Онлайн чтение книги Столетний старец, или Два Беренгельда Le centenaire ou les deux Beringheld
ТОМ ПЕРВЫЙ

К ЧИТАТЕЛЮ

Я собрал все, что относилось к Столетнему Старцу.

Источники, на которых основан этот рассказ, являются неопубликованными мемуарами, заметками, письмами и записками, находящимися в руках ныне здравствующих людей, более того, некоторые из них были свидетелями описанных нами событий.

Я отобрал факты и расположил их таким образом, чтобы получилась связная последовательная история.

Взяв на себя пассивную роль историографа, я не стал излагать собственные размышления, предоставляя каждому читателю делать свои выводы, и сожалею единственно о том, что имел слишком мало сведений о столь необычных происшествиях.

Однако смею надеяться, что в числе тех, кто прочтет это сочинение, найдутся люди, согласные со мной, что происшествия наиболее странные и непонятные как раз и являются наиболее реальными; ученые же, стремящиеся расширить круг человеческих познаний, увидят в нем повесть о том, чему они каждый день являются свидетелями.

Когда же речь заходит о критиках, я умолкаю!..

Орас де Сент-Обен

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Холм Граммона.  — Генерал.  — Девушка.  — Клятва

На землю торжественно опустилась ночь, одна из тех чарующих ночей, созерцание коих погружает нас в задумчивую мечтательность; осмелюсь утверждать, что вряд ли найдется тот, чья душа осталась бы равнодушной при виде необъятного ночного небосвода, достойного Оссианова стиха.

Сей вид душевной грезы вызывает в нас, в зависимости от нашего характера, либо восторг, либо томление, либо то непонятное чувство, что порождается двумя предыдущими, слившимися воедино и превратившимися в новое, еще не испытанное ощущение.

Уверен, невозможно найти столь живописную местность, которая бы в большей степени способствовала пробуждению наших переживаний, нежели очаровательная долина, простершаяся у подножия холма Граммона, и ни одна ночь не была столь созвучна движениям души нашей, как ночь на 15 июня 181… года.

В самом деле, причудливой формы облака, напоминавшие колдовские письмена и замки, гонимые свежим ветром, оставляли после себя незатуманенные полоски неба, сквозь которые, несмотря на ночную мглу, пробивался неверный свет луны; тусклые лучи его скользили по густым кронам деревьев и, не в силах соперничать со своими дневными собратьями, освещавшими каждый лист, лишь подчеркивали их молчаливое величие, созвучное таинственному обаянию ночи.

Все утро шел дождь, и размокшая дорога скрадывала шум шагов; порывистый ветер, яростно бушевавший в заоблачных высотах, достигнув земли, утрачивал свою первозданную силу и не нарушал величавого ночного покоя.

Поэтому можно было беспрепятственно любоваться безмятежными равнинами Турени, ее лугами, поросшими сочной травой и простирающимися от берегов Шера до самой столицы провинции, города Тура.

Жесткие листья тополей, во множестве произрастающих в округе, под воздействием легкого бриза, казалось, вели нескончаемые беседы, нарушаемые лишь зловещими криками совы. В лунном свете серебрилась водная гладь Шера; то тут, то там алмазным блеском вспыхивали звезды, прорвавшиеся сквозь вуаль облаков; природа целиком погрузилась в мечтательную дрему.

В этот час одна из дивизий в полном составе возвращалась из Испании в Париж, дабы получить новый приказ тогдашнего государя.

Войска шумно приближались к Туру, угрожая нарушить царившее в городе спокойствие. Эти бывалые воины с загорелыми лицами днем и ночью шли по родным краям, любуясь ими и с радостью стряхивая с себя пыль, приставшую к ним на дорогах непокоренной Испании. Слышно было, как они насвистывают свои любимые песенки; далеко разносился мерный звук их четких шагов, насколько хватало глаз, сверкали штыки ружей.

Генерал Туллиус Беренгельд, пропустив вперед свое войско, остановился на холме Граммона. Позабыв о стремлении к славе, юный честолюбец целиком погрузился в созерцание величественной картины, открывшейся его взору. Желая в полной мере насладиться очарованием окружавшей его природы, генерал спешился и отослал двух своих адъютантов, оставив при себе только преданного слугу Жака Бютмеля по прозвищу Смельчак, бывшего солдата консульской гвардии. Усевшись на поросшем травой холме, генерал погрузился в размышления о будущем, одновременно припоминая все значительные события, оставившие след в его прошлом. Локоть правой руки упирался в колено, ладонь ее поддерживала подбородок; взгляд генерала, находящегося в такой позе, неминуемо падал на очаровательное селение Сен-Авертен. Впрочем, нередко глаза его устремлялись к небу, словно он испрашивал совета у этой безмолвной тверди, или, повинуясь внутреннему голосу, по зову которого он всегда был готов к великим свершениям, возносил свои чаяния к звездам.

Бравый солдат устроился рядом и, преклонив голову на траву, казалось, думал только о возможности поспать лишнюю минутку и совершенно не интересовался тем, что побудило генерала остановиться посреди ночи на холме Граммона. Чтобы вы наилучшим образом могли представить себе характер отважного воина, скажем лишь, что малейшее желание его хозяина значило для него больше, чем фирман великого визиря для мусульманина.

— Ах, Марианина! По-прежнему ли ты верна мне? — воскликнул Беренгельд после недолгого молчания; слова эти, отражавшие состояние опечаленной души генерала, невольно сорвались у него с губ; затем он снова впал в глубокую задумчивость.

Вот уже минут десять Туллиус разглядывал раскинувшуюся перед ним равнину; вдруг он заметил девушку в белом платье; со всяческими предосторожностями она продвигалась вперед, то убыстряя свой шаг, то замедляя его, но все время держа путь к подножию холма, на вершине которого расположился Беренгельд.

Внимательно приглядываясь к движениям молодой особы, генерал было подумал, что ее ночные странствия внушены безумием; но, заметив у подножия холма слабый свет, он изменил свое мнение; его любопытство чрезвычайно обострилось: облик и фигура девушки свидетельствовали о том, что она происходила из семьи, принадлежащей к так называемому высшему классу общества. Походка и стан ее были исполнены фации; для защиты от ночной свежести она обмотала голову шалью, концы которой изящно ниспадали ей на плечи; пояс красного цвета резко выделялся на белом платье; в свете луны на ее шее поблескивало металлическое ожерелье. Девушка, опасливо спешащая среди ночи на свет, исходивший от подножия холма Граммона, не могла не привлечь внимания Беренгельда, а необычность появления ее в столь поздний час в этом пустынном месте вполне объясняла его последующие действия.

Он вскочил на ноги и бросился с вершины холма, желая поскорей настигнуть юное создание, находившееся уже на мосту через Шер; в его намерения входило поговорить с девушкой прежде, чем она доберется до скалы.

Не успел генерал сделать и трех шагов, как в лунном свете, заливавшем чахлый кустарник на склонах холма, возникло квадратной формы облако, или, скорее, плотный белесый пар, распространявшийся с чрезвычайной быстротой; в нем Беренгельд признал густой дым, исходящий из недр холма.

Он был изумлен, ибо не видел никаких оснований разводить костер для обогрева в это время года, а наличие очага в том месте, куда направлялась девушка, взволновало его еще больше, пробудив разнообразные догадки о целях прогулки незнакомки.

Беренгельд почувствовал, что какая-то сила, необузданный порыв, смирить который он был не в состоянии, побуждают его действовать. Сердце генерала преисполнилось страстного пыла, всегда неумолимо влекущего его вперед, и он бегом бросился вниз с горы, более напоминая волка, пустившегося в погоню за добычей, чем галантного кавалера, спешащего поддержать и защитить слабую и неосмотрительную девицу.

Девушка заметила генерала; блеск галунов его мундира испугал ее. Пытаясь укрыться от проницательного взора Беренгельда, она изменила направление и торопливо пошла по лугу, стараясь затеряться среди тополей и толстоствольных вязов, спускаясь в каждую ложбину, прячась за любым кустом.

Однако, несмотря на все уловки, ей не удалось сбить генерала с толку, и тот гораздо быстрее добрался до пригорка, где она собиралась укрыться. Убедившись, что ей не избежать встречи с преследовавшим ее незнакомцем, девушка остановилась; Беренгельд же, вдохновленный непонятным чувством, не изменил своего намерения, и вскоре он уже стоял напротив своей незнакомки и разглядывал ее.

По лицу девушки, как это бывает, внимательный наблюдатель с помощью одному ему известных признаков мог постичь все устремления ее души. Генерал сразу разгадал ее характер: большие глаза, круглые и блестящие, живостью своей свидетельствовали о восторженности натуры; высокий лоб и пухлые губы говорили о сердце великодушном и гордом, но вместе с тем доверчивом и приветливом. Как следует из нашего описания, незнакомка не была красавицей, но ее одухотворенное лицо дышало благородством, что произвело на Беренгельда необычайно сильное впечатление.

Подобное заключение можно сделать на основании множества труднообъяснимых признаков, легко улавливаемых духовным нашим взором. Вот и сейчас некоторые особенности поведения девушки и ряд черт в ее облике убедили генерала, что она обладает характером возвышенным; незнакомка была либо художницей, либо натурой яростной и страстной. Она, несомненно, обладала необычайно живым и пылким воображением, и можно было с уверенностью сказать, что природа щедро наделила ее решительностью и упорством, забыв при этом одарить присущим женщинам легкомыслием.

Однако краски этого выразительного лица поблекли, словно невидимая рука накинула на него густую вуаль печали и страданий. Скорбь ее была глубока и не могла иметь причиною ни тоску, ни разочарование, пришедшее на смену пылкой страсти, ни физический недуг; скорее всего, заботы, омрачавшие чело девушки, были вызваны, так сказать, предчувствиями.

Не завершив своего исследования, генерал поспешил к пригорку, где стояла незнакомка, взиравшая на Беренгельда со смешанным чувством тревоги, страха и любопытства.

Здесь я обязан упомянуть, что свою генеральскую треуголку Туллиус старался носить так, чтобы тень от нее падала ему на лицо. Поэтому девушка смогла разглядеть его черты, лишь когда генерал остановился в нескольких шагах от нее. Но, едва взглянув на него, она невольно отшатнулась, не скрыв изумления, принятого Беренгельдом за испуг.

— Надеюсь, мадемуазель, — произнес генерал, — вы не удивились, что, завидев вас одну в столь поздний час среди пустынных лугов, я поспешил вам навстречу, дабы предложить свою помощь: в любую минуту на этой дороге могут появиться солдаты. Но если внимание мое кажется вам назойливым, а предложение нескромным, то я не смею настаивать!.. Однако уверен, когда вы узнаете, что перед вами генерал Беренгельд, вы перестанете меня бояться.

Услышав имя Беренгельда, девушка молча впилась взором в знаменитого генерала и, приблизившись к нему вплотную, склонилась в почтительном полупоклоне. На лице ее читались замешательство и удивление. Выпрямившись, она продолжила пристально изучать черты лица Туллиуса.

При виде изумления юной незнакомки генерал решил, что разум ее помрачен. Исполненный сострадания, он воскликнул:

— Бедняжка!.. Хотя у меня нет причин восторгаться ни постоянством, ни свойствами души, присущими твоему полу, я не могу не пожалеть тебя… ведь состояние твое свидетельствует о том, что чувства твои были искренни и ты любила со всем пылом своего сердца!..

— О генерал! Что побуждает вас так думать обо мне?.. Состояние мое вполне естественно, и я могу, не нарушая данного мною слова, объяснить вам его причину. У меня здесь свидание…

— Свидание, мадемуазель?

— Да, свидание, генерал, — ответила девушка таким тоном, что Беренгельд смутился. — И я не стыжусь этого; человек же, которого я жду, так похож на вас, что, увидев вас вблизи, я не смогла скрыть своего удивления.

Слова девушки необычайно встревожили отважного генерала: он побледнел, пошатнулся и вперил в незнакомку беспокойный взор.

Воцарилась тишина. В это время девушка внимательно наблюдала за изменениями, происходившими на лице генерала; она первой нарушила молчание:

— Могу ли я в свою очередь спросить, как получилось, что мои слова столь сильно напугали генерала Беренгельда?

Обуреваемый воспоминаниями, которые, как легко было судить об этом по его лицу, были отнюдь не из приятных, генерал воскликнул:

— Скажите, тот, кого вы ждете, — молод?

— Генерал, я не могу ответить на ваш вопрос.

— Если догадки мои верны, то вам грозит страшная опасность. Скажите, что мне сделать, чтобы вы поверили мне?

— Сударь, — улыбнулась она, — уже не в первый раз иду я на свидание с этим человеком.

Генерал облегченно вздохнул, словно с плеч его упал тяжкий груз.

— Дитя мое, — отеческим тоном произнес он, — я задержусь в Туре и наверняка встречу вас в обществе. Ваш разговор, ваш облик — все говорит мне о том, что вы являетесь единственной надеждой благородного семейства. Позвольте же предложить вам руку и проводить вас в город, куда вам д́олжно вернуться. Предчувствие подсказывает мне, что вы стали игрушкой в руках того, кого вы ждете, и… рано или поздно с вами случится несчастье… Пока еще есть время, идемте прочь отсюда!

В ответ девушка лишь слегка пожала плечами; на губах ее мелькнула загадочная улыбка.

— Простите мою настойчивость, мадемуазель, — продолжал Туллиус, заметив, сколь пренебрежительно девушка отнеслась к его словам, — но будь вы мне совершенно безразличны, я бы не стал высказывать вам свое беспокойство! И… и пусть даже самые искренние чувства влекут вас на это свидание, я, тем не менее, узурпировав права старинного друга, продолжаю настаивать на вашем возвращении домой.

Едва он произнес последнее слово, как на башне Сент-Этьен начали бить часы. Незнакомка тщательно считала их удары, каковых оказалось одиннадцать.

— Генерал, — произнесла она, — я пришла раньше условленного часа, поэтому у меня есть немного времени, чтобы рассказать вам, отчего девушка из почтенной семьи бродит одна в столь поздний час в лугах близ Шера, ожидая одного лишь ей ведомого сигнала, в то время как ее родные уверены, что она спокойно спит в своей постели… Мне следует все объяснить вам, ибо мне показалось, что у вас зародились подозрения относительно чистоты моих намерений. Ведь если я не сумею разубедить вас, то мои ночные прогулки могут стать предметом пересудов досужих кумушек, так как вы, пребывая в городе, наверняка обмолвитесь о них в обществе.

Последние слова юной красавицы сопровождались легкой насмешливой улыбкой, придававшей лицу ее неизъяснимую привлекательность.

— Увы! Мадемуазель, умоляю вас, ради тех, кто вам дорог, ради вашей матушки, ради вас самих, скажите мне, каков возраст человека, заставившего вас прийти в такой поздний час в столь уединенное место? И точно ли, что он необычайно похож на меня? Мне, генералу, привыкшему к ужасам войны, мне страшно за вас… О, если это действительно он!.. Бедное дитя!..

— Генерал, — торжественно начала девушка, и лицо ее, освещенное бледным светом луны, мгновенно приковало к себе внимание Беренгельда, — зачем вы спрашиваете меня о том, чего я вам все равно не смогу рассказать? И хочу вас предупредить: услышав условный сигнал, мне придется прервать свой рассказ, поэтому я заранее прошу вас не удерживать меня и не пытаться следовать за мной. Поклянитесь, генерал, что не станете препятствовать мне исполнить мой долг!..

— Клянусь, — столь же торжественно ответил генерал.

— Поклянитесь честью, — взволнованно настаивала она.

— Клянусь честью, — повторил генерал.

В эту минуту Беренгельд взглянул в сторону холма и увидел, как у подножия его заклубилось густое черное облако дыма.

Незнакомка, с тревогой следившая за направлением его взора, также вперила свой взгляд в черные клубы, но, разглядев средь них слабо мерцавший огонек, несколько успокоилась.

Вдоволь наглядевшись на холм Граммона, собеседники надолго умолкли, погрузившись в размышления, которые, судя по выражению их лиц, во многом были сходны. Наконец глаза их встретились, и девушка произнесла:

— Генерал, поклянитесь, что нога ваша никогда не ступит туда, откуда сейчас вырывается этот черный дым, то есть в пещеру Граммона! Клянетесь, генерал?

Голос ее звучал робко, но во взгляде читалась страстная мольба. Легко было догадаться, что она смертельно боялась услышать отказ.

— Клянусь, — успокоил ее генерал.

