Онлайн чтение книги Дама номер 13 Lady Number Thirteen
III. Вход

Девушка проснулась внезапно, вскочила, как пружина, и обхватила тело руками. И вдруг поняла, что не знает, где она. Огляделась вокруг, увидела первые лучи солнца на гардинах и знакомые очертания комнаты, почти такой же голой, как и она сама: кровать с резным деревянным изголовьем, сбитые простыни, темные стены, пурпурные шторы, шкаф, зеркала. То, что ее окружало, было не чем иным, как ее спальней, и все в ней пребывало на своих местах.

Она уткнулась подбородком в колени и несколько секунд размеренно вдыхала и выдыхала воздух. Сохранять спокойствие – это одна из ее обязанностей. Затем она закрыла глаза, стараясь припомнить все самое важное: какой сегодня день, что ее ждет, что она должна делать. Временами воспоминания давались ей с трудом. Наконец она сделала вывод, что сегодня четверг, на календаре середина октября, на утро у нее назначена встреча с клиентом в одном из мадридских отелей, и ей нужно поторапливаться, если она хочет быть к этой встрече готовой.

Когда она поднялась, огромные зеркала на стене и потолке отразили тело, которое претендовало на большее, чем быть названным просто красивым. Его обладательница слышала уже в свой адрес много эпитетов и замечала множество устремленных на нее взоров, но ни то ни другое не доставляло ей никакого удовольствия, поскольку ни разу не адресовалось той личности, которая чувствовала и думала внутри, а всегда – лишь формам ее тела. Она жила, словно заключенная в тюрьме умопомрачительного тела. Тем не менее в сумрачном одиночестве своего разума девушка считала себя некрасивой и жалкой.

Она неторопливо направилась в ванную, ступая босыми ногами по холодным грязным плиткам, и в такт шагов кончики ее черных волос касалась беломраморных ягодиц. Пока она в ожидании горячей воды в душе подбирала волосы, мысли ее вновь вернулись к кошмарам.

Она не была склонна задаваться различными вопросами. У нее выработалась привычка подавлять свое любопытство, даже уничтожать его, и ничто из происходящего вокруг особенно ее не интересовало. Но этим снам удалось заставить ее усомниться. Вначале она подумала, что это всего лишь обычные, леденящие кровь фантазии, и не придала им особого значения, поскольку у нее было более чем достаточно резонов для подобных снов. Однако, когда детали стали повторяться практически каждую ночь в неизменном виде, она уже не знала, что и подумать. Имеют ли они какое-то значение? А если нет, то почему ей снится одно и то же?

Вода никак не нагревалась, что не удивляло. Газ и электричество едва-едва теплились в ее малюсенькой квартирке. Недолго думая, она встала под ледяную воду. И даже не поморщилась – взяла с полочки обмылок и принялась тщательно намыливаться. «Не примешь крещение – попадешь не в рай, а в чистилище», – сказал ей как-то некий господин, направив на нее ледяную струю из шланга на одном из праздников, на которых ей случалось работать. Вспомнив о том эпизоде, усилием воли она подавила дрожь: в жизни ее было немало мгновений куда более худших, чем самый жуткий ее кошмар.

Утреннее свидание было ничем не примечательно. Это означало, что она не ожидала никаких осложнений, всего лишь еще один сеанс с одним или несколькими мужчинами или же с женщиной (имя, которое назвал ей Патрисио, было мужским, но она уже привыкла к разного рода сюрпризам). Речь шла об одном из отелей на бульваре Кастельяна. Она пришла, как всегда, вовремя, направилась к стойке регистрации, назвала имя, и после небольшой паузы ей сказали, чтобы она, «если вы будете так любезны», подождала вон в той гостиной – рука поднялась в указующем жесте. Она поблагодарила и отправилась туда, не обращая ни малейшего внимания на провожавшие ее взгляды. Отель был большим и роскошным, но она вела себя в подобного рода заведениях совершенно естественно. Интерьер гостиной состоял из пары бильярдных столов полированного красного дерева, постера с изображением оссобуко[5] Оссобуко – традиционное блюдо итальянской кухни – тушеная телячья голяшка. и мраморного пола в середине комнаты, обставленной мягкими диванами. Она не присела, осталась стоять. Вокруг керамического кувшина с ветками жасмина лежало несколько старых журналов.

Это случилось как раз тогда

они взглянули друг на друга

когда она увидела фото на обложке одного журнала.

они взглянули друг на друга, рассеянно

Тревога, которую вселило в нее это случайное открытие, заставила ее допустить пару промашек с клиентом (он оказался, в конце концов, мужчиной). К счастью, этот тип был пьян и не обратил внимания.

Они рассеянно взглянули друг на друга.

Автобус высадил ее у входа на территорию кондоминиума, девушка бесшумно прошла по тротуару и остановилась за его спиной в тот самый момент, когда открывалась железная дверь. Он ощутил ее присутствие и обернулся. Они молча смотрели друг на друга, словно каждый ждал, что заговорит другой.

– Ты здесь… живешь? – осторожно спросил мужчина.

Она отрицательно покачала головой.

Плотные тяжелые тучи придавали объем небу, нависшему над головами. Дождь все еще сеялся. Из приоткрытых губ девушки вырвался парок. Казалось, она, не решаясь что-либо предпринять, ждет нового вопроса.

Вдруг лица превратились в знаки, почти в слова, а дрожащие губы раскрылись. Оба, сами не ведая как, одновременно поняли, что происходит.

Изумление захлестнуло, почти сбило с ног, и Рульфо счел за лучшее совладать с ним, спокойно побеседовав в салоне машины. Спустя полчаса оба уже хорошо знали как имена друг друга, так и детали своих кошмарных снов. Девушка назвалась Ракелью, но это имя могло быть и псевдонимом, поскольку говорила она с сильным акцентом – то ли центральноевропейским, то ли, с еще большей вероятностью, одной из стран Восточной Европы. На взгляд Рульфо, ей было лет двадцать. Ее волосы струились по спине подобно волнистому, цвета воронова крыла водопаду, а кожа была ослепительной, почти мраморной белизны. Густые брови, огромные глаза – черные-пречерные, чуть раскосые – и губы, подобные таинственному живому существу с красноватой плотью, делали ее лицо чарующим, но в то же время и странным, каким-то далеким. Она сидела на переднем пассажирском сиденье – прямая, не глядя на него. Кожаная курточка, обтягивающая бедра мини-юбка и кожаные сапоги, дополненные черными чулками, составляли все ее одеяние; под одеждой изгибами змеи проступали соблазнительные формы этого удивительного тела. Это была самая красивая женщина из тех, что когда-либо занимали переднее пассажирское сиденье в его машине. Самая красивая из тех, кого он когда-либо знал. Даже Беатрис не поразила с такой силой его воображение при первой встрече.

Было действительно трудно отвести от нее глаза, но на несколько секунд это удалось, и он перевел взгляд на темневшую за лобовым стеклом ночь. И стал размышлять о том, что их соединило (конечно, если она сказала ему правду… но с какой стати ей врать?) и привело к этой встрече, этому катарсису взаимного узнавания. Он вновь взглянул на нее и сказал:

– Ты знала Лидию Гаретти? Была как-то связана с тем, что здесь произошло?

– Нет.

– А почему ты решила прийти сюда этой ночью?

– Не знаю…

По-видимому, Ракель обладала навыком послушания, но не навыком вербального выражения идей. Она порывалась ответить немедленно, но сразу сбивалась и умолкала, раздумывая над продолжением реплики. Как будто ее слова, произнесенные серьезным, богатым оттенками голосом, являлись порождением ее гортани, а не мыслей.

– Я увидела фотографию дома и прочла репортаж сегодня утром и… Ну и пришла.

Два глаза цвета угля скользнули по его лицу, но почти тут же убежали в сторону. Рульфо покачал головой:

– Невероятно… Мы не знаем друг друга, нам обоим неделями снится одно и то же, мы оба получили информацию о том, что дом существует в реальности, и пришли сюда в одну и ту же ночь, в одно время… Черт возьми! – Он негромко рассмеялся.

Она молча кивнула. Внезапно смех Рульфо оборвался. Он вновь повернулся к этой невообразимо красивой девушке.

