Онлайн чтение книги Радость жизни La Joie de vivre
X

На следующее утро, сидя за столом, на котором были расставлены чашки с кофе, все домашние удивились, что Луиза так долго не показывается. Вероника хотела было уже сходить наверх и постучаться к ней в дверь, когда Луиза наконец явилась. Она была очень бледна и с трудом передвигала ноги.

— Что с тобой? — тревожно спросил Лазар.

— Я мучаюсь с самого рассвета, — отвечала она. — За всю ночь я почти не сомкнула глаз и слышала всякий раз, как били часы.

— Что же ты нас не позвала? — воскликнула Полина. — Мы бы за тобой поухаживали.

Луиза подошла к столу и вздохнула с облегчением, опустившись на стул.

— К чему? — проговорила она. — Вы все равно не могли бы мне помочь! Я знаю, что это такое. Вот уже восемь месяцев, как эти боли почти не отпускают меня.

Беременность ее протекала очень тяжело. Луиза и правда успела привыкнуть к постоянной тошноте и мучительным болям, которые иногда до того усиливались, что она по целым дням не могла разогнуться. В это утро тошноты не было, но Луизе казалось, будто ей до боли перетянули живот тугим поясом.

— К страданиям привыкаешь, — заметил Шанто нравоучительным тоном.

— Да, надо мне пойти погулять, — заключила молодая женщина. — Потому-то я и сошла вниз… Там, наверху, я себе места не находила.

Луиза выпила всего несколько глотков кофе с молоком. Все утро она бродила по комнатам, беспрестанно пересаживаясь со стула на стул. Никто не решался заговаривать с ней — она тотчас начинала сердиться и, казалось, страдала еще сильней, когда на нее обращали внимание. Боли не прекращались. Около полудня, однако, они как будто поутихли. Луиза смогла присесть к столу и поела супу. Но между двумя и тремя часами началась ужасная резь в животе, Луиза безостановочно ходила из столовой в кухню и обратно, с трудом взбиралась по лестнице наверх, в свою комнату, но тотчас же снова спускалась.

Наверху Полина укладывала свои вещи в чемодан. Она уезжала на следующий день, и у нее оставалось как раз столько времени, чтобы успеть выложить вещи из комода и шкафа и привести все в порядок. Однако она каждую минуту выбегала на лестницу и наклонялась над перилами, тревожно прислушиваясь к тяжелым, неровным шагам, от которых скрипели половицы. Около четырех часов состояние Луизы стало серьезно беспокоить ее, — больная была очень возбуждена, — и Полина решила постучаться к Лазару, который в истерическом состоянии заперся у себя в комнате, проклиная вечные несчастья и уверяя, что судьба преследует его.

— Нельзя оставлять Луизу в таком положении, — сказала ему Полина. — Надо с ней поговорить. Пойдем со мной.

Они нашли Луизу на втором этаже. Она стояла на площадке, прислонившись к перилам, и, видимо, была не в силах ни сойти вниз, ни подняться наверх.

— Дорогая моя, — ласково проговорила Полина, — мы о тебе беспокоимся… И хотим послать за акушеркой.

Луиза рассердилась.

— Господи, ну что вы мучаете меня! Я прошу только об одном: оставьте меня в покое!.. Чем может помочь акушерка, когда я еще только на восьмом месяце?

— Все-таки благоразумнее посоветоваться с ней.

— Нет, я не хочу, я сама знаю, что это такое… Сжальтесь, наконец, не говорите больше со мною, не мучьте меня!

Луиза так упорствовала, так сердилась, что Лазар тоже вышел из себя. Полине пришлось дать обещание, что за акушеркой не пошлют. Эта акушерка, некая г-жа Булан, жила в Вершмоне и пользовалась во всей округе совершенно исключительной репутацией. Про ее необычайную ловкость и опытность рассказывали чудеса и уверяли, что такой акушерки не сыщешь не только в Байе, но даже в Кане. Луиза, изнеженная и избалованная, терзалась мрачными предчувствиями и думала, что непременно умрет от родов; только услышав такие хорошие отзывы, она решилась довериться местной акушерке. И все-таки она внушала Луизе страх, подобно тому безотчетному страху, какой вызывает зубной врач, когда больной знает, что врач принесет облегчение, и все же старается подольше оттянуть визит.

В шесть часов вдруг снова наступила передышка. Молодая женщина торжествовала: ведь она говорила, что это ее привычные боли, только они сейчас сильнее, чем всегда. Стоило ли тревожить акушерку из-за таких пустяков! Однако Луиза смертельно устала и, съев котлету, захотела лечь, уверяя, что все пройдет, если только ей удастся поспать. Она по-прежнему упорно отклоняла всякую помощь, просила домашних садиться обедать, а ее оставить одну и даже не заходить к ней в комнату, чтобы не разбудить.

К обеду был суп и жареная телятина. Молча сели за стол. Всех огорчал предстоящий отъезд Полины, к этому присоединялась теперь еще тревога за Луизу. Старались не стучать ложками и вилками, как будто этот стук мог обеспокоить больную на втором этаже. Шанто, однако, разговорился и стал было рассказывать о редких случаях беременности, как вдруг вошла Вероника с блюдом телятины и резко сказала:

— Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но, сдается мне, она стонет там, наверху.

Лазар встал и отворил дверь в коридор. Прервав обед, все стали прислушиваться. Сперва ничего не было слышно, но затем и вправду сверху донеслись протяжные, глухие стоны.

— Опять началось, — прошептала Полина. — Пойду к ней.

Она бросила салфетку, не дотронувшись до телятины, которую поставила перед ней Вероника. К счастью, ключ торчал в двери, и Полина смогла войти к Луизе. Молодая женщина, в халатике, с босыми ногами, сидела на кровати и раскачивалась, словно маятник; неослабная боль вызывала у нее тяжкие, равномерные стоны.

— Тебе хуже? — спросила Полина.

Луиза не отвечала.

— Хочешь, мы пошлем теперь за г-жой Булан?

Тогда Луиза пробормотала с покорным видом:

— Да, мне все равно. Может быть, тогда легче станет… Я не могу, не могу больше…

Лазар пришел вслед за Полиной и слушал, стоя у двери. Он тоже решился войти и сказал, что хорошо бы послать также в Арроманш за доктором Казэновом, на случай каких-нибудь осложнений. Но тут Луиза заплакала. Неужели у них нет ни капли жалости? Можно ли так терзать человека? Ведь они отлично знают, как ее всегда возмущала мысль, что у нее может принимать мужчина. То была болезненная стыдливость кокетливой женщины, страх показаться во всей неприглядности родовых мук. Даже теперь, перед мужем и кузиной, она тщательно запахивала халат, чтобы скрыть свое жалкое, обезображенное тело.

— Если ты пошлешь за доктором, — пробормотала она, — я лягу лицом к стене и никому не стану отвечать.

— Привези хоть акушерку, — сказала Полина Лазару. — Я не думаю, чтобы это были уже роды. Нужно только облегчить ее страдания; это самое главное.

Оба вернулись в столовую. Зашел аббат Ортер навестить Шанто. Увидев расстроенного хозяина и узнав новости, он онемел от удивления. Лазара уговаривали съесть, по крайней мере, кусок телятины, перед тем как ехать. Но он совершенно потерял голову и наотрез отказался от еды, заявив, что кусок становится у него поперек горла. Чуть не бегом пустился он в Вершмон.

— Она, кажется, меня зовет? — сказала Полина и бросилась наверх. — Если мне понадобится Вероника, я постучу в пол… А ты, дядя, кончай обедать без меня, хорошо?

Аббат, смущенный тем, что пришел так некстати, когда начались роды, не находил обычных слов утешения. Наконец он удалился, обещав зайти попозже; ему надо навестить Гоненов: старик совсем плох. И Шанто остался один. На столе в беспорядке стояли недопитые стаканы, телятина на тарелках затягивалась остывающим салом; жирные вилки, надкусанные ломтики хлеба — все говорило о внезапном переполохе за обеденным столом. Поставив на всякий случай согреть воды, Вероника ворчала, не зная, что ей теперь делать, — убирать ли со стола или оставить все, как есть.