Лицо незнакомки озарилось искренней радостью — лучшим свидетельством чистоты ее помыслов. Расстелив на траве шаль, девушка села на нее и, указав генералу на лежащий рядом камень, предложила ему занять это импровизированное сиденье. Мимо них по дороге прошли несколько солдат, проехал на лошади местный врач, возвращавшийся из соседней деревни от больного. Замедлив ход, он долго и удивленно разглядывал сидевших на обочине девушку и генерала, однако заговорить с ними не решился и поскакал дальше. Только когда врач отъехал достаточно далеко, прекрасная уроженка Тура начала свой рассказ.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Рассказ незнакомки.  — Хозяин мануфактуры.  — Его болезнь.  — Старец.  — Фанни убегает

— Догадываюсь, что ночная прогулка, подобная моей, наводит на вполне определенные мысли; поэтому, как вы понимаете, только чрезвычайная нужда заставила меня предпринять ее: это мой долг, и я не могу уклониться от него.

Мой отец — хозяин текстильной мануфактуры, один из самых богатых людей в городе. Фабрика его дает работу множеству семейств, а благотворительностью и добротой он снискал любовь и уважение не только своих рабочих, но и всего города.

Меня зовут Фанни, я у него единственная дочь. Отец нежно любит меня, а я, сударь, люблю его так сильно, как только может любить дочь.

При этих словах на глазах рассказчицы выступили слезы. Одна их них, скатившись по щеке, упала на траву, и, словно капля утренней росы, засверкала чистым алмазным блеском. Воистину, если существует божественное провидение, призванное воздавать нам должное за наши чувства и помыслы, это свидетельство дочерней любви было бы оценено по самой высокой мерке. Слезы и чистый, звонкий голос юной красавицы, начавшей свой рассказ, чрезвычайно взволновали генерала.

— Видя, как отец заботится обо мне, — продолжала девушка, — я лаской и покорностью отвечала на его заботы, старательно училась тому, чему ему угодно было обучать меня. Сегодня я благодарю небо за то, что оно наделило меня способностью к музыке, ибо звуки, извлекаемые мною из моего инструмента, облегчают нынешние страдания моего отца.

При этих словах Фанни не могла сдержать рыданий.

— Ах, сударь, — всхлипывала она, — зрелище мучений смертельно больного отца раздирают мне душу; кому не довелось увидеть подобной картины, тот никогда не страдал.

На миг она умолкла, но, быстро смахнув скатившуюся из ее прекрасные черных глаз слезу, продолжила:

— Три года назад отцу понадобились дополнительные работники; чтобы найти их, он отправился в Лион. Среди прочих новичков он привез оттуда одного старика, чрезвычайно искусного в деле окраски шелковых тканей; изготовленные им красители придавали шелку особый блеск, отчего известность отцовской мануфактуры еще больше возросла. Но через год старик заболел и, несмотря на все попытки отца спасти его, умер. А надо вам сказать, что всегда, когда работники мануфактуры заболевали, отец имел обыкновение оказывать им самую действенную помощь.

Вскоре отец сам тяжело заболел: я даже представить себе не могла, что на свете существуют такие страшные болезни. Не желая никого винить, скажу лишь, что отец заболел сразу после смерти старика рабочего, ибо он до последней минуты сидел возле постели умирающего и принял его последний вздох.

— Так, значит, тот старик уже умер? — спросил Беренгельд.

— О, да, сударь, врачи произвели вскрытие, но ничего особенного не обнаружили… Я же твердо уверена, что, умирая, старик передал свою болезнь отцу.

Началось с того, что отец внезапно почувствовал страшную слабость, и ему пришлось лечь в постель, откуда он не встает до сих пор. Однако он по-прежнему считает своим долгом руководить работами на фабрике и избрал меня своим доверенным лицом. Приходя к работникам и передавая им указания отца, я старалась подражать ему во всем, отчего быстро снискала себе их любовь и уважение, хотя, в сущности, чувства эти заслужил мой отец, а вовсе не я.

Беспощадный недуг неуклонно овладевал отцом: у него начались приступы ужасной боли, начинавшейся с головы и распространявшейся по всему телу. Ему казалось, что мозг его, а следом и каждый участок тела раздирают на тысячи кусков и безжалостно терзают невидимые когти коварной болезни. В эти минуты малейший шум, легчайшее дуновение ветерка — словом, любое колебание воздуха удваивали его страдания. Ему казалось, что неведомая сила пытается вырвать глаза его из глазниц, и только ценой жесточайших страданий больному удавалось противостоять этой силе.

Отец почти ничего не ест. Самая легкая пища, самая чистая вода так перегружают его слабый желудок, что он мгновенно утомляется: временами пульс его останавливается, сердце почти не бьется, и кажется, что он вот-вот покинет земную юдоль. Туманная пелена застилает его взор, и он жалуется, что больше не видит меня.

Кожа отца не терпит прикосновения даже самых тонких, самых нежных тканей. Мягчайшее белье, невесомые и нежные шелковые простыни, на которых он лежит, доставляют ему муки. Его воспаленный мозг рассылает боль по всему телу, и каждый член, каждый волос, каждая ресница корчится от боли; он уверяет меня, что зубы его со страшным скрежетом разваливаются на кусочки, а вместо крови по жилам пересыпается едкая сухая ржавчина; рот его мгновенно пересыхает, капли холодного пота, сочащиеся из пор, усеивают его чистый лоб. Кажется, еще минута — и он станет добычей смерти… Он жаждет этой минуты и обвиняет смерть в медлительности… Нередко в бреду он упрекает свою бедную Фанни, утверждает, что это она не пускает к нему избавительницу-смерть. Когда же перед взором его проплывают кошмарные чудовища, один лишь вид которых причиняет ему невыразимые страдания, жалобы его усиливаются.

Из его рассказов я знаю, что в подобные минуты его окружают гигантские черные тени, которые по мере приближения светлеют и внезапно становятся белыми. Ослепительная белизна сменяется алым пятном, затем зеленым, пока, наконец, на месте цвета не останется лишь слепящий, режущий глаза блеск. Следом за пестрой фантасмагорией цвета являются фантастические монстры: змеи с женскими головами и обезьяны, хохочущие, словно сам сатана. От этого смеха боль становится еще сильнее, члены отца цепенеют, и он становится похожим на покойника: взор его угасает, зрачки устремляются в одну точку, веки не смежаются… на губах выступает пена, и он затихает… понимаете ли вы, сударь, каково мне смотреть на его мучения? Ведь это мой отец! Рядом с ним мне иногда кажется, что я тоже чувствую страшную боль, но — увы! — не могу облегчить его страдания! О отец мой!.. Дочь не в силах тебе помочь!

Увы, не в силах… — в отчаянии повторила Фанни. — Но ты сам говорил, что еда кажется тебе вкусней, когда тебе приношу ее я! Кто лучше меня сумеет отереть твой покрытый испариной лоб? А разве ты не помнишь, как однажды сказал мне, что прикосновение моих рук прекращает твои терзания?

Тихая музыка действует на отца успокаивающе. Ах, сударь, с каким трепетом сажусь я за рояль! Мне кажется, что педаль не приглушает, а, наоборот, лишь усиливает звук, что ни один композитор не может сочинить такую нежную музыку, которая была бы способна смягчить страдания отца. Ах, как бы мне хотелось самой соединять ноты, дабы их гармония порождала самую невесомую, самую трепетную мелодию, звучащую не громче, чем надобно для человеческого слуха. О, почему я не могу сыграть песнь облаков, элегию туманов, напев сильфов… Я прилагаю все усилия, чтобы голос мой был плавен и чист, без резких перепадов и терзающих ухо звуков: прежде чем спеть какой-либо романс, я тщательно разучиваю его, избегая высоких нот. Читая ему вслух, я стараюсь настроить струны моего голоса на самое ласковое звучание. Я мечтаю обучиться тому, что могло бы понравиться моему отцу, услаждало бы его слух и взор и одновременно не утомляло бы его. К счастью, после того как я сыграю ему, спою или прочитаю что-нибудь легкое, я вижу, как веки его смежаются и он засыпает. И хотя сон его обычно недолог, проснувшись и встретив мой тревожный взор, он ищет мою руку, сжимает ее своей слабой рукой и говорит: «Фанни, благодарю тебя, мне удалось уснуть…»

И в порыве дочерней любви Фанни, забыв обо всем, схватила руку генерала и сжала ее так крепко и нежно, словно это была рука отца; глаза девушки наполнились слезами, кои уже готовы были хлынуть… но наваждение рассеялось, Фанни отпустила руку генерала и продолжила размеренным тоном:

— Отца осматривали медицинские светила не только Франции, но и всей Европы. Они приезжали, выслушивали и выстукивали больного, прописывали лекарства, не оказывавшие никакого действия и не приносившие даже временного облегчения. День ото дня страдания отца только увеличивались.

Он уже дошел до пределов человеческого терпения и был не в состоянии долее переносить свои мучения. Он призывал смерть, предпочитая умереть, нежели и далее так мучиться. От добровольного лишения себя жизни его удерживало лишь сознание греховности такого поступка. Уверенность в том, что кормильцы многих семейств, молящихся на него как на провидение, в случае его смерти останутся без средств к существованию, и беззаветная любовь к дочери не дозволяли ему переступить роковую черту, иначе он давно бы сделал это… Точно зная, что он не раз помышлял покинуть этот мир, я, как умела, пыталась вселить в него надежду… но он разуверился во всем.

Не первый месяц наблюдаю я горестную картину развития изнурительной болезни отца; каждый день являет нам новые ее проявления, еще мучительнее прежних, и при виде их сердце мое истекает кровью. Увы, у меня дрожат руки, когда, поднося ему питье или еду, я замечаю, что он не в силах проглотить кусок!.. Ах! Если бы я только могла разделить с ним его нечеловеческие страдания, тогда, быть может, я не стала бы жаловаться на судьбу и, как и он, молча сносила бы свое несчастье.

Работники отцовской мануфактуры необычайно рьяно заботятся о своем хозяине. Уверена, ни один монарх никогда не имел подобных доказательств пылкой любви своих подданных. Они наняли сторожа, чьей обязанностью является следить за тем, чтобы ни один экипаж не проезжал мимо нашего дома, так как малейший шум вызывает у отца приступы острейшей боли. На фабрике теперь все делают вручную, чтобы грохот станков не мешал отцу, а когда над городом бушует гроза, они начинают придумывать самые невероятные приспособления, препятствующие раскатам грома достигать ушей моего отца.

Каждое утро они с волнением ждут моего рассказа о том, как отец провел ночь; среди них нет ни одного, кто бы вечером ни сходил в церковь Нотр-Дам де Бонсекур и не помолился бы Святой Деве, прося ее ниспослать исцеление их хозяину. Они упросили кюре не звонить к обедне в церковный колокол, и каждое воскресенье сами обходят дома прихожан, сообщая им о начале службы.

Когда отцу становится немного легче, я тотчас бегу на фабрику сообщить этим людям радостную новость, и они в восторге целуют край моего платья! Они даже собрали солидное вознаграждение, дабы отдать его тому, кто вылечит их благодетеля!.. Но боюсь, что взявшийся лечить его, не возьмет этих денег…

Когда Фанни произносила эти слова, глаза ее сияли от восторга, словно перед ней воистину предстал чародей, пообещавший спасти отца. Затем взор девушки обратился к небу, отчего генерал решил, что, видимо, дело не обошлось без вмешательства божественного провидения. Самоотверженность Фанни была красноречивей любых свидетельств; можно было с уверенностью сказать, что если провидение окажется бессильным перед зловещим недугом, то она без колебаний последует за отцом в могилу.

В эту минуту до слуха генерала донесся легкий шум, и он заметил, как Фанни мгновенно повернула голову в сторону Дыры Граммона, откуда исходил звук. Впрочем, девушка не порывалась уйти, хотя на лице ее и появилось озабоченное выражение. Окинув внимательным взором холм, она продолжила свой рассказ:

— Надеюсь, генерал, мне удалось убедить вас, что мною движет только дочерний долг. И если бы не тяжкое испытание, омрачившее мою жизнь, то уверяю вас, я бы ни за что не рискнула отправиться в столь поздний час в эти пустынные места. Сердце мое переполнено любви к отцу, и зрелище горячо любимого родного человека, мучимого тяжким недугом, заставляет его горестно трепетать. Ради того чтобы избавить отца от страшной болезни, я и хожу ночью в долину Шера.

Около двух недель назад один из фабричных работников отозвал меня в сторону и рассказал, что недавно он встретил в округе некое существо… Надеюсь, генерал, вы разрешите мне так называть спасителя моего отца: я поклялась никому не открывать ни имени его, ни возраста. Излечение отца, а значит, и жизнь его полностью зависят от этого создания. Я дала слово добровольно, — с достоинством произнесла девушка, — а значит, сдержу его, чего бы мне это ни стоило.

Так вот, по словам работника, это существо некогда вылечило столь же тяжелого больного, причем весьма необычным способом, чему он и был свидетелем. И сейчас он был уверен, что если бы оно пожелало, то непременно бы вылечило моего отца.

Работник привел меня туда, где, по его словам, обитало это необычное создание. Я напрасно прождала его три вечера, но вот на четвертый вечер в конце улицы возник зловещий силуэт. Забыв обо всем, я бросилась к нему и стала умолять помочь отцу. Мои мольбы смягчили его. Он пообещал мне вылечить отца, но сказал, что некие печальные обстоятельства вынуждают его скрываться от людей, и… В общем, я обещала все, что он от меня потребовал…

Последние слова девушка произнесла с таким благоговением, что сразу сделалось ясно, какую важность придавала она выполнению обещания, данного таинственному незнакомцу.

— Уже десять вечеров, — продолжала она, — я прихожу сюда за спасительным питьем, успокаивающим боли отца. Человек этот не видел больного, но по моим рассказам сразу понял, о каком недуге идет речь. И вот в течение этих десяти дней в состоянии отца происходят перемены к лучшему: боль его утихла, он стал спать по ночам, иногда спит двенадцать часов кряду. Он начал есть, у него прекратился бред. Порой мне даже кажется, что теперь моему рассудку угрожает безумие, но уже не от горя, а от счастья. Сегодняшний день почти для половины города стал настоящим праздником: отец встал с постели и отправился на фабрику… Увидев вновь своих работников, он плакал от радости; наблюдая за тем, как они трудятся, он от волнения зарыдал еще сильнее. Никто из видевших эту трогательную картину не мог сдержать слез умиления. Завтра, генерал, отец будет вне опасности… ибо вчера этот человек сказал мне, что сегодня я иду к нему за целебным питьем в последний раз: больной исцелился от своей ужасной болезни…

При словах «в последний раз» Беренгельд вздрогнул.

— Хотя в глубине души, — вздохнула Фанни, — я сомневаюсь, что выздоровление может быть таким стремительным, и опасаюсь, как бы через непродолжительное время болезнь вновь не сразила отца.

Она умолкла, с удивлением глядя на генерала: на лице последнего был написан неподдельный ужас.

Рассказ девушки погрузил Беренгельда в глубокую задумчивость; после долгого молчания он воскликнул:

— И этот человек похож на меня!

— Я же сказала вам…

— Ах, Фанни! Вы так молоды, что просто не можете себе представить, какой опасности подвергаете свою жизнь! Если мои догадки верны, то можете быть уверены — отец ваш выздоровел… Я знаю этого старика!

С удивлением, смешанным с любопытством, девушка взирала на генерала. Тот же продолжал:

— Молю вас, возвращайтесь в город, не ходите в Дыру Граммона, где вас ожидает верная смерть!

Слова генерала звучали столь убедительно, что любой другой человек, несомненно, прислушался бы к ним. Но никто не мог переубедить Фанни.

Внезапно ночную тишину прорезали звуки, напоминающие крики пустельги. Словно вспугнутая птица, девушка вскочила и, прощально взмахнув рукой, пустилась бежать. Устремившись за ней, Беренгельд схватил ее за руку.

— Нет, вы не пойдете туда!.. — воскликнул он.

— Пустите меня! — отчаянно закричала Фанни.

Ее миловидное лицо исказилось от гнева, и на мгновение Беренгельду показалось, что перед ним вовсе не Фанни, а злобная фурия.

— Генерал, вы нарушаете слово… вы не имеете права меня удерживать, — прерывисто заговорила девушка, и в голосе ее зазвучала глухая ярость. — Вы злоупотребляете… вы… о отец, — зарыдала она, — отец!.. Знай же, чудовище, если отец мой умрет, ты один будешь виновником его смерти!.. — Слезы ручьем хлынули из ее глаз; словно в бреду, она твердила: — Генерал, если отец мой умрет, я убью себя здесь, на ваших глазах…

Глядя на истерику Фанни, приходилось признать, что, видимо, у Беренгельда были веские причины нарушить свою клятву.

Не выдержав столь бурной вспышки чувств, бедняжка потеряла сознание. Испуганный Туллиус подхватил падающую девушку, опустил ее на траву и бросился к реке за водой. По дороге он беспрестанно упрекал себя за недостойное поведение: в самом деле, если его подозрения не подтвердятся, значит, он напрасно помешал Фанни исполнить дочерний долг, к которому она относилась столь трепетно. Невольно в голову его закралась мысль, не станет ли он действительно виновником смерти отца Фанни. Однако тщательно взвесив все, он решил, что его тревога за жизнь самоотверженной девушки отнюдь не безосновательна, а поэтому и поведение его, на первый взгляд выглядевшее весьма недостойно, было вполне оправдано.