– Мне страшно.

– Мне тоже, – отозвалась Ракель.

– Слушай меня. – Приказ этот явно был лишним: хотя она на него и не смотрела, но слушать-то она слушала. Как ни парадоксально, именно в это мгновение она взглянула на него в первый раз. – Клянусь, я не верю в привидения, НЛО, сны, становящиеся явью, и тому подобную фигню, понимаешь?

Девушка утвердительно кивнула головой и одновременно пропела:

– Да.

– И я не думаю, что сошел с ума… Но я знаю, что есть что-то, что привело меня сюда, что привело сюда нас обоих, и оно хочет, чтобы мы вошли. – Он подождал ответной реакции, но ее не было. – Ты можешь поступать, как тебе захочется, но я пойду туда. Я хочу знать, что там такое.

Он открыл дверь машины.

Его удивил прозвучавший ответ:

– Я хочу уйти отсюда, но пойду с тобой.

– А почему ты хочешь уйти?

На этот раз ему пришлось ждать ответа дольше. Девушка смотрела прямо в лобовое стекло.

– Я предпочла бы продолжать видеть сны.

Дом был открыт.

Рульфо никак не мог объяснить себе каким образом, поскольку часом раньше они вместе с Бальестеросом имели возможность убедиться в обратном, но факт оставался фактом. Они с девушкой прошли через сад под сеющим с неба дождиком, потом мимо каменного фонтана, поднялись по ступеням окаймлявшей дворик колоннады и тихонько толкнули парадную дверь, расширив тем самым щель между половинками двойной двери.

– Здесь есть кто-нибудь? – окликнул Рульфо.

Никто не ответил. Внезапно в нос ударил запах дерева, кожи и растений.

– Есть тут кто-нибудь?

Темнота и молчание были на грани абсолюта. Рульфо пошарил по стене и нащупал несколько выключателей. Зажегся свет, его источником оказались бра, и этот отражавшийся от стен свет создавал еще более тревожную атмосферу, чем потемки.

Девушка вошла в дом, Рульфо последовал за ней. Закрыв за собой дверь, он ощутил нечто странное: как будто бы за его спиной развели мост. Как будто их лишили последней возможности принадлежать к внешнему миру.

И вот они уже внутри , что бы это ни означало.

Скульптура, амфоры, вазоны высотой с ребенка, застывшие в камне звери, ковры, изящная мебель… Как к этому относиться? Назвать это «роскошью» было бы неправильно. Слово «антиквариат» несколько лучше встраивалось в этот мир ценностей, пыли и тишины, однако Рульфо подозревал, что антиквары держат такие вещи не дома, а в своих магазинах. Все вещи были в полном порядке, как будто их владелица все еще здесь жила.

– Вот она, – произнесла Ракель.

Сеньорита Гаретти, стройная, элегантная, с короткими черными волосами, подстриженными по моде двадцатых годов, стоя во весь рост, смотрела на них с большого, в натуральную величину модели, полотна, висевшего на задней стене. На ней был узкий, облегающий черный парадный костюм с атласной отделкой, причем жакет без рукавов с отворотами цвета фуксии выставлял на всеобщее обозрение ее белоснежные плечи и обнаженные руки. «Добро пожаловать», – читалось на ее лице. Тем не менее алые губы не улыбались.

«Аристократка Лидия и ее дом-музей», – подумал Рульфо. Кто она? Кем она была в реальной жизни? Что она делала здесь одна, живя в этом огромном мавзолее? «Мы даже не были с ней знакомы, она мертва, но привел нас сюда не кто иной, как она». Он подошел к портрету и сосредоточил внимание на одной детали – золотом медальоне на точеной женской шее. Он имел форму маленького паучка.

– Лестница, – сказала Ракель.

Лестница располагалась слева, как и в их снах, ее ступени вели наверх, в темноту. И оба знали куда. Они переглянулись.

– Будет, наверное, лучше, если мы сначала пройдем по нижнему этажу, – предложил Рульфо.

Двустворчатая дверь вела в глубину дома. Скоро Рульфо осознал, что они идут тем же путем, что и убийца в их снах: коридор, гостиная и, наконец, спальни служанок. На косяках дверей все еще виднелись прилепленные полицией наклейки. Они вошли в первую спальню. Комната оказалась совершенно пустой, без мебели. От постели остался лишь скелет пружинного матраса. На покрывающем пол ковре видны пятна. Не все смогли отчистить, не все исчезло.

Они покинули спальни и пошли сквозь анфиладу гостиных. Отворив последнюю дверь, Рульфо остановился.

– Библиотека, – прошептал он.

Книжные полки – семь стеллажей по семь полок в каждом – от пола до потолка покрывали стены. Рульфо позабыл о кошмарах, о гибельном ощущении, источник которого – как раз то, что он обследует дом, куда раньше не ступала его нога, но который в каком-то смысле уже ему знаком; он озирался, зачарованный этим необъятным арсеналом книг. Попытался открыть одну из стеклянных дверок, но безуспешно. Принялся рассматривать корешки томов и отметил, что часть из них – с золотыми надписями. Рядком стояли книги одного автора, с номерами томов. Уильям Блейк…[6] Блейк Уильям (1757–1827) – английский поэт и художник. Роберт Браунинг…[7] Браунинг Роберт (1812–1889) – английский поэт. Роберт Бёрнс…[8] Бёрнс Роберт (1759–1796) – шотландский поэт. лорд Байрон… Что-то в них привлекло его внимание. Он подошел к другому стеллажу. Джон Мильтон[9] Мильтон Джон (1608–1674) – английский поэт, политический деятель.. Пабло Неруда[10] Неруда Пабло (1904–1973) – чилийский поэт и дипломат, лауреат Нобелевской премии по литературе (1971).. Наудачу перевел взгляд еще на одну полку. Федерико Гарсия Лорка[11] Гарсия Лорка Федерико (1898–1936) – испанский поэт, драматург, музыкант, график, центральная фигура «поколения 1927 г.».. Пересек комнату и подошел к противоположной стене. Публий Вергилий.

Имена знаменитых писателей. Он читал их всех. Но что в них общего? Да они поэты! На какой-то миг он столбом застыл посреди комнаты, ошеломленный. Ему пришло в голову нечто удивительное: это и была та единственная нить, которая связывала его с Лидией Гаретти.

– Пойдем к лестнице, – сказал он.

Вернувшись в вестибюль, они стали подниматься по покрытым ковровой дорожкой ступеням. Но вдруг посредине пролета девушка остановилась.

– Что такое? – задал вопрос Рульфо.

– Не знаю.

Секунду они постояли, прислушиваясь к тишине. Затем продолжили подниматься и оказались в коридоре, где пол был застелен ковровой дорожкой. По обеим сторонам – мраморные бюсты. Имена на пьедесталах почти стерлись, но Рульфо подумал, что мог бы узнать всех с закрытыми глазами: Гомер, Вергилий, Данте, Петрарка, Шекспир…

Поэты .

Было очевидно, что сеньорита Гаретти обожала поэзию. Но в тот момент единственное, что имело значение для Рульфо, находилось в нескольких метрах впереди, в конце коридора.

Они дошли до маленького холла, и слегка дрожавшей рукой Рульфо включил свет. Стала видна двустворчатая дверь, ведущая в главную спальню, стены из искусственного мрамора, деревянная подставка…

На нем не было никакого аквариума.

– Он стоял здесь, с подсветкой.

– Да, я тоже его помню, – подтвердила Ракель.

Рульфо подошел и стал внимательно рассматривать поверхность подставки. На ней виднелись следы пребывания какого-то прямоугольного предмета. Кто мог его унести? Полиция? Для чего?