Наверху Полина застала Луизу на ногах; она стояла, опершись на спинку стула.

— Когда я сижу, мне гораздо больнее. Помоги мне походить.

С самого утра Луиза жаловалась на покалывание в коже: ее как будто все время кусали мухи. Теперь, казалось, начались схватки. Живот сдавливало точно тисками, с каждой минутой все крепче и крепче. Стоило Луизе сесть или лечь, ей казалось, будто внутренности ее наливаются свинцом, и хотелось двигаться. Взяв Полину под руку, она принялась ходить от кровати к окну и обратно.

— Тебя, кажется, лихорадит, — проговорила девушка. — Хочешь пить?

Но Луиза не могла ответить. Сильная схватка заставила ее согнуться; она повисла на плече Полины, дрожа так сильно, что озноб ее передавался и девушке. С губ Луизы срывались крики, в которых слышалось и нетерпение и страх.

— Я умираю от жажды, — прошептала она. — У меня пересохло во рту. Видишь, какая я красная… Нет, нет, не оставляй меня, а то я упаду. Походим еще, потом я напьюсь.

И она продолжала ходить, опираясь на руку Полины. Целых два часа без перерыва ходила она по комнате. Было уже девять часов. Почему не приезжает акушерка? Теперь Луиза ждала ее с нетерпением и говорила, что можно уморить человека, если оставлять его так долго без всякой помощи. До Вершмона всего минут двадцать пять ходьбы, не больше. За час вполне можно обернуться. Лазар, верно, там развлекается, или с ним что-нибудь стряслось по дороге, и теперь конец: никто не приедет. Луизу мутило, началась сильная рвота.

— Уходи, я не хочу, чтобы ты тут оставалась!.. Боже мой, боже мой! До чего я дошла — я всем внушаю отвращение!

Несмотря на нестерпимые боли, Луиза не переставала заботиться о своей внешности — о том единственном, что всегда ее занимало. Обладая большой нервной выдержкой, несмотря на свою кажущуюся хрупкость, Луиза напрягала последние силы, чтобы не отдаться во власть недуга. Ее мучило, что она не может натянуть чулки и принуждена показывать голое тело. Кроме того, ей беспрестанно казалось, будто у нее позывы, этого она стыдилась еще больше и попросила Полину отвернуться; спрятавшись за портьерой, она попыталась отправить свою естественную нужду. Когда пришла Вероника и предложила свои услуги, Луиза пробормотала ослабевшим голосом:

— О! Только не при ней… Прошу тебя, выйдите на минуту в коридор.

Полина теряла голову. Пробило десять часов. Она не знала, чем объяснить такое долгое отсутствие Лазара. Должно быть, он не застал г-жу Булан. Но что же делать с несчастной Луизой? Ей, видимо, становится все хуже и хуже. Полина припоминала свои былые занятия медициной. Ей хотелось осмотреть Луизу, чтобы успокоиться самой и успокоить больную. Но, зная ее стыдливость, Полина долго не решалась заговорить об этом.

— Послушай, дорогая, — сказала она наконец, — не позволишь ли ты мне осмотреть тебя?

— Тебе? Что ты! Нет, нет!.. Ты ведь не замужем.

Полина не могла удержаться от смеха.

— Это ровно ничего не значит!.. Мне бы так хотелось помочь тебе.

— Нет!. Я умерла бы со стыда и никогда не могла бы потом смотреть тебе в глаза.

Пробило одиннадцать часов. Ожидание становилось невыносимым. Вероника с фонарем отправилась по дороге в Вершмон; ей велели заглядывать во все рвы и канавы. Луиза дважды пробовала лечь в постель — она еле держалась на ногах от усталости, — но ей тотчас приходилось снова подниматься. Теперь она стояла, опершись локтями о комод, беспрерывно раскачиваясь всем телом. Приступы боли все учащались и слились в непрерывную муку, от которой у нее захватывало дыхание. Ее беспокойные руки каждый миг отрывались от комода и скользили вдоль тела, будто желая поддержать бока, облегчить давящую их тяжесть. Полина, стоя позади нее, ничем не могла помочь и только смотрела на ее мучения. Всякий раз, когда Луиза смущенно запахивала халат, пыталась поправить свои пышные, теперь растрепавшиеся золотистые волосы или прятала свое нежное, искаженное мукой лицо, Полина под каким-нибудь предлогом отворачивалась.

Было уже около полуночи, когда раздался стук колес. Девушка поспешно бросилась вниз.

— А Вероника? — закричала она с крыльца, увидев Лазара и акушерку. — Вы не встретили Вероники?

Лазар рассказал Полине, что они поехали дорогой через Пор-Ан-Бессен. Все сложилось как нельзя хуже: г-жа Булан была у роженицы за три лье; нельзя было достать ни лошади, ни повозки; пришлось бежать за акушеркой пешком, да и там была куча всяких неприятностей. Хорошо еще, что у г-жи Булан оказалась двуколка.

— А как же та женщина? — спросила Полина. — Все кончилось благополучно и г-жа Булан могла уехать?

Голос Лазара задрожал.

— Та женщина умерла, — глухо проговорил он.

Все вошли в переднюю. Горела одна свеча, стоявшая на ступеньке лестницы. Пока г-жа Булан снимала и вешала пальто, все молчали. Это была невысокая черноволосая женщина, худощавая, с желтым, как лимон, лицом и несоразмерно большим носом. Голос у нее был громкий, манера обращаться повелительная, недаром г-жа Булан пользовалась таким почетом среди местных крестьян.

— Пожалуйте за мной, — проговорила Полина. — Я не знала, что делать, она мучается со вчерашней ночи.

Они вошли. У комода Луиза все еще раскачивалась, переступая с ноги на ногу. Увидев акушерку, она опять разрыдалась. Г-жа Булан предложила ей несколько лаконичных вопросов насчет сроков, места и характера болей; затем сухо добавила:

— Увидим!.. Ничего не могу сказать, пока не осмотрю.

— Как, значит, уже сейчас? — в слезах прошептала Луиза. — О, боже мой! В восемь месяцев! А я думала, что у меня еще целый месяц впереди!

Ничего не отвечая, г-жа Булан взбила подушки, передвинула их на середину кровати и положила одну на другую. Лазар, который тоже вошел в комнату, чувствовал себя неловко, как обычно мужчина при родах. Однако он приблизился к жене и поцеловал ее в потный лоб; но та, видимо, даже не заметила этой ободряющей ласки.

— Ну, посмотрим, — сказала акушерка.

Луиза в испуге обернулась к Полине. Та поняла ее безмолвный умоляющий взгляд и увела Лазара. Оба остались на площадке лестницы, не решаясь сойти в столовую. Свеча, оставленная внизу, освещала лестницу слабым светом, словно ночник; на стены ложились причудливые тени. Оба молча, неподвижно стояли друг против друга; Лазар прислонился к стене, Полина — к перилам. Они напряженно прислушивались к тому, что делается в комнате. Оттуда все время доносились слабые стоны, затем Луиза два раза пронзительно вскрикнула. Казалось, прошла целая вечность до той минуты, когда акушерка появилась наконец в дверях. Они хотели было войти, но г-жа Булан отстранила их и вышла, плотно притворив дверь.

— Что же? — прошептала Полина.

Г-жа Булан знаком предложила им спуститься и, лишь когда они уже были внизу, в коридоре, заговорила:

— Случай серьезный. Моя обязанность — предупредить родных.

Лазар побледнел. Его лица снова коснулось холодное дыхание.

— Что с ней? — прошептал он.

— Насколько я могла убедиться, ребенок идет левым плечом, и боюсь даже, как бы первой не показалась ручка.

— И что же? — спросила Полина.

— В таких случаях совершенно необходимо присутствие врача… Я не могу брать на себя ответственность за исход при подобных родах, особенно на восьмом месяце.