Набрав в шляпу воды, генерал побежал назад, стараясь не расплескать драгоценную влагу. Но каково же было его удивление, когда он обнаружил, что Фанни исчезла! Невольно взор его заскользил к холму Граммона: в лунном свете, заливавшем долину, он увидел красную шаль, бабочкой мелькавшую среди зарослей кустарника, указывая тем самым, куда лежит путь ее владелицы. Леденящий душу ужас охватил генерала; в немом оцепенении смотрел он на бегущую Фанни. Вскоре кустарник окончательно скрыл от него красное пятно, и как он ни всматривался, ничего более не смог разглядеть. Внезапно красная точка мелькнула у самого подножия роковой горы и скрылась в Дыре Граммона.

Поняв, что догнать девушку ему уже не удастся, Беренгельд, понурив голову, отправился на поиски своего верного Смельчака. Генерал правильно рассчитал — солдат мирно спал на вершине холма, там, где он его и оставил. Карабкаясь вверх по склону, Туллиус то и дело оборачивался, бросая тревожные взгляды на Дыру Граммона. Только бы сейчас с ней ничего не случилось! — взволнованно думал он. А я, как только доберусь до города, в кратчайший срок извещу ее отца, ибо никаких клятв, препятствующих мне рассказать отцу о ночных прогулках дочери, я не давал. Господи, сделай так, чтобы я ошибался!..

Взволнованные мысли генерала вполне укладывались в несколько простых фраз, которые вряд ли сильно отличались от тех, какие употребили мы. Вскоре грот окончательно скрылся от взора Беренгельда, хотя тот по-прежнему продолжал вглядываться в слабое пятно света, мерцавшее возле подножия холма.

Когда он дошел до места, где оставил слугу, до ушей его донеслись глухие рыдания, напоминавшие то жалобное всхлипывание ребенка, то стоны человека, умирающего в жестоких муках. Звуки эти, многократно усиленные ночной тишиной, грозным набатом отдались в сердце генерала: его подозрения относительно опасности, угрожавшей Фанни, оправдывались. Он застыл в оцепенении, уставившись невидящим взором на огонек, который с той самой минуты, как раздался стон, задрожал, а вскоре и совсем погас…

Генерал перевел взор на вершину холма: дымное облако исчезло. В эту минуту вновь раздался приглушенный вопль, эхо повторило его, и более уже ни один звук не нарушал ночной тишины.

Беренгельд стоял, не имея сил сдвинуться с места. Мысль о том, что он стал невольным виновником смерти девушки, сковала холодом все его члены. Он был уверен, что жалобный крик, прозвучавший в ночной тишине, принадлежал Фанни. Отныне он будет постоянно его преследовать.

— Генерал, — воскликнул, пробудившись, Смельчак, — что за черт поселился в этой дыре?.. На поле боя я не раз слышал стоны гибнущих на моих глазах товарищей, но ни один из когда-либо слышанных мною звуков не терзал мне душу так, как тот протяжный вой, который только что разбудил меня.

— Скорей, Смельчак! Я сам должен увидеть… — И Туллиус на полуслова оборвал свою мысль.

Без лишних рассуждений денщик устремился за генералом вниз по склону. Они продирались через кусты, перепрыгивали через рытвины и канавы, огибали росшие группками деревья. Однако, стремясь как можно скорей достичь пещеры, откуда выбивался странный свет, они все же не забывали об осторожности и старались передвигаться как можно бесшумнее. Вглядываясь в искаженное лицо генерала, Смельчак заключил, что, видимо, произошло нечто ужасное и необъяснимое, раз уж сам генерал Беренгельд, прославившийся своим бесстрашием и невозмутимостью, был потрясен до глубины души.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Таинственный старец.  — Его внешность.  — Жертва.  — Сходство.  — Горе Беренгельда. История работника мануфактуры

Беренгельд с денщиком быстро достигли входа в пещеру, называемую Дырой Граммона. Подкравшись поближе, Туллиус приказал Смельчаку спрятаться за деревьями, и сам подал ему пример. Вперив взоры в темное отверстие, прикрытое нависавшим над ним каменистым выступом, они притихли, стараясь уловить доносящийся оттуда приглушенный шум. Ожидание их было недолгим: вскоре они стали свидетелями спектакля, исполнитель которого вряд ли предназначал его для посторонних взоров.

Внезапно на пороге пещеры появился старик. В бледном свете луны Беренгельду показалось, что в облике его он узнал самого себя! Это поразительное сходство вновь повергло генерала в трепет.

Ужас генерала был понятен: внешность старца была на удивление отталкивающей. Он отличался необычайно высоким ростом, был совершенно лыс, и только затылок его обрамлял венчик седых волос, отливавших странным блеском. Но если благородную седину, пушистым ореолом окружающую лишенные волосяного покрова головы старцев, можно сравнить с чистым снегом, то жесткие волосы незнакомца походили на серебристую проволоку, надерганную из гигантской колдовской паутины. Его абсолютно прямая спина, похоже, была готова переломиться от невидимого бремени. Руки и ноги его не соответствовали непомерному росту, отчего казалось, что на костях, обтянутых высохшей желтой кожей, не было даже тончайшего слоя мышц.

Выбежав из пещеры, старик выпрямился во весь свой гигантский рост и принялся внимательно оглядывать склон холма: возможно, до него донесся шум, произведенный Беренгельдом и Смельчаком. В эту минуту лицо старика высветилось, и генерал окончательно убедился в том, о чем уже давно и со страхом догадывался. Смельчак же, хотя и был привычен ко всякого рода жутким зрелищам, увидев странного старца вблизи, содрогнулся от ужаса.

Черепные кости столь явственно проступали сквозь тонкую кожу головы старца, что эта часть тела казалась вовсе лишенной кожного покрова; лоб его напоминал не чело живого существа, но гладко отполированный минерал. При взгляде на этот окаменевший череп напрашивалась мысль, что сам Предвечный выточил его из долговечного гранита. Догадка эта подкреплялась сероватым цветом лобной кости, куда живое воображение могло с легкостью поместить зеленый мох, обычно покрывающий мраморные руины древних дворцов. Можно с уверенностью сказать, что это суровое чело было самым бесстрастным в мире, и если бы нашелся скульптор, дерзнувший изваять статую Судьбы, то ему не пришлось бы искать себе лучшего натурщика.

Но самыми невероятными были глаза странного существа. Над его глазницами произрастали брови неопределенного цвета, присущего скорее растительному, нежели животному миру. Казалось, кто-то долго и старательно выщипывал их, но в конце концов прекратил это бессмысленное занятие, и диковатое украшение прочно закрепилось на своем месте. Под причудливым лесом из ощетинившихся волосков чернели две глубокие глазные впадины, на дне которых слабо мерцали тонкие струйки пламени, высвечивавшие два темных глазных яблока, вращавшихся в непомерно большом пространстве между веками.

Все составные части глаза: веки, ресницы, зрачок, роговица и внутренний угол — были мертвенно-тусклыми, блеск жизни покинул их, и только зрачок одиноко сверкал в окружении сухого мерцающего пламени. Глаза удивительного незнакомца поражали несравненно более остальной его внешности, ибо взгляд их мгновенно леденил душу и понуждал сердце трепетать от страха.

Щеки его, покрытые густой сетью морщин, утратили краски жизни и, несмотря на свою упругость, скорее напоминали щеки мертвеца, нежели живого человека; выпирающие скулы подчеркивали неестественную жесткость кожи лица. Седая клочковатая борода, длинная и редкая, отнюдь не способствовала благообразности облика старца, а, напротив, чудным своим произрастанием добавляла лицу еще больше неестественности. У старика был приплюснутый нос с вывернутыми ноздрями, придававший ему сходство с быком; сходство это усиливалось также по причине необычайно большого рта, примечательного не только формой губ, но и черным цветом последних, отчего казалось, что на месте рта зияет темное пятно.

Глядя на это пятно, можно было подумать, что оно явилось следствием глубокого прижигания сего участка грубой кожи. Две угольно-черные губы были столь жестки, будто их и в самом деле выточили из куска угля. Прочие черты лица старца отличались не меньшим уродством, однако описать его словами не было никакой возможности! Только кисть мастера-портретиста смогла бы воспроизвести внешность таинственного существа.

Мощные ноги незнакомца свидетельствовали о нечеловеческой силе его мускулов; когда он стоял, было ясно: ничто в мире не способно поколебать эти атлетические, словно врытые в землю, подпорки.

Старик казался широкоплечим, однако впечатление это происходило скорее от чрезмерной по сравнению с обычными людьми величины его костей, о чем мы уже неоднократно упоминали. В сущности же, он был худ, а на месте живота явственно выделялась округлая впадина. Движения его были неспешны, и невольно напрашивалась мысль, что кровь его навеки застыла в жилах: в этом теле, более похожем на труп, чем на живой организм, не чувствовалось дыхания жизни. Всем своим видом старец напоминал двухсотлетний дуб, чей узловатый ствол уже мертв, но еще продолжает стоять, молчаливо созерцая робко тянущиеся ввысь молодые деревца, будущие свидетели гибели этого некогда могучего короля леса.

Однако, несмотря на уродство, лицо старика притягивало к себе взоры: пропорции его, равно как и абрис, являли поразительное сходство с лицом юного генерала Беренгельда. Как принято говорить в подобных случаях, в них угадывалось фамильное сходство.

И хотя последнее совпадение могло поразить только тех, кто когда-либо видел генерала, тем не менее внешность незнакомца производила на всех неизгладимое впечатление и порождала целый рой прихотливых мыслей — от желания никогда более не встречаться с этим человеком до восхищения обилием пищи, полученной нашей фантазией после встречи с ним. Лунный свет, царящая вокруг тишина, нарушаемая только редкими дуновениями ветра, а также торжественная медлительность движений придавали странному существу сходство с причудливыми призраками, порождаемыми нашими сновидениями. Впрочем, поразмыслив, мы должны признать, что чувства наши при встрече со зловещим старцем во многом сходны с чувствами, возникающими при созерцании египетских пирамид: и от одного, и от других веет дыханием вечности. Художники, тщившиеся изобразить на своих полотнах Время, до сих пор не создали ничего, что могло бы передать нам представление об этом божестве лучше, чем облик таинственного старца.

Его манера передвигаться более пристала выходцу из могилы, нежели ныне живущему: так, вероятно, движется тень усопшего, ибо живой человек никогда не сумеет произвести подобных движений. И если согласиться с утверждением, что призраки умерших наделены особой искрой жизни и могут существовать рядом с нами, то старец этот, несомненно, был ожившим призраком.

Его исключительно простой костюм не соответствовал моде ни одной из известных нам эпох; напоминая разом все наряды былых времен, он тем не менее не походил ни на один из них. Широкий серый плащ, который он, выбежав из Дыры Граммона, бросил не землю, был сделан из тончайшей ткани, и старик мог укутывать в него свое большое тело в соответствии с любой модой.

Легко представить себе, что именно таким будет последний представитель человеческой породы, коему суждено стоять на обломках нашего мира и в одиночку бороться с Временем, Смертью и иными губительными для человека силами. Древние народы стали бы поклоняться старцу, словно богу, наши предки сожгли бы его на костре, а наши романисты, приглядевшись, ужаснулись бы, поняв, что именно так должен выглядеть Вечный жид или вампир — создания, порожденные безумной фантазией человека.

Ученый, скорее всего, решил бы, что некий новый Паскаль, соединивший в себе таланты Агриппы и Прометея, создал наконец искусственного человека.

Выскочив из грота, старик окинул взором заросший кустарником склон холма, а потом заспешил в сторону луга, внимательно вглядываясь в пустынные равнины. Отбежав на несколько метров от грота и убедившись, что вокруг никого нет, он вернулся на прежнее место. Затем по тропинке он поднялся на вершину, дабы обозреть окрестность и убедиться, что дорога в Бордо, делающая поворот в непосредственной близости от Дыры Граммона, по-прежнему пустынна. После этих приготовлений, исполненных без лишней суеты и с подлинно стариковской обстоятельностью, он снова скрылся в гроте.

— Что вы на это скажете, генерал? — спросил Смельчак у Беренгельда.

В ответ еще не опомнившийся от потрясения Беренгельд приложил палец к губам, призывая гренадера хранить молчание. Не осмелившись ослушаться своего командира, сержант при помощи знаков попытался объяснить, что Туллиус необычайно похож на странного незнакомца. Шум, раздавшийся из пещеры, долетел до слуха Смельчака, и тот, прервав яростную жестикуляцию, метнулся обратно за дерево, от которого уже успел отойти на несколько шагов.

Шуршание листвы и поскрипывание ветвей кустарника, видимо, обеспокоили старца: тут же его исполинская фигура возникла возле входа в пещеру. Плавно ступая и горделиво неся свою огромную голову, словно боясь уронить ее, старец двинулся вперед. Остановившись, он устремил взор в ту сторону, где шелест листьев выдавал присутствие живого существа, и долго не отводил его. Съежившись под его пронзительным взглядом, генерал и Смельчак осторожно поворачивались вокруг дерева вместе со стариком, а тот, желая окончательно убедиться, что звук произведен не человеком, переходил с места на место, внимательно оглядывая ближайшие кусты и деревья.

Затем он сделал несколько шагов по направлению к горе, словно намереваясь взобраться на нее, но остановился в раздумье, а потом повернул назад, видимо решив, что шуршание, долетевшее до его ушей, произведено было каким-то животным. Вновь скрывшись в гроте, он вскоре появился с большим мешком на плечах. Судя по тому, с какой легкостью он опустил свою ношу на землю, можно было сделать вывод, что вес ее несопоставим с размерами. Подтверждая эту догадку, мешок осел с легким шорохом, как если бы он был наполнен древесной стружкой или кусочками угля. Однако проступавшие сквозь грубую холстину очертания его содержимого пугали взор своим сходством с человеческими останками и наталкивали на мысль, что в мешке лежит расчлененный труп.

Старый солдат пальцем указал генералу на тесьму, которой был завязан мешок: это был красный пояс девушки, бесстрашно совершавшей свою ежевечернюю вылазку в луга Шера. Беренгельд содрогнулся, из глаз его хлынули слезы: представив себе страшную картину гибели несчастной Фанни, генерал не смог сдержать своих чувств.

Опустив мешок на землю, старик опять исчез в пещере. Спустя несколько минут он возвратился, держа в руках шаль Фанни. Накрыв ею мешок, он извлек из нагрудного кармана какой-то бесцветный порошок и посыпал им красный кашемир: в один миг шаль, пояс и мешок со всем его содержимым исчезли бесследно. Не было ни взрыва, ни огня, ни грохота, ни запаха: только белесый пар разлился в воздухе. Старик тщательно проверил направление ветра, — очевидно, он опасался, как бы частицы пара не попали на него, и старательно уклонялся от них, словно пар этот нес с собой смерть.

— Уж лучше бы мне очутиться перед двенадцатипушечной батареей, чем здесь! — прошептал Смельчак.

— Да и мне тоже!.. — ответил Беренгельд, вытирая слезы.

— Неужели он действительно убил несчастную девушку, а тело спрятал в мешок? — спросил старый солдат.

— Тише!.. — произнес генерал, прикладывая палец к губам.

В самом деле, предупреждение было не лишним: старик вернулся, подобрал плащ, закутался в него и зашагал по аллее Граммона. Однако прежде он внимательно осмотрел то место, откуда исчез его таинственный мешок, и из его мертвых глаз выкатилось несколько слезинок. Такое проявление чувств поразило Смельчака: на миг ему даже показалось, что старец опечален и раскаивается в содеянном. Но когда тот резко выпрямился, от его печали не осталось и следа.

В облике старца вновь исчезло то неуловимое, что сближало его с людьми, осталось только необычное, противопоставлявшее его всем прочим человеческим существам. Старик был иным, он принадлежал к запредельному миру, тому самому, достигнув границ которого человеческий разум остановился и излил свое бессилие в чеканной формулировке: Nec plus ultra[1]Далее нельзя (лат.). (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. переводчика.) .

При мысли о гибели Фанни отчаяние вновь охватило Беренгельда; горе его было так велико, что душа генерала не выдержала тяжкого бремени, и он потерял сознание. Растерянный Смельчак не знал, что и думать, увидев, как генерал упал замертво, сраженный страшным зрелищем, свидетелем которого стали они оба.

Спохватившись, отважный воин быстро привел своего командира в чувство, помог ему встать и, словно заботливый отец, обхватил его за плечи и повел на вершину холма. Оттуда они увидели, как исполинский старец уверенным шагом направляется к Туру. Жест, сделанный генералом в сторону старика, дал понять денщику, какое необоримое отвращение испытывал Беренгельд к этому человеку.

— Не волнуйтесь, генерал, он свое получит! — желая успокоить Туллиуса, произнес Смельчак.

