Когда Таша открыла глаза, небо уже выкрасили блеклые краски предрассветья.

Спросонья она не сразу поняла, что делает на заднем дворе. Без одежды. И почему ладони стёрты в кровь? Почему…

Осознание навалилось в момент – беспощадно, безжалостно. Осознание скрутило её в комок, скрючило рыданиями там же, на росистой холодной земле, заныло в сердце, разрывая его глухой безысходностью.

Мама там, под землей. Мама там – мертва. А Лив…

…Лив…

Другое осознание – непростительно запоздалое – само распахнуло слепленные слезами глаза.

Они увезли Лив.

Трясущиеся руки оперлись о землю, прошив тело отрезвляющей болью.

Кое-как поднявшись, на подкашивающихся ногах Таша побежала в дом.

Догнать, найти, найти, догнать, мерным молоточком стучало в висках, когда она, почти задыхаясь, ворвалась в детскую: убий… похитители, лучше думать «похитители»… должны были оставить что-то, за что можно уцепиться. Она жадно втянула носом воздух – нюх оборотня разложил спектр запахов на компоненты, как парфюмер уловил бы отдельные ноты в мелодии духов. Кровь, пот, промасленная кожа… табак, хмель, лошади – самую капельку…

Нелепыми семенящими шажками обогнув кровавое пятно на полу, Таша тронула лампу на тумбочке.

Странный отблеск, которым темнота под кроватью откликнулась на вспыхнувший свет, заставил девушку рухнуть на колени.

Пальцы на миг скрылись в темноте под деревянным бортиком, чтобы вытянуть оттуда прохладный золотой круг на длинной цепочке. Кулон легко умещался на ладони; Таша решила было, что это часы, но, откинув крышку, вместо циферблата увидела отражение своих безумных глаз. Слева от зеркальца, под выпуклой крышкой притаился педантично сложенный бумажный клочок – Таша сама не знала, как дрожащие руки сумели вытащить и развернуть его, не порвав на конфетти.

«Встретимся в Пвилле. Л.»

Записку вывели аккуратным сухим почерком, столь же лаконичным, как содержание. Записка заставила Ташу неверяще уставиться на буквы, прыгающие перед глазами, словно их заколдовали.

Удачно. Невероятно. Зеркальце… судя по рунной филиграни на крышке, для связи… и место. Карта Равнинной провинции сама всплыла в памяти; точка с нужной подписью, за которой скрывался небольшой городок на востоке Долины, подтвердила, что Таша не зря учила краеведение.

Кто бы ни назначил похитителям эту встречу, их ждут в Пвилле.

Ташу там не ждут, но она там будет.

Сборы много времени не заняли. Сперва наспех перевязать руки, смазав ладони целебной мазью. Потом надеть первое, что попадётся в шкафу. Выгрести из тайника на кухне кошели с деньгами и украшениями. Покидать в сумку всю снедь, что найдётся. Навесив замок на входную дверь, со всех ног рвануть к конюшне, пока кровь снова выстукивает в ушах «догнать, найти» . Думать ни о чём другом – особенно о могиле на заднем дворе – Таша себе не позволяла. С этого момента она потеряла право плакать.

Оседлав и выведя за калитку сонного Принца, Таша вспрыгнула на коня. Мельком оглянувшись на дом, в котором она выросла и который видела, возможно, в последний раз, хлопнула Принца по боку – тот порысил вперёд, мимо лиственного моря, зелёных волн беспокойной листвы и сердечек незрелых яблок.

Хорошо, что нет у них ни коров, ни кур – могут себе позволить покупать еду у соседей, – и живность не останется взаперти, голодная…

Тропинка меж лугов, уводившая к Долгому тракту, встретила сумрачной тишиной. Осадив коня перед развилкой, Таша посмотрела на улицу, убегавшую к центральной площади: крышу дома Гаста она видела даже отсюда. Дым над трубой не вился – в этот час, когда в небе ещё не проявилась Аерин, рождавшаяся и умиравшая каждый день, спали даже самые трудолюбивые.

Повернуть или нет?..

Принц недовольно топтал дорожную пыль, пока Таша смотрела на черепичный скат, рыжевший над древесными кронами – дом Гаста вместо яблонь окружали вишни, ирга и бузина.

Повернуть. Постучаться. Рассказать всё старосте и пастырю, попросить помощи, поплакать на плече Гаста… Или просто тихо разбудить друга и предложить отправиться с ней – навстречу приключениям, о которых он так мечтал…

Хотелось бы ей, чтобы хоть одна из этих дорог была ей открыта.

Направляя Принца на тропинку, убегавшую прочь из Прадмунта, Таша почти до крови закусила губу.

У неё нет права втягивать в это Гаста. Ни Гаста, ни кого-либо ещё. Хотя бы потому, что убийцы знали то, о чём не должна знать ни одна живая душа, и кто бы ни отправился с ней, рано или поздно он тоже об этом узнает. Никто не может разделить с ней ту единственную дорогу, по которой теперь Таша могла – и должна – идти. Чтобы у них с Лив остался хотя бы шанс выжить, она должна справиться сама. Одна.

Одна, без мамы, одна, совсем…

Рыдания снова сжали горло, но так и не вырвались.

На тракт Принц выбежал рысью: даже сейчас Таша не решилась с ходу срывать коня в галоп, дав ему размяться и разогреться. Фыркнул, когда Таша осадила его, снова колеблясь.

А если записка не имеет отношения к Лив?..

Таша смотрела на тракт, вьющийся за горизонт среди туманных лугов с редкими перелесками и пятнами мелких озёр. Оглянулась через плечо, словно грунтовая дорога могла подсказать, в какую сторону ей ехать.

Если сейчас Лив везут вовсе не в Пвилл…

…если, отправившись туда, она только потеряет бесценные дни…

Чувствуя, как её начинает трясти, Таша судорожно дёрнула головой, снова посмотрев на дорогу перед собой. Разглядев зорким глазом оборотня среди дорожной пыли что-то чересчур синее, чтобы оно могло быть органичной частью пейзажа, подвела Принца ближе.

Ленточка. Синяя ленточка, выпавшая из чьей-то худенькой косички. Слишком далеко, чтобы её могло отнести туда ветром.

Особенно в безветренный день.

Когда Таша всё же направила Принца на юг, в сторону Равнинной, тот припустил по тракту ровной мягкой иноходью, которой славились льфэльские жеребцы.

Иных зацепок у неё в любом случае нет. Даже если Лив не в Пвилле, там должен быть кто-то, кто знает наёмников. Видел. Слышал. О том, что будет дальше, Таша пока не задумывалась, но почему-то была уверена, что выход найдётся.

В конце концов, иного выхода, кроме как найти его, у неё нет.

Таша скакала сквозь свежий летний сумрак, пока по её левую руку медленно разгорался рассвет.

Всё просто: текущая цель – доехать до Пвилла. И гнать мысли, что эта погоня – глупость, что выследить похитителей невозможно, что даже если она их выследит… нет, сказано же, гнать. Вместо того, чтобы видеть проблемы в задачах, лучше видеть задачи в проблемах. Задачи эти надо решить, одну за другой, по мере поступления – и всё будет хорошо. Пусть пока непонятно, как, но будет. Не может же мир быть устроен так странно, бессмысленно и несправедливо, чтобы вышло иначе.

О прочих несправедливостях – уже свершённых и доказанных – она подумает потом.