Наступило молчание. Затем Лазар возмутился. Где же теперь, ночью, искать врача? Жена успеет двадцать раз умереть, прежде чем он привезет доктора из Арроманша.

— Не думаю, чтобы угрожала непосредственная опасность, — возразила акушерка. — Поезжайте сейчас же… Я ничего не могу поделать.

Когда Полина, в свою очередь, стала умолять ее сделать что-нибудь во имя человеколюбия, чтобы хоть немного облегчить страдания несчастной, тяжкие стоны которой раздавались по всему дому, акушерка отчеканила в ответ:

— Не имею права… Там только что умерла одна. Я не хочу, чтобы другая погибла у меня на руках: отвечать-то мне придется.

В это время из столовой послышался жалобный голос Шанто:

— Вы там? Войдите!.. Никто мне ничего не говорит… А я столько времени жду…

Они вошли. С той минуты, как обед был прерван, о Шанто все забыли. Он так и остался сидеть у неубранного стола, перебирая пальцами. Он терпеливо дожидался с сонливой покорностью калеки, привыкшего к долгим часам одиночества. Эта новая катастрофа, разразившаяся в доме и поднявшая всех на ноги, так опечалила Шанто, что он даже не смог доесть свой обед и только смотрел на стоявшую перед ним тарелку с едой, к которой он не притронулся.

— Что, нехорошо? — шепотом спросил он.

Лазар в бешенстве передернул плечами. Г-жа Булан, сохранившая полное спокойствие, посоветовала ему не терять времени даром.

— Возьмите мою двуколку. Лошадь, правда, устала, но за два часа — самое большее за два с половиной — вы успеете обернуться… А я пока побуду здесь.

Тогда Лазар, внезапно решившись, опрометью бросился из дома, твердо уверенный, что по возвращении найдет жену уже мертвой. Слышно было, как он ругался и стегал лошадь, которая с грохотом увезла двуколку, стуча подкованными копытами.

— Что там делается? — спросил опять Шанто, которому никто не отвечал.

Акушерка уже отправилась наверх, и Полина последовала за нею, сказав дяде только, что бедной Луизе придется очень много вытерпеть. Девушка предложила ему лечь в постель, но Шанто отказался, он хотел остаться в столовой, чтобы знать, как все пойдет. Если его начнет одолевать дремота, он отлично может соснуть в кресле: он всегда спит так днем, после обеда. Но едва Шанто остался один, как вошла Вероника с потухшим фонарем. Она была в совершенной ярости. За два года она не наговорила столько, сколько в этот раз.

— И надо же было им ехать другой дорогой! А я-то, как дура, осматривала все канавы и дошла до самого Вершмона! Да еще там добрых полчаса на дороге простояла.

Шанто с удивлением смотрел на нее.

— Ну, разумеется, вы никоим образом не могли их встретить.

— А потом, когда я уже шла домой, гляжу, господин Лазар скачет, как сумасшедший, в какой-то поганой повозке… Я ему кричу: «Вас дожидаются», — а он, знай, погоняет да погоняет, чуть меня не раздавил!.. Нет, хватит с меня таких поручений, в которых я не вижу никакого толку! И вдобавок мой фонарь потух.

Она принялась тормошить Шанто, требуя, чтобы он кончал еду и дал ей возможность убрать со стола. И хотя Шанто не был голоден, он съел кусочек холодной телятины, просто так, чтобы развлечься. Сейчас его больше всего огорчало, что аббат не сдержал слова. Зачем обещать людям навестить их, если ты решил остаться дома? Правда, когда женщины рожают, у священников довольно забавный вид! Мысль эта развеселила его, и он принялся ужинать с аппетитом, хотя и в полном одиночестве.

— Ну, сударь, скорей, скорей! — торопила Вероника. — Скоро час ночи, не может же посуда стоять на столе до утра… Что за проклятый дом: вечно одни несчастья!

Она начала было убирать тарелки, но тут ее с лестницы настойчивым голосом позвала Полина. И Шанто опять остался один за столом, всеми забытый. Никто не приходил сверху рассказать ему, что там делается.

Г-жа Булан уже хозяйничала в спальне, отдавая приказания и роясь в комодах. Прежде всего она распорядилась затопить камин, так как в комнате ей показалось сыро. Потом она объявила, что у Луизы неудобная кровать — слишком низкая и слишком мягкая; и когда Полина сказала, что на чердаке есть старая раскладная кровать, акушерка велела Веронике принести ее, установила перед камином и на доски положила один матрац. Затем она потребовала очень много белья; одну простыню сложила вчетверо и накрыла матрац, чтобы он не испортился, остальные простыни, полотенца и тряпки разложила на стульях у огня, чтобы они согрелись. Вскоре комната, перегороженная кроватью, заполненная кучами белья, стала похожа на перевязочный пункт, наскоро оборудованный перед сражением.

Теперь г-жа Булан говорила, не умолкая. Она воинственным голосом увещевала Луизу и как бы командовала схватками. Полина шепотом попросила ее не упоминать о докторе.

— Ничего, все обойдется, милая моя! Лучше было бы вам лежать на кровати, но если это вас раздражает, то ходите, не бойтесь, обопритесь на меня… Мне случалось принимать восьмимесячных ребят, да они еще оказывались порой крупнее девятимесячных… Нет, нет, это вовсе не так больно, как вы воображаете. Скоро мы вас и освободим, раз, два — и готово, увидите!

Но Луиза не успокаивалась. В ее криках слышалась ужасная мука. Она. цеплялась за мебель. Слова ее становились бессвязными и порой походили на бред. Чтобы успокоить Полину, акушерка объяснила ей вполголоса, что предродовые боли бывают иногда сильнее, чем самые родовые муки. При первом ребенке они могут длиться дня два. Она боялась одного: как бы воды не прошли до приезда врача. Тогда ему придется делать операцию, которая представляет известную опасность.

— Нет, это невыносимо, — задыхаясь, повторяла Луиза. — Это невыносимо… Я умираю…

Г-жа Булан решила дать Луизе двадцать капель лауданума на полстакана воды, затем попробовала растереть ей поясницу. Несчастная женщина, выбившись из сил, покорялась всему. Она уже не просила больше Полину и Веронику выйти, а только прикрывала халатом свою наготу, судорожно сжимая его полы. Но растирание не надолго помогло Луизе; снова начались ужасные схватки.

— Подождем, — стоически заявила г-жа Булан. — Больше я абсолютно ничем не могу помочь. Надо предоставить природе делать свое дело.

Она даже прочитала целую лекцию о хлороформе, к которому, как представительница старой школы, питала отвращение. По ее словам, роженицы мрут, как мухи, в руках врачей, применяющих это зелье. Страдание необходимо, женщина под наркозом никогда не может так благополучно разродиться, как в полном сознании.

Полине приходилось читать как раз обратное. Но она не стала спорить с акушеркой. Сердце у нее разрывалось при виде того, что сделало страдание с Луизой: она потеряла всю свою былую привлекательность — прежняя очаровательная блондинка постепенно превращалась в какое-то отвратительное существо, не внушавшее ничего, кроме жалости. И в душе Полины поднимался гнев против страдания: ей страстно хотелось раздавить, уничтожить его, словно врага, если бы только она знала, как это сделать!

А время все шло. Было уже около двух часов ночи. Луиза несколько раз спрашивала о Лазаре. Ее обманывали, говорили, что Лазар остался внизу — он потрясен и боится взволновать ее. Впрочем, Луиза потеряла всякое представление о времени; часы проходили, и каждая минута казалась ей вечностью. Она была уверена, что ее страдания никогда не кончатся и что все окружающие виноваты в этом: они желают ей зла, не стараются избавить ее от мук. Луиза сердилась на акушерку, на Полину, на Веронику, упрекая их, что они ничего не смыслят и ничего не умеют делать.

Г-жа Булан молчала. Она украдкой поглядывала на часы, хотя и не ждала доктора раньше, чем через час: она хорошо знала свою лошадь. Между тем акушерка заметила, что расширение шейки матки закончилось; скоро, должны пройти воды. Поэтому она уговорила молодую женщину лечь и предупредила ее:

— Не пугайтесь, если почувствуете себя мокрой… И умоляю вас, не шевелитесь! Я предпочитаю теперь не спешить.