Беренгельд в сомнении покачал головой: у него не было никакой уверенности, что человеческое правосудие способно справиться с загадочным старцем.

— А вы уверены, что девушка мертва? — спросил Смельчак, угрюмо и сосредоточенно глядя на генерала. Обычно бывалый воин смотрел так, когда хотел скрыть свое волнение.

Туллис не ответил, а лишь печально развел руками. Воцарилась тишина; почувствовав, что глаза его увлажнились, Смельчак воскликнул:

— Уйдемте отсюда, генерал, а то меня совсем развезет! А ведь я не плакал, даже когда у меня на руках умер старик Лансень… Уйдем отсюда…

Внезапно ветер донес до них стук колес. Вглядевшись в едущие по дороге фургоны, Смельчак узнал хозяйственные повозки их полка; следом за ними медленно катил экипаж Беренгельда. Гренадер поспешил вниз, остановил карету генерала и приказал сидевшему на козлах солдату свернуть с дороги и подъехать к самому подножию холма. Затем он направился к Беренгельду, сидевшему на камне в ожидании его возвращения; генерал чувствовал себя совершенно разбитым, так что денщику пришлось помочь ему подняться.

Беренгельд шел медленно, каждый шаг давался ему с большим трудом; однако он не отрывал взора от старца, величественно шествовавшего по дороге, ведущей прямо к Железным воротам города Тура. Спустившись с холма к ожидавшей его карете, Туллиус бросил прощальный взор на камень, возле которог Фанни поведала ему свою историю. Внезапно ему почудилось, что в траве что-то блеснуло: он бросился туда и увидел ожерелье, еще недавно украшавшее шею несчастной девушки. Он поднял его и положил в карман; затем в последний раз окинув взором мирные прибрежные луга, реку Шер, холм Граммона, вход в пещеру и поросший кустарником склон, он задумчиво побрел к своему экипажу. Кучер хлестнул коней, и они, рассекая воздух, понеслись вскачь, звонко стуча копытами по брусчатке. Вскоре карета поравнялась со старцем, передвигавшимся так медленно, что перемещение его не было заметно. Вид у него был суровый и величественный, как если бы он двигался навстречу бессмертию; и каждому было ясно, что никто не может помешать ему идти предначертанным свыше путем. Когда карета настигла его, он не только не посторонился, но даже не обернулся. Колесо задело его плащ, но он, казалось, вовсе не заметил этого: стук копыт словно бы и не долетал до его слуха.

Проезжая мимо таинственного незнакомца, генерал и его денщик, не сговариваясь, взглянули на него и снова были поражены странным обликом старика. На этот раз им удалось уловить в его внешности нечто новое, чего в ней не было, когда они впервые увидели его. И это новое вновь повергло Беренгельда и Смельчака в изумление.

Когда незнакомец впервые появился у входа в Дыру Граммона, глаза его светились красноватым светом, напоминающим отблески догорающего костра; теперь же костер бушевал, ветер раздувал его пламя, и взор этих горящих глаз внушал неподдельный ужас. Генерал и Смельчак молча переглянулись, а когда карета изрядно обогнала незнакомца, Смельчак спросил хозяина:

— Как вы думаете, генерал, не может ли это быть тот самый призрак, о котором моя тетка Лаградна и мой дядюшка Бютмель часто рассказывали в замке Беренгельдов? Появление его вызывало столько толков в деревне!

Генерал, по-прежнему пребывавший в сильном волнении, ничего не ответил; погруженный в свои мысли, он молчал, а денщик не осмелился нарушить воцарившуюся тишину.

В молчании они подъехали к Туру.

Въезд в город преграждали великолепные чугунные ворота: они были поставлены на том самом месте, где в те времена, когда городские стены одновременно служили крепостью, находился подъемный мост. По обе стороны решетки сохранились остатки оборонительных сооружений, а вправо и влево от нее шли широкие рвы. Перед воротами, на тех местах, где раньше стояли сторожевые башни, теперь красовались будки городской таможни.

Возле ворот сидели двое простолюдинов в грубой одежде. Заслышав шум колес, они встали, бросились навстречу карете и преградили ей путь. Отпечаток таинственности, лежавший на их лицах, странные телодвижения, энергичные взмахи руками — все это возбудило любопытство Смельчака. И хотя препятствие в лице незнакомцев было легко устранить, он решил не спускаться с козел, чтобы отшвырнуть их прочь. Положив руку на эфес сабли и подкрутив усы, он с важным видом воззрился на них, словно прокурор, намеревающийся приступить к дознанию.

Последовав примеру Смельчака, кучер тоже подкрутил усы и, окинув вопрошающим взором странную пару, натянул вожжи. Мчавшиеся во весь опор кони резко остановились: генерал ощутил сильный толчок, выведший его из состояния оцепенения. Приоткрыв дверцу кареты, он высунулся, чтобы узнать, в чем причина столь стремительной остановки.

Но прежде чем кучер успел отъехать в сторону, один из незнакомцев схватил лошадей под уздцы, поэтому Смельчаку все же пришлось спрыгнуть на землю и, схватив наглеца за шиворот, хорошенько его встряхнуть; затем, привычно выругавшись, бравый воин безотлагательно приступил к допросу.

— Сержант, — взмолился приятель назойливого оборванца, — мы — честные работники мануфактуры г-на Ламанеля. Нас очень беспокоит участь одной молодой особы, которую вы, коли вы едете со стороны холма Граммона, непременно должны были встретить. Мы просто хотели расспросить вас о ней.

Сочтя объяснения рабочего удовлетворительными, Смельчак выпустил его воротник и произнес:

— Ну что ж, спрашивайте, ибо вы не ошиблись, и мы действительно едем от самого подножия скалы Граммона.

— Не встретилась ли вам дорогой, — вступил в разговор второй рабочий, — молодая девушка в перкалевом платье с красным поясом? Вокруг головы у нее была повязана шаль на манер тюрбана, и…

— Да, мы ее видели, — резко ответил гренадер.

При этом ответе взволнованные лица работников мануфактуры озарил поистине неземной восторг, они переглянулись, без слов поздравляя друг друга с радостной вестью.

Прислушавшись к разговору, генерал подозвал Смельчака. Затем денщик сделал знак обоим мужчинам приблизиться к дверце кареты; задав одному из них несколько вопросов, Беренгельд убедился, что перед ним был человек, рассказавший Фанни о чародее-старике.

Беренгельд приказал поставить карету возле парапета, чтобы она не мешала проезду, и тоном, от которого у собеседников его кровь заледенела в жилах, произнес:

— Я видел интересующую вас девушку и знаю, что с ней произошло; она поведала мне историю своих ночных прогулок. Но скажите мне, сами вы знаете, кто этот старик? А если знаете, то почему вы осмелились рассказать о нем Фанни?.. Прошу вас, говорите все без утайки. При каких обстоятельствах вы встретились с ним? Не скрывайте от меня ничего! Перед вами генерал Беренгельд… и он честью клянется, что, даже если вы повинны в преступлении, тайна ваша будет надежно похоронена в глубине его сердца, и ничто не заставит его выдать вас. Итак, я слушаю! Я же обещаю рассказать вам, что стало с бедной Фанни.

Несмотря на внушающий доверие тон Беренгельда, рабочий колебался, бросая взгляды то на генерала, то на дорогу, то на своего товарища, то на Смельчака. Во взоре его промелькнуло беспокойство и некое чувство, похожее на стыд. Внезапно он покраснел.

Молчание его возбудило любопытство генерала и он сказал:

— Вглядитесь же в мое лицо и убедитесь, что я очень похож на того старца. — Рабочий вздрогнул. — Мне доводилось встречаться со старцем, — продолжал генерал, — поэтому все, что относится к нему, живо меня интересует. А если вы не расскажете мне, при каких обстоятельствах познакомились с ним, то вина за возможные последствия вашего молчания падет на вас.

Схватив руку генерала и судорожно сжав ее, работник мануфактуры наклонился к его уху и зашептал:

— Генерал, а вы уверены, что сумеете оказаться выше общепринятых предрассудков?

— Разумеется! — ответил Беренгельд. Презрительная улыбка, заигравшая на его губах при слове «предрассудки», была наилучшим тому доказательством.

Тогда собеседник генерала приказал своему товарищу отойти. Смельчак остался: генерал поручился за его молчание, а у работника мануфактуры не было причин не доверять солдату; к тому же величественный вид Жака Бютмеля, прозванного Смельчаком, мог внушить почтение любому.

История работника мануфактуры

Опираясь на распахнутую Беренгельдом дверцу кареты, работник начал свой рассказ, стараясь говорить тихо, чтобы слова его долетали только до ушей тех, кому были предназначены. Он начал так:

— Генерал, я родился и вырос в Анжере. До революции я был мясником. Внезапно, не оставив наследника, умер городской палач, и мне выпал роковой жребий стать его преемником!..

Услышав такое признание, Смельчак, несмотря на раскаяние, прозвучавшее в голосе рассказчика, отвернулся от него; став вполоборота, доблестный гренадер принялся насвистывать военный марш. На лице его явственно читалось отвращение. Рассказчик заметил, какое впечатление произвели его слова на слушателей, глаза его наполнились слезами, однако он сумел сдержать их. Видя, какой оборот принимает дело, генерал решил приободрить его: соображения гуманности возобладали над предрассудками.

— Сударь, — взволнованно произнес работник, — никто в городе, за исключением моей жены, не знает, каким страшным ремеслом мне приходилось заниматься прежде. — В голосе его звучало страдание, однако он продолжил: — Шел тысяча семьсот восьмидесятый год, я недавно женился. Неожиданно моя жена опасно заболела. Сначала ее терзала жестокая лихорадка, потом я боялся, что у нее обнаружится рак — словом, множество непонятных болезней причиняли ей неимоверные страдания. И ни один врач не пожелал прийти ко мне, чтобы помочь ей.

Однажды вечером жена уже приготовилась отойти в лучший мир. Я сидел подле ее кровати, спиной к двери; внезапно дверь заскрипела, жена открыла глаза, но, взглянув в ту сторону, откуда раздался скрип, издала ужасный вопль и потеряла сознание. Я повернулся и замер в изумлении!.. Мне показалось, что ко мне явился дух первого обезглавленного мною преступника.

На меня медленно надвигалась чудовищная фигура старика гигантского роста; глаза его горели, словно раскаленные угли, отчего я решил, что передо мной все же живое существо. Дрожа от страха, я вскочил, не решаясь вымолвить ни слова, и уже приготовился защищать свою жизнь, когда существо знаком приказало мне занять прежнее место.

Пододвинув стул, старик сел рядом с кроватью и взял руки моей жены в свои. Внимательно рассмотрев их, он повернулся ко мне и предложил страшную сделку…

Рассказчик запнулся, но, подбадриваемый генералом, наконец тихо произнес:

— Он попросил у меня тело живого человека. — Беренгельд содрогнулся. Бывший палач, с тревогой наблюдавший за своим собеседником, видимо, решил, что ужас, исказивший лицо генерала, имел причиною отнюдь не его поступок, и быстро добавил: — Я согласился! — Он помолчал и продолжил: — Но это произошло не сразу, а только после долгой борьбы с самим собой; этот странный человек зачастил ко мне, и в конце концов доводы его меня убедили. Впрочем, думаю, что решающую роль здесь сыграла моя любовь к жене.

Каждое свое посещение коварный старик являл мне свое могущество: едва он входил в комнату, как болезнь отступала, и мучения жены прекращались, но стоило ему покинуть наше жилище, как страдания моей супруги возобновлялись с новой силой. Он же, уходя, повторял свое обещание: «Жена твоя выздоровеет, если ты согласишься на мои условия». Я обожал Марианну, и ее стоны разрывали мне сердце!..

Наконец, в один из вечеров я пообещал старцу, что сниму с виселицы первого же преступника до того, как веревка удушит его, и отдам ему!

И я это сделал, генерал! — воскликнул бывший палач. — Но сколько мужчин шли ради своих возлюбленных на гораздо более страшные преступления!.. Что мне еще вам сказать? Жена выздоровела, она жива и до сих пор не знает, какую цену заплатил я за ее жизнь.

Последние слова повергли Беренгельда в неописуемый ужас; казалось, они пробудили в нем какие-то давние воспоминания, от которых он испытывал мучительные угрызения совести.

— Обстоятельства, сопутствовавшие посещениям загадочного старца, — продолжал работник мануфактуры, — изгладились из моей памяти: события революции заслонили их. Я также не помню, как он лечил мою дорогую Марианну. Могу только с точностью сказать, что он не пользовался ничем, кроме собственных рук и настоек, вынимая пузырьки из карманов широкого плаща, поэтому я не видел, что это были за настойки. Зато когда он уходил, жена почти всегда засыпала, а он запрещал всем, даже мне, приближаться к ней. Проснувшись, жена обычно ничего не помнила, и я напрасно расспрашивал ее, что за лекарства давал ей старик: она не отвечала и лишь удивленно смотрела на меня.

Эти печальные события случились тридцать два или три тридцать три года назад; с тех пор я больше не видел моего удивительного лекаря. Тогда я даже не осмелился спросить у него, зачем ему был нужен преступник, злодеяниями своими заслуживший целый десяток смертей! Мне известно только, что негодяй бесследно исчез.

И вот, генерал, недели две назад на дороге, ведущей к холму Граммона, я встретил старика, закутанного в мерзкие лохмотья. Не знаю, что побудило меня подойти к нему поближе… Вглядевшись, я узнал человека, исцелившего мою жену! Ошеломленный, я замер как вкопанный. Когда же оцепенение мое прошло, я бросился к нему и напомнил об анжерском палаче… Он улыбнулся. Вот тут-то я и сказал ему, что в нашем городе болен человек, чье здоровье дорого всем его жителям, и попросил его спасти отца Фанни.

Разумеется, говоря о нашем хозяине, я упомянул и о его дочери… Он долго выспрашивал меня о характере мадемуазель Фанни, приказал подробнейшим образом описать ее лицо. Как ни странно, но мои ответы удовлетворили его; в конце концов он заявил, что если я хочу видеть своего хозяина здоровым, то мне следует предупредить его дочь, так как он станет иметь дело только с ней и ни с кем иным: у него имеются достаточно веские причины, чтобы не привлекать к себе внимания посторонних.

Я рассказал мадемуазель Фанни то же, что и вам, скрыв от нее лишь обстоятельства, касавшиеся лично меня. И знаете, генерал, отцу ее действительно становится все лучше и лучше, а она каждую ночь возвращается…

— Возвращалась!.. — воскликнул генерал, выведенный из задумчивости прозвучавшим именем девушки.

Только сейчас работник заметил, что генерал сжимает в руках ожерелье Фанни; при взгляде на украшение взор отважного воина увлажнялся. Словно громом пораженный, работник замер.

— Несчастный! — продолжал Туллиус. — Ты не мог не знать, на что обрекаешь дочь своего хозяина.

Сраженный страшной догадкой, бывший палач не вымолвил ни слова: леденящий душу ужас сковал все его члены, он не мог ни двинуться с места, ни пошевелить рукой или ногой.

— Ты не забыл свое былое ремесло, — презрительно бросил Смельчак. — Девушка умерла, и ты виноват в ее гибели…

Бедняга наклонился и почтительно поцеловал ожерелье, которое нервно теребил генерал; дабы отдать дань памяти дочери своего хозяина, ему пришлось собрать остатки всех сил, но едва лишь губы его прикоснулись к холодному металлу, он потерял сознание.

Видя, как товарищ его рухнул на землю, другой работник бросился к нему на помощь. Бывший палач прижимал руку к сердцу, словно желая сказать, что именно оно стало причиной свершившегося зла. Чувствуя, что умирает, он из последних сил приподнялся и произнес:

— Я убил… мадемуазель Фанни!

Слова, с трудом слетавшие с заплетавшегося языка, свидетельствовали о том, что смерть уже простерла над ним свои крыла. Бывший палач смертельно побледнел, быстро-быстро заморгал, пытаясь отвести взгляд от зловещего взора костлявой старухи, схватил за руку своего товарища, как будто ища у него защиты, дернулся, глаза его остекленели… и вот уже перед собравшимися лежало мертвое тело: тепло жизни покинуло его.

Смельчак и товарищ покойного взвалили тело на плечи и отнесли к каменному парапету. Опустив усопшего на землю, товарищ его закрыл ему глаза и, опустившись на колени, принялся читать молитву. Смельчак, тронутый таким глубоким проявлением чувств, также преклонил колени и присоединил свою безмолвную печаль к горю работника, молившего небо смилостивиться над его усопшим другом.

Свидетелями этой мрачной сцены стали городские таможенники и генерал; последний по-прежнему был погружен в думы о Фанни.