Что-то еще вызывало в нем сильнейшее беспокойство. Он огляделся в поисках источника этого ощущения, но не увидел ничего необычного. На изящных предметах гарнитура черешневого дерева, размещенных вдоль стен, были расставлены снимки Лидии Гаретти в рамочках. На стенах висели картины. Обведя их взглядом, он остановился. По крайней мере дюжина полотен различных размеров, каждое – женский портрет, однако, в отличие от фото, ни один из них не был похож на портрет Лидии. Рульфо стал рассматривать их более внимательно. Костюмы и живописная техника довольно серьезно различались: здесь были дамы в кринолинах, париках, корсетах – перья в прическах, фижмы, фалды. Встречались работы в стиле Тициана[12] Тициан (Тициано Вечеллио) (ок. 1476/77 или 1489/90–1576) – итальянский живописец, глава венецианской школы Высокого Возрождения., Ватто[13] Ватто Антуан (1684–1721) – французский живописец и рисовальщик., Мане…[14] Мане Эдуар (1832–1883) – французский живописец, один из основоположников импрессионизма. И вот тут на шее одной из дам он заметил знакомый предмет.

– У этой дамы такой же медальон, как у Лидии, видишь? Похожий на паука.

– И на той, – указала Ракель.

Заинтригованные, они обследовали остальные портреты. Каждый раз, когда поза персонажа это позволяла, такой же медальон – а если не совсем идентичный, то лишь с незначительными различиями, объясняемыми тем, что их изображали разные живописцы, – представал перед их глазами. Золотой паук.

– У нас еще спальня, – вспомнил Рульфо.

Взялся за ручку двустворчатой двери. Открыл ее. Роскошная, покинутая, погруженная в тишину комната, казалось, приглашала их войти. Но место это изменилось. Причем кардинально. Свет шел от голых лампочек, кое-как подвешенных к продырявленному тут и там потолку. Почти вся мебель исчезла, как и гардины. На кровати не было покрывала, отсутствовал и балдахин с драпировкой. Повсюду были видны следы скрупулезной работы стражей закона: еле заметные следы мела, обрывки липкой ленты, бесчисленные отпечатки подошв…

И чем-то пахло, хотя Рульфо не мог бы определить, хорошо или плохо; но запах был другим, не таким, как в остальных помещениях.

Ракель обхватила себя руками. Он почувствовал ее тревогу.

– Здесь он пытал ее… час за часом…

Ни в одном из репортажей не было подробностей о том, что именно сотворил Робледо с Лидией, но предметы, обнаруженные полицейскими и перечисленные некоторыми новостными каналами, позволяли восстановить детали жесточайшего действа: коловорот, вкрученные в потолок крюки, щипцы, гвозди, веревки, цепи, несколько ножей… Каждый раз, когда Рульфо задумывался об этом, он все меньше и меньше понимал: как это может быть, что какой-то парень со скудным криминальным прошлым, которого если что-то и интересовало, так это наркотики, решился подвергнуть другого человека этой дикой пытке, сродни инквизиторской?

Ракель выглядела взволнованной, то и дело оглядывалась по сторонам, и кожаная куртка вздымалась на груди.

– Ему были нужны не только ее страдания, – объявила она в полной уверенности, что ей досконально известно значение этого слова. – Он был в ярости.

– Для нас самое главное, что сейчас он мертв, – успокаивающе прошептал Рульфо. – И еще то, что я нигде не вижу этого чертова аквариума, если он вообще существует.

Он обошел огромную кровать и кое-что за ней увидел. Еще одну дверь. Но ее легко можно было и не заметить, поскольку она ничем не отличалась от деревянных панелей, которыми были обшиты стены; только круглая золоченая ручка выдавала ее наличие. Рульфо повернул ручку, и дверь беззвучно распахнулась в темноту. Не оглядываясь, он шагнул вперед как раз в тот момент, когда Ракель выходила из спальни, думая, что он не замедлит последовать за ней.

Она была все так же взвинчена, настороже. Не было ничего определенного, ничего, что могло бы быть воспринято как конкретная угроза или хотя бы как явный ее признак. Это было всего лишь ощущение. Какое-то предчувствие, которое предупреждало, криком кричало ей: «Ты в опасности!»

«Уходи отсюда» .

Она понимала, что таким образом подействовал на нее вовсе не вид комнаты, в которой под пытками умерла Лидия: ведь она начала чувствовать нечто подобное раньше, еще когда поднималась по лестнице. На самом деле она ощутила это в тот самый момент, когда входила в дом. Это было не что-то мертвое, а что-то живое – чье-то присутствие, но не в прошлом, а в этот самый момент и в этом месте, оно здесь и сейчас, и оно по-прежнему где-то таится.

«Уходи отсюда сейчас же» .

Но страх оказывал на нее странное воздействие: он заставлял ее двигаться вперед. Она прошла в самый конец холла, который вел в спальню. За выступом смогла различить узкий коридор. И двинулась по нему.

слабый свет

Помещение было тихим и темным. Ни света, ни звука – как в могиле. Рульфо пошарил по стене в поисках выключателя, но безуспешно. Тогда он сунул руку в карман, нащупал зажигалку, и маленькое пламя взвилось вверх.

В комнате не было ни окон, ни других дверей, она была вся задрапирована: стены были занавешены портьерами, а (довольно низкий) потолок и пол покрывали пушистые ковры. Все синего цвета, мебели никакой, да и других вещей тоже. Камера кошачьей природы. Мягкость юной плоти. Ощущение ее под ногами рождало желание разуться. Рульфо подумал, что только обнаженное тело могло пребывать в этом пространстве. «Для чего оно тебе было нужно, Лидия? Что ты здесь делала? Почему здесь нет света?»

слабый свет, полоска

В конце коридора она обнаружила лестницу, ведущую наверх. Обернулась взглянуть, идет ли за ней Рульфо, и убедилась, что она одна. Но звать его не захотела. Ни один мужчина не внушал ей доверия. Не то чтобы она их ненавидела, но и ни одного до сих пор не любила, хотя и разыгрывала любовь; единственное, что ей удавалось, – это мириться с их существованием.

Она пошла наверх. Ступени заскрипели под ее сапожками. Она уже могла видеть площадку. Закрытая дверь, конечно же, ведет на чердак. И что-то еще.

слабый свет, полоска, пробивающаяся

Рульфо вышел из этой странной каморки и из спальни Лидии и только тут понял, что Ракель исчезла. Он уже собрался было ее окликнуть и вдруг неожиданно замер возле одного снимка в рамочке, из тех, что стояли в холле.

Слабый свет, полоска, пробивающаяся из-под двери.

«Я должна его позвать. Теперь да, теперь мне нужно ему сказать».

И вдруг, с еле слышным щелчком, дверь распахнулась.

Это был небольшого размера дагеротип, очень старый, в коричневых тонах, оправленный в серебряную рамку. На нем – некий мужчина рядом с некой женщиной на фоне пляжа. У женщины на груди все тот же медальон в форме паука. Рульфо не узнавал ни одного из этих двоих, но откуда-то знал, что этот снимок, именно и в точности этот , явился причиной той тревоги, которая охватывала его в холле.

Он перевернул снимок. На задней стороне рамки, в уголке, кто-то бледными синими чернилами вывел: «Per amica silentia lunae» [15]Под защитой луны молчаливой ( лат .; песнь 2, стих 255); пер. С. Ошерова.. Слова эти были ему знакомы. «Энеида» . Вергилий. Не раздумывая, повинуясь некоему внезапному порыву, он сунул снимок в карман пиджака.

В этот момент он услышал голос Ракели. Она сказала ему, куда идти. Он тут же нашел лестницу. По мере того как он поднимался, свет делался все ярче и ярче. С лестничной площадки открывался вход в помещение, очень напоминавшее чердак со сваленными там вещами. Странный свет обрисовывал контуры каждой выпуклости, каждой плитки, порождая тени и призраки. Рульфо заглянул туда и увидел девушку: она стояла и смотрела куда-то вниз. Зеленоватый свет, в этой точке почти ослепительной силы, обводил ореолом ее совершенные черты.

Свет шел от аквариума у ее ног.

– И как ты его нашла?

Она рассказала: полоска зеленоватого света под дверью, и эта дверь сама собой открылась.