Луиза несколько секунд лежала неподвижно. Она напрягала всю свою волю, стараясь сопротивляться непрерывным, беспорядочным схваткам; от этого боль еще усиливалась, и наконец Луиза почувствовала, что не может больше терпеть, и в отчаянии сорвалась с кровати. В тот миг, как ступни ее коснулись ковра, послышался глухой звук лопнувшего пузыря, и на ноги ей хлынула какая-то влага. На халате расплылось два больших пятна.

— Так и есть! — сказала акушерка и выругалась сквозь зубы.

Хотя Луизу и предупредили, она замерла на кровати и, дрожа, смотрела, как отходят воды; она думала, что сейчас потоком хлынет кровь и зальет халат и ковер. Пятна, однако, оставались бесцветными, хлынувший поток внезапно остановился; Луиза успокоилась. Ее снова быстро уложили в кровать. И вдруг она почувствовала себя так хорошо, что сразу повеселела и, радуясь неожиданному облегчению, с торжеством проговорила:

— Вот это-то меня и мучило! Теперь я уже не чувствую никакой боли, все прошло. Я отлично знала, что не могу родить на восьмом месяце. Это будет только недели через четыре… Никто из вас ничего не понимает.

Г-жа Булан только покачала головой: она не хотела отравлять Луизе эти минуты облегчения и не сказала, что сейчас начнутся мучительные родовые потуги. Полину она шепотом предупредила и попросила ее стать с другой стороны кровати, чтобы больная не упала, если начнет метаться. Но когда снова появились боли, Луиза даже не пыталась привстать, у нее не было ни желания, ни сил. При первом возобновлении страданий лицо ее покрылось мертвенной бледностью, и на нем отразилось отчаяние. Она перестала говорить и вся ушла в бесконечную муку, не надеясь больше на чью-либо помощь и чувствуя себя такой покинутой, такой несчастной, что хотела только одного, — тотчас же умереть. Теперь это были уже не те непроизвольные схватки, которые в течение двадцати часов, казалось, вырывали у нее все внутренности, — то были страшные потуги всего тела; она не только не могла удержать этих потуг, но сама еще усиливала их, подчиняясь неодолимой потребности освободиться от бремени. Сперва начинали работать мышцы поясницы, затем мышцы бедер; усилие переходило в паха, все расширяя зияющую брешь. Каждый мускул живота работал, сжимаясь и выпрямляясь, словно пружина. Напряжение передавалось даже ягодицам и ляжкам, и порой казалось, будто Луизу что-то приподнимает с матраца. Ее не переставало трясти; можно было видеть, как расходятся под кожей эти волны боли, сотрясая ее от поясницы до колен, все туже и мучительнее напрягая ее тело.

— Боже мой, неужели это никогда не кончится? — шептала Полина.

Она утратила свое обычное спокойствие и мужество. При каждом стоне, которым сопровождались потуги изнемогающей роженицы, Полина тоже невольно напрягалась, как будто могла этим помочь Луизе. Стоны, сперва глухие, мало-помалу становились громче, переходили в жалобы на утомление и бессилие. То был неизменный односложный крик, надрывный стон дровосека, который много часов подряд яростно ударяет топором все по тому же суковатому пню и не может даже рассечь его кору.

Когда боли на миг отпускали Луизу, она начинала жаловаться на палящую жажду: в горле так пересохло, что она задыхается.

— Я умираю, дайте пить!

Она наскоро выпивала глоток жидкого липового чая — Вероника все время держала его подогретым, — но часто не успевала еще поднести питье ко рту, как снова начинались потуги, и Полине приходилось брать чашку из ее дрожащих рук. Снова напрягались все мускулы, запрокинутое лицо багровело, на шее выступал пот.

Вскоре начались судороги. Каждую минуту Луиза порывалась встать, у нее опять начались ложные позывы, но акушерка решительно противилась ее желанию.

— Лежите спокойно. Это все потуги… Если вы встанете и ничего не сделаете — вам нисколько не станет легче.

В три часа г-жа Булан уже перестала скрывать свою тревогу от Полины. Появились угрожающие симптомы, особенно ее пугал постепенный упадок сил. Можно было подумать, будто больная меньше страдает, — ее крики и потуги становились все слабее, — в действительности же работа мускулов грозила приостановиться, так велико было утомление. Луиза изнемогала от непрерывных болей. Каждая минута промедления грозила катастрофой. Снова начался бред, один раз она даже потеряла сознание. Г-жа Булан воспользовалась этим, чтобы еще раз исследовать больную и лучше узнать положение ребенка.

— Как раз то, чего я и боялась, — пробормотала она. — Неужели лошадь сломала ногу? Ума не приложу, почему они не возвращаются!

Полина стала говорить, что нельзя оставлять больную без помощи, она может умереть. Акушерка рассердилась.

— Что ж, вы думаете, мне приятно смотреть на нее? Но если я решусь сделать поворот и это плохо кончится, мне своим горбом придется расплачиваться за все неприятности… С нами ведь не очень церемонятся!

Придя в сознание, Луиза начала жаловаться, что ей что-то мешает.

— Это ручка проходит, — тихо проговорила г-жа Булан. — Она уже вся высвободилась… Да только плечо-то не пройдет.

Около половины четвертого утра положение стало критическим. Г-жа Булан уже готова была приступить к действиям, но тут явилась Вероника, вызвала Полину в коридор и сказала, что. приехал доктор. Веронику оставили на минуту одну с больной, а Полина и акушерка сошли вниз. Посреди двора стоял измученный Лазар и вполголоса ругал клячу. Но, узнав, что Луиза еще жива, он сразу воспрянул духом и успокоился. Доктор Казэнов уже входил на крыльцо, на ходу расспрашивая г-жу Булан.

— Ваше внезапное появление может напугать Луизу, — сказала ему Полина, поднимаясь по лестнице. — Раз вы уже здесь, необходимо ее предупредить.

— Тогда скорее! — отрывисто ответил он.

Полина одна вошла к больной. Остальные задержались у двери.

— Дорогая моя, — сказала Полина, — представь себе, доктор, увидев тебя вчера, что-то заподозрил; сейчас он к нам заехал. Ты должна его принять, а то это никогда не кончится.

Луиза, казалось, не понимала. Она в отчаянии металась на подушке. Наконец она пробормотала:

— Боже мой, как хотите!.. Разве я что-нибудь знаю теперь? Я уже не существую.

Подошел доктор. Акушерка предложила Лазару и Полине сойти вниз: она будет сообщать им о положении больной и позовет их, если понадобится помощь. Они молча спустились. Внизу, в столовой, у неубранного стола спал Шанто. Сон одолел его, должно быть, в то время, как он начал ужинать от скуки и медленно ел, стараясь продлить удовольствие; вилка все еще лежала перед ним, на тарелке с остатками телятины. Полина прибавила огня в лампе, которая коптила и затухала.

— Не буди его, — прошептала девушка, — незачем его тревожить.

Она опустилась на стул, стараясь не шуметь, Лазар продолжал неподвижно стоять перед ней. Началось мучительное ожидание. Они не произносили ни слова, стараясь даже не смотреть друг на друга, боясь обменяться тревожным взглядом. Сверху не доносилось ни звука, затихли даже слабые стоны Луизы. Оба тщетно прислушивались: ухо ничего не улавливало, кроме лихорадочного биения их сердец. Эта жуткая тишина, эта тишина смерти казалась им особенно страшной. Что там происходит? Почему им велели уйти? Они предпочли бы слышать у себя над головой крики, борьбу, хоть какой-нибудь отзвук жизни, только не эту тишину. Минуты шли, а дом, казалось, все глубже погружался в бездну молчания. Наконец отворилась дверь, и вошел доктор Казэнов.

— Ну что? — спросил Лазар; теперь он тоже сидел на стуле против Полины.