* * *

– Вижу, ты так и не усвоил второй блок Норлори, – констатировал Герланд, пока Алексас поднимался с дощатого пола.

– Просто вы сегодня на редкость быстры, – буркнул юноша, пытаясь оценить размеры будущего синяка на скуле.

– Не всё же тебя щадить. – Альв вскинул клинок, и зеркала по стенам фехтовального зала повторили его движение. – Раз ты забыл, то второй блок Норлори защищает от высоких ударов, если те следуют за рубящей атакой в корпус. Каким был мой, который ты пропустил. Итак, встаёшь в «нисходящий смычок»… нет, руку с мечом поднимаешь вот так… да, вот так. Теперь смотри: я бью поверх твоей руки – запястье в пронации[5]Положение руки в фехтовании, когда кисть руки повёрнута пальцами вниз., удар горизонтальный, проходит слева. Чтобы защититься, подними руку…

– Я знаю, – огрызнулся Алексас, приняв клинок учителя на лезвие ближе к эфесу.

– Ты это будешь говорить противнику, когда тебя зарубят?

Вспыхнув, Алексас безукоризненно провёл удар в верхнюю часть лица, но меч прошёл сквозь голову альва, словно вместо неё встретил один лишь воздух. Альвийские штучки, чтоб их!.. Звёздные Люди и привычные законы материальности были понятиями не то чтобы несовместимыми, но совместимыми скверно.

– Неплохо. Да, этот удар является оптимальным ответом: из такой позиции противнику сложно быстро вернуться в защиту. – Отступив на шаг, Герланд бесстрастно откинул кудри с гладкого лба. – На сегодня всё. Чтобы до завтра отработал Норлори, я проверю.

Алексас смотрел, как учитель покидает зал. Подошёл к одной из зеркальных стен и смерил мрачным взглядом собственное отражение.

Сплюнув в сторону, вернул тренировочный меч на стойку.

–  Сила и разум,  – произнёс он, закрывая глаза, – ключи от всех дверей.

Никаких завихрений пространства. Никаких полётов и провалов в сияющие порталы. Но когда Алексас посмотрел перед собой, вместо фехтовального зала его окружали светлые стены гостиной, в которой они так часто пили вечерний чай.

Штаб-квартиру «Тёмного венца» защищали филигранно сложные чары, в народе известные как «феномен разделённых пространств». Суть их заключалась в том, что в одном особняке мирно сосуществовали два разных здания: словно в одну коробку вложили другую, лишь немногим меньше по размеру, но неведомым образом не занимавшую ни капли того пространства, куда её поместили. В итоге обе коробки можно было наполнять и использовать по своему усмотрению, так, будто они просто стояли рядом. Даже проберись в дом посторонние, они оказались бы в домашней обители магистра Торнори: в штаб-квартиру могли попасть только избранные, знавшие пароль. Пароль, в свою очередь, позволял перемещаться между зданиями, даже находясь внутри одного из них.

Надо сказать, братьям Сэмперам повезло, что они находились в городе на легальном положении. По законам Подгорного королевства политических преступников не выдавали властям Срединного, но при опознании шпионами, коих в Камнестольном хватало, преступников вполне могли захватить тайно. Иные члены Венца все годы, минувшие с Кровеснежной ночи, провели преимущественно в штаб-квартире, ибо лишь туда королевским ищейкам вход был гарантированно заказан.

– Всё-таки ты невыносимый гордец, – высказался Джеми, пока Алексас шёл по узкому коридору, расписанному пейзажами лесов и холмов: магистр Торнори в своё время обустроил дом с уютом. Гулкий каменный пол чуть слышно отвечал его шагам. – На уроках ведёшь себя абсолютно несносно.

– У меня плохое настроение.

– А, ну да. Уже две ночи убил на медовые речи, а на балкон тебя так и не пустили…

Алексас, не ответив, хлопнул дверью спальни, которую последний год они снова делили на двоих – как в детстве. Достав из шкафа баночку с лекарством, подошёл к зеркалу на стене, чтобы щедро натереть скулу прозрачной мазью.

– Однажды я его одолею, – сказал Алексас, когда по комнате поплыл острый аромат пронзительно-пряных трав.

– Одолеть альва может разве что амадэй какой-нибудь. Герланд сам говорил.

– Я помню. И я всё равно его одолею.

– Когда-нибудь и я магистра одолею. Может быть, – добавил Джеми с сомнением. – Ничего, тяжелее всего в учении!

Алексас промолчал, наблюдая в зеркале, как свежая ссадина подживает на глазах. Когда от наглядной оценки за урок осталась лёгкая краснота, перевёл взгляд выше, на отражение портрета рядом с кроватью.

Нарисованные лица родителей одобрительно посмотрели на него в ответ.

До того, как тело Алексаса погребли в фамильном склепе Торнори, он поразительно походил на отца. Высокий, широкоплечий, даже глаза одинаковые – пронзительно-синие, с жёлтым ободком вокруг зрачка, похожим на крохотную золотую корону. Отец носил усы и бородку, Алексас от них отказался – по мнению Джеми, зря: с усами и бородой выходил вылитый паладин со старинных гравюр. Зато младший Сэмпер уродился в мать, получив в наследство кудри, веснушки, светлые васильки в глазах и невыносимую женственность черт. Хоть рост ему достался отцовский, но эта материнская тонкая кость…

Иногда Джеми с отвращением думал, что обряди его в платье, и из него вышла бы симпатичная девочка. Тем хуже, что симпатичная.

Не считая воспоминаний брата, родителей Джеми знал только по портрету. Зато Алексас помнил и отца, и мать, и их убийцу: девушку с окровавленным мечом, не альвийку, но с альвийскими искрами в бесстрастных тёмных глазах. Он постоянно её вспоминал – чтобы не забыть до поры, когда сможет найти. Что найдёт, Алексас не сомневался: убийца могла быть только полуальвом, а таковых по Срединному разгуливало совсем немного.

Именно поэтому Алексас так стремился одолеть Герланда, а Джеми силился освоить все боевые каскады. Пусть младший Сэмпер убийцу родителей не помнил, зато прекрасно знал, кто повинен в Кровеснежной ночи – и на чьих руках в конечном счёте вся кровь, что пролилась тогда во дворце.

– Ладно. К сегодняшней ночи готов, – когда Алексас отвёл взгляд от портрета, в голосе его не было и тени сентиментальности. – А тебе пора на урок.

– Ты опять под тот балкон собрался?!

– Пристрастия друг у друга мы пока не позаимствовали. Если тебя погружение в новую книгу приводит в экстаз, мне для этого требуется погружение несколько иного рода.

Фыркнув, Джеми перехватил контроль над телом и побрёл в кабинет магистра.

Учитель дремал в кресле, окружённый книжными стеллажами, ароматом бумажной пыли и косыми тенями: они тянулись к стенам, точно хотели уползти от тёплого света в центре комнаты. Когда Джеми аккуратно затворил дверь, магистр Торнори открыл глаза – одновременно с тем, как щёлкнул замок.

– А, Джеми. – Магистр давно научился отличать ученика от его соседа по телу. Если верить Найджу, перепутать их с Алексасом было сложно; Джеми это не удивляло. – Садись.

Другое кресло само собой выдвинулось из-за письменного стола, чтобы дорогой воспитанник мог занять место напротив. Учитель для этого лишь едва пальцами шевельнул – Джеми завистливо шмыгнул носом.