Аквариум был около метра в длину. Стенки его были не стеклянными, а из какого-то пластика. На черного цвета крышке крепились зеленые флуоресцентные трубки, а к нижней части была приделана металлическая пластина с именами тех созданий, которые, нужно полагать, извивали свои гибкие тела внутри аквариума: гурами обыкновенный, отоцинклюс, сиамский петушок, гурами жемчужный… Но теперь вода уже не служила средой обитания для живых рыбок, а представляла собой отвратительного вида месиво из разложившихся органов – некое творожистое кладбище, покрывавшее всю поверхность. Зеленый свет придавал этому гниению еще более унылый вид. На гравии, устилавшем дно, все еще стояли украшения – два замка Нептуна: один белый, другой черный.

– Взгляни на провод, – сказал Рульфо.

Он выходил из задней стенки аквариума и заканчивался вилкой, не всунутый в розетку. И как же тогда может гореть свет? «Наверное, здесь есть какой-нибудь аккумулятор», – подумал он, сам не веря в подобное объяснение. Рульфо взялся за бока этого предмета и попробовал его приподнять – весил он прилично. Кто притащил его на чердак и для чего? Видели ли его до того полицейские? И если да, то работала ли на тот момент подсветка?

Аквариум выглядел забытым и мертвым, но трубки ярко светились, не требуя электричества. И если верить Ракели, дверь на чердак отворилась ровно в тот самый момент, когда она оказалась на верхней площадке лестницы, впрочем, как и железная дверь, пропустившая их на участок.

«Странные вещи, доктор Бальестерос».

И он стал думать: «А что теперь, что они должны предпринять, почему таким важным было это украшение интерьера в его снах, по какой причине еще и еще раз упоминала его Лидия Гаретти (или кем бы там она ни была)?»

– Может, нужно вылить из него воду? – предложила девушка, словно читая его мысли.

– Может, и так.

Рульфо колебался. Тайны его не привлекали. И он всегда действовал, скорее повинуясь некоему импульсу, порыву, а не по зрелом размышлении. Тем не менее здесь он решил не торопиться. Встал на колени, наклонился, почти коснувшись щекой пола, и принялся изучать гравий, подводные украшения, слой гниющей биомассы на поверхности воды. Ничто не привлекало особого внимания. Замки ничем не отличались друг от друга. Подъемные мосты были опущены, поэтому можно было заглянуть внутрь каждого из них через арку главного входа.

Вдруг он поднялся:

– Внутри черного замка что-то есть. Вполне может оказаться, что это дохлая рыба, но все-таки я проверю.

Рульфо снял пиджак и закатал рукав до локтя. Затем поднял крышку аквариума, каждую секунду ожидая, что теперь-то уж свет погаснет. Но он не погас. Почти тотчас же в нос ему шибануло жуткой вонью. Отвернул лицо, на котором читалась гримаса отвращения, а Ракель закрыла свое руками. Дыша ртом, Рульфо положил крышку со светящимися трубками на пол и погрузил руку в эту склизкую массу, пальцами расчищая себе путь среди рыбьих трупов. Ощупал внутренность замка.

– Я до него дотронулся.

Это было что-то матерчатое, но оно выскальзывало, норовя упасть на дно, где до этого предмета уже было бы не достать. Рульфо попробовал приложить силу и отодрать замок от дна аквариума, но тот не сдвигался – словно гвоздями был прибит к покрытому гравием днищу. К тому же выворачивающая нутро вонь не способствовала тому, чтобы Рульфо запасся необходимым терпением.

– Не так-то легко это вытаскивается.

– Давай я попробую.

Он вынул руку, с которой стекала грязная вода, и Ракель опустила туда свою, даже не сняв куртку. Ее рука погрузилась в глубину, словно прекрасная белая рыбка, и пальцы проникли в отверстие.

В этот момент Рульфо что-то почувствовал. Определить причину или значение этого ощущения он не мог, но сразу же понял, что оно не слишком отличалось от того чувства, которое охватило его при входе в дом: ощущение неотвратимости, окончательности предпринятого шага, безвозвратности. Но на этот раз, пока он смотрел на руку девушки, скрывшуюся в глубине черного замка, его предчувствие обрело такую силу, что он испугался. Рульфо ощутил вдруг острую потребность сказать ей об этом, попросить, чтобы она отступилась,

темнота

чтобы оставила всё, все эти вещи (странные вещи) как они есть, лишь бы только не стало хуже. Но пока он об этом думал, рука поднялась над поверхностью воды.

темнота. холод

– Вот она, эта штука, – объявила Ракель.

темнота. холод. круговерть

И вот тут светящиеся трубки, вмонтированные в крышку, погасли.

Темнота. Холод. Круговерть.

Задрапированное в тучи чудовище двигалось дорогами ночи. Разразилась грандиозная буря – из тех, что оставляют за собой половодье жертв, разрушенные жилища и некрологи. Дождь еще не хлынул и молнии не засверкали, но мощный порыв ветра из конца в конец пронесся по саду, сгибая ветви деревьев и предвещая близкую чудовищную грозу. Они мчались к железной двери, подгоняемые всхлипами мертвых листьев, остро пахнувших сырой землей. Оказавшись на улице, Рульфо достал ключи от машины, и беглецы забрались в нее.

Только тогда он разжал промокшую правую руку, и они смогли взглянуть на этот предмет.

Квартирка размещалась на первом этаже грязного обшарпанного дома. Они оставили машину на тротуаре и под дождем преодолели унылое пространство двора, стараясь не ступать в лужи. У девушки своей машины не было, и она приняла его предложение довезти до дома, но с каким-то невысказанным смущением, и Рульфо думал, что теперь он знает, с чем это было связано. Девушка жила в районе, изобиловавшем обветшалыми тесными квартирками, которые, вне всякого сомнения, были предназначены служить пристанищем целым семьям иммигрантов. Только простая деревянная дверь и поворот ключа отделяли их от ее жилища. Выключатель ограничился тем, что щелкнул.

– Света нет, – объявила она. – Его не бывает довольно часто.

Сказав это, она не вложила в свои слова какой-либо особой интонации, словно жизнь в подобном месте казалась ей не чем иным, как обязанностью – неприятной, но неизбежной. Не стала она сопротивляться и когда он решил вслед за ней войти в квартиру.

Рульфо очутился в потемках в некоем помещении, где пахло пещерной затхлостью. Он услышал шаги своей спутницы, и спустя какое-то время свет, тусклый и мерцающий, словно колышущаяся жидкость, пробивавшийся из комнаты справа, подарил ему унылое зрелище облупленных стен, отваливающейся плитки, стульев на металлических ножках, обшарпанного дивана с парой кресел и маленького прямоугольного столика с пепельницей, полной апельсиновых корок. Источником света был походный фонарь с дышащими на ладан батарейками. Продолговатые пятна плесени покрывали стены. Через окно в противоположной стене, которое наполовину было задернуто цветной занавеской, доносился свист крыльев обезумевших скворцов. В квартире, казалось, было еще холоднее, чем на улице.

– А твоя куртка… Ты не думаешь ее снять?

– Нет, спасибо.

Девушка на секунду вышла. Рульфо потер руки. Боже, как же здесь холодно! Что же тут будет зимой? Облачка выдыхаемого им пара сгущались над неверным светом фонарика. Запах сырости казался почти невыносимым. И слышались какие-то звуки (скрип, беготня), об источниках которых он предпочитал не думать. По сравнению с этой пещерой его собственная квартира на улице Ломонтано тянула на дворец.

За время пути сюда ему удалось получить на свои вопросы несколько коротких и точных ответов. Он знал теперь, что она сирота, что родилась где-то в Венгрии, но что ей довелось жить в стольких местах, что она и не помнит свою малую родину. В Испании уже пять лет, но документов у нее нет. Работает в частном клубе: «Клиент мне звонит, и я прихожу». Рульфо ее история не поразила, он почти ожидал услышать что-то подобное. Чего он не понимал, так это какая связь могла существовать между нелегальной венгерской иммигранткой, работавшей проституткой в частной клубе, зверски убитой итальянкой-миллионершей и таким парнем, как он. И решил, что, быть может, ответ на этот вопрос содержится в тех предметах, которые они нашли в доме Лидии Гаретти.

Девушка вернулась. Куртки на ней не было, ее сменил черный свитер, она вытирала полотенцем густые и черные как ночь волосы. Рульфо обратил внимание на серебряную цепочку на ее шее. На ней висела тонкая металлическая пластинка с выгравированным именем: Патрисио. Он поднял глаза и встретился с ее взглядом. Глаза ее были похожи на бесплодную пустошь. Дрожащие тени окаймляли совершенный овал лица.

– Давай посмотрим, что мы с тобой нашли, – предложил Рульфо.

Они уселись за стол, друг напротив друга, рядом с фонариком. Неожиданный звук (дверь?) заставил обоих вздрогнуть, но она встревожилась больше. Рульфо проследил за ней взглядом: вот она вскочила, быстрая, как кошка, вот скрылась в темноте коридора.

– Иногда сюда приходят гости, которых я не жду, – пояснила она по возвращении, чуть более спокойная. – Сейчас – ничего.

«L’aura nera sí gastiga».

Слова оказались выведены синими чернилами на внутренней стороне непромокаемой жесткой ткани, стянутой шнурком, той, что она извлекла из воды. Мужчина прочел их ей и перевел: «Так терзает ветер черный».

– Данте, – сказал он, – я почти уверен – это один из Дантовых стихов, из его «Ада».

Это был мешочек с узлом на конце. Мужчина развязал шнурок, нетерпеливо его подергав, и нашел слова. А еще он вытащил то, что было внутри. И держал эту маленькую вещицу на ладони. Она наклонилась, чтобы лучше ее разглядеть, и ее влажные волосы почти коснулись его головы.

– Что же это такое, черт побери! – воскликнул мужчина.

Это была фигурка, человечек размером не больше его мизинца, изготовленная из какого-то материала, похожего и на воск, и на пластмассу, без лица. Мужчина перевернул ее и прочел слово, выгравированное на спине малюсенькими греческими буквами: AKELOS. Имя, для нее ровно так же лишенное смысла, как и фраза на изнанке мешочка.

Девушке трудно было сосредоточиться. Тревога ее не уменьшилась с тех пор, как она покинула дом Лидии Гаретти, и причиной этого беспокойства было вовсе не то, что она догадывалась, о чем этот мужчина в конце концов попросит ее или чего потребует. Судя по тому, как он на нее смотрел, даже не на нее, а на ее грудь под свитером, она прекрасно знала, как закончится эта ночь и что ей придется делать. Но это ее не волновало. Она даже сама хотела возбудить его, довести до ожидаемого финала, и чем раньше, тем лучше, хотела отвлечь его, чтобы он не смотрел вокруг , чтобы не вздумал пройтись по квартире. Конечно, она не смогла воспрепятствовать тому, чтобы он довез ее до дома и вошел вместе с ней в квартиру. Она была вполне уверена, что этот мужчина – не присланный Патрисио клиент, но кое-какой опыт научил ее не отказывать никому. Она хотела только одного ( пожалуйста ), чтобы он не обнаружил другое . И чтобы не допустить этого, она была готова позволить ему что угодно.

– «Акелос» – что за странное слово… Никогда его не слышал. Тебе оно ни о чем не напоминает?

Она покачала головой.

Несмотря на все это, испытываемое ею беспокойство было вызвано другой, более таинственной причиной: оно возникло, когда она исследовала дом убитой женщины. Но почему? Она не могла припомнить, чтобы когда-либо встречалась с Лидией Гаретти или бывала в том доме. Они – и Лидия, и дом – ей снились, это верно, но сны не слишком ее волновали. И хотя память иногда шутила с ней злые шутки, она очень хорошо (и мучительно) помнила все и каждое из тех мест, в которых побывала. А себя воспринимала, в соответствии с родом своих занятий, ровно так же, как ее воспринимали пользовавшиеся ее услугами мужчины, и четко осознавала, что Лидия Гаретти не могла иметь с ней ничего общего. Но что же тогда, откуда этот смутный страх, это ощущение угрозы, которого она никогда раньше не испытывала с такой силой, как сейчас?

Гроза завывала, подобно стае диких зверей. Мужчина глядел на нее. Она заставила себя сделать вид, что внимательно его слушает.

– Думаю, что именно это мы и должны были сделать. Не знаю почему, но думаю, что мы должны были найти именно это …

– Да, – кивнула она без особой уверенности.

– Поглядим теперь на фото.

Она увидела, что мужчина отложил фигурку и мешочек в сторону и вытащил небольшую рамку. Он пояснил ей, что в некотором роде этот портрет привлек его внимание потому, что он понятия не имел, кем могли быть изображенные на снимке люди. Она тоже этого не знала, о чем и сообщила.

– Ты обратила внимание на эту фразу? – Мужчина указывал на слова, написанные на обратной стороне. – «Под защитой луны молчаливой», – перевел он. – Это стих Вергилия, латинского поэта… Задняя стенка легко открывается…

Он нажал на заднюю часть рамки и снял ее, вынув фотографию. Но на стол выпало что-то еще. Полуистлевший листок бумаги, согнутый пополам. Мужчина осторожно развернул его.

Похоже на список имен. Девушка ничего не понимала и полагала, что мужчина тоже. Она подумала, что, возможно, сделала ошибку и что не нужно было входить в тот дом. Ей уже почти хотелось, чтобы пришел Патрисио и силой положил этому конец – у него в обычае было пускать в ход кулаки. Она почти желала, чтобы Патрисио вышвырнул этого парня на улицу вместе с этими странными предметами.

Однако она продолжила притворяться. Ей вовсе не хотелось, чтобы мужчина рассердился.

Во время чтения абсурдного стихотворения (если, конечно, это было стихом) две вещи привели Рульфо в смятение – буря, сотрясавшая хлипкую раму оконца, и близость девушки: ее голова, что склонилась рядом с его головой, ее сверхъестественное лицо, которое чуть ли не касалось его собственного, листок бумаги, словно двойной месяц отражающийся в угольной черноте ее глаз.

Он постарался сосредоточиться на находке.

Его заинтриговал тот факт, что за снимком помещался листок. Бумага выглядела такой же древней, как и снимок, даже ветхой – когда он его разворачивал, листок чуть не распался на куски. Почерк был аккуратным, хотя выдавал дрожь руки при написании. Текст (выцветшие синие чернила) был на испанском, но что он значил? Пример языковой игры? Какое отношение имел он к изображению пары на пляже, восковой фигурке с надписью «Акелос», спрятанной в мешочке, погруженном в аквариум, нескольким строкам из Данте и Вергилия или убийству Лидии Гаретти? «Нам следовало найти именно это, Лидия? Почему?»

Он снова перечитал первую фразу:

– Дам тринадцать. – В полной уверенности, что где-то слышал эти слова.

«Число дамам – тринадцать» .

Вдруг он вспомнил. И тут же понял, что, если не ошибся, все осложняется еще больше, все еще серьезнее, чем он думал. Он встретился взглядом с девушкой – черные глаза, словно и не глаза вовсе, а две агатовые бусины между век.

– Есть у меня один старый друг… Он был моим преподавателем на факультете. Думаю, что он кое-что знает об этом. Мы уже давно не видимся, но… может, он согласится мне помочь.

– Хорошо.

Грохот – неожиданный, яростный – заставил ее подпрыгнуть на месте. Что-то из мебели. Дверь.

– Это ерунда, ничего, – сказала она, вернувшись после мгновенного, как молния, отсутствия. – Ветер.

Глаза ее избегали смотреть на Рульфо.

Ночь разрасталась. Дождь уступил место мощи электрической бури, прогнавшей тишину прочь, а угасающий огонек фонарика не высвечивал, а лишь укрывал тенями каждую вещь в этой комнате.

Она предложила ему перекусить: банка мясных консервов и жаркое-полуфабрикат. Еда выглядела тоскливо, но Рульфо проголодался. Глаза его тоже были голодны, хотя пищей им служило совсем другое: они пожирали ее лицо – сочетание черного агата и перламутра. Уже долгое время более или менее стабильные отношения он поддерживал только с проститутками, но то, что он почувствовал к этой девушке, было чем-то ошеломительным и гораздо более неопределенным, чем желание провести с ней ночь, и осознал он это как раз сейчас. Рульфо смотрел, как она ест, не глядя на него, ожидая своей очереди сунуть вилку в консервную банку, и внезапно его чувство сверкнуло молнией и загремело громом. Он подумал, что быть с ней – это как достичь некой цели, как удовлетворить давно подавляемое желание. Девушка эта не была похожа ни на одну другую, встреченную им в жизни, и это касалось не только ее красоты.

Он воткнул вилку в еще один кусочек мяса. Она механически сунула в банку свою. Тогда он прекратил жевать, выпустил вилку и протянул к ней руку.

Ее вилка

вспышка молнии

осталась в банке.

Случилось то, чего она ждала и к чему была готова. В полной тьме провела она его за собой в спальню – туда, где жаждущие света зеркала отразили их тела сгустками теней. Своими губами она обожгла губы мужчины, проникла своим языком в сумеречный жар его рта. Затем подвела его к постели, уложила на спину и, усевшись сверху,

молния в стекло,

начала раздеваться.

Несмотря на окружавшие его потемки, Рульфо сразу понял, что ему никогда не доводилось видеть такое тело. Он заметил, как поблескивает ее цепочка и подрагивают в промежности три колечка. Она выгибалась с кошачьей грацией, откидывая густые волосы. Потолочное зеркало возвращало ему, в проблесках света, отражение нежных контуров девичьей спины и двух куполов упругих, совершенной формы ягодиц. Он ощутил закипавшие на нем ловкие мускулы; длинные пальцы, превращающиеся в тонкие языки; язык как неожиданный, утративший косточки, палец. Почувствовал этот язык в таких местах, где ему еще никогда не приходилось ощущать прикосновения ни губ, ни даже

молния в стекло, всполох,

света.

Ничего неожиданного. Или только одно: мужчина ее не ударил. Впрочем, она была готова и к этому. Сидя на нем со сцепленными на затылке руками (так хотел Патрисио), двигаясь вверх и вниз в четком ритме, отвернув лицо, чтобы не видеть его (так хотел Патрисио), следя за тем, чтобы каждый кусочек ее тела был доступен рукам мужчины, она ожидала неприятного момента со своей обычной стойкостью. Но ударов не последовало. Однако благодарности она не почувствовала: те, что ее не били, были еще хуже.

Молния в стекло, белый всполох.

Разбудил ее резкий звук. Она прокрутила в памяти все, что было, и успокоилась: все вышло хорошо, и секрет ее, к счастью, раскрыт не был. Теперь же мужчина спал, а гроза продолжалась.

Но она чувствовала то же самое беспокойство, которое охватило ее в доме Лидии, – ту тревогу, тот острый, пронзающий ужас, который теперь ее не покидал.

Она поднялась. Не заметила ничего необычного в темноте спальни.

За стенами дома молнии раздирали ночь на куски.

Рульфо открыл глаза. Он лежал на спине в незнакомой постели. Взглянул на потолок.

Потолок был она. Ее обнаженное тело наклонилось над ним. Пряди волос цвета воронова крыла касались его щеки.

– Тебе пора уходить, – сказала она.

Она ласкала его грудь, и ее губы, прошептавшие те самые слова, были так близко, что ему даже не пришлось приподниматься, чтобы еще раз попробовать вкус этих губ.

– Тебе нужно уходить, – повторила она, когда их губы разъединились.

Она его не отвергала, ни к чему его не принуждала, только просила. Но в ее просьбе промелькнула тревога, которой он не мог пренебречь.

– Когда я смогу тебя увидеть?

– Когда захочешь.

– Мне нужно увидеть тебя, – продолжил Рульфо. – Нам нужно снова увидеться.

– Да.

Было еще темно, но буря утихла. Слегка ополоснув лицо, ощупью, в крошечной и ледяной ванной комнате, Рульфо вернулся в спальню, собрал свои вещи и оделся. Она проводила его по коридору к выходу. Пока они шли по квартире, от их дыхания поднимался пар, и он снова задался вопросом, как эта девушка могла бродить голой в этой морозильной камере. Судя по зеркалам, казалось очевидным, что она принимает клиентов и здесь, но вот он послал бы ко всем чертям того, кто рискнул бы предложить ему жить в подобного рода трущобах.

Кроме столовой, кухни, практически инкрустированной в стену, и этой спальни, в квартире была еще одна комната, но дверь в нее была закрыта. Немного не доходя до нее, девушка развернулась и вновь прильнула к нему губами. И они продолжили путь, целуясь.

Добравшись до входной двери, она отстранилась.

– Сейчас поеду прямиком к тому другу, о котором тебе говорил, – сказал Рульфо. – А потом поговорим.

– Да.

С порога – руки на поясе, полушария грудей вздымаются в такт дыханию – девушка молча смотрела на него.

Рульфо попросил номер ее телефона. Состоялся быстрый обмен номерами на клочке бумаги; записывала она, и она же разделила листок пополам. Когда он уже не мог ее видеть, во дворе, ему показалось, будто в глазах потемнело. Заметил, что накрапывает дождик. С улицы доносился тяжелый запах.

Приехав на улицу Ломонтано и пошарив в карманах пиджака, он обнаружил, что у него с собой только портрет в рамке и листок: фигурка и матерчатый мешочек остались на столе в ее крошечной столовой.

Девушка видела, как он уехал. Одновременно закрыв и дверь, и глаза, она на секунду прислонилась к стене.

Он уехал. Наконец-то.

Она никогда не решилась бы его выгнать. Даже простая просьба уйти, с которой она к нему обратилась, стоила ей неимоверных усилий, потому что она не имела привычки просить никого и ни о чем, за исключением того, что дано ей не будет никогда. Но он ушел. Все складывалось удачно.

Она вернулась в коридор, остановилась перед запертой дверью. И открыла ее.

Явился Рульфо без предупреждения. Его не очень волновало, дома ли Сéсар, захочет ли или (что вполне возможно) не захочет его принять. Договариваться о встречах по телефону он ненавидел. Поднялся наверх в шумном старинном лифте с решеткой, вышел на последнем этаже и позвонил в звонок у единственной на этой площадке двери, возле которой на табличке каллиграфическими, с завитушками, буквами были выведены имена Сесара Сауседы Герина и Сусаны Бласко Фернандес.

Пока ждал перед дверью, он успел взвесить шансы в пользу того, что откроет ему Сусана. Представил себе, через столько-то лет, возможные выражения ее лица и не отбросил ни один из ее вероятных взглядов – проникнутый ненавистью, печалью, ностальгией. А потом решил, что откроет ему, скорей всего, прислуга.

Но открыл ему он, дьявол собственной персоной, в своем красном халате, из-под которого выглядывал черный блейзер, и своих гротескных очочках синего стекла, сидящих на носу.

Сесар смотрел на него, не произнося ни слова.

Плохо готовый к последнему из всех теоретически возможных вариантов, Рульфо поддался внезапному душевному порыву:

– Привет, Сесар. Захотелось тебя увидеть.

Сесар Сауседа был не кем иным, как дьяволом.

Мелким, но достаточно злокозненным, чтобы его занятия по такому скучному предмету, как литература, никогда не проходили незамеченными. Рульфо познакомился с ним еще в те времена, когда тот был ловцом душ человеческих. Заключаемый с дьяволом договор назывался докторской диссертацией, и Сауседа добавлял к нему статьи, имевшие отношение в первую очередь к самым юным студенткам. По правде сказать, он был человеком, не мучимым угрызениями совести, но что в нем привлекало Рульфо, так это невероятный контраст между неистощимой фантазией и жестокой рациональностью. «Я – поэт, влюбленный в действие» – такими словами обычно характеризовал себя его бывший научный руководитель. А вот своего ученика он определял через инверсию: «А ты – человек действия, влюбленный в поэзию». В принципе, в таком сочетании не было ничего плохого: порыв молодого студента привел к тому, что они познакомились, а ровная холодность профессора способствовала тому, что их дружба протекала без превратностей. Парадоксально, но обе эти характеристики сыграли свою роль в том, чтобы яма, вырытая между ними Сусаной, стала еще глубже.