Доктор ответил не сразу. Тусклый свет лампы, мутный свет долгих бдений, слабо озарял его старое, выдубленное лицо, на котором от сильного волнения бледнели только морщины. Но когда он заговорил надтреснутым голосом, в словах его послышался отзвук глубокой внутренней борьбы.

— Я еще ничего не предпринял, — ответил он. — Я не хочу ничего делать, не посоветовавшись с вами.

Он машинально провел рукой по лбу, будто стараясь отогнать докучную мысль или распутать какой-то узел.

— Но мы ничего не можем решить, доктор, — проговорила Полина. — Мы отдаем ее в ваши руки.

Он покачал головой. Его преследовало навязчивое воспоминание о негритянках, у которых ему пришлось принимать, когда он был в колониях. У одной из них ребенок тоже шел плечом, и эта рослая, здоровая женщина умерла, пока Казэнов извлекал из нее изуродованный трупик с переломанными костями. Для морских хирургов, работавших в госпиталях, то были единственно возможные случаи акушерской практики. Правда, со времени своего пребывания в Арроманше Казэнов приобрел известный опыт в акушерском деле. Однако трудный случай, представившийся ему теперь, да еще в доме его близких друзей, снова вызвал у него сомнение в собственных познаниях. Он дрожал, как начинающий врач, мало доверяя своим старым рукам, утратившим былую силу и ловкость.

— Придется сказать вам все откровенно, — начал он. — Мне кажется, что и мать и ребенок погибли… Но, может быть, еще есть время спасти хоть одного из них…

Лазар и Полина встали. Холод пробежал у обоих по телу. От звука голосов Шанто проснулся. Он открыл мутные глаза и стал с ужасом прислушиваться к разговору.

— Кого же мне спасать? — спрашивал доктор, — дрожа так же, как и те несчастные люди, которым он задавал этот вопрос. — Ребенка или мать?

— Кого? Боже мой! — вскричал Лазар. — Разве я знаю? Разве я могу это решить?

Его душили слезы. Смертельно бледная Полина была не в силах вымолвить, ни слова. Им предстоял страшный выбор.

— Если я попробую сделать поворот, — рассуждал доктор, излагая вслух свои сомнения, — то ребенок, вероятно, превратится в кашу. Кроме того, я боюсь утомить больную — она слишком долго мучается… С другой стороны, кесарево сечение сохранило бы жизнь ребенку, но состояние женщины не так уж безнадежно, чтобы я имел право ею жертвовать… Это дело совести. Умоляю вас, решайте сами.

Рыдания не дали Лазару ответить. Он судорожно комкал носовой платок, стараясь хоть немного овладеть собою. Ошеломленный Шанто по-прежнему смотрел на всех непонимающим взором. Полина заговорила первая.

— Зачем вы пришли сюда?.. Нехорошо так мучить нас! Вы сами должны знать, что делать и как вам поступить.

В эту минуту вошла г-жа Булан и сказала, что положение ухудшается.

— Ну, что же вы решили?.. Она все слабеет.

Доктор, поддаваясь внезапному порыву, вдруг обнял Лазара и заговорил с ним на «ты».

— Послушай, я попытаюсь спасти и мать и ребенка. Но знай: если они погибнут, я буду еще несчастнее тебя, мне всегда будет казаться, что это по моей вине.

Он быстро, с живостью решительного человека взвесил вопрос о хлороформе. Он привез все необходимое для хлороформирования, но, судя по некоторым симптомам, следовало опасаться кровотечения, а это является категорическим противопоказанием. Доктора беспокоили обмороки и слабость пульса. Родные были истерзаны муками Луизы, страдавшей уже целые сутки, и умоляли его захлороформировать ее, но Казэноз отказался наотрез. Его поддерживала акушерка, брезгливо и презрительно пожимая плечами.

— У меня в год бывает до двухсот родильниц, — сказала она. — Разве они нуждаются в хлороформе, чтобы произвести на свет младенца?.. Они страдают — да, но и все люди страдают!

— Наверх, друзья мои, — скомандовал доктор. — Вы мне будете нужны… И вообще лучше, если вы будете возле меня.

Все вышли из столовой. Шанто наконец заговорил и позвал сына:

— Обними меня… Ах, бедная Луиза! Какой ужас! Кто бы мог подумать, что это так обернется? Уж хоть бы рассвело скорей!.. Сообщи мне, когда все кончится.

Он снова остался один в комнате. Лампа коптила. Шанто опустил веки — мутный свет слепил ему глаза, и его снова стало клонить ко сну. Однако он еще несколько минут боролся с дремотой, блуждая взглядом по посуде, по стульям, на которых валялись брошенные салфетки. Но в комнате был такой спертый воздух, стояла такая давящая тишина, что Шанто не выдержал. Веки его сомкнулись, и вскоре послышалось тихое, мерное дыхание. Так он и заснул среди трагического беспорядка, у стола, где все хранило следы прерванного накануне обеда.

Придя наверх, доктор Казэнов посоветовал затопить камин в соседней комнате — бывшей спальне г-жи Шанто, ибо после родов могло понадобиться другое помещение. Вероника, остававшаяся при Луизе в отсутствии акушерки, тотчас же пошла разводить огонь. Затем было приготовлено все остальное: разложили белье перед камином, принесли еще таз, чайник с горячей водой, литр водки и тарелку топленого свиного сала. Считая, что врач обязан предупредить роженицу, Казэнов обратился к Луизе:

— Милое дитя, не волнуйтесь, но мое вмешательство необходимо… Ваша жизнь дорога всем нам, и если даже бедному малютке грозит опасность, мы не можем оставлять вас дольше в таких мучениях… Вы разрешите мне помочь вам, правда?

Луиза, казалось, ничего не слышала. Она была совершенно обессилена бесконечными потугами, которым она не могла противиться. Голова ее запрокинулась, рот был раскрыт, из него непрестанно вылетал слабый стон, похожий на хрипение. Приподняв веки, она с недоумением посмотрела на потолок, словно пробуждаясь в незнакомом месте.

— Вы разрешите? — повторил доктор.

Тогда она прошептала:

— Убейте меня, убейте меня сейчас же…

— Скорее, доктор, умоляю вас! — тихо проговорила Полина. — Мы здесь затем, чтобы взять на себя ответственность за все.

Но Казэнов продолжал объяснять Лазару:

— За нее я отвечаю, если только не будет внезапного кровотечения. Но ребенок, кажется, обречен. В подобных случаях девять из десяти обычно погибают от перелома костей или другого повреждения.

— Начинайте, начинайте, доктор! — в отчаянии ответил отец.

Раскладную кровать нашли недостаточно крепкой. Роженицу перенесли на большую кровать, засунув предварительно доску между двумя матрацами. Луизу уложили поперек постели, головой к стене. Под голову подложили несколько подушек. Поясница пришлась у самого края. Луизе раздвинули ноги и подставили два низких кресла, чтобы она могла опираться ступнями о спинки.

— Отлично, — сказал доктор, осмотрев все эти приготовления. — Теперь будет вполне удобно… Не мешает только придерживать ее, на случай, если она начнет отбиваться.

Луиза, казалось, перестала существовать. Она утратила свой человеческий облик, и с нею можно было обращаться, как с вещью. Ее женская стыдливость, боязнь открыть свою наготу, показаться в неприглядном виде — все было унесено родовыми муками. Сознание затемнилось. У нее не было сил даже пошевелить пальцем, она не отдавала себе отчета, кто эти люди, прикасающиеся к ней, не замечала, что они видят ее полуголой. Обнаженная до груди, с открытым животом, с раздвинутыми ногами, она лежала на глазах у всех без малейшей дрожи стыда. От всего ее существа осталось одно материнское лоно, окровавленное и зияющее.

— Г-жа Булан будет держать одну ногу, — продолжал доктор, — а вам, Полина, тоже придется нам помочь, держите вторую. Да не бойтесь, держите крепче, не давайте ей двигаться… Так. Теперь, Лазар, возьмите, — пожалуйста, свечу и посветите мне.