Наконец Беренгельд, оставив на месте печального происшествия Смельчака, приказал вознице ехать в город и доставить его в дом, назначенный ему для постоя. Вскоре он прибыл на место и тотчас же лег спать. Однако сон не шел: его одолевали мысли о Фанни. Через некоторое время к ним прибавились давние воспоминания, связанные со Столетним Старцем[2]Позже мы поймем, почему старик получил такое прозвище. (Примеч. издателя, г-на Ораса де Сент-Обена.) .

Только к утру генералу удалось заснуть. Но вскоре целительный отдых его был прерван самым неожиданным образом, о чем мы и расскажем в следующих главах.

Смельчак вместе с приятелем покойного остались у Железных ворот. Они решили дождаться старца, которого упорно считали убийцей Фанни, выследить его и передать в руки правосудия.

Старец, хотя и двигавшийся чрезвычайно медленно, не заставил себе долго ждать. Завидев его, Смельчак указал на него работнику, и тот при виде этого исполина содрогнулся от ужаса.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ламанель.  — Волнения среди работников мануфактуры. — Испуг старца. — Работники мануфактуры хотят отомстить за Фанни

Отец Фанни проснулся рано и тотчас же поглядел в ту сторону, где обычно сидела его дочь. Но сегодня ее не было на привычном месте. Повернувшись на бок и приняв положение, в котором боль отпускала его, отец стал с нетерпением ждать прихода любимого чада, стараясь продлить приятное состояние полудремы, наступающее непосредственно вслед за пробуждением. Он даже не попытался позвонить и попросить служанку позвать к нему Фанни, ибо полагал, что дочь отдыхает, а он не хотел прерывать ее сон, зная, как много бессонных ночей провела она у его изголовья.

Тем временем в урочный час работники собрались на широком дворе фабрики; они взволнованно обсуждали внезапную смерть своего товарища. Приятель умершего, бледный и понурый, сидел рядом со Смельчаком и время от времени бросал взоры на своих собратьев, прибывавших со всех сторон: очевидно, он ждал, пока все соберутся, чтобы сообщить какую-то новость.

Горе его было столь явственно, что никто не осмеливался тревожить его преждевременными расспросами. Постепенно работники вместе с мастерами, забыв о начале рабочего дня, в немом ожидании обступили своего товарища и сидящего возле него гренадера: они ждали.

Наконец опечаленный работник поднял голову, оглядел собравшихся и, увидев знакомые лица, медленно поднялся. Его движения были исполнены такой зловещей тоски, что все оцепенели от ужаса.

— Мадемуазель Фанни, — произнес он, — мертва!

— Мертва!.. — эхом откликнулась толпа.

— Она мертва, ее убили!..

Даже могильная тишина не могла быть глубже безмолвия, воцарившегося на просторном фабричном дворе; двести человек, охваченные единым горем, застыли, устремив вопрошающие взоры на своего товарища и отважного гренадера.

— Мадемуазель Фанни бесследно исчезла! Единственное, что осталось от нее, — это наша память о ней.

При этих словах у многих на глаза навернулись слезы.

— Доказать, что она убита, невозможно. Вот этот доблестный воин, что стоит рядом со мной, показал мне место, где она исчезла: там нет ни единого следа преступления. Но человек, погубивший ее, находится в городе, в доме, что на площади Сент-Этьен, мы выследили его.

Горе, охватившее всех при известии о смерти горячо любимой всеми девушки, было столь велико, что мысль о мщении не сразу нашла дорогу к удрученным сердцам. Толпа впала в оцепенение, подобное сну, и никак не могла пробудиться.

— Еще вчера Фанни была с нами… — вдруг раздался чей-то одинокий голос.

— …и говорила со мной! — откликнулся другой.

— Так как же это все случилось? — спросил один из мастеров.

— Не знаю, — тихо ответил работник. — Но даже если мы и узнаем, мадемуазель Фанни все равно не воскресишь!

В ответ на его слова раздался глухой ропот; нарастая, он постепенно становился все громче и громче. И тут молчавший до сей поры Смельчак встал и, окинув собравшихся взволнованным взором, громко воскликнул:

— А разве вы не хотите отомстить за нее?

Слова его окончательно вывели работников мануфактуры из безвольного оцепенения. Обуреваемые ненавистью и жаждой мести, то есть чувствами, имеющими свойство воспламенять толпу, они бросились к воротам.

Известие о гибели Фанни с быстротой молнии облетело не только фабрику, но и весь город.

Пока работники бегали по улицам, рассказывая всем встречным печальную новость, отец Фанни прислушивался к каждому шороху в доме. Услыхав бой часов, он встрепенулся — в такое время Фанни уже никак не могла быть в постели. Он позвонил и стал ждать служанку.

Больной терпеливо глядел на дверь: никто не появился. Он позвонил второй раз, но результат был прежний. Отец Фанни очень удивился — обычно расторопные слуги мгновенно прибегали на его призыв.

Должно быть, утром случилось что-то очень важное, раз исчезли не только слуги, но и секретарь и начальник фабрики, имевшие обыкновение каждое утро являться к нему с докладами. Безотчетная тревога закралась в сердце отца Фанни: он попытался встать, и это ему удалось. Убедившись, что он в состоянии передвигаться самостоятельно, он направился в комнату дочери. Осторожно, стараясь не шуметь, он отворил дверь ее спальни, подошел к кровати и облегченно вздохнул, увидев, что кровать в полном порядке: его терзал страх, что дочь его заболела и не сумела подняться с постели. Затем он вышел на лестницу, вымерший дом начинал пугать его. Приблизившись к окну, он увидел опустевший двор; колени его задрожали… и все же он решил отправиться в мастерские. Медленно шел он к дверям фабрики; в сердце его закралось беспокойство, ибо повсюду царила непривычная тишина. Пройдя по мастерским, он убедился, что они обезлюдели.

Не видя вокруг ни одной живой души, он мог только строить догадки о том, что же произошло. Поэтому из опустевшей фабрики он побрел на улицу, туда, откуда доносился глухой ропот множества голосов. Стоило ему выйти за ворота, как до ушей его тут же донеслись крики: со всех сторон люди твердили на разные голоса:

— Ах, так, значит, мадемуазель Фанни убита!

— О Господи, неужели это правда?

Сраженный страшным известием, несчастный отец с криком «О, дочь моя!» упал на песок, толстым слоем покрывавший прилегавшую к воротам улицу.

Горничная Фанни, единственная из всей прислуги случайно оказавшаяся поблизости, услышала его горестный вопль и последовавший за ним шум падающего тела. Стремглав бросилась она к воротам, подхватила отца Фанни под мышки и подтащила его к лестнице, ведущей в дом. Там она усадила его, подложив под спину вместо подушки собственную шаль, свернутую в несколько раз, и, как умела, принялась приводить его в чувство.

Не менее волнующие события разворачивались в это время на площади Сент-Этьен. Две сотни работников прошли по городу, умножив свою численность за счет присоединившихся к ним друзей, домочадцев и прочих горожан, встревоженных известием об убийстве юной Фанни. В то время как разгневанная толпа двигалась по улицам, из уст в уста передавались все более невероятные подробности гибели девушки, возбуждая воображение опьяненных жаждой мести людей. Вскоре к толпе присоединились солдаты, вчера прибывшие в город: их влекло любопытство и возможность подебоширить. Поэтому когда бурный людской поток выплеснулся на главную улицу города, он уже был столь велик, что даже широкий тракт оказалась тесен для него. Человеческое море гудело, словно театральный партер при полном аншлаге.

Вся эта людская масса, в недрах которой то и дело мелькали искаженные яростью лица, хлынула на площадь Сент-Этьен и мгновенно заполнила ее. Многоголосый шум ее разбудил гигантского старца и генерала Беренгельда, волею случая остановившегося в доме архиепископа, то есть неподалеку от площади. Прислушавшись, можно было отчетливо различить выкрики, обычные в устах разгневанного и возбужденного народа:

— Правосудия!.. Правосудия!.. Арестуйте убийцу Фанни!.. Хватайте убийцу!.. Смерть ему!.. В тюрьму негодяя, в тюрьму!.. Он зарезал Фанни!.. Держи мерзавца!.. Фанни!.. Правосудия!.. Тащите сюда убийцу!.. Нечего тянуть, мы сами вздернем его!.. Убийца!.. Изверг!.. Отомстим за отца, потерявшего единственную дочь!.. Месть!.. Месть!.. Зовите полицию!.. Ломайте двери!.. Тащите его сюда!.. Где же полиция?!. Правосудия!.. Арестуйте убийцу!.. На эшафот его!.. Не трогайте его, отдадим его в руки полиции!.. Прокурора сюда!.. Под суд старика!.. Смерть ему! Смерть!.. Бей окна убийцы!.. Волоки его сюда!.. Вытащим его на улицу!.. Око за око, зуб за зуб!.. Вот истинная справедливость!.. Отомстим за Фанни!.. Он пролил невинную кровь!.. Полиция!.. В тюрьму его!.. Он убил невинное создание!.. Отомстим убийце!.. Давай его сюда!.. Мы сами свершим правосудие!.. Эй, старик!.. Хватай его!.. Смерть ему!.. Он убил Фанни!.. Смерть старику!.. Тащи сюда старика, да поживей!..

На миг толпа прекратила свои вопли, но воцарившаяся тишина была еще более жуткой, и вскоре из охрипших глоток вновь стали вырываться слова проклятий:

— Ломайте двери!.. Давайте сюда старика, пусть свершится правосудие!.. В тюрьму его!.. Смерть ему!.. Удавить старикашку!.. Сюда его!.. Фанни!.. Фанни!.. Отомстим за Фанни!.. Поджигайте дом!.. Хватай старика!.. Держи его!.. Тащи сюда душегуба!.. На эшафот старикана!.. Месть!.. Отомстим за нашего отца!.. Пусть все увидят негодяя!.. Смерть ему!.. К оружию!.. Несите камни!.. Забросаем его камнями!.. Ведите его сюда!.. Полиция!.. Где же полиция?.. Арестуйте его!.. Он убил Фанни!.. Смерть ему!..

Возле дома завязалась яростная схватка. Жильцы забаррикадировались изнутри, но толпа с неумолимой яростью разбушевавшейся стихии накатывалась на дверь с такой силой, что сметала с пути всех, кто случайно оказался возле дома, поэтому нечаянным прохожим ради собственной безопасности также пришлось принять участие в штурме двери. Особенно дерзкие осаждающие пытались даже вскарабкаться на стены. Пульсирующий ритм движения толпы участился. Ото всюду доносились проклятия, и осажденные жильцы, не желая быть растерзанными, вынуждены были обороняться все более энергично; многочисленные же зрители, прилипшие к окнам домов, окружавших площадь Сент-Этьен, имели возможность наблюдать устрашающую картину разбушевавшегося людского моря.

Задние напирали на передних, грозя раздавить их, а те, чтобы не быть раздавленными, отталкивали их назад. В какую-ту минуту площадка перед дверью оказалась совершенно пустой, только по бокам стояли несколько особенно рьяных нападающих, продолжавших выкрикивать: «Арестуйте убийцу!.. Отомстим за Фанни!.. В тюрьму!.. Тащи его сюда!.. Правосудия!..»

Но вдруг со стороны улицы Аршевек раздались ликующие крики:

— А вот и мэр!.. Вот императорский прокурор!.. Вот полиция!.. Дорогу! Разойдитесь, дайте пройти служителям правосудия! Они арестуют убийцу!.. Дорогу, дорогу!..

В то же самое время из внутреннего двора монастыря Сент-Этьен выехал Беренгельд со своим отрядом; барабанная дробь известила о прибытии солдат.

— Отомстим за Фанни!.. Арестуйте убийцу!.. Смерть ему!.. Давай сюда убийцу!.. — кричали со всех сторон, пока мэр, комиссар и прокурор, предусмотрительно облачившиеся в подобающие их должностям одежды, следовали к дому, где проживал таинственный старец.

Вершители правосудия с трудом пробирались среди возбужденной толпы, нехотя расступавшейся перед властями и тотчас вновь смыкавшей свои ряды. В то же время генерал Беренгельд распорядился, чтобы всех солдат, успевших смешаться с толпой, под страхом сурового наказания немедленно вернули в расположение дивизии.

Добравшись до дома, ставшего пристанищем исполинского старца, генерал по настоятельной просьбе мэра и префекта усилил выставленную возле него охрану своими гренадерами; вместе с городской стражей они представляли собой внушительную силу. Маневр этот был весьма своевременным, ибо еще немного — и дверь дома, где укрывался старец, уступила бы под натиском штурмовавшей ее толпы. Заместитель прокурора в сопровождении мэра, полицейского комиссара и отряда жандармов вошли в дом.

Дом опустел, жильцы бежали, предусмотрительно захватив с собой свои сбережения. Осаждавшие наконец позволили осажденным выбраться из крепости. Стремясь заполучить старца, они после тщательного досмотра отпускали с миром его соседей.

Заместитель прокурора в сопровождении Беренгельда, мэра и чиновников обыскали весь дом — старца нигде не было. Когда секретарь сообщил об этом толпе на площади, возмущенные выкрики возобновились: «Подожжем дом!.. Черт с ним, потом за все заплатим!.. Правосудия! Он был там, его там видели!..» — и тому подобное.

Наконец генерал и все, кто вместе с ним обходили дом, добрались до самой просторной комнаты; окна ее выходили на улицу. Один из жандармов заглянул в камин и обнаружил там скорчившегося в дымоходе старца.

Увидев, что убежище его раскрыто, старец вылез. Толпа, напряженно следившая за тем, что происходило в доме, где предусмотрительно распахнули все окна, при виде старца издала победоносный вопль:

— Он арестован!.. Победа!.. Да здравствует мэр!.. Да здравствует помощник прокурора!.. Победа!.. Да здравствует наш мэр!.. Выдайте нам убийцу!.. В тюрьму!.. Мы отведем его в тюрьму!.. Долой солдат, они нам ни к чему!.. Мы сами отведем старика в тюрьму!.. Выдайте нам убийцу!.. Да здравствует наш мэр!.. Победа!.. Тащите сюда негодяя!.. Разорвем его в клочья!

Огромный старец дрожал всем телом, на его лице был написан неподдельный ужас. Он молча опустился в кресло.

Помощник прокурора, мэр и комиссар расселись за стоящим рядом столом; генерал Беренгельд подошел к окну и взмахнул рукой, призывая людей к порядку. Увидев его, толпа притихла. «Правосудия!.. Правосудия!» — долетело с противоположного края площади.

Когда наконец установилась полная тишина, старец приободрился; подкравшись к окну и заметив солдат, сдерживающих негодующих людей, он окончательно успокоился. Во всяком случае, подойдя к Беренгельду, он усмехнулся и отвесил ему небрежный поклон. Генерал страшно побледнел, но все же поклонился в ответ.

Затем старец направился к столу, где заместитель прокурора совещался с чиновниками, а секретарь готовился снимать показания. Необходимо было составить постановление об аресте, и тут обнаружилось, что для этого недостает судебного следователя. Одного из жандармов тотчас же отправили за следователем.

Подойдя к столу и увидев приготовления секретаря, старец саркастически усмехнулся; если бы чиновник заметил эту усмешку, вряд ли смог бы спокойно продолжать свою работу. Затем старец обратился к судьям:

— Известно ли вам, господа, против кого вы собираетесь выдвигать обвинения?

— Пока нет, сударь, — ответил мэр. — Сейчас мы приступим к процедуре, и когда вы ответите на наши вопросы… Видите, мы не собираемся нарушать закон, и, если окажется, что вас оклеветали, мы тотчас же освободим вас из-под стражи. Но мне кажется, что, даже если мы вас оправдаем, для вас самих будет безопаснее отправиться отсюда прямо в тюрьму, ибо сейчас доказать разъяренной толпе вашу невиновность совершено невозможно. Только прочные тюремные стены смогут уберечь вас от ее гнева. Тем более что оружие солдат, оцепивших дом, не заряжено, и, если начнется бунт, я не вижу иной возможности сохранить вам жизнь.

Старик молча слушал помощника прокурора, ничем не выдавая своих чувств; присутствующие, пораженные как его внешностью, так и поведением, также изумленно молчали. Первым заговорил мэр: он попросил старца предъявить паспорт или иные имеющиеся у него бумаги.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Старец в опасности.  — Показания свидетелей.  — Генерал скомпрометирован. — Ярость толпы.  — Ламанель покровительствует Столетнему Старцу

В ответ на просьбу мэра старец достал старомодный портфель и извлек из него исписанный лист бумаги.

Прочитав его, удивленный мэр протянул бумагу помощнику прокурора. Это оказался приказ, составленный министром полиции и подписанный самим императором. Приказ гласил: ни в чем не препятствовать гражданину Беренгельду, дозволить ему проследовать куда ему будет угодно, а также оказывать ему всяческую помощь и содействие. Приметы, указанные на обороте документа и заверенные подписью министра, были точны и не оставляли сомнений, что речь идет именно об исполинском старце.

При имени Беренгельда помощник прокурора и мэр одновременно обернулись к генералу: тут только они заметили поразительное сходство между обвиняемым в убийстве старцем и прославленным полководцем.