Ничего, однажды и он так сможет. А пока…

– Слышал я, что вчера ты едва не лишился сознания, – сказал магистр, пока зелёные, как яблоневая кожура, глаза изучали лицо ученика. Взгляд, слишком цепкий для добродушного старика, многих заставлял робеть. Джеми и сам когда-то его побаивался, пока не понял, что эта цепкость никогда не прячет недобрый интерес; не с ним, во всяком случае. – На вашем уроке с Найджем.

Джеми понуро кивнул.

– И случилось это, когда ты дерзнул сотворить каскад Шелмори-Дэлура, твой интерес к коему я давно заметил, но настоятельно просил тебя не…

– Я бы справился! Честно! Просто это был седьмой каскад подряд, и Найдж меня уже час гонял, и…

– Я не собирался тебя журить. Давно убедился в тщетности любых попыток. – В яблоневых глазах, обрамлённых подёрнутыми сединой ресницами, мелькнула улыбка – там разглядеть её было проще, чем в бороде. – Но дабы в другой раз тебя не пришлось отпаивать зельями и срочно восстанавливать твой резерв, сегодняшний урок мы посвятим тому, как заимствовать магическую энергию извне.

Джеми заинтересованно следил, как учитель складывает ладони ковшиком, чтобы над ними вспыхнуло весёлое рыжее пламя.

– Напомни мне, – сказал магистр, – что такое магия.

– Дарованная нам сила, с помощью которой маг изменяет мир так, как требуется ему.

Ответ Джеми отчеканил, не задумываясь. Учитель слишком часто это повторял, чтобы можно было не запомнить, даже будь он куда менее старательным учеником.

– Верно. – Огонь растёкся вширь, приняв форму диска, чтобы следом превратиться в идеальный шар – с поправкой на всплески беспокойных язычков. – Мы находим нужные слова, дабы мир нас услышал, и нужные руны, дабы присвоить предметам особые свойства. Мы отдаём свою силу, дабы зачаровать артефакты или придать форму той энергии, что разлита вокруг нас. Вот почему, если энергия эта не достигает цели, отражённые заклятия проявляются огнём, льдом или водой… мы сплетаем свою силу с силой стихий, одной или нескольких, и результат этого плетения – то, что мы зовём чарами. Они влияют на мир и заставляют происходить то, что без магии было бы невозможным. Сотворить огонь из воздуха – лишь простейший из трюков. – Магистр коснулся огня ладонью, словно перед ним парил мяч для детской игры. – Как ты знаешь, порой наших сил недостаточно. Порой мы отдаём всё, что у нас есть, и этого не хватает, чтобы переплести ткань мироздания по нашей прихоти, ибо ткань эта отчаянно сопротивляется…

– Десять ступеней, – нетерпеливо кивнул Джеми.

За годы, проведённые под этой крышей, он почти привык, что опекун повторяет и растолковывает давно известное. Таким был его подход: разжевать информацию и положить в рот, затем вынуть и прожевать ещё раз, чтобы повторить процедуру при необходимости и без. Не лениться в десятый раз напомнить базовые свойства боевых каскадов, прежде чем рассказать о новом (вдруг успели забыться). Объяснить, зачем при выходе на поверхность зимой надо непременно надеть шапку. Это делало его превосходным учителем для любого малыша – и слишком скучным для ребёнка выросшего, с хорошей памятью, голодного до новых знаний. Потому Джеми стыдливо радовался, что в последний год Найдж занимается с ним не в пример чаще: магистр души не чаял в младшем ученике, но дела сообщества требовали времени и сил, которых у старого мага становилось всё меньше.

– Да, потому заклятия и поделили условно на десять ступеней. Согласно мощи, с коей они воздействуют на мир. Согласно могуществу, коим требуется обладать, дабы они возымели действие. Дабы отроки вроде тебя не выжигали себя дотла, пытаясь сотворить чары, что подвластны лишь могущественнейшим. – Магистр ожидаемо не воспользовался возможностью сократить лекцию. – Мы не можем творить заклятия сильнее, чем дозволено резервом наших сил. Ты пока не сумеешь открыть портал. Я не сумею обратить горы над нами в прах. Но если мы доберём требуемые для сей цели силы извне, добавив к собственным…

– Вы ведь не о жертвоприношении говорите, надеюсь, – сказал Джеми тихо.

Учитель, осекшись, посмотрел на него пристальнее прежнего.

– Как подобное взбрело тебе в голову?

– Человеческие жертвы помогают расширить магический резерв. Перескочить на следующую ступень. Эффект перманентный. Я читал.

Под острым, словно оценивающим взглядом ему всё же сделалось почти неуютно.

– Нет, Джеми, – сказал учитель наконец. – То, что я покажу тебе, обладает лишь сиюмоментным эффектом. Но, полагаю, ты, как и я, предпочтёшь это эффекту перманентному… с его страшной ценой. – Он аккуратно переложил огненную сферу из руки в руку. – Творя заклятие, маг выплескивает в мир собственную силу. Концентрирует энергию стихий в одной точке. Если тебе ведомо, как, ты можешь забрать эту силу и эту энергию себе.

– Силу чужого заклятия?

– Взгляни на магический эфир моего огня.

Джеми сощурился. К тому, что видел человеческий глаз, добавился ещё один слой – вокруг оранжевого шара задрожал ореол размытого фиолетового сияния, рождённого сплетением алых и синих стихийных нитей, союзом воздуха и огня.

– Теперь забери часть эфира себе.

Джеми поднял растерянные глаза.

– Как?

– В том вся соль и сложность. Способ у каждого свой. – Никто бы не прочёл в морщинистом лице любопытство, но Джеми знал своего наставника слишком хорошо. – Я черпаю эфир, словно ложкой, и глотаю, если это можно описать столь простым словом. Ты можешь сделать то же… попробовать, по крайней мере… но каждому скорее подходит его единоличная метода. Прежде всего очисти сознание, а далее…

Джеми зажмурился, недослушав.

Огонь, магистр, кабинет исчезли. Лишь фиолетовый шар продолжил сиять во тьме перед смежёнными веками: эфир, как и потоки силы, маг скорее чувствовал, чем видел, – особым шестым чувством, недоступным простым смертным. Некоторым магам даже удобнее было рассмотреть эфир с закрытыми глазами, исключительно внутренним взором. Джеми пока легче концентрировался на видимом объекте, хоть это и было не совсем правильным: редкие чары позволяли разглядеть себя обычным зрением.

Забрать часть себе. Черпать, словно ложкой.

Сказать проще, чем сделать.

Он представил, как тянет руку к шару, чтобы оторвать от него кусочек, но настоящая рука слишком отчётливо напоминала уму, что на деле она мёртвым грузом лежит на колене. Не то… Вдыхая на счёт два, Джеми позволил спокойной пустоте заполнить сознание. Раз, два – вдох. Раз, два – выдох.

Вот так.

Не сбиваясь с мерного дыхания, он вернул мысли к текущей задаче. «Единоличная метода»… А что, если попробовать вообще другой подход? Ведь забирать в любом случае тяжелее, чем принимать. Если представить, как эфир сам тянется навстречу, протягивает от шара тоненькую ниточку – к нему, как эта ниточка обвивается петлёй вокруг руки, стягивается, впитываясь в кожу…

Странное ощущение, будто он вдруг глотнул горного воздуха, вскружило голову. Одновременно с тем, как шар погас, оставляя его в черноте.