Все повиновались. Они забыли, что перед ними нагая женщина и видели только страшную муку, извечную драму борьбы между смертью и рождением, убивавшую всякую мысль о любви. В резком неумолимом свете исчезла волнующая тайна женского тела, ясно обозначилась нежная кожа, все затаенные ее складки, светлые волосы в мелких завитках. Теперь осталось только жестокое человеческое страдание, муки рождения в крови и в нечистотах — муки, от которых разрывается чрево матери и до ужаса ширится багряная щель, подобно глубокому расщепу коры на древесном стволе, когда по нему ударит топор и жизненный сок могучего дерева струится на землю.

Не переставая разговаривать вполголоса, доктор снял сюртук и засучил левый рукав сорочки выше локтя.

— Слишком долго ждали. Трудно будет ввести руку… Видите, плечико уже сильно продвинулось.

Среди напряженных мышц, в розовых складках, сочащихся кровью и слизью, показывался ребенок. Но его остановило судорожное сжатие, которого он не мог преодолеть. Тело роженицы само продолжало делать отчаянные усилия, чтобы помочь ему выйти. Теряя сознание, мать все еще напрягалась в потугах, чувствуя только одно: ей надо разрешиться от бремени. Волны боли по-прежнему пробегали по телу, и при каждом усилии раздавался крик женщины, которая упорно добивается невозможного. Рука ребенка уже свесилась наружу. То была крохотная темная ручка; пальцы иногда сжимались и разжимались, словно цепляясь за жизнь.

— Отпустите немножко ее ногу, — сказала г-жа Булан, — обращаясь к Полине. — Не к чему ее утомлять.

Доктор Казэнов стал у Луизы между ног, которые обе женщины придерживали в коленях. Вдруг он удивленно обернулся, заметив, что пламя свечи пляшет у него перед глазами: Лазар, стоявший сзади, так сильно дрожал, что свеча прыгала в его руке и пламя трепетало, словно задуваемое ветром.

— Милый мальчик, — проговорил доктор, повернувшись к нему, — поставьте свечу на ночной столик. Так мне будет лучше видно.

Не в силах дольше смотреть, Лазар отошел на другой конец комнаты и опустился на стул. Но тщетно он отводил взгляд: ему все мерещилась жалкая ручка несчастного создания, ручка, которая хотела жить и, казалось, ошупью искала опоры в том мире, куда она просунулась первая.

Доктор опустился на колени. Смазав левую руку салом, он начал медленно вводить ее внутрь, положив правую на живот Луизы. Пришлось ввести обратно ручку ребенка — иначе пальцы врача не могли бы пройти; это был самый опасный момент. Пальцы, раздвинутые подобно ножницам, проникали постепенно все глубже и глубже; доктор делал при этом легкое вращательное движение — оно очень помогало, и вскоре вошла вся кисть руки. Углубляясь все дальше, Казэнов нащупал сперва колени, затем ступни ребенка. Нажимая правой рукой на нижнюю часть живота, доктор помогал внутренней работе. Но снаружи ничего не было заметно, только рука проникала все глубже в недра тела.

— Она очень спокойна, — заметила г-жа Булан. — А бывает, что с больной еле справляются несколько мужчин.

Полина с материнской нежностью прижала к себе ногу Луизы, вздрагивавшей от страха.

— Не бойся, дорогая, — прошептала она.

Наступило молчание. Луиза не могла бы сказать, что с ней делают, — она испытывала только страх, который все усиливался; ей казалось, будто у нее вырывают все внутренности. Полина не узнавала прежней хрупкой девушки, обаятельной и нежной, в этом скрюченном создании, лежавшем поперек постели с искаженным от боли лицом. Золотистый пушок, оттенявший белую кожу, слипся местами от слизи, просочившейся между пальцами доктора. Капли черной крови, стекая в складки кожи, падали на простыню, которой был накрыт матрац.

Луиза снова потеряла сознание и казалась мертвой. Работа мускулов почти прекратилась.

— Это лучше, — проговорил доктор, когда г-жа Булан сказала ему про обморок. — Она чуть не сломала мне руку — я уже готов был вынуть ее обратно, до того больно… Эх, будь я помоложе — все было бы уже кончено!

Он нащупал ножки и стал осторожно тянуть их к себе, чтобы повернуть ребенка. Затем остановился и нажал правой рукой на живот. Его левая рука стала постепенно выходить наружу — ровно, медленно, сперва запястье, потом пальцы, и наконец показались ножки ребенка. Все облегченно вздохнули, Казэнов тяжело перевел дух; лоб у него был покрыт испариной, в висках стучало, словно после тяжелого упражнения.

— Ну вот. Надеюсь, все сойдет благополучно, сердечко колотится… Но он не дается, постреленок этакий!

Доктор поднялся и заставил себя улыбнуться. Он велел Веронике поскорее подать согретое полотенце и, обмывая руку, выпачканную и окровавленную, как у мясника, ободряющим голосом обратился к Лазару, который по-прежнему сидел, согнувшись на стуле.

— Скоро кончится, дорогой мой. Да не падайте духом, какого черта!

Лазар не откликнулся. Г-жа Булан дала Луизе понюхать эфиру, и та очнулась. Акушерку беспокоило, что тело роженицы совершенно неподвижно. Она что-то шепнула доктору.

— К этому я был готов, — громко ответил он. — Ничего, мы ей поможем.

И он обратился к Луизе:

— Вы не удерживайтесь, если появятся потуги. Если вы мне немного подсобите, — увидите, как хорошо все пойдет.

Но Луиза лишь слабо шевельнула рукой, давая понять, что она совершенно обессилела. Затем с трудом прошептала:

— У меня во всем теле живого места не осталось.

— Бедная детка! — проговорила Полина, целуя ее. — Скоро кончатся твои муки, поверь мне.

Доктор опять опустился на колени. Снова обе женщины стали по бокам, поддерживая ноги Луизы. Вероника подала согретое полотенце. Казэнов обернул ножки и медленно, осторожно стал тянуть их к себе. По мере того, как ребенок выходил, доктор обхватывал его рукой все выше, поднимаясь от щиколоток к икрам, затем к коленям… Когда показались бедра, он перестал нажимать на живот, обхватил поясницу ребенка и принялся действовать обеими руками. Ребенок продвигался, все сильнее расширяя и напрягая розоватую окружность влагалища. Но мать, до тех пор покорная, вдруг начала биться: снова появились боли. То были уже не прежние потуги — все тело ее судорожно извивалось. Луизе чудилось, будто ее рассекают большим тяжелым ножом, вроде того, как в мясных разделывают туши. Она отбивалась с такой силой, что вырвалась от Полины, а ребенок выскользнул из рук доктора.

— Осторожно! — крикнул он. — Не давайте же ей двигаться!.. Если она не повредила пуповину, то нам повезло.

Он ухватил тельце, спеша высвободить плечи, и стал выводить ручки одну за другой, чтобы легче прошла головка. Но судорожное метание роженицы мешало доктору: он то и дело останавливался, боясь сломать ребенку кости. Тщетно силились обе женщины удержать Луизу на ложе пыток. Она отталкивала их, приподымалась у них на руках, изгибая спину в страшном напряжении. Отбиваясь, Луиза уцепилась за край кровати так, что ее невозможно было оторвать, и, упираясь в нее, с силой вытянула ноги; у нее была одна мысль: во что бы то ни стало избавиться от своих мучителей. Ее охватил настоящий припадок бешенства. Она пронзительно кричала, ей представилось, будто ее хотят убить, будто ей тянут ноги в разные стороны, чтобы разорвать на части.

— Осталась одна головка, — с дрожью в голосе проговорил Казэнов. — Но больная так мечется, что я боюсь дотронуться… Раз возобновились схватки — она, может быть, разрешится сама. Обождем немного.