Помощник прокурора встал и, приблизившись к Туллиусу, тихо спросил:

— Скажите, генерал, он, случайно, не ваш отец?

— Нет, сударь, — ответил тот.

— Но, по крайней мере, он ваш родственник?

— Мне это неизвестно.

— Сударь, — обратился помощник прокурора к высокому старцу, — распоряжение его императорского величества о содействии не гарантирует вам личную неприкосновенность, тем более если мы обнаружим отягчающие вашу предполагаемую вину обстоятельства; этот документ также не освобождает вас от необходимости подчиняться правосудию.

В эту минуту в комнату вошел следователь. Он приказал полицейскому комиссару привести свидетелей, которые смогли бы внятно изложить обвинения, выдвинутые против старца. Меньше чем через полчаса в комнату вошли Смельчак, товарищ погибшего работника мануфактуры, жена погибшего, служитель городской таможни, врач, проезжавший вчера ночью по дороге мимо холма Граммона, и кучер Беренгельда.

Толпа, все еще не утолившая свою ярость, не собиралась расходиться. Площадь Сент-Этьен была запружена народом, и люди продолжали прибывать. То тут, то там мелькали фабричные работники; их тотчас же окружали многочисленные любопытные, и работники рассказывали все новые и новые подробности убийства. Генерал Беренгельд тревожно вглядывался в колышущееся людское море.

— У вас нет иных бумаг, удостоверяющих вашу личность? — спросил судья старца.

— Нет, сударь.

— Даже свидетельства, удостоверяющего ваше рождение?

— Нет, сударь.

— Сколько вам лет?

В ответ старец лишь улыбнулся. Все присутствующие с удивлением воззрились на него; каждый чувствовал, как тревожный холодок закрадывается ему в душу: от величественного старца веяло могильным холодом, словно от надгробного камня.

Задавая вопрос, мэр опускал взгляд, чтобы не видеть красных слепящих языков пламени, бесновавшихся в глубинах глаз обвиняемого.

— Так каков же ваш возраст? — повторил свой вопрос судья.

— У меня нет возраста! — ответил старец тем надтреснутым голосом, когда собеседнику слышны не слова, а только звуки, их составляющие.

— Где вы родились?

— В замке Беренгельд, в Высоких Альпах, — ответил он.

Услышав название родового замка, владельцем которого он стал после смерти отца, генерал невольно вздрогнул.

— В котором году? — бесстрастно поинтересовался судья, не желая, чтобы присутствующие чиновники поняли, какое большое значение придавал он этому вопросу.

— В одна тысяча… — старец запнулся, словно ступил на край пропасти, и внезапно гневно воскликнул: — Несчастные юнцы, вы пытаетесь одолеть Столетнего Старца! Я не стану отвечать на ваши вопросы — только суд присяжных может приказать мне говорить, если, конечно, вы сможете меня туда доставить! Я буду говорить только в суде.

Приступили к слушанию показаний свидетелей. Врач, ездивший принимать роды, подтвердил, что прошлой ночью около одиннадцати часов он видел, как мадемуазель Фанни Ламанель сидела на лугу напротив моста через Шер: он узнал ее по прическе, поясу и шали, которые обычно носила девушка. Затем он добавил, что подле нее действительно сидел военный, однако лица его он не видел, но, судя по осанке и мундиру, это вполне мог быть генерал Беренгельд.

Тут же все обернулись и посмотрели на генерала; тот страшно покраснел.

Следователь спросил, подтверждает ли Беренгельд слова врача. Генерал полностью подтвердил их.

Работник фабрики сообщил следствию, что товарищ его, умерший от горя при известии о смерти Фанни, в тот вечер провожал ее до Железных ворот; обратно девушка не вернулась.

Жена покойного рассказала, как муж по секрету сообщил ей, что это он посоветовал Фанни попросить обвиняемого вылечить ее отца, ибо этот человек некогда вылечил ее самое от смертельной болезни. После встречи с обвиняемым мадемуазель Фанни каждый вечер ходила в пещеру, именуемую Дырой Граммона.

Кучер Беренгельда сказал, что вчера ночью, от полуночи до часу, они следовали за старцем от моста через Шер до Железных ворот.

Смельчак заявил, что в половине двенадцатого он слышал душераздирающие крики, доносящиеся из Дыры Граммона, а еще раньше видел, как девушка шла через луг по направлению к пещере. Затем вместе с генералом он был свидетелем бегства старца. Рассказал он и об исчезновении странного мешка, а в заключение призвал генерала подтвердить правдивость его слов.

Внимание судей умножилось: они с живым интересом уставились на Беренгельда; следователь предложил генералу изложить все, что ему известно о настоящем деле.

Услышав приказ, отданный суровым непререкаемым тоном, свойственным судейским чинам, генерал презрительно вскинул голову, ясно давая понять, что не станет отвечать ни на какие вопросы. Молчание Беренгельда поразило судей; изумленно переглядываясь, они, проявив поразительное единодушие, одновременно решили, что генерал также мог быть сообщником преступника. Напомним, что бледность, тревожный взгляд и беспокойное поведение генерала подтверждали эту внезапно возникшую догадку. По сравнению с самоуверенным спокойствием старца волнение Беренгельда особенно бросалось в глаза. Поигрывая полой своего широкого плаща, старец бросал на судей, дерзнувших строго взглянуть на него, такие взоры, от которых тем становилось жутко.

Смельчак подошел к генералу и дрожащим голосом произнес:

— Неужели генерал решил опозорить старого солдата? Неужели ваше молчание означает, что я солгал? Я понимаю, что этот коршун, — и он указал пальцем на судью, — невежливо обратился к вам… Но, генерал… впрочем, вы мой господин, и моя честь, равно как и жизнь, принадлежат вам.

В надежде, что генерал заговорит, судья решил пропустить слова бравого воина мимо ушей. Но Беренгельд по-прежнему хранил молчание: видимо, у него имелись на то весьма веские причины. Однако обвиняемый быстро понял, что Беренгельд, будучи человеком чести, станет молчать даже во вред себе.

— Генерал, — тронув его за рукав, обратился к нему старец, — если ваш отказ отвечать вызван нежеланием посвящать кого-либо в обстоятельства нашего знакомства, прошу вас, говорите, не скрывайте ничего! Расскажите все, что знаете, — я так хочу!

Последние слова старец произнес с улыбкой, достойной поистине самого сатаны; внезапно всем показалось, что перед ними вознесшийся из бездны Князь Тьмы, описанный Мильтоном в его поэме.

Выступив вперед и многозначительно посмотрев на старца, генерал коротко рассказал о том, что уже было изложено в первых главах этого повествования. Во время его рассказа старец стоял в прежней позе и хранил молчание; на его бледном, как у трупа, лице не шевельнулся ни один мускул, а его немигающие горящие глаза уставились на мэра — казалось, в комнате стоит мертвец или статуя.

Когда генерал кончил говорить, помощник прокурора продолжил допрос, а следователь сразу же подписал постановление на арест: обстоятельства, выяснившиеся в ходе допроса свидетелей, оказались гораздо более отягчающими, нежели он предполагал, а посему он вынужден арестовать старца.

Выйдя из дома, Смельчак вместе с другими свидетелями сообщили взбудораженной толпе, что предполагаемого убийцу Фанни сейчас поведут в тюрьму. При этом известии вновь раздались прежние угрожающие выкрики.

Услыхав этот взрыв негодования, старец содрогнулся; панический страх охватил его, он задрожал и сразу стал похож на жалкое существо, обнаруженное в каминной трубе. Страх этот уподоблял его простым смертным. Зрелище исполинского старца, трясущегося за свою жизнь, трепещущего от одной только мысли о смерти, наполняло душу отвращением и одновременно внушало ужас.

— Можете ли вы обещать мне, — обратился старец к мэру и судье, — что я целым и невредимым пройду сквозь разъяренную толпу? Ваш долг защищать меня, и не только ради меня, но и ради вас самих, ибо сомнительно, чтобы озверелые фанатики стали раздумывать, кому наносить удар, а кому нет. О, уж мне-то хорошо известно, на что способна обезумевшая толпа!.. Я много раз бывал свидетелем подобных побоищ; между теми, кто собрался здесь, и теми, кто избивал гугенотов в ночь Святого Варфоломея, уничтожал роялистов десятого августа и бесновался во время сентябрьской резни, нет никакой разницы[3]Речь идет о событиях Великой французской революции: 10 августа 1792 года — свержение монархии, 4–5 сентября 1793 года — народные волнения в Париже..

Скрипучий голос старца звучал так убедительно, что в души тех, кто был в комнате, невольно закрался страх. Прислушавшись к выкрикам толпы, мэр понял, что опасения старца оправданны: остервенелая толпа готова была в клочья разорвать свою жертву. Отовсюду доносились вопли:

— Вздернуть его! Тащи сюда убийцу! Бей негодяя!..

Подойдя к окну, мэр поднял руку, призывая к тишине, и начал говорить, пытаясь перекричать толпу. Но никто его не слушал, хотя появление его и было встречено приветственными криками:

— Да здравствует наш мэр! Он справедлив, он выдаст нам старика!.. Смерть убийце!..

Торжествующий рев сотрясал воздух — старик содрогнулся: он понял, что разъяренная толпа приговорила его к смерти.

— Генерал, — воскликнул своим замогильным голосом старый Беренгельд, — прикажите вашим гренадерам зарядить ружья, чтобы по дороге в тюрьму они, если понадобится, сумели защитить меня от гнева толпы.

— Сударь, я вовсе не желаю вашей смерти, но сейчас моим солдатам оружие ни к чему! Они не будут стрелять в народ.

— Мы сделаем все, что будет в наших силах, — произнес мэр.

Генерал, мэр, судья, помощник прокурора, секретарь суда и комиссар полиции окружили обвиняемого, жандармы взяли их в кольцо и, отворив дверь, стали медленно продвигаться вперед. Но стоило только толпе заметить за спинами жандармов старца, она, словно бушующие морские волны, не щадя тех, кто стоял в первых рядах, хлынула к дому с такой яростью, что солдаты, расставленные генералом Беренгельдом, мгновенно были смяты и рассеяны, словно обломки корабля, разметанные разгневанным морем.

Пришлось вернуться в дом и забаррикадировать двери. Народ негодовал все сильнее; охрипшие голоса, искаженные лица и кровожадные выкрики не позволяли усомниться в его умонастроении: толпа на площади была разъярена, ее охватил фанатичный гнев.

Призрак кровавой расправы незримо витал над ослепленной гневом толпой. Чтобы не дать совершиться непоправимому несчастью, которое могло стоить жизни многим невинным людям, и не допустить страшной гибели человека, чья вина еще не доказана, мэр принял единственно возможное решение: в случае успеха оно должно было спасти положение.

Он отправил секретаря суда в сопровождении жандарма к отцу Фанни. Секретарю было приказано рассказать г-ну Ламанелю о том, что происходит на площади перед домом таинственного старца, описать, в какую ловушку попали собравшиеся там люди, и убедить его прийти на площадь Сент-Этьен. Если он согласится и тем самым сумеет спасти от стихийной расправы человека, подозреваемого в убийстве его дочери, он окажет огромную услугу не только правосудию, но и жителям города.

Отец Фанни пребывал в плачевном состоянии: его ясный разум снедала печаль, взор его сухих глаз, так и не проронивших ни единой слезинки, был прикован к креслу, где имела обыкновение сидеть Фанни. Ничто не могло вывести его из оцепенения.

Секретарь изложил просьбу мэра. Завершив рассказ, он заметил, что отец Фанни по-прежнему смотрит в одну точку: казалось, он не понял ни одного его слова. Тогда секретарь, содрогаясь при одной лишь мысли об опасности, которой подвергаются служители правосудия, осажденные в доме вместе с подозреваемым, а также множество людей, волею случая оказавшихся в этот час на площади Сент-Этьен, повторил свой рассказ, прибавив, что господин Ламанель поистине станет спасителем заблудших, беснующихся на площади.

— Неужели старец по одному лишь подозрению будет растерзан толпой без суда и следствия? Если он виновен, он взойдет на эшафоте… а если нет… неужели станут говорить, что отец Фанни подговорил работников мануфактуры расправиться с человеком, виновность которого не доказана? И разве не обязанность ваша — призвать к порядку своих людей? — вопрошал секретарь суда.

После таких слов Ламанель, словно заводная кукла, повинующаяся воле невидимого кукловода, встал.

— Я пойду… — ответил он, и к всеобщему удивлению неожиданно твердым шагом последовал за секретарем и жандармом; казалось, некая неведомая сила направляла все его движения.

Тем временам толпа продолжала выкрикивать угрозы в адрес высокого старца. Ожесточение ее с каждой минутой нарастало и вскоре достигло наивысшего накала: в доме царил панический ужас, положение становилось все более угрожающим. Невозможно описать состояние души того, кому хотя бы раз пришлось стать участником подобного спектакля! Неизъяснимый ужас охватил служителей правосудия, когда они в очередной раз услышали крики взбунтовавшегося народа:

— Убьем их всех, если они не выдадут нам старика! Эй, вам все равно отсюда не выбраться!.. Ломайте дверь!.. Смерть убийце!.. Отомстим за Фанни!.. Распнем душегуба!.. Смерть негодяю! Давай его сюда! На эшафот!.. Повесить его!.. Долой солдат!.. Старика сюда, старика!.. Волоки его сюда!.. Смерть всем!..

Внезапно в начале площади воцарилась благоговейная тишина, постепенно заполнившая ее целиком: толпа почтительно расступилась перед человеком, чье появление тотчас же погасило пламя злобы, бушевавшее в сердцах разъяренных людей. Сгорбленная фигура господина Ламанеля являла собой живое воплощение горя и страдания. Робким взмахом дрожащей руки несчастный отец Фанни призвал толпу к порядку. Под его испытующим взором люди отступили. Переход от буйства к спокойствию был таким неожиданным, что все, кто имел возможность наблюдать изменение в настроении негодовавших на площади людей, наверняка приписали их воздействию магических сил, которыми умел повелевать Ламанель.

Двигаясь по коридору, образованному молча расступавшейся перед ним толпой, отец Фанни приблизился к дому, поднялся по ступенькам и вошел в комнату, где находился предполагаемый убийца его дочери. Увидев зловещего старца, несчастный задрожал и рухнул в кресло: чувства его были грубо оскорблены. Из глаз его потоком хлынули слезы. «Фанни!.. Фанни!.. Дочь моя!..» — воскликнул он.

Генерал Беренгельд подошел к Ламанелю, достал из нагрудного кармана ожерелье, украшавшее шею Фанни, и протянул его опечаленному отцу.

— Это украшение было в тот вечер на вашей дочери, — промолвил он.

Ламанель взглянул на генерала, схватил его руку и, не говоря ни слова, прижал ее к сердцу. Порыв его был красноречивее любых изъявлений чувств! Что может быть сильнее молчаливого горя, какая благодарность может быть большей, нежели этот безмолвный жест!..

— Я хотел бы просить вас разрешить мне оставить себе одно звено этого ожерелья… — сказал генерал.

Печально глядя на ожерелье, Ламанель отделил кольцо и протянул его генералу.

— Слабодушные!.. — воскликнул замогильным голосом величественный старец, чье бесстрастное, словно отлитое из бронзы лицо ярко свидетельствовало о том, что в левой стороне его груди не было места органу, являющемуся вместилищем наших переживаний.

Все направились к выходу; генерал поддерживал отца Фанни. Появление Ламанеля спасало от расправы человека, обвиняемого в убийстве его дочери; следом за несчастным отцом шли судьи.

Стоило исполинскому старцу показаться на улице, как послышался глухой ропот, грозивший перерасти в яростный рев. Из гущи толпы донеслись угрозы. Несмотря на свой незаурядный рост, старец мгновенно пригнулся и метнулся за спину отца Фанни — его снова охватил панический страх. Смотреть на трясущегося гиганта было омерзительно. Ламанель торжественно повернул голову и поднял руку, призывая всех к порядку; его взор, горький и одновременно умоляющий, отрезвляюще подействовал на толпу. Ропот стих. Воцарилась мрачная и суровая тишина. Такое тревожное молчание царило в Риме, когда по его улицам везли останки Германика[4]Германик Юлий Цезарь (15 до н. э. — 19 н. э.) — приемный сын Тиберия, римский полководец. Предположительно, был отравлен..

Старца без происшествий доставили в тюрьму, но прежде чем за ним захлопнулась дверь, загадочный великан обратился к безутешному отцу девушки:

— Дочь ваша не умерла! — воскликнул он.

Слова эти были произнесены таким тоном, что поверить в их истинность не было никакой возможности: в эту минуту старец напоминал тех врачей, которые пытаются внушить умирающему больному, что он вот-вот поправится.