Когда Джеми открыл глаза, магистр улыбался: впервые за долгое время так, что разглядеть эту улыбку можно было не только во взгляде.

– Невероятно, – проговорил он. – На первом же уроке – то, что Найдж так и не освоил.

Едва зародившееся чувство триумфа, подкреплённое лёгким опьянением, с каким разливалась в крови чужая сила, тут же сменилось стыдом.

– Вы этого не сказали, – сказал Джеми, сам не понимая, зачем оправдывается. – Что это так трудно.

– Ты не ведал о возможности поражения и не проиграл, ибо не страшился его. Твоя сильнейшая сторона. Ты твёрдо веришь, что при благоприятных обстоятельствах тебе под силу едва ли не всё, что угодно, а если не под силу сейчас, ты всяко овладеешь этим в будущем. Эта вера – то, без чего не может обойтись истинный маг. То, что помогает топить ткань мироздания, словно воск, и лепить из неё всё, что вздумается. – Учитель откинулся в кресле, улыбаясь так, что даже зелень его глаз сделалась ярче. – Ох, Джеми… надеюсь, что проживу ещё столько, сколько требуется, чтобы увидеть твой расцвет. Лучшего ученика, что я взрастил за три сотни лет. Истинного моего преемника.

– Найдж – ваш преемник.

Он сказал это очень тихо. Скорее пробормотал. И магистр, естественно, всё равно услышал.

– Найдж – мой лучший ассистент, он мне как сын, но я не могу передать ему всего, что могу передать тебе. – Он пожал плечами так отстранённо и задумчиво, что Джеми сделалось почти больно. – Он усерден, он умён, он хорош в теории магии, анализе и совершенствовании чар, и это не отменяет того, что многие вещи ему попросту неподвластны. Всё одно что лепить скульптуру из неподатливой глины.

– Вы же не просто так сделали его своим ассистентом.

– Вернейший ученик и лучший ученик не всегда едины. Помощник – это одно, тот же, кого ты хочешь и сможешь однажды назвать равным себе – другое. Каждый на склоне лет задумывается, что он подарил миру после себя, и я за жизнь совершил немало, но что из этого меня переживёт? Что останется под лунами такого, на что я смогу указать Богине при встрече и ответить «вот то, ради чего мне стоило появляться на свет»?

– Сообщество. Венец.

Это Джеми сказал ещё тише: внезапные откровения, к угрызениям совести добавившие мысли о том, о чём Джеми думать совершенно не хотелось, совершенно сбивали с толку.

– Венец – детище Герланда. Я лишь его сподвижник. Я буду рад, коли моё скромное участие поможет сместить узурпатора и вернуть на престол наследников Ликбера, но… – магистр качнул головой, и длинная борода пощекотала его сцепленные руки, – всякий учитель мечтает оставить после себя того, кто превзойдёт его. Я рад, что на закате дней мне выдался этот шанс.

Джеми, вконец стушевавшись, угрюмо потупился.

О смерти кого бы то ни было из Основателей он предпочитал не думать. И в смерть их категорически не верил – не в ближайшие лет двадцать, во всяком случае. Колдуны и альвы живут куда дольше людей, а что до насильственной смерти… Ха. Попробуйте сладить с великим магистром Торнори и Найджем, прекрасным колдуном, что бы там магистр ни говорил. Или с одним из Звёздных Людей…

Правда, подобные мысли Джеми держал при себе. Основателям они не нравились. Особенно Герланду, который в ответ на них всегда плевался чем-нибудь в духе «наивный недоносок».

– Возвращаясь к уроку, – сказал магистр, когда в тишине стало слышно, как на улице грохочут по брусчатке колёса. – Мы не можем забирать силу напрямую у стихий, окружающих нас, или у противника, хотя это решило бы немало проблем. Мы не можем нейтрализовать заклятие, «выпив» его силу досуха. Впрочем, чем сильнее заклятие, тем больше сил выплёскивает маг, тем ярче стихийная энергия и тем больше ты можешь почерпнуть. В бою для этого далеко не всегда выдаётся время и возможность – брать силы из огня проще всего, но не все чары действуют так долго. Однако…

– А можно я попробую открыть портал? Зачерпнув вашу силу?

Краем глаза (он всё ещё не решился поднять головы) Джеми заметил, как учитель в замешательстве теребит бороду.

– Для этого мне надобно сотворить нечто помощнее простого огонька. Умолчу уже о том, что перемещения в пространстве опасны даже для тех, кому хватает резерва на заклятия шестой ступени, ведь…

– Я читал теорию. Учил теорию.

Чувство «что-то не так» пришло не сразу. Сперва Джеми решил, что отсутствие ответа и повисшее меж двумя креслами молчание – напоминание, что перебивать невежливо.

Лишь потом заметил, что морщинистые пальцы сжались в кулак, стиснув бороду, как спасительную соломинку.

Когда Джеми посмотрел учителю в лицо, яблоневые глаза глядели чуть выше его плеча: куда-то – и в никуда, расширенными зрачками, делавшими их почти чёрными.

– Учитель?..

– Дар, – хрипло выдохнул тот. – Мой дар… дал о себе знать.

Джеми ощутил, как его ногти нервно пытаются прорвать штаны на коленках.

У магистра Торнори был особый дар: он предчувствовал как радости, так и беды тех, кто близок к нему. Правда, если в молодости придворный маг Короля Подгорного безошибочно угадывал, с чем связано то или иное предчувствие, к старости восприимчивость его несколько угасла.

К примеру, год назад магистр ощутил смутное беспокойство за Алексаса, однако не отсоветовал ему рейд в Прэкильскую тюрьму.

– И… что он говорит?

– Грядёт что-то ужасное.

Тени, таившиеся по углам, выплеснули в кабинет зловещую тишину.

– Конечно, – пробормотал Алексас. – Хоть бы раз на моей памяти посулил, что в нашу нелёгкую жизнь наконец-то прольётся бочка мёда. Например, Его Величество очень кстати подавится костью и сдохнет в расцвете лет.

По обоюдной договорённости тот, кто не управлял телом, старался не комментировать происходящее, если только к нему не обращались напрямую. Чтобы не мешать другому жить. Но сейчас непрошеный сарказм пришёлся как нельзя кстати – помог сбросить оцепенение, которым сковала тело холодная жуть.

– И кто… в опасности?

– Все. – Прикрыть глаза, пытавшиеся разглядеть, что таит зубастая тьма грядущего, далось учителю не без труда. – Ты. Алексас. Найдж, Герланд, Бэрри…

– Вы уверены?

Джеми сам понимал, что это звучит жалко. Оскорбительная ниточка, за которую он пытался ухватиться для самоуспокоения.

Только вот учитель и сам жаждал бы ошибиться.

– Нет. В последние годы я не могу быть в нём уверен. Но будь осторожен… будьте – оба. – Наконец разжав пальцы, магистр позволил руке устало упасть на колени. Следом за ней на тёмный лён домашней мантии упали несколько серебряных волосков. – Ступай, я… мне надобно обдумать всё это. Не говори пока никому.

Пояснять, что именно не говорить, не требовалось. Как и то, что урок окончен.

Прежде чем Джеми взялся за дверную ручку, та провернулась сама собой, и колдовство здесь было ни при чём.

– Простите, что вторгаюсь во время урока, – жизнерадостно начал Найдж вместо приветствия, – но я тут смешивал кое-какие компоненты для бальзама и получил неожиданную реакцию, так что решил проконсультироваться, прежде чем… Джеми? – едва не врезавшись в ученика, колдун озадаченно замер на пороге. – Уже уходишь?

– Мы сегодня закончили раньше, чем думалось. – Ответ из кресла был таким непринуждённым, что даже Джеми с трудом вспомнил, сколько боли и страха звучало в словах хозяина дома момент назад. – Представь себе, с первой попытки позаимствовал эфир моего заклятия.

Секундное замешательство, отделившее это известие от улыбки Найджа, от Джеми не укрылось.

Едва ли ассистент магистра мог забыть, что ему заимствование эфира не удалось ни с первой, ни с сотой попытки. Едва ли ему могла понравиться горделивая бесцеремонность, с которой об этом напомнили. Но…

– Ничего себе. – Когда Найдж потрепал Джеми по кудрявой макушке, в голосе его звучала одна лишь гордость. – Ребёнок, а твоё имя точно Джеми? Может, тебя на самом деле звать Ликбер Великий Второй, а я и не знаю?

Таков он был. Никакой зависти. Никакой ревности. Никогда. Хотя Джеми понимал, что Найдж, мальчик-сиротка, которому магистр заменил отца, не мог не ревновать к другому мальчику-сиротке. Более достойному, более талантливому, гордость за которого даже не пробовали скрывать. Тогда как тебе гордиться только именем учителя да званием бакалавра, полученным незадолго до сорока, когда иные уже лиценциаты или даже доминусы…

– Куда мне до Ликбера, – буркнул Джеми, поднырнув под рукой Найджа к выходу, просто чтобы спрятать пылающие от стыда щёки.

Проклятье. Чего он стыдится? Дара, полученного от Богини? Того, что ревности Найдж предпочёл любовь? Того, что его второй учитель слишком хороший, чтобы давать волю нехорошим чувствам? Особенно направленным на дорогого сердцу наставника, который ни в чём не виноват, и дорогого сердцу ученика, который тоже не виноват, что его ценят и любят больше…

– Для начала поздравляю, – сказал Алексас, пока Джеми понуро брёл обратно в спальню, а по его правую руку уплывали за спину рисованные горы. – В очередной раз заставил меня утереть скупую горделивую слезу.

– Можем обойтись без предварительных комплиментов. Что думаешь?

– Однажды, братишка, ты дорастёшь до принятия простой истины: предварительные ласки облегчают любое дело. Чужое самолюбие само себя не погладит. Другие части себя гладить проще, не спорю, но ведь приятнее, когда…

– Ты отвратителен, и я надеюсь, что умру раньше, чем стану таким же. – Джеми пожалел, что зачарованные мётлы убирают дом слишком хорошо, и под ногами не отыщешь ничего, что можно было бы смачно пнуть. – Ты тоже думаешь, что это… что-то ужасное… связано с «крысой»?

– Наверняка. – Старший из братьев Сэмперов помолчал. – Знаешь, я тут подумал… защита штаб-квартиры безупречна. Заклятие замкнуто на жизнях Основателей. Его собственноручно творили Герланд и магистр Торнори. А потом кто-то берёт и так просто меняет альвийские чары…

– На что ты намекаешь?

– «Крыса» наверняка посвящена в секреты охранной системы.

Джеми застыл, уже занеся ногу, чтобы переступить порог спальни.

Это едва не стоило ему расквашенного носа.

– Ты серьёзно? – кое-как удержав равновесие, он шмыгнул в комнату, хлопнув дверью так, словно за ним гнались. – Считаешь, кто-то из Основателей?..

– Да, я тоже не хочу об этом думать, но…

– Да не могут это быть они! В сообществе помимо Найджа с магистром ещё пятнадцать колдунов, кому-то из них в чарах разобраться наверняка под силу!

Старший из братьев Сэмперов снова помолчал.

– Иди читай своего Джорданесса, – сказал Алексас наконец. – Скоро всё узнаем. Надеюсь.

Джеми не стал спорить. Он предпочитал думать о Риконе, которому предстояла финальная схватка с коварным магистром, нежели о том, что один из его близких может оказаться…

Да нет, даже в мыслях звучит абсурдно.

Устало плюхнувшись на кровать, Джеми потянулся за книгой – та ждала своего часа на тумбочке, как и другие. Книги оккупировали примерно все поверхности, куда только может уместиться стопка томов, смешавшая в себе магические трактаты с приключенческими романами.

Подозрительно осведомился:

– И ты не хочешь вернуть себе контроль?

– Предпочту оставить время на вечер.

– Он же поход под чужой балкон.

– Именно.

– А как же «будьте осторожны»? Опасность грядёт, всё такое?

– Опасностей бояться – заговорщиком не становиться.

– Понятно. Сластолюбец паршивый.

– Я тоже тебя люблю.

* * *

Когда тракт уткнулся в дубовые ворота с расползавшимся от них высоким частоколом, ночь уже присыпала небо звёздной пылью.

Завидев впереди жилые огни, Таша заблаговременно перевела коня на шаг. Когда тот восстановил дыхание, она спрыгнула наземь; морщась, стянула замшевые перчатки – мазь подживила руки, но не до конца.

Одежда, которую Таша выдернула из шкафа, оказалась не самой практичной. Практичной одежды там вообще было не так много. Она редко жалела, что мама одевает её не по-крестьянски, но сейчас предпочла бы путешествовать не в плаще тёмного бархата поверх длинного платья из плотного хлопка, не говоря уже об атласных туфлях. Днём солнце палило вовсю, а море разнотравных лугов по обе стороны тракта застыло в безветрии; по пыльной дороге плыло тягучее жаркое марево, скапливаясь в низинах, смеясь над ней миражами отражённого неба, так похожего на лужи. Хорошо хоть Озёрную провинцию испещряли реки и речушки, соединяя друг с другом озёра и озерца. Таша несколько раз сворачивала к ним с тракта: дать Принцу отдохнуть, остыть и глотнуть воды, а заодно выкупаться самой. Первый раз – смывая с кожи землю и кровь, потом – дорожную пыль и усталость.

Льфэльские кони сполна стоили своих денег. Таша не знала, выдержала бы обычная лошадь подобную гонку, а Принц даже не взмылился особо…

По пути им часто пришлось обгонять длинные воловьи обозы: сцепленные друг с другом повозки, где меланхолично посвистывали возницы, скучали нанятые стражники, под брезентом угадывались груды товара, а рядом спали прихваченные в трактирах путники. Путешествовать обозами было долго, но затраченное время с лихвой компенсировала надёжность, относительное удобство и смехотворная цена. Порой Таше приходилось сворачивать к обочине, уступая дорогу громоздкой карете, и по внешним атрибутам угадывать, кто внутри. Пара лошадок и простенький экипаж – торговец или зажиточный горожанин. Четвёрка коней и дорогая отделка – знать или советник. Если бы на обильно позолоченной дверце красовался герб, на крыше восседали стражники, а позади тряслась карета-другая с челядью – встречайте герцога или его семейство. Ну а когда чёрную карету украшает лишь герб, но за ней следуют ещё три экипажа, и на крыше каждого прохлаждается парочка людей в тёмных одеждах, чрезвычайно мирных на вид, – значит, за непрозрачными окнами дымчатого стекла восседает сам князь…

Впрочем, ни герцогов, ни князей Таше в пути повстречать не пришлось. И кареты их она помнила лишь по Осенней ярмарке, на которой в детстве побывала в Нордвуде. В конце концов, князей всего четверо, а за управлением провинциями остаётся не так много времени для разъездов.

Долгий тракт являл собой не самый короткий, но самый безопасный путь через Срединное королевство. Земли вокруг него редко бывали безлюдными: с обеих сторон к тракту лепились многочисленные деревеньки, которые постепенно перерастали в городишки и города. Самые крупные приходилось огибать по объездным путям, но много времени это не отнимало.

Выдернув из сумки дорожный кристалл – палочку розового кварца размером с палец, – Таша неуверенно стукнула в смотровое окошко.

За минувшие часы она немного упорядочила мысли. Долгие поездки располагают к размышлениям по одной простой причине: кроме как думать, больше делать нечего. Но ответа на вопрос, зачем им, знакомым в лицо, но неведомым им понадобилось… делать то, что они сделали, Таша так и не нашла. Она знала, чем их семья могла кому-то помешать, и наёмникам это также явно было известно, но почему забрали не Ташу, а Лив? Почему уби… убрали маму, которая сказала бы им всё, и похитили малышку, ничего не знавшую? Почему…

Сплошные вопросы – и лишь одно знание: дороги назад нет. И не будет.

Смотровое окошко в воротах наконец распахнулось.

– Кристалл, – выждав несколько секунд, ленивым басом подсказал громила-привратник, встречавший путников по ту сторону.

Поспешно вручив требуемое, Таша наблюдала, как громила лениво достаёт из кармана рунную пластину. Касается кристаллом меди, отполированной до зеркального блеска, чтобы там моментально проявилось девичье лицо с педантичной подписью «Тариша Мариэль Альмон Фаргори, Прадмунт, Озёрная»; в почерке будто угадывались завитушки их пастыря, хотя Таше могло и казаться.

Кристалл Таша, как и всякий житель Срединного, получила вскоре после рождения, и до этого дня ни разу не наблюдала, как он действует (Мариэль Фаргори избегала дальних путешествий по той же причине, по которой их семья могла кому-то помешать). Но не удивилась, что лицо на пластине точно копирует её собственное. Кристалл, в конце концов, был магическим, так что корректировал вложенный в него портрет каждый раз, когда владелец брал его в руки.

– Едем куда и зачем? – уточнил привратник, пока глаза, белевшие на загорелом лице, рассеянно вчитывались в её имя.

– Мне вообще в Пвилл, – сказала Таша ровно и вежливо. – Но хочу здесь переночевать. В Приграничном.

Касательно «переночевать» она, конечно, преувеличила. Однако Принцу требовался отдых, хотя бы недолгий.

Ей казалось, что случившееся разбило её, разделило на две Таши. Одна – та, которой положено было плакать, – спряталась где-то глубоко внутри другой. Вторая лишь изредка, очень отстранённо удивлялась, что может думать, сносно держаться в седле, говорить, не сбиваясь в рыдания. Делать всё то, что делала бы на её месте девочка, у которой жизнь не разлетелась осколками, оставив голую, неприглядную раму; раму, что скалилась зеркальными зубьями и острыми кромками резала душу, кровью вычерчивая там «ничего не вернуть, ничего не исправить, никого, кто мог бы помочь». Потому что помочь себе способна только она. Таша, маленькая девочка с двумя большими тайнами, каждая из которых может стоить ей жизни.

И если разоблачение первой – оборотничества – ещё оставляло мизерные шансы на выживание, то вторая…

Ворота ей распахнули без лишних слов.

– Трактир прямо перед вами, – вернув Таше кристалл, привратник подхватил с земли заряженный арбалет, чтобы его плечом поправить съехавшую на глаза шляпу. – Приятного пребывания в Приграничном… и в Равнинной… и вообще.

Таша повела Принца мимо бревенчатых домов и рыночных палаток, ночью пустовавших, к трактиру, что кутался в плющ за высоким плетнём.

Тракт оброс Приграничными селениями на каждой из границ, которую пересекал. Когда-то в них обитали лишь военные из приграничного гарнизона, теперь – ещё и торгаши. Долгий тракт соединял три королевства и все четыре провинции Срединного, и неиссякаемый поток путников приносил неплохие деньги.

Трактирщики в Приграничных на бедность тоже не жаловались.

Во дворе трактира было тихо и темно, лишь оранжевые лужицы света из окон расплывались на брусчатке. Вывеска с ядовито-жёлтым крылатым змеем ожидаемо гласила «Золотой дракон». Рядом с трактиром приткнулась таверна – оттуда летел звон кружек, обрывки смеха и разговоров, запах стряпни и хмеля, на который живот отозвался недовольным урчанием: со вчерашнего вечера у Таши во рту не было ни крошки, и если она об этом забыла, то её желудок нет.

Стоило пройти за гостеприимно открытые ворота, как откуда-то из темноты немедля вынырнул долговязый паренёк в мешковатых штанах, тут и там украшенных пёстрыми латками.

– Добрый вечер. – Он улыбнулся радостно и немного сонно, заправил под льняную рубаху нательный крест: шесть равных лучей в тонком круге, символ единства стихий, традиционный знак кристалинской церкви. – Идите, а я вашу лошадку в конюшню отведу.

– Я сама его отведу.

– Да не бойтесь, я подмастерье конюха здешнего. Не умыкнёт никто вашего красавца.

– Я не за коня боюсь. Принц не любит чужие руки.

– Бросьте, я с любым слажу.

Мальчишка потянулся к поводу – и отшатнулся, когда конь протестующе встал на дыбы.

– Льфэльские жеребцы все с норовом. – Таша коснулась сознания Принца короткой и ласковой мыслью (простейший трюк из оборотнического арсенала). Дождавшись, пока конь успокоится, погладила мягкую белую морду и нежный нос. – Где конюшня?

Паренёк неодобрительно качнул головой, но, отвернувшись, призывно махнул рукой и побрёл в нужном направлении.

Заведя жеребца в стойло, Таша успокаивающе перебирала пальцами снежную гриву всё время, пока мальчишка опасливо рассёдлывал её коня. Принц недобро косился на него в ответ, но в присутствии хозяйки вёл себя смирно.

– Тебя как зовут? – решившись, спросила Таша осторожно.

– Шероном кличут, – буркнул паренёк, снимая со спины жеребца суконное покрывало.

– Шерон… могу я задать один вопрос?

– Смотря какой.

Таша облизнула губы, но волнение слишком сушило рот, чтобы это могло помочь.

– К вам… у вас сегодня останавливались… трое мужчин? С девочкой лет девяти? У одного на щеке шрам, как от когтей. Девочка темноволосая и темноглазая. Зовут Лив.

Шерон посмотрел на неё: глаза у него были большими, ярко-зелёными, кошачьими по чистоте цвета. Совестливо потупившись, потянулся за щёткой.

– Не велено нам о постояльцах рассказывать.

Непослушными руками Таша достала из сумки кошель. Наугад вынув оттуда серебряную монетку, демонстративно покрутила её в слегка трясущихся пальцах.

Мальчишка тяжело вздохнул.

– А вам до них что?

– Девочка – моя сестра, – после секундного колебания честно ответила Таша. – Они…

– Украли её, да? – прочитав ответ в её лице, Шерон мрачно кивнул. – Я сразу понял, тут дело нечисто! Девчонка бледная, глаза неживые… тот мужик её за руку ведёт, а она перед собой уставилась и ноги так переставляет… как за ниточки кто-то дёргает.

– Мужчина… со шрамом?

– Он, он! Он и не прятался особо, даже капюшон не натянул. Я, видно, как-то не так на него посмотрел, когда лошадь брал. Он как зыркнул на меня… душа в пятки ушла. – Конюший рассеянно взъерошил жёсткие соломенные вихры. – Они тронулись часа два назад. Дальше по тракту поехали. Ишь, не боятся по темноте шастать… слышал, как они друг с другом говорили, прикидывали, когда будут в трактире другого Приграничного. Ну, которое на границе с Заречной. Встреча у них там назначена ночью завтрашней. Громко так обсуждали, при трактирщике нашем и других постояльцах, смеялись даже…

Значит, похитители всё же едут не в Пвилл. Или поедут в Пвилл после того, как отвезут Лив в другое место… хотя это неважно.

Важно то, что Таша их почти нагнала.

– Вам к страже надо! И к магу какому. – Шерон встревоженно мотнул головой. – Может, командиру гарнизона здешнего сообщить? Он с заречными ребятами в Приграничном быстро свяжется, и…

– Нет. – Пальцы, больше не дрожавшие, до боли сжали серебряный кружок. – Никакой стражи. Никакого гарнизона. Это моё дело.

– Но…

– Шерон, мне никто не поможет. Только хуже станет. Поверь. И ты никому не говори. Ни слова. Пожалуйста. Хорошо?

Она сама затруднилась бы сказать, чего в её словах больше: просьбы или приказа.

Паренёк угрюмо уставился в землю.

– Хорошо.

Благодарно кивнув, Таша протянула ему монету, но тот помотал головой:

– Уберите.

– Тебе не нужны деньги?

– Я… просто помочь хочу. Вот что: у вас конь быстрый?

– Ещё какой!

– Они не больно-то спешили. И по тракту поехали, я видел. А вы можете срезать путь через Равнину.

От одного только слова по коже пробежали колкие лапки мурашек.

В Долине было много равнин. Но Равнина – одна.

– Я нарисую, как, – продолжил Шерон. – Если здесь не задержитесь особо, завтра их нагоните. Есть на чём рисовать?

– Нет…

– Ладно, идите, а я попрошу у дяди Рикона… это трактирщик наш, дядя Рикон… попрошу у него, что нужно. Как поедете дальше, я вам карту отдам.

Таша поймала себя на том, что грызёт губы.

На Равнину по доброй воле совались либо храбрецы, либо глупцы.

С другой стороны, в её случае вряд ли можно говорить о доброй воле.

– И как прикажешь тебя благодарить, если деньги тебе не нужны?

– Человек человеку друг, – назидательно изрёк Шерон, прилежно и бережно чистя Принца. – Лучшей наградой будет, если на обратном пути с сестрёнкой заглянете.

Позади послышался странный шелест; обернувшись, Таша настороженно замерла. Открытая дверь конюшни являла отличный вид на двор, через который к зданию трактира хромал некий человек в чёрном.

Он не походил на наёмников из маминых воспоминаний, пусть даже лицо его Таша разглядеть не успела – незнакомец отошёл слишком быстро, предоставив любоваться на его спину. Одежда другая, да и хромотой похитители не отличались. Но…

– Кто это?

– А, это? – приглядевшись, Шерон пожал плечами. – Постоялец наш. Дэй[6]Священнослужитель (алл.). .

Глухой звук, с каким лошади перетирают зубами сено, пьяный шум из окон таверны, шелест его одежд… и лишь намёк на отзвук его шагов. Слишком тихий для простого человека, подволакивающего ногу.

От напряжения Таша почти шевелила ушами.

Приближение посторонних она даже в людском обличье слышала издалека. То, что этот мужчина оказался рядом с конюшней слишком незаметно и слишком вовремя, ей очень не нравилось.

– Подозрительный он…

– Да бросьте. – Шерон уверенно коснулся крестика под рубашкой. – Уж дэя можете не бояться.

Единственным дэем, которого знала Таша, был их прадмунтский пастырь. Самый страшный человек в деревне, даром что священнослужитель. И он немало поспособствовал тому, чтобы Таша приравняла понятие «дэй» к понятию «властолюбивый фанатик». То, что эти фанатики отлично умели маскироваться под добрых дядюшек, лишь осложняло ситуацию.

– Он вчера ночью раненый прибыл, – добавил Шерон. – На своих двоих. Сказал, волки на тракте лошадь загрызли и его чуть не прикончили.

– Волки? На тракте? Летом?

– Ага, странно. Наверно, это были неправильные волки.

– И как же он спасся?

– Ну, судя по тому, что меч он при мне чистил…

– Меч? У дэя?

– Знаете, когда путешествуешь… тем же волкам плевать, чем их еда занимается. А дэи – такие же люди, как все другие. Может, чуть постнее.

Таша молча следила, как незнакомец тяжело поднимается на трактирное крыльцо.

– Нога у него паршивая была. – Шерон старательно водил щёткой по бархатистой шкуре Принца, устало жевавшего сено. – Чудо, что он вообще дошёл. С такой-то раной. Но у него вроде с собой кой-какие мази были, и отлёживался весь день… правда, всё равно хромает здорово. Ему дядя Рикон предложил здесь коня купить, а дэй сказал, мол, денег у него нет.

– И как же он дальше?

– К обозу какому привяжется, видать. – Мальчишка решительно поднял голову. – Спать вам пора. И так времени малёк, если пораньше хотите выйти…

Таша кивнула. Бросила монету на землю.

– Можешь её не брать, но она всё равно твоя, – сказала она, отворачиваясь. – Спасибо, Шерон.

Когда она вышла, за её спиной оставались кони, конюший и тишина.

В трактире, украшенном лиственной резьбой по деревянным стенам, Таша заплатила за ужин и комнату, без вопросов отдав плату за целую ночь. Комнату она снимала впервые (со вчерашнего вечера ей много чего пришлось делать впервые), но в обмене монет на ключ не оказалось ничего сложного, а старик-трактирщик терпеливо ждал, пока она найдёт среди увесистой кучки меди и золота серебряный четвертак. Хотя стариком хозяина заведения можно было назвать с натяжкой: выправка, выдававшая отставного военного, и зоркие светлые глаза нивелировали морщины и седину в волосах.

Лишь когда под ногами хрустнула ступенька, Таша обернулась, вспомнив что-то очень важное.

– А… а может кто-нибудь меня разбудить через два часа?

Трактирщик кивнул без намёка на удивление или любопытство.

– Спасибо. – Поднявшись ещё на ступеньку, Таша вновь обернулась. – А настойки сон-травы у вас не найдётся?

– Найдётся. Служанка занесёт.

Второе «спасибо» вышло уже каким-то неловким, и это подстегнуло Ташу быстрее устремиться к верхним ступенькам.

– Фаргори-лэн[7]Уважительное обращение к незамужней девушке (алл.). …

Тихий оклик заставил настороженно застыть. Даже несмотря на то, что Таша почти сразу вспомнила: её имя старик прочёл в расчётной книге, где она расписалась моментом ранее.

Когда она обернулась в третий раз, трактирщик изучал её долгим взглядом, от которого во рту снова сделалось сухо.

– Вы бы отложили небольшую сумму в отдельный кошелек. Такой увесистый мешочек многих прельстит. Под моей крышей можете не бояться, но в пути всякое случается.

Мягкие слова с ворчащими нотками, почему-то напомнившие о дедушке, отозвались жжением в глазах.

Благодарно махнув рукой, Таша всё-таки поднялась на второй этаж, вертя ключ в пальцах.

Маленькая комнатка оказалась удивительно уютной. Особенно радовали пёстрые ситцевые занавески и фиалки в горшке на подоконнике. Кинув сумку на пол, Таша зашла в ванную; лёгким прикосновением к медному абажуру зажгла светильник на стене, крутанула вентиль, помеченный алым крестом. Тихий щелчок сработавшей магии – и об эмалированное дно раковины плеснулась струя горячей воды.

Когда Таша привела себя в порядок и вернулась в комнату, на столе ждал поднос, взвивающий к потолку горячий дымок. На ужин приготовили куриное жаркое и кружку травяного чая; Таша расправилась с ними наскоро. Снова смазав ладони целительным кремом, прихваченным из дому, рухнула на кровать не раздеваясь.

Уставилась в потолок.

Она никогда не любила ночь. Ночь – время зверей, но люди… днём, в бесконечных хлопотах и заботах, гораздо легче забывать то, что хотелось забыть. Просто откинуть ненужные воспоминания, отмахнуться от них с мыслью, что всегда успеешь подумать об этом потом. Только ночью, когда ты остаёшься один, и нет ничего, кроме четырёх стен, тишины и темноты – всё, от чего ты так долго отмахивался, разом возвращается; и вновь путает мысли, и травит их тревогой, и распускает в чистом потоке яд страхов и сомнений…

…и наступает пото́м .

В дверь коротко стукнули.

– Да!

Вошла служанка.

– Сон-трава, – дружелюбно сказала девушка, поднеся к кровати глиняную кружку. – Здесь три капли, как раз на пару часов хватит. Я вас разбужу, как просили.

Таша пила настойку маленькими глотками, пока служанка собирала тарелки. Напиток отдавал мятой и мелиссой. Откинувшись на подушку, она молча следила, как девушка, ловко балансируя с подносом на одной руке, идёт к выходу.

Стремительно села, когда натруженные пальцы потянулись погасить единственный светильник:

– Нет!

Служанка удивлённо обернулась на вскрик.

– Нет, – повторила Таша – уже тише. – Оставьте свет.

Та лишь склонила голову, прежде чем аккуратно прикрыть за собой дверь.

Таша вновь легла. Огонёк под бумажным абажуром сиял ровно, но всё равно плыл в её застывших глазах. Может, это всё-таки сон, до жути реальный? Может, проснётся она уже у себя в комнате? Дома… и Лив будет посапывать рядышком, и в воздухе будет витать вкусный запах утренней стряпни, и мама будет напевать что-то на кухне.

Мама…

…и пришло время всех потом.

…ты хочешь выкрасть сестру у трёх головорезов, шептал безжалостный пакостный голосок по ту сторону сознания; наивная…

…у тебя даже третья ипостась не проснулась…

…кошка, которая только и может, что царапаться…

Таша закрыла слипающиеся глаза, дыша глубоко и размеренно, гася судорогу в горле.

…глупая девчонка: один неверный шаг, одно неверное слово, и…

…ты одна, никто тебе не поможет, твоя мать мертва…

…мертва, мертва, мертв…

Прежде чем наступила тьма, она всё-таки всхлипнула.

* * *

Он шевельнул пальцами, будто перебирая невидимую паутину – картинка трактирной комнатушки растворилась в туманном мареве. Когда в серебристом стекле осталось лишь отражение его лица, отложил зеркальце на стол.

Положив подбородок на скрещённые пальцы, взглянул на каминную решётку: за ней подёргивались тленной серостью умирающие угли.

Фигуры на местах. Игроки на позициях. Подготовка идёт безукоризненно, но дальше… дальше требуется уже истинная виртуозность. Даже несмотря на то, что он знает, как всё будет. Просчитал каждый ход, поступок, решение, и если что-то пойдёт не так (нельзя не допускать такой расклад – он, как и все, имеет право на ошибку, просто цена его ошибок несказанно выше), у него есть все возможности это исправить.

В любом случае он вмешается лишь чуть. И до поры до времени продолжит руководить издалека, наблюдать в основном. Но подкорректировать кое-что, самую капельку… это ведь не нарушит правил.

Остался всего один ход…

Дверная ручка зашуршала осторожно, точно топот мышиных лапок по тафте.

– Входи, Альдрем.

Слуга ступил в комнату тихо и неуклонно. Худой, как жердь, седой, как лунь, морщинистый, как печёное яблоко: квинтэссенция доброжелательного дворецкого, что всю жизнь провёл в чинном подношении постной утренней каши. Из-под тёмного сюртука сверкали белизной кружевные манжеты и вычурный воротник рубашки – лишь чёрные перчатки без пальцев немного выбивались из образа.

– Вы в порядке? – в почтительном тоне сквозила хорошо замаскированная фамильярность очень старого знакомого. – Говорили, что вернётесь днём…

– Решил задержаться. Первые дни самые сложные. Не беспокойся, не повторится. – Он устало потёр слегка ноющие виски: обычный эффект ритуала, к которому ему пришлось прибегнуть вчера и в ближайшее время предстоит прибегать ещё не раз. – Мой морок не выкинул ничего эксцентричного?

– Не более эксцентричное, чем порой выкидываете вы.

– У моей эксцентричности много граней. Если морок проявил те, касательно которых окружающие пребывают в счастливом неведении, тебе предстоит долгая приборка.

– Кровь отмывается легче, чем кажется. Но есть повод возрадоваться, что морок всегда наследует от вас самую… благопристойную часть. – Слуга приблизился, и его шаги эхом отдались от паркета: просторная комната почти пустовала, немногочисленная обстановка была скромной до аскетизма. – Как всё прошло?

Он всегда всё рассказывал Альдрему, даже зная, что тот редко одобряет услышанное – это лишь добавляло остроты. Когда нет благодарного слушателя, которому можно всё рассказать, играть далеко не так весело: просто не получаешь полного удовольствия от того, что делаешь.

Если список развлечений, ещё заставляющих тебя чувствовать хоть что-то, сужается до единственного пункта, тонкой душевной организацией твоего слуги (тоньше, чем ожидаешь от существа, так сильно побитого такой долгой жизнью) можно пренебречь.

– По плану.

– Радостное известие. – Невозмутимостью Альдрема можно было колоть орехи. – Значит, теперь… самое интересное?

– Почти. Самое интересное я приготовил на финал.

– И вы уверены, что…

– Я знаю.

Слуга склонил голову.

– Отдых вам не помешал бы, – заметил он заботливо.

– Скоро пойду.

– Что-нибудь нужно?

– Подкинь поленьев. И… принеси бренди.

Не кланяясь, Альдрем последовал к двери, оставляя его смотреть на догорающий огонь.

Девочка моя , подумал он – почти нежно.

Она не подведёт. Ни она, ни кое-кто другой. Он знает их достаточно хорошо, чтобы быть уверенным: оба сделают всё, что до́лжно, всё, что от них зависит. И вот тогда…

Его губы вновь тронула улыбка.

Да. Тогда – завтра – и начнётся настоящее веселье.