Он сел. Г-жа Булан, не отпуская мать, следила за ребенком: он лежал между окровавленными ляжками, шея его еще не освободилась, он словно задыхался в тисках. Тельце его еле-еле шевелилось и вскоре замерло. Всех охватила прежняя тревога. Доктор решил искусственно усилить потуги, чтобы ускорить процесс. Он встал и принялся с силою давить на живот роженицы. Наступили страшные минуты. Несчастная надрывалась от криков, а головка медленно выходила, раздвигая влагалище, которое превратилось в широкое белесоватое кольцо. Снизу, между двумя расширенными и зияющими полостями, страшно натянулась нежная кожа. Она до того утончилась, что стали бояться разрыва. Вышли испражнения, и роженица в последнем усилии извергла ребенка в потоках крови и грязных вод.

— Наконец-то! — проговорил Казэнов. — Ну, этот имеет право сказать, что его появление на свет было не из веселых.

Все были до того взволнованы, что даже не спросили, какого пола ребенок.

— Это мальчик, сударь, — объявила г-жа Булан, обращаясь к отцу.

Лазар, отвернувшись к стене, разрыдался. Его охватило безмерное отчаяние, ему казалось, что лучше всем им умереть, чем оставаться жить после таких страданий. Это крохотное новорожденное существо внушало ему только смертельную печаль.

Полина склонилась над Луизой и снова поцеловала ее в лоб.

— Поцелуй ее! — сказала она Лазару.

Тот подошел к постели и наклонился. Но, прикоснувшись к покрытому холодным потом лицу, Лазар вздрогнул: его жена лежала, закрыв глаза, точно мертвая; казалось, она не дышит. Прислонившись головой к стене, он стоял в ногах кровати и с трудом сдерживал душившие его рыдания.

— Я думаю, что ребенок мертв, — вполголоса проговорил доктор. — Скорей перевяжите пуповину.

Появившись на свет, ребенок не издал того пронзительного, захлебывающегося крика, который свидетельствует, о том, что воздух вошел в легкие. Тельце, посиневшее до черноты, местами было покрыто беловатыми пятнами. Он казался мал для ребенка, родившегося восьми месяцев, но голова его была непомерно велика.

Г-жа Булан, схватив младенца своими ловкими руками, отрезала и перевязала пуповину, причем вытекло немного крови. Но ребенок все еще не дышал и не было слышно биения сердца.

— Конец, — объявил Казэнов. — Можно попробовать растирание и искусственное дыхание… Но, боюсь, это будет напрасная трата времени… Я должен заняться матерью, она гораздо больше нуждается в моей помощи.

Полина слушала.

— Дайте его мне, — сказала она. — Я попробую… Если он не начнет дышать, — значит, у меня не хватило дыхания.

И она унесла ребенка в соседнюю комнату, захватив с собой бутылку водки и белье.

Новые боли, хотя уже не такие сильные, заставили Луизу очнуться. Но то были недолгие муки. Доктор потянул за пуповину, помогая выйти последу. Затем акушерка приподняла Луизу и убрала полотенца, густо залитые кровью. Ноги Луизы выпрямили, обмыли и положили между ними чистую простыню. Живот забинтовали широким куском полотна: Доктор все еще боялся кровотечения, хотя и был уверен, что внутри ничего не осталось: кровь излилась почти в нормальном количестве. Послед, казалось, вышел весь. Но роженица была очень слаба, ее по-прежнему покрывал холодный пот, и это тревожило доктора. Она лежала, не шевелясь, с бледным, точно восковым лицом, закутанная до самого подбородка несколькими одеялами, и все не могла согреться.

— Останьтесь с ней, — сказал Казэнов акушерке, все время считая пульс Луизы. — Я сам не уеду отсюда, пока не буду, уверен, что все в порядке.

А по другую сторону коридора, в бывшей спальне г-жи Шанто, Полина боролась с возрастающей асфиксией несчастного крохотного создания, которое она сюда принесла. Она поспешно положила его в кресло у горящего камина, опустилась перед ним на колени и, смачивая тряпку в чашке с водкой, неустанно растирала его, не замечая даже, что судорога сводит ей руку. Ребенок был такой хилый, такой хрупкий и жалкий, что Полина боялась погубить его, растирая слишком сильно, и потому касалась кожи как можно нежнее, словно овевая птичьим крылом. Она с величайшею осторожностью поворачивала его, стараясь пробудить жизнь в крохотном тельце. Но ребенок не шевелился. Растирания немного согрели его, но грудь по-прежнему не поднималась. Напротив, он как будто еще больше посинел.

Тогда Полина, не испытывая ни малейшего отвращения к этому дряблому, едва обмытому личику, приложила губы к неподвижному рту ребенка. Она начала медленно, осторожно дуть, соразмеряя свое дыхание с силою крохотных легких, куда должен был войти воздух. Когда Полина чувствовала, что сама задыхается, она приостанавливалась на несколько секунд, затем начинала снова. Кровь прилила у нее к голове, в ушах звенело, все кружилось перед глазами. Но девушка целых полчаса отдавала так свое дыхание, хотя и не видела ни малейшего результата: вдыхая воздух, Полина ощущала только слабый запах тления. Она осторожно пробовала делать искусственное дыхание, надавливая кончиками пальцев на ребра, — ничто не помогало. Другая на ее месте давно отказалась бы от этой неосуществимой попытки воскресить младенца. Но Полина вложила в нее все свое упорство, отчаянную надежду матери, которая добивается жизни в муках рожденному ею ребенку. Полина страстно хотела, чтобы он жил, и наконец почувствовала, что бедное тельце оживает, что из ротика, к которому она прикасалась губами, вылетел еле заметный вздох.

Около часа провела она так в борьбе со смертью, совершенно одна, забыв обо всем на свете. Ощутив на губах колебание воздуха, этот слабый признак жизни, Полина ободрилась. Она снова принялась растирать ребенка, вдыхая в него время от времени воздух из своих легких, то приходя в отчаяние, то снова надеясь. Ее охватила безмерная жалость, ей все сильнее хотелось одержать победу, дать жизнь этому созданию. На миг ей снова почудилось, будто губы младенца неподвижны, но она тотчас заметила, что они чуть шевельнулись; воздух, видимо, вошел мало-помалу в легкие, ребенок начал дышать. Прижимая его к груди, Полина, казалось, слышала, как сердце его начинает равномерно биться. Губы ее по-прежнему не отрывались от его ротика; она жила вместе с этим крохотным существом, дышала с ним единым дыханием, которое переходило от одного к другому, словно у них была одна общая душа. То было чудо воскрешения. Губы ее были перепачканы слюной и слизью, но радость спасения ребенка была так велика, что Полина забыла всякое отвращение, она ощущала только теплое дыхание новой, опьяняющей ее жизни. Когда он закричал наконец слабым, жалобным криком, Полина упала на пол возле кресла, потрясенная до самой глубины своего существа.

Камин пылал, заливая комнату ярким светом. Полина осталась сидеть на полу возле ребенка; она даже не рассмотрела его. Какой он щуплый! Бедный детеныш! И ее здоровая натура невольно возмутилась еще раз при виде этого жалкого заморыша, которого Луиза родила Лазару. В отчаянии опустила она взгляд на свои бедра, на свой девственный живот, по которому пробежал легкий трепет. В своем чреве она выносила бы здорового, крепкого сына. То было беспредельное сожаление о загубленной жизни — горькое сожаление женщины, обреченной на бесплодие. Все муки, пережитые ею в ночь свадьбы Лазара, вновь ожили теперь, когда у него родился ребенок. Еще утром она проснулась в крови, и это напомнило Полине о ее собственном здоровом тале, напрасно ждущем материнства. И даже теперь, после всех волнений этой страшной ночи, она ощущала, как из нее бесполезным потоком струится кровь, словно вода, которой ничего не суждено оросить. Никогда Полина не станет матерью, так пусть же вытекает вся ее кровь, если ей не суждено дать жизнь другому существу!

К чему ее созревшая женственность, весь пышный расцвет ее могучего, налитого соком тела, весь аромат ее плоти? Она останется бесплодной, как невозделанное, заброшенное поле. Глядя на кресло, где лежал этот жалкий недоносок, похожий на голого червяка, Полина представляла себе крупного мальчишку, своего нерожденного сына, и не могла утешиться, оплакивая ребенка, которого у нее не будет.