Подобное утешение могло быть расценено только как насмешка, поэтому неудивительно, что от пережитых потрясений у бедного Ламанеля случилось сильное расстройство разума, и он умер той же ночью, беспрестанно повторяя имя своей дорогой дочери. Люди, окружившие тюрьму, не расходились до самой темноты. Тюремщик рассказывал, что, запирая дверь камеры старца, он услышал, как тот бормотал своим замогильным голосом:

— Я спасен!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Бегство.  — Генерал покидает Тур. — Записки генерала Беренгельда

События этого дня были тесно связаны со всей предыдущей жизнью генерала Туллиуса Беренгельда, поэтому они не могли оставить его равнодушным. Болезненное состояние духа уступило место любопытству: генерал решил остаться в Туре, чтобы досконально изучить то необычное существо, которое до сегодняшнего дня он видел лишь урывками. Сейчас этот новоявленный Протей пребывал в тюремной камере, и Туллиус считал, что это поможет ему разгадать тайну, окутывающую жизнь старца.

Беренгельд перепоручил командование дивизией; солдатам предстояло короткими переходами двигаться в Париж, ибо император намеревался вскоре прибыть в столицу. Сам же Туллиус решил провести в городе столько времени, сколько потребуется для полного удовлетворения его любопытства. Он полагал, что, наняв почтовых лошадей, в любом случае успеет догнать свою дивизию. На следующее утро войска покинули Тур.

Вечером того же дня генерал был приглашен к префекту полиции; среди гостей были также судебный следователь, ведущий дело таинственного старца, помощник прокурора и мэр города. В конце вечера хозяин дома попросил судей и мэра вместе с генералом пройти к нему в кабинет.

Закрыв дверь, префект обратился к Беренгельду:

— Генерал, если мы правильно вас поняли, вы знакомы со старцем, о котором сейчас говорит весь город. Не в силах долее сдерживать наше любопытство, нам хотелось бы знать…

Тут он вынужден был прерваться, ибо дверь открылась и на пороге появился его личный секретарь.

— Господин префект, — произнес он, — должен сообщить вам, а также господину мэру, о чрезвычайном происшествии: старец исчез. Исчезновение его — совершеннейшая загадка, как, впрочем, и все его дело. Сторож не покидал своего поста, персонал тюрьмы заслуживает всяческого доверия, часовые ничего не видели. Однако когда тюремщик принес заключенному ужин, камера была пуста; при этом нигде не было ни единого следа приготовлений к побегу: решетки на окнах целы, скудная обстановка стоит на прежних местах…

Все, кроме генерала, застыли от изумления. Во взглядах служителей Фемиды читалась растерянность; помощник прокурора воскликнул:

— Разумеется, господа, я никогда не считал себя ни суеверным, ни склонным к пустым фантазиям, но, уверяю вас, как только я увидел этого человека, у меня все внутри похолодело, я не мог заставить себя поднять на него глаза. Хуже того, меня не покидает мысль, что он обладает некой сверхъестественной силой…

— Я склонен верить вам, — заметил мэр, — и только дикий страх, охвативший старца при виде возбужденной толпы, убедил меня, что мы имеем дело с человеческим существом, таким же смертным, как и мы… Однако признаюсь, если бы я еще раз увидел его, я, вероятно, чувствовал бы то же, что и вы…

— Мы составим подробный отчет о происшествии и пошлем его министру полиции, — вступил в разговор префект. — Если же старец не будет найден или выяснится, что он покинул пределы империи, то, полагаю, господа, за неимением достаточных доказательств и улик мы закроем дело.

— В самом деле, — промолвил следователь, — на основании имеющихся в нашем распоряжении фактов невозможно выстроить обвинительное заключение.

— Тем более его невозможно поддержать в суде, — добавил помощник прокурора.

— Генерал, — обратился префект к Беренгельду, — как вы понимаете, мы не вправе чего-либо требовать от вас. И тем не менее мы обращаемся к вам с просьбой рассказать нам все, что вы знаете об этом загадочном существе. Вы можете отказаться удовлетворить наше любопытство; однако если вы все же сочтете возможным посвятить нас в подробности, известные только вам одному, клянемся, что секрет ваш не выйдет за пределы этого кабинета.

— Господа, — ответил генерал, — если старец бежал, то можете мне поверить, он больше никогда не появится в этих краях!.. Признаюсь: его побег меня не удивил, хотя я вместе с вами сожалею о случившемся, ведь я остался в городе именно для того, чтобы попытаться приподнять таинственную завесу, окутывающую жизнь этого странного существа; мне казалось, что он не сумеет уйти из-под стражи. Но раз он бежал, мое пребывание в Туре становится бессмысленным, и завтра утром я уеду. Вы напишете рапорт императору и министру полиции, а я расскажу вам о том, что известно только мне одному. Слухи о таинственном старце дошли до меня еще в раннем детстве, и вот уже давно я прилежно записываю все, что мне удается узнать о нем, ибо случаю было угодно, чтобы моя судьба каким-то непостижимым образом оказалась связанной с этим старцем. Перед отъездом я пришлю вам свою рукопись. Господин префект, я доверяю ее вам и рассчитываю на вашу добропорядочность: ознакомившись с ней, вы перешлете ее мне в Париж вместе с подробнейшим изложением дальнейших событий. Я же обещаю, что в самое ближайшее время передам ваш рапорт его императорскому величеству и министру полиции.

И, поклонившись, генерал вышел. На следующее утро весь город был взбудоражен неожиданным известием о бегстве гигантского старца. По поводу этого происшествия ходило множество слухов, каждый считал своим долгом внести в них свою лепту.

Генерал Беренгельд уехал, исполнив обещание: за полчаса до его отъезда Смельчак доставил в префектуру запечатанный пакет, содержащий дневник генерала Беренгельда, написанный им самим.

В тот же вечер служители правосудия, причастные к делу загадочного старца, собрались у префекта; хозяин дома распечатал пакет и принялся читать нижеследующие страницы.

История генерала Беренгельда [5]Читателя, несомненно, утомит полная история генерала Беренгельда, поэтому мы извлекли из нее только страницы, непосредственно относящиеся к интересующему нас предмету, и переписали их заново, чтобы получилось связное повествование. Разумеется, при этом были опущены некоторые незначительные подробности, относящиеся к юности Туллиуса и лишь опосредственно к старцу: на наш взгляд, генерал Беренгельд излишне скрупулезно излагал события, в которых таинственный старец не участвовал непосредственно. Однако мы надеемся, что от наших сокращений — впрочем, не столь значительных, как это могло бы показаться, — повествование только выиграло в живости, отчего и будет читаться с неослабевающим интересом. Мы также решили не публиковать ни писем, ни записок, ни документов, положенных в основу этой истории, ибо в противном случае нам пришлось бы давать разъяснения буквально на каждом шагу. Хотим предупредить, что изложенные выше сведения о старике содержались также в письме, отосланном генералом Беренгельдом одному известному столичному ученому; считаем своим долгом заметить, что подробное описание внешности старого Беренгельда характеризует его автора не как бесстрастного фактографа, но как натуру поэтическую, поэтому мы посчитали достаточно любопытным оставить его без изменений; исходя из вышесказанного, мы постарались сохранить в неприкосновенности как можно больше страниц этой истории, изменяя главным образом подлинные письма и записки. Мы решили сразу же изложить нашу позицию, дабы впоследствии избежать упреков как в излишнем неправдоподобии, так и в разности стилей. (Примеч. издателя.)

Прежде чем непосредственно приступить к истории Туллиуса Беренгельда, необходимо ознакомиться с таинственными обстоятельствами его рождения: по странной случайности в рассказе о них содержится гораздо больше сведений о старце, нежели во всем последующем повествовании, где изложены события жизни генерала Беренгельда вплоть до того самого вечера, когда мы впервые встретили его на дороге, ведущей в Париж.

Отец нашего героя, граф Беренгельд, был последним отпрыском знатного дворянского семейства, оставившего заметный след в истории Франции; родоначальником его был некий Туллиус Беренгельд, отважный германец, удостоившийся чести быть упомянутым римскими историками.

В те времена, когда Франция еще не была королевством, Беренгельды проживали в окрестностях Брабанта, где им принадлежало маленькое княжество; однако постепенно род приходил в упадок. Во время правления Карла Великого Беренгельды перебрались во Францию. Услуги, оказанные членами семейства этому великому императору, снискали им его дружбу, и он подарил им графство, которое подверглось нападению саксонцев, разоривших и разграбивших его. В возмещение ущерба Карл Великий пожаловал семейству еще одно графство, расположенное у подножия Альп, и нарек его графством Беренгельд. Разумеется, изначально название было иным, но постепенно его забыли, и за графством закрепилось немецкое название Беренгельд.

Долгое время графы Беренгельды были заняты тем, что свозили в новые владения свое уцелевшее достояние; полностью погрузившись в заботы об обустройстве принадлежащих им теперь богатых земель, многочисленных вассалов и крепостного замка, они удалились от двора, их больше не манили почести, добытые на поле брани. Во время правления Филиппа Красивого Беренгельды вновь появились при дворе, участвовали в войнах, определявших ход истории, и проявили столь великую доблесть, что быстро прославились вновь. Они числились среди славных вассалов короля, и глава семейства нередко упоминался во французских летописях как один из доблестных воинов Франции.

Мы умолчим о подвигах и великих деяниях, совершенных членами этой семьи. Наивысшего расцвета и благосостояния род Беренгельдов достиг в период правления Генриха III, Генриха IV и Людовика XIII; с началом царствования Людовика XIV слава Беренгельдов постепенно угасла, поток королевских щедрот и пожалований, питавший семейство, иссяк; впрочем, это никак не отразилось на благосостоянии его членов. Казалось, что среди великих потрясений, от которых то и дело содрогалась Франция, какой-то неведомый гений покровительствует им. Земли, замки, иными словами, все то, что составляет материальную основу нашего бытия, было тщательно сохранено и приумножено. Среди членов семьи не было заметно признаков вырождения, Беренгельды старели и умирали в здравом уме, не утратив ни одного из своих благородных душевных качеств. Но здесь мы позволим себе заметить, что род людской во многом напоминает лес: со временем многие семейства, словно столетние дубы, произрастающие на одной и той же почве, начинают гнить изнутри, хотя еще долгое время внешне являют собой картину, полную благополучия и благопристойности.

Отец Туллиуса, бесспорно, нес в себе признаки вырождения, наложившие печать на его характер; граф Беренгельд являл собой самое суеверное и слабое существо, которое только может появиться среди людей. Он принадлежал к тем несчастным, чей вид с первого же взгляда внушает сострадание. И хотя по природе своей он был добр, он никогда не пользовался любовью своих вассалов, ибо люди, управлявшие от его имени, творили бесчинства и насилия.

Граф Беренгельд сознавал собственную ущербность, и это угнетало его. Подавленное состояние духа графа еще более усилилось после смерти одного из его дядюшек, командора Мальтийского ордена. Перед смертью дядюшка позвал к себе племянника, и между ними состоялся долгий разговор, существеннейшим образом повлиявший на умонастроение графа. Он поведал о нем отцу де Люнаде, исповеднику, и с того дня святой отец, всегда оказывавший сильное влияние на образ мыслей своего духовного сына, приобрел над ним почти безграничную власть: впрочем, слабодушие графа уже давно ни для кого не было секретом.

После смерти старого командора, случившейся в 1770 году, граф Этьен де Беренгельд, отец Туллиуса, остался единственным наследником некогда могущественного и многочисленного семейства; в его распоряжение перешли все обширные владения угасших ветвей рода; он стал одним из самых богатых сеньоров Франции, но по-прежнему проживал в полной безвестности. Вскоре он женился на наследнице дома Веллейн-Тильна, последней, как и он, представительнице славного в прошлом семейства и столь же бесхарактерной, как и он сам. Казалось, что сам злой гений, решив подшутить над родом человеческим, соединил двух ничтожных отпрысков угасающих родов, дабы их семейный очаг стал скопищем недугов.

Граф и графиня Беренгельд прожили десять лет, не имея детей, и до ушей почтенного отца Андрэ де Люнаде, исповедника графа, стали долетать самые оскорбительные высказывания.

Мы попытаемся пересказать сплетни, распространявшиеся теми, кто горделиво именовал себя носителями «общественного мнения».

Так, злые языки поговаривали, что командор поведал своему племяннику какую-то невероятную историю, изрядно напугавшую юношу; говорили также, что родовое состояние Беренгельдов нажито незаконным путем, и тому подобные нелепости.

Перемывая косточки покойнику, все тут же припомнили, что странные слухи ходили о командоре задолго до его смерти.

При жизни командора считали колдуном, занимавшимся черной и белой магией; многие были уверены, что он продал душу дьяволу; вспомнили и о его пристрастии к таким наукам, как физика и химия, а также о его поисках некоего загадочного члена семейства Беренгельдов. Об этой последней личности мы сейчас постараемся вам рассказать.

Род Беренгельдов, как и прочие семейства, насчитывающие не одно поколение предков, давным-давно разделился на ветви. Так, в 1430 году у Георга Беренгельда родилось два сына, и оба они выжили: старший получил имя Георг, а младший — Максим. В 1470 году, в царствование Людовика XI, ствол древа Беренгельдов впервые разделился на две ветви, ибо у Максима также родился сын.

Максим был младшим сыном, и, получив титул графа, он прибавил себе имя Скулданс, так что отныне младшую ветвь легко было отличить от старшей.

Младшая ветвь дала жизнь новым молодым побегам, они образовали еще один могущественный клан Беренгельдов, постоянно приумножавший свое богатство за счет покупки земель, оставшихся без прямых наследников. Случилось так, что именно командор Беренгельд-Скулданс стал последним владельцем несметных сокровищ младшей ветви дома; после его смерти они перешли в руки потомка старшей ветви, а именно графа Этьена, отца генерала Беренгельда, являющегося автором этих записок.

Вернемся же к сыну Максима, первому графу Беренгельду-Скулдансу, основателю дома Скулдансов, ибо именно он станет главным героем нашего рассказа.

О сыне Максима, первого графа Беренгельда-Скулданса, ходила страшная легенда. Этот Беренгельд, второй граф Скулданс, серьезно занялся науками, был знаком с выдающимися учеными своего времени, за свою долгую жизнь успел побывать в Индии и Китае, стал свидетелем открытия Нового Света, совершил кругосветное путешествие и, прожив с 1470 года по 1572, исчез в ночь Святого Варфоломея.

Своим долголетием он снискал прозвище Столетнего Старца; согласно преданию, призрак покойного графа вернулся на землю и после 1572 года несколько раз являлся членам своей семьи. Бесспорно одно: при жизни второй граф Беренгельд-Скулданс последний раз посетил родовой замок в 1550 году, оставив в подарок его обитателям свой портрет. Все, кто видел его тогда, были поражены: Столетний Старец был бодр и отличался необычайной силой, несвойственной людям его возраста. С тех пор семья его не имела о нем никаких известий; легенда же гласит, что Столетний Старец еще не раз появлялся в замке, и именно его колдовская сила оберегала семейство от невзгод и разорения.

Вот в каком виде эта запутанная история дошла до командора Скулданса. Потом прошел слух, что в Испании командору было видение. Судя по донесению, направленному полицией испанским властям после некоего происшествия, случившегося с командором в Перу, этот последний отправился на поиски Столетнего Старца. Многие утверждали, что после долгих странствий командор убедился в существовании своего предка и умер именно потому, что увидел его.

Вероятнее всего, Беренгельд-Скулданс перед смертью рассказал об этой встрече племяннику Этьену, а тот, в свою очередь, своему исповеднику, бывшему иезуиту отцу Андрэ де Люнаде, отчего тот заполучил над ним огромную власть: обладая подобной тайной, священник вполне мог погубить графа, доказав, что состояние его нажито с помощью чародейства. Злоупотребляя слабостями кающегося грешника, отец Андрэ лелеял мечту завладеть имуществом Беренгельдов, отчего всеми силами старался воспрепятствовать графу иметь наследника.

Итак, в 1780 году семейство Беренгельдов медленно угасало, в то время как слухи о нем ходили невероятные. Мы сочли необходимым сделать столь подробное разъяснение, дабы в дальнейшем читатель ненароком не был бы введен в заблуждение.

Замок Беренгельд был одним из самых романтических строений, какое только можно увидеть в наши дни. Расположенный среди живописных предгорий, предварявших величественную и прекрасную Альпийскую гряду, он дерзким местоположением своим, равно как и размерами, соперничал с окружавшими его сумрачными вершинами. Он и сам казался горой. Смешение архитектурных стилей, век за веком наслаивающихся друг на друга, превратило замок в своеобразный архив зодческого искусства, немое свидетельство минувших бурных времен.

В толстых стенах замка теснилось множество построек: часовня, жилые флигели, великолепные конюшни и оранжереи, выстроенные с поистине королевским размахом; все вместе эти строения составляли великолепный ансамбль, восхищавший своим изысканным беспорядком.

С замковых башен открывался чудеснейший вид на девственно прекрасные горные долины, где безраздельно хозяйничала их владычица-природа; густые сады, плавно переходящие в альпийские луга, обрамляли величественное древнее жилище.

Решетчатые ворота преграждали путь в просторный двор замка; за воротами начинался луг, посреди которого была проложена обсаженная деревьями аллея. Возле ворот приютилась хижина, где издавна проживал замковый привратник. Не считая самого замка, дом этот долгое время был единственным жилищем во всей округе. Когда привратник получил право торговать овсом, сеном и вином, его лачугу стали называть харчевней.

В ней останавливались на ночлег путешественники, а слуги из замка и жители из ближайшего селения, невзирая на достаток и положение, заходили сюда поговорить о делах и обсудить местные новости. В этих разговорах и рождались уже упомянутые нами слухи; мы избавим нашего читателя от необходимости выслушивать их из уст Бабиш, жены привратника, прирожденной главы общества, собиравшегося в харчевне.

28 февраля 1780 года в доме привратника в очередной раз собрались местные любители поболтать, и мы полагаем, что нашему читателю небезынтересно будет послушать, о чем там говорилось, ибо событию, случившемуся в тот вечер, предстояло способствовать продолжению рода Беренгельдов.

Было девять часов вечера, северный ветер с силой сотрясал тонкую дверь харчевни: при каждом его порыве казалось, что она вот-вот сорвется с петель. Люди, собравшиеся внутри, все ближе придвигались к очагу, где потрескивали еловые дрова; они горели так ярко, что можно было не зажигать свечей.

Толстый привратник, привыкнув к монотонному журчанью голосов приятельниц своей жены Бабиш, спал в углу возле очага; в другом углу сидела деревенская повитуха, исполнявшая одновременно обязанности гадалки, ибо помимо оказания помощи роженицам она умела предсказывать судьбу, наводить порчу, поражать молодых супругов бесплодием, лечить заклинаниями и заговорами, словом, колдовать по желанию заказчика. Ей было около девяноста лет, у нее было сморщенное лицо, скрипучий голос, маленькие зеленые глазки и седые космы, выбивавшиеся из-под дешевого чепца.

Она присутствовала при рождении почти всех жителей селения, знала всю их подноготную, и не было ни одной тайны, в которую она не была бы посвящена. Ее почитали все, авторитет ее в деревне Беренгельд был непререкаем; отцы, показывая своим малолетним чадам эту древнюю седую старуху, приказывали кланяться ей.

Рядом с повитухой разместилась Бабиш, свежая и симпатичная толстушка; напротив нее восседал местный бакалейщик по имени Лансель. Три или четыре восьмидесятилетние кумушки расселись посреди комнаты.

По левую руку от толстого привратника сидел королевский лесничий, любезный образованный молодой человек, неплохой музыкант. Он недавно женился и, не имея доступа в замок, иногда приходил сюда узнать последние новости. Он пользовался доверием многих знатных дворян, проживавших в округе; его красавица жена обладала живым характером и вполне могла бы блистать в более изысканном обществе. Поэтому она редко заходила в харчевню, полагая, что появление в подобном месте скомпрометирует ее.

— Сегодня утром отец Люнаде выгнал еще одного молодого лакея, имевшего несчастье угодить графине, — говорила жена привратника. — Если так будет продолжаться, то скоро в замке не останется ни одного слуги мужского пола; мне всегда становится страшно, когда этот священник подходит к воротам и злобно сверкает глазами в сторону нашего дома. Я тут же начинаю бояться за моего бедного Люсни.

— А вот и я!.. — воскликнул привратник, разбуженный звуками своего имени: он решил, что его своенравная половина позвала его.

— И все-то из-за того, чтобы пирог, не дай Бог, не достался кому-нибудь другому, — вздохнула одна из кумушек.

— Грустно наблюдать, как угасает одно из самых благородных семейств в округе; Беренгельды всегда были покровителями нашей деревни.

— Не клевещите на святого отца, — воскликнул осторожный привратник, — как знать, не бродит ли он сейчас где-нибудь поблизости.

— Отцу Люнаде ни к чему несметные богатства Беренгельдов, — задумчиво произнес лесничий. — Наследников у него нет, а сам он и так обладает поистине безграничной властью над графом и распоряжается в его замке как у себя дома; орден его распущен[6]Орден иезуитов был распущен в 1773 г. папой Климентом XIV, восстановлен в 1814 г. в период Реставрации папой Пием VII., поэтому я не вижу в его поведении какого-либо умысла. Если у госпожи графини нет детей, это означает только, что она бесплодна.

— Если граф и его жена внезапно умрут, святому отцу вряд ли достанется крупный куш… — воскликнула Бабиш. — Конечно, сейчас он может делать все, что ему заблагорассудится, но если внезапно что-нибудь приключится, ему здесь не будет принадлежать ничего!..

При этих словах повитуха замотала головой, ее седые пряди рассыпались по черной морщинистой шее. Видя, как она воздела к небу свои высохшие руки, все умолкли, понимая, что Маргарита Лаградна собирается говорить. Слушатели придвинулись поближе друг к другу и устремили взоры на старую ведьму, чьи тусклые глаза неожиданно заблестели; казалось, в нее внезапно вселился демон красноречия: на нее, как это нередко бывает с поэтами, снизошло вдохновение. Слова вырывались из нее наружу, подобно пламени или водопаду.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Старая Лаградна.  — Лаградна вещает. — Предсказания. — Появление призрака

— Горе отцу Люнаде! Горе!.. — воскликнула Лаградна. — Горе ему, если он намеревается завладеть сокровищами Беренгельдов!.. Сокровища эти неприкосновенны! Каждый, кто попытается их похитить, плохо кончит!..

Лаградна имела привычку вещать так, что всем становилось жутко: она верила в то, что говорила, и свою уверенность передавала другим. Вот и сейчас ей вполне хватило нескольких слов, чтобы испугать всех своих слушателей.

— Но, — продолжила она, помолчав и устремив пристальный взор на закопченный потолок, — роду Беренгельдов не суждено угаснуть, он будет жить, пока не наступит конец света!.. конец нашего света!.. — Для большей убедительности Лаградна стукнула по полу суковатой палкой, с которой никогда не расставалась. — Мне одной известно предсказании Беренгельда-Столетнего Старца. — И глухим, надтреснутым голосом она пропела:

Пропев блеющим голосом эти корявые строки, Лаградна пристально уставилась на своих слушателей.

— Сами подумайте, откуда возьмется гора в долине Валлинара? Да еще такая, которая бы вскоре обрушилась?.. То-то… — заключила она звонким голосом. Затем она встала и выпрямилась во весь рост, отчего дом внезапно показался всем очень маленьким. — А знаете ли вы, кого я видела сегодня утром? Того, кто сказал эти слова! Да, именно его!.. Видела второй раз в жизни!.. Первый раз это случилось в 1704 году… Так слушайте же! Семьдесят второго графа Беренгельда обвинили в убийстве юной Полани, чей скелет был обнаружен в подземелье квадратной башни; граф ожидал смертного приговора, его имущество должны были конфисковать. Стояла темная ночь. Я возвращалась домой через долину Валлинара, выл ветер, в лесу с громким треском ломались сучья. Мне было страшно, я шла, напевая сочиненную крестьянами песню о Беренгельде-Столетнем Старце… Дойдя до середины долины Валлинара, я заметила, как в темноте мне навстречу движется огромный черный силуэт; два ярких огонька освещали ему путь. Я шла к замку Беренгельд, тень двигалась в противоположном направлении, и мы непременно должны были встретиться… Сначала я подумала, что это Бютмель, выехавший верхом встречать меня…

При этих словах повитуха упала на стул и замерла; слезы потоком хлынули из ее глаз и покатились по изборожденному морщинами лицу. Собравшиеся вздрогнули: никто не ожидал столь бурного выражения горя у девяностолетней старухи. Все тут же вспомнили, что Лаградна никогда не была замужем, ибо всю жизнь любила одного лишь Бютмеля. Возлюбленный же Лаградны каким-то странным образом оказался замешанным в историю с Полани; его увезли в Лион, приговорили к смерти и казнили, обвинив в убийстве девушки. Каждый раз, когда с уст Лаградны срывалось имя Бютмеля, она впадала в беспамятство, и в это время ее ни в коем случае нельзя было тревожить, иначе, очнувшись, она впадала в буйство. На этот раз невидящий взор Лаградны недолго блуждал в неведомых далях. Она пришла в себя и продолжила:

— Мне показалось, что я вижу его улыбку!.. его шляпу, сдвинутую на ухо, зажатый в руке букет цветов, радостное лицо… Бедный Бютмель! Ты больше никогда не улыбнешься, — прошептала она, глядя в пол. — Кто тот гений зла, сумевший доказать твое участие в преступлении, которого ты не совершал… ты — и преступник? Ты, самая честная душа в мире!.. Полани была моей подругой!.. нашей подругой!.. ах, никто больше не увидит твоей улыбки! Зато ты теперь на небесах, вместе с ангелами! — душераздирающим голосом воскликнула она.

После этих слов она, умолкнув, воззрилась в потолок; морщины на ее челе разгладились. Казалось, несмотря на все преграды, она видит Бютмеля; пальцы ее нервно теребили стеклянные шарики бус, подаренные ей ее возлюбленным. И вновь все замерли, ожидая, когда она очнется от нахлынувших на нее воспоминаний. Постепенно движения ее пальцев замедлились, и, окинув собравшихся внимательным взором, она заговорила:

— Но человек, замеченный мной в долине Валлинара, был не Бютмель!.. Я шла и шла… иду!.. иду!.. и понимаю, что два огонька — это два глаза, а черная тень — огромный человек, нет, не человек, а громадный мертвец.

Лаградна говорила медленно и отчетливо, и всех присутствующих охватил непонятный ужас; старуха напоминала пророчествующую Сивиллу, ее облик, голос, жесты — все было исполнено зловещего величия. Всем показалось, что они собственными глазами увидели страшную фигуру, столь живо обрисованную повитухой. Пламя в очаге почти угасало, скудно освещая всего лишь половину комнаты; его красноватые отблески окутывали Маргариту Лаградну кровавым светом, отчего слушателям становилось еще более не по себе; в подобной обстановке у многих из нас, а уж тем более у тех, кто в тот вечер внимал Лаградне, воображение разыгрывается особенно бурно.

— О, этот мертвец!.. — продолжала старуха голосом, от которого содрогнулись бы и люди гораздо более мужественные. — Это был призрак самого Беренгельда-Столетнего Старца! Я узнала его!..

— Каким образом? — удивился лесничий. — Ведь вы же никогда не видели его раньше.

— Каким образом? — скороговоркой ответила Лаградна. — А разве мой отец не встретил его в сентябре тысяча шестьсот пятьдесят второго года, когда исчез Жак Леаль? С тех пор Жака никто не видел. Тогда же семидесятый граф Беренгельд узнал о смерти своего соперника — как раз накануне того дня, когда у них была назначена дуэль. Соперником Беренгельда был граф де Вервиль; они собирались сражаться насмерть, а в те времена Вервиль слыл лучшей шпагой королевства: гибель графа Беренгельда была предрешена. Но грозный противник графа умер в двух лье отсюда, на перевале Намваль: огромный камень скатился с горы прямо на его карету… И мой отец видел, как тот камень сталкивал призрак Столетнего Старца! Тогда-то он и поведал мне о том, о чем еще его дед слышал от своего деда: каждый раз, когда появляется этот призрак, с теми, кто угрожает Беренгельдам, непременно случается несчастье. Когда в округе бродит Столетний Старец, кого-нибудь обязательно настигнет жестокая смерть.

И вот теперь передо мной стоял сам Столетний Старец. К этому времени предание, рассказанное мне отцом, со всей отчетливостью всплыло у меня в памяти. Так что, разглядев наконец зловещую фигуру, я поняла, что за страшная тень движется навстречу мне в ночи. Ужас мой во много раз усилился, когда я внезапно услышала его голос: в нем не было ничего человеческого, звуки его напоминали рев урагана и завывание грозы. Огненные глаза в упор взглянули на меня: я в страхе отшатнулась, не в силах выдержать его пламенеющий взор. Наконец призрак прошел мимо; обернувшись, я сумела разглядеть его огромную седую голову: от его клочковатых волос веяло могилой. Он беззвучно ступал по земле, не оставляя следов даже на песке, походка его была легка, словно утренний ветерок. Выбравшись из канавы, куда я юркнула, спасаясь от взгляда раскаленных глаз, я увидела, как Столетний Старец медленно переставляет ноги; на его иссохших подошвах совсем не было плоти…

В тот же день постановление об аресте графа Беренгельда было отменено, а дело отправлено в Париж; там графа оправдали, а жертвой правосудия стал Бютмель!..

Слезы снова полились из глаз старухи, и она умолкла. Ничто не нарушало воцарившуюся тишину; несчастная любовь даже в столь почтенном возрасте внушает уважение и глубокое сострадание. Лаградна взглянула на свою старческую руку и, спрятав ее в рукав, произнесла:

— Когда-то эта рука была молода, кожа ее была нежна, и Бютмель часто сжимал ее в своих руках!.. Теперь вы сами видите, как она высохла и покрылась морщинами. Бютмеля уже нет в живых!.. И я тоже мертва… сердце мое умерло… осталось жить лишь жалкое тело!

Так знайте же, — продолжила она твердым и звучным голосом, — знайте, что сегодня утром я видела призрак старого Беренгельда… Горе отцу Люнаде, осмелившемуся посягнуть на достояние Беренгельдов!.. Призрак бродит здесь поблизости, я узнала его белую, как снег, голову, видела следы его костлявых ног. Он стоял на вершине холма Перитоун; сидя у его подножия, я чуть не умерла от страха, заметив, что, несмотря на порывистый ветер, широкий коричневый плащ, в который он был закутан, даже не шелохнулся, а сам старик словно врос в камень. Сначала я решила, что встреча с ним сулит мне скорую гибель; я прошла по деревне и всех спрашивала, не исчез ли бесследно кто-нибудь из ее жителей… Внезапно я поняла: Столетний Старец обратил свой огненный взор в сторону старого замка… Ах! наконец-то у нашей графини будет ребенок… Да, да, запомните мои слова, это говорит вам сама Лаградна! А вы, господин Верино, хорошенько следите за вашей женой! Полани тоже была красавицей… (лесничий вздрогнул от ужаса); а вы, Бабиш, присматривайте за Люсни! Ростом и фигурой он похож на Жака Леаля! (привратница перекрестилась и забормотала «Pater noster»). Призрак Столетнего Старца витает над нашими горами! Ни разу еще дважды за одно столетие не являлся он в наши края. Грядут перемены! Ведь если призрак не заберет с собой чью-нибудь душу, значит, он будет воскрешать мертвых!..

Огонь в очаге окончательно погас, но никто не осмеливался встать и подкинуть в него новую охапку еловых дров; время от времени оттуда вылетали хлопья пепла, а синеватые огоньки, пробегавшие по обуглившимся поленьям, отбрасывали слабые отблески на лицо Лаградны. Подобно трепещущим язычкам пламени, слова повитухи метались в воображении ее слушателей: она бросала их одно за другим, а так как смысл их толком не был ясен никому, то они лишь удручали душу и нагоняли неизбывную тоску. Все недоумевали, почему вдруг старуха так разговорилась и каким образом ей удалось взволновать всех собравшихся, хотя они слушали ее весьма рассеянно. Но когда Лаградна вновь опустилась на свой стул, сильный порыв ветра сотряс стены харчевни и раздался настойчивый, дребезжащий звон привратного колокольчика.

Никто не встал с места, чтобы пойти и открыть ворота; все решили, что это ветер заставил колокольчик так отчаянно дребезжать. Внезапно, когда ветер утих и все успели позабыть о назойливом звонке, колокольчик вновь зазвонил так настойчиво, что не оставалось никаких сомнений: за привязанную к шнурку ножку лани, завершавшуюся точеным копытцем, дергала чья-то уверенная и нетерпеливая рука. В подтверждение этой догадки раздался злобный лай: так сторожевой пес обычно встречал нежелательных гостей.

И опять никто не осмелился встать и подойти к двери.

— Эй, Люсни, друг мой! — окликнула супруга Бабиш.

— Идемте вместе… — выдавил из себя Люсни в ответ на настойчивый призыв своей прекрасной половины.

Затем он поднялся и подбросил в очаг охапку еловых ветвей; они мгновенно вспыхнули и озарили комнату ярким светом, вселяя мужество в собравшихся; лесничий зажег свечи в подсвечнике и, встав во главе маленького отряда, состоявшего из Бабиш, Лаградны и замыкающего шествие Люсни, направился к двери.

— Эй, спите вы там, что ли?.. — раздался на улице громоподобный голос, от которого у всех по коже побеждали мурашки.

— Это он!.. — прошептала Лаградна. — Зачем он сюда пожаловал?

— Кто «он»? — переспросил