Мансарда, напоминавшая павильон Веласкеса, была поделена на две квартиры, бо`льшая из которых представляла собой огромную спальню с окнами, откуда открывался чудный вид на парк Ретиро[16]Слово «ретиро», служащее названием парка, имеет в испанском языке несколько значений, среди них – «уединение, скромное убежище, выход в отставку, удаление на покой». На этой многозначности основана игра слов в следующем предложении.. Сесар называл его «своим» Ретиро. Выражение было как нельзя более точным, поскольку Сесар уже оставил преподавание и единственным смыслом его жизни было теперь уютное существование в окружении любимых вещей и Сусаны. Как и положено настоящему дьяволу (хотя и мелкому), недостатка в деньгах и женщинах у него никогда не было: он всегда умел раздобыть и то и другое, когда запасы истощались, и знал, как этими ресурсами воспользоваться, когда они были в его распоряжении. Несколько лет назад он собрал некоторое количество бывших учеников и организовал литературно-артистико-оргиастический кружок, заседания и вечеринки которого одно время были заметными событиями в Мадриде. И его «дорогой ученик Рульфо» был членом этого кружка.

Все это было до того, как между ними встала Сусана.

– Посредственность этого мира непостижима, Саломон. Жизнь становится для меня маловата. Я всегда говорил: мы, рокедальцы, народ беспокойный. Что бы мы еще могли предпринять, чтобы вновь получать от жизни удовольствие?.. Ты помнишь эту девушку?.. Как же ее звали?.. Пилар Руэда?.. Она вышла замуж, поверишь ли?.. И теперь разводит детей. Я встретил ее не так давно. Последнее, чего я мог от нее ожидать, так это материнской шарообразности фигуры, клянусь. Я сказал ей: «Похоже, ты позабыла о том, чем занималась в моем доме, Пилар». А она отвечает: «Этим невозможно жить…» Нет, если точно, она сказала: «Я не могу жить, занимаясь этим». Потому что самое главное – это жить, кто бы спорил.

Он пригубил вермут и стал вертеть рюмку, продолжая говорить:

– Возможно, решение в том, чтобы снять противоположности. Превратить плотское в наивысшее духовное удовольствие. Знаешь, кто был самым большим святотатцем из тех, кого я знал?.. Не помню, говорил ли я тебе о нем. Это был один французский предприниматель, считавший себя прямым потомком де Сада. Одна из его маний заключалась в том, что, устраивая у себя званый ужин, он ставил на стол освященные облатки. Он приказывал прислуге воровать их из церкви. Я серьезно, поверишь ли?

– Верю.

– Облатки должны были быть настоящими, подделки не годились. Он раскладывал их по подносам, и их подавали под видом канапе. С печеночным паштетом и анчоусами, мягким свежим сыром и белужьей икрой, ломтиками лосося и каперсами… Священники из соседних приходов заявляли о кражах, а полиция предполагала, что это дело рук секты сатанистов… Секта сатанистов!.. Он-то со смеху помирал, паскудник. Постой, это еще не конец истории. Как-то раз я спросил его, зачем он это делает, зачем употребляет облатки как основу для канапе. И знаешь, что он мне ответил?

– Понятия не имею.

– «Да без начинки они пресные , Сесар». Ха-ха-ха! Правду сказать, этот паскудник – большой шутник. Но не атеист, совсем нет. «Ты не атеист, – сказал я ему при случае, – единственное, чего ты добиваешься, так это вкусить плоти Божией, сдобренной „Дьяволятами Ундервуд“…»[17] «Дьяволята Ундервуд» (Diablitos Underwood) – марка консервированного ветчинного паштета. Гениальный был тип. Мы с ним немало времени провели, обсуждая спорный вопрос: ад бесконечен или неиссякаем? Оба мы сходились в том, что если он просто бесконечен, тогда это пытка. Но если он неиссякаем, кто тогда захочет, чтобы он когда-нибудь закончился? И пришли к выводу, что для нас хуже, гораздо хуже истощиться, чем умереть. И мы добавили постскриптум к посылке Рабле, которую потом присвоил Алистер Кроули[18] Кроули Алистер (1875–1947) – английский поэт, оккультист, каббалист и таролог, известен как черный маг и сатанист.: «Делай что хочешь, но стремись к разнообразию ». Хороши были беседы, да, сеньор…

Тут он схватил бумажную салфетку и поджег ее от сигары. Затем принялся разгонять струи дыма.

– Теперь уже нет никаких бесед, ни хороших, ни плохих… Ничего уже нет. Все пронизано вульгарностью. По крайней мере, меня еще спасает поэзия. И надеюсь, что она спасает и тебя.

– Да, спасает и меня.

Когда-то Сесар был не некрасивым мужчиной, а маленьким стройным принцем на белом коне. «Но я поцеловал не ту принцессу», – обычно пояснял он. Теперь же он сделался некрасив в высочайшей и глубочайшей степени: маленькие серые глазки под бровями домиком, похожими на рожки рогатой змеи, жидкие пряди седых волос, усы и бородка клином в придачу. Нос картошкой обычно украшали очки в металлической оправе с синими стеклами, которые никак не помогали лучше видеть вещи (скорее, наоборот). Но когда Рульфо слышал, как он говорит (и подозревал, что в этом он не одинок, – так случалось со всеми), он быстро забывал о внешности этого человека. Голос его был красивым, низким, с легким андалузским акцентом (рокедальским, как сказал бы он сам) – к тому же, как сказала бы Сусана, язык у него был хорошо подвешен, – и годы этот голос пощадили.

– Рад видеть тебя, Саломон, клянусь, и Сусана тоже будет рада. Она сейчас придет, ей нужно было сходить в… Кстати, а не остаться ли тебе на обед?.. Не отказывайся. Нам о многом нужно поговорить… Сусана просто великолепна, сейчас сам увидишь… Понятное дело, в тридцать-то лет любой… Когда-нибудь я напишу в ее честь оду. Она идет наверх, а я – вниз. Инь и ян… А где ты сейчас работаешь? Последнее, что я о тебе слышал, – это что ты ведешь занятия в литературной мастерской…

– С конца лета я безработный.

– Человек вроде тебя – и без работы?.. И это и есть та новая страна, которую мы строим?.. Мы – европейцы, когда речь заходит о наших обязательствах, но наша безработица остается сугубо национальной. И ты ничего не собираешься предпринять?..

– Не ошибусь, если скажу, что бывали у меня и худшие деньки.

– А я отвечу, что если тебе и так хорошо, то нет ничего лучшего в жизни, чем не работать. Посмотри на меня, к примеру. Но в твоем возрасте еще рановато для этого. Ну а в моем – слишком поздно… Я состарился, не заметив как и когда.

– Тебе же еще и шестидесяти нет, Сесар.

– Ну и что, ведь это всего лишь цифра. Я стар. Чувствую себя старым. И Сусана это замечает. – Он умолк и сделал еще глоток вермута. – Могу тебе признаться, что раньше нас большее объединяло – ее и меня. А сейчас она почти не бывает дома. У нее всегда куча дел в ее театре, но я ее не осуждаю: она молода и пока что думает, что деятельность имеет смысл. Не осуждал я ее и тогда, когда… В общем, когда случилась ваша история. Да, я должен честно сказать тебе об этом. Я никогда не мог понять, почему мы отдалились друг от друга. А то единственное, чего я так и не понял в ваших взаимоотношениях, так это то, почему вы меня в них не посвятили.

Рульфо знал, что эта тема рано или поздно всплывет, хотя не мог предполагать той легкости, с которой далось Сесару ее упоминание. В его намерения не входило заглатывать наживку, но раньше, чем он об этом подумал, рот его уже открылся, чтобы таки ее проглотить.

– Сказать тебе об этом было бы абсурдом.

– Любой выбор, все что угодно, лучше, чем ждать, пока контрагент узнает обо всем случайно, не так ли? – возразил Сесар без малейшего намека на раздражение в голосе.

– Мы не были уверены в своих чувствах. И я по-прежнему думаю, что поступили мы правильно.

– Понятно. Ты всегда был бунтарем. Еще в университете.

– Ну а тебя всегда привлекала роль наставника бунтарей.

– Но ты-то был бунтарь-романтик, а это самое худшее. Раз уж ты пришел нас проведать, кое в чем я тебе признаюсь: меня не так задел тот факт, что ты спал с Сусаной, как этот твой мыльный романтизм, которым ты ее умащивал наедине. То, что вы трахались, мне казалось логичным. Парень, я сам тебя с ней познакомил, и я застолбил ее раньше тебя, если можно так сказать, но тогда она еще была молоденькой актрисой, а ты – молодым выпускником университета с дипломом филолога. Оба вы были молоды и красивы. И ты тоже, да. Демон, настоящий гребаный демон, серьезно, взгляни на себя только… С этими черными кудрями и бородой а-ля Че Гевара… Стоит девушкам тебя увидеть, как они теряют рассудок, и я их понимаю. Твой недостаток – доброта. Невозможно иметь такое лицо и быть таким добрым, как ты, Саломон. Ты похож на грешника, которому вздумалось стать аскетом. На самом-то деле – и я готов признать это – ты всегда был бóльшим поэтом, чем я. Мы оба любим поэзию, но поэзия любит только тебя… хотя останется жить со мной. И не думай, что это всего лишь игра слов.

– Почему бы нам не отложить в сторону эту тему, Сесар? Я пришел не для того, чтобы…

– Ты полагаешь, что Сусану можно в один прекрасный момент отложить в сторону? Если ты и вправду так думаешь, мой дорогой ученик Рульфо, это значит, что ты сильно изменился…

– И чего ты добиваешься? Чтобы мы снова стали драться?

– Нет-нет-нет, – успокоил его Сесар. – Прости, что заговорил на эту тему. На самом деле единственное, чего я хочу, так это жить. Иногда я просто умираю. Хотя и не до конца, и это – самое ужасное…

сусана.

Звук открывающейся входной двери вызвал улыбку на губах Сесара.

сусана. здесь

– Потому что, видишь ли… Жизнь опять и опять возвращается в мой дом, – прибавил он, усмехаясь.

Сусана. Здесь.

Глядит на него.

– Ну вы что, не собираетесь поздороваться?.. Смотри-ка, какое выражение появилось на ее лице, когда она тебя увидела, Саломон. Таким ее лицо не бывает ни в чьем присутствии, клянусь тебе… Ха-ха-ха!

На обед была подана овощная запеканка и телячьи отбивные – тоненькие, как следует прожаренные, как любил Сесар, в сопровождении сыра рокфор, следом – фрукты с сыром грюйер. Все из одного кейтеринга[19] Кейтеринг – система доставки готовых блюд., объяснили ему, они теперь так питаются, с некоторых пор заказывая все в кейтеринге, никто из них не испытывает желания готовить, но Рульфо с трудом верил, что это стало ежедневной рутиной, поскольку заметил, что оба уткнулись в тарелки с необычным энтузиазмом. Трапеза сопровождалась французским вином, название которого ни о чем ему не говорило, хотя они в один голос уверяли, что откупорили эту бутылку специально для него. Ее палец был перевязан бинтом – домашняя травма, по ее словам (он же сразу подумал, не сохранилась ли у нее привычка грызть ногти): эта повязка коснулась его костяшек, когда они чокались. Обед был съеден быстро и почти в полной тишине, и Рульфо решил, что дождется десерта, чтобы задать тот вопрос, с которым пришел. Затем Сусана принесла клубнику и уселась на средину ковра, а Сесар занял свой любимый диван; Рульфо сделал выбор в пользу пола, хорошо зная, что хозяин дома получит удовольствие, видя обоих у своих ног. Виолончель Макса Регера вырвалась из колонок, по несколько кубиков пахнущего медом коньяка «Курвуазье» было разлито по рюмкам; правда, Сусана предпочла ликер «Драмбуи». Поданная на десерт клубника оставляла на ее губах сургучные печати.

Она изменилась, теперь и Рульфо мог в этом убедиться. Да, она изменилась. Покрасила волосы в более светлый оттенок, и легкие морщинки заключили в круглые скобки ее улыбку. Она все еще была, без сомнений, очень привлекательна в этих фирменных джинсах в обтяжку и свитере с высоким воротом, на который спадала буйная шевелюра соломенного цвета, но для Рульфо она уже принадлежала прошлому, и он очень хотел бы, чтобы это его чувство оказалось взаимным.

В начале беседа крутилась вокруг нового и неожиданного проекта Сусаны – продюсирование театральных постановок.

«Продюсирование театральных постановок, бог мой!»

– Я не то чтобы собралась совсем оставить актерскую карьеру, но Сесар подал идею, и он прав… Нужно учитывать длительную перспективу. Не поверишь, но, если вникнуть, создать собственную компанию не так уж и сложно.

«Она и я, в машине, оба в хлам пьяные, во время той нашей вылазки… Она разделась и натянула на запястья мои браслеты, которые я обычно носил, когда был за рулем…»

– Проблема небольших трупп в том, что они почти никогда не получают субсидий, а теперь и того меньше.

– Культура всегда отвращает правительства, Сусана.

– Конечно, что ты еще можешь сказать?

– Вот перед тобой наш друг Саломон. Дипломированный преподаватель, который не может найти работу.

– Невероятно! – Она надкусила еще одну ягоду.

«Мы намеревались опрокинуть все нормы. Собирались создать секту. „Клуб адского пламени“ в Мадриде, сказала ты однажды…»

Сесар удалился. «Миг досуга», – объяснил он, но его хватило, чтобы молчание опутало обоих оставшихся в комнате. Сусана постукивала по носику забинтованным пальцем, одновременно поднося к губам сигарету.

Слова она выпустила изо рта вместе с дымом:

– Учитывая то, сколько времени мы не виделись, ты не слишком-то разговорчив, Саломон.

– Меня сбила с толку твоя новая роль бизнес-леди.

Он увидел, что она приняла удар с загадочной улыбкой, как будто говоря: «Я знаю, что ты знаешь, и ты знаешь, что я знаю». И он отметил еще одну деталь в ее лице, которая тоже подверглась изменению: ямочка на подбородке углубилась. Пока он ее рассматривал, грозовая туча с жаркими образами тела Ракель в свете вспышек молний пронеслась у него в голове.

– Мы все меняемся. Ты, например, решил отрезать по живому и больше с нами не встречаться…

– Я не слишком счастливо жил с тех пор.

– А мне говорили, что вполне. У тебя ведь была невеста, разве не так?

– С этим покончено. – Ни Сусана, ни Сесар не знали о том, что случилось с Беатрис, и Рульфо подумал, что сейчас не самый подходящий момент, чтобы об этом рассказывать. – Я продал квартиру. Сейчас живу в другой, поменьше.

– Об этом я знала. – С лица Сусаны не сходила заговорщическая улыбка. – Все в конце концов меняется. Пилар вот вышла замуж, Сесар тебе говорил?.. А Давид и Алваро работают на правительство. Смотришь назад и понимаешь, что теперь все уже не так, как было раньше. Уже не случаются удивительные приключения. Может, это и есть приметы старения… Да ты меня и не слушаешь… О чем задумался?

– Нет, напротив, я тебя слушал, – подал голос Рульфо. – А со мной вот произошло нечто удивительное.

– Расскажешь нам?

– Да я и пришел к вам, именно чтобы рассказать.

Сесар вернулся, держа поднос с кофе.

– Кофе могла бы приготовить и я, – произнесла Сусана наигранно жалобным тоном.

– O, ну как я мог лишить тебя удовольствия пообщаться немного с нашим гостем наедине?.. Если кто-то желает сахара или молока, берите сами. Ну а теперь, что же такое ты хочешь нам поведать, мой дорогой Рульфо?

Рульфо вынул оба предмета и передал Сесару листок:

– Позже я расскажу тебе, где и при каких обстоятельствах я это нашел. Но сначала скажи мне: приходилось ли тебе что-то об этом слышать?

Его экс-преподаватель молча покачал головой, но, когда Рульфо протянул ему фотографию, выражение его лица полностью изменилось: он словно окаменел. Он долго разглядывал снимок, потом взглянул на его оборотную сторону и, наконец, поднял глаза на Рульфо, словно прося у него что-то – то ли объяснения, то ли помощи. Рульфо заметил на его лице отражение той эмоциональной реакции, которой меньше всего ожидал от человека, сидевшего перед ним.

Сесар Сауседа был напуган.