Между тем жалкое создание продолжало шевелиться в кресле. Полина испугалась, как бы ребенок не свалился: в душе ее снова проснулась нежная жалость к этому безобразному, беспомощному существу. Она, по крайней мере, скрасит ему существование и с той же радостью поможет ему жить, с какой помогла ему родиться. И, забывая о собственном горе, Полина завернула его и взяла на руки, не переставая плакать. То были слезы сожаления о материнстве, которого ей не суждено познать, и глубокой жалости к страданиям живого человека.

Г-жу Булан уже известили, что новорожденный ожил, и она пришла помочь Полине выкупать его. Они завернули его в согретую простыню, затем спеленали и положили на кровать, пока ему еще не приготовили колыбели. Акушерка, никак не ожидавшая, что ребенок выживет, внимательно осмотрела его. Она нашла, что мальчик недурно сложен, однако заметила, что выходить его будет крайне трудно, уж очень он слаб. Затем она вновь ушла к Луизе, жизнь которой все еще была в опасности.

Только что Полина уселась возле ребенка, вошел Лазар; ему тоже сообщили о совершившемся чуде.

— Погляди на него! — в глубоком волнении проговорила Полина.

Он подошел, но вдруг весь задрожал и невольно вскрикнул:

— Боже мой! Ты положила его на эту постель!

Уже на пороге он почувствовал тайный трепет. Эта заброшенная комната, куда так редко входили, еще вся овеянная скорбью, поразила его: теперь тут было тепло и светло, в камине весело потрескивало пламя. Но мебель стояла на старых местах, часы по-прежнему показывали семь часов тридцать семь минут; никто не жил здесь со смерти г-жи Шанто. И на том священном и страшном ложе, где его мать испустила последний вздох, Лазар увидал своего воскресшего ребенка — крохотное существо посреди широкого одеяла.

— Тебе это неприятно? — спросила озадаченная Полина.

Лазар отрицательно покачал головой: от волнения он не мог ничего сказать. Наконец он прошептал:

— Я вспомнил маму… Она ушла от нас, а вот родился другой и тоже умрет, как она. Зачем он пришел в этот мир?

Рыдания не дали ему договорить. После страшных родов Луизы он все время заставлял себя молчать, но теперь его страх и отвращение к жизни прорвались с новой силой. Коснувшись губами сморщенного лобика сына, Лазар в ужасе отшатнулся: ему показалось, будто череп вдавился от его прикосновения. Глядя на это жалкое, беспомощное существо, которому он сам же дал жизнь, Лазар испытывал чувство мучительного сожаления.

— Успокойся, — проговорила Полина, чтобы ободрить его, — вот увидишь, какой хороший мальчишка вырастет… Это ничего, что он теперь такой крохотный.

Лазар все смотрел на Полину взволнованным взглядом. Из глубины души у него вырвалось горячее признание:

— И опять мы обязаны этой жизнью тебе… Неужели мне вечно придется быть у тебя в долгу?

— У меня? — ответила Полина. — Я сделала только то, что сделала бы всякая акушерка, если бы меня не было.

Он знаком заставил ее замолчать.

— Неужели ты считаешь меня таким уж плохим человеком, что я ничего не могу понять? Мне ли не знать, что я всем обязан тебе?.. С тех пор, как ты вошла в наш дом, ты только и делала, что жертвовала собой. Я уж не говорю о твоих деньгах, но ты все еще любила меня, отдавая Луизе, — теперь я это твердо знаю… Если бы ты только могла представить себе, до чего мне стыдно смотреть тебе в глаза, когда я вспоминаю обо всем! Ты готова была отдать свою кровь ради меня, ты всегда была добра и весела, даже в те дни, когда я терзал твое сердце! О! Как ты была права: нет в жизни ничего, кроме сердечной радости и доброты, все остальное — сплошной кошмар!

Она пыталась остановить его, но он продолжал говорить все горячей:

— Как глупо все это отрицание, фанфаронство, мрачная философия, которой я предавался из страха и тщеславия! Это я испортил нашу жизнь: и твою, и мою, и всей нашей семьи… Да, ты одна была поистине мудрой. Легко жить, когда все довольны, когда все думают друг о друге!.. Если мир когда-нибудь погибнет, то пусть хоть погибает весело, щадя себя самого!

Все это было сказано с такой горячностью, что Полина невольно улыбнулась и взяла его за руки.

— Успокойся… Раз ты сам находишь, что я была права, — значит, ты уже исправился, и все пойдет хорошо.

— Как же, исправился! Я говорю так только сейчас, потому что бывают минуты, когда истина выплывает вопреки всему. А завтра у меня опять начнутся те же терзания. Разве мы можем изменить себя?.. Нет, дальше пойдет не лучше, наоборот — все хуже и хуже. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Больше всего меня бесит моя собственная глупость!

Тогда она тихо привлекла его к себе и сказала серьезным голосом:

— Ты не глупый и не злой, — ты просто несчастный… Обними меня, Лазар.

И перед этим жалким, маленьким существом, которое, казалось, уснуло, они обменялись поцелуем: то был тихий поцелуй брата и сестры, в нем ничего не осталось от того страстного желания, которым оба горели еще так недавно.

Занималась заря, серая и нежная. Казэнов пришел посмотреть на ребенка и остался очень доволен его состоянием. Он предложил перенести его к матери; теперь он мог поручиться за нее. Когда Луизе поднесли младенца, на губах ее проступила бледная улыбка. Но вскоре она сомкнула веки и погрузилась в глубокий животворный сон, которым засыпают роженицы после мук. Приоткрыли окно, чтобы развеять запах крови, и в комнату, словно дыхание самой жизни, полилась дивная свежесть морского воздуха. Все, усталые и счастливые, несколько минут стояли неподвижно у постели, глядя на спящую Луизу, затем тихонько удалились, оставив в комнате г-жу Булан.

Доктор, однако, уехал только около восьми часов утра. Он очень проголодался, Полина и Лазар еле держались на ногах от истощения. Вероника сварила им кофе и приготовила яичницу. Внизу они увидели Шанто; всеми забытый, он крепко спал в кресле. В столовой с вечера ничего не изменилось, только в воздухе стоял едкий запах накоптившей лампы, которая все еще горела. Полина со смехом заметила, что все готово и можно хоть сейчас садиться за стол. В самом деле, на столе стояли приборы со вчерашнего обеда. Она смахнула крошки, немного прибрала, а так как кофе был еще не готов, все накинулись на холодную телятину, шутя вспоминая обед, прерванный этими страшными родами. Теперь, когда опасность миновала, все смеялись громко и радостно, как дети.

— Хотите верьте, хотите нет, — в восторге повторял Шанто, — но я спал и в то же время не спал!.. Я злился, что никто не приходит сверху рассказать мне, как дела, но я не беспокоился: мне снилось, будто все идет прекрасно.

Радость его еще удвоилась, когда показался аббат Ортер, поспешивший наведаться после мессы. Шанто принялся подшучивать над ним:

— Что же это вы меня бросили, а? Детей боитесь?

Аббат, чтобы скрыть свое смущение, рассказал, как ему однажды вечером пришлось на дороге, под открытым небом, принимать у какой-то женщины и тут же крестить младенца. Окончив эту историю, священник не отказался выпить рюмочку кюрасо.

Яркое солнце золотило двор, когда доктор Казэнов отправился наконец домой. Лазар и Полина вышли проводить его.

— Вы не едете сегодня? — шепотом спросил он Полину.

Та помолчала и ответила не сразу. Она подняла свои большие задумчивые глаза; взор ее, казалось, был устремлен в далекое будущее.

— Нет, — сказала она. — Я должна подождать.


Читать далее

Эмиль Золя. РАДОСТЬ ЖИЗНИ
I 10.04.13
II 10.04.13
III 10.04.13
IV 10.04.13
V 10.04.13
VI 10.04.13
VII 10.04.13
VIII 10.04.13
IX 10.04.13
X 10.04.13
XI 10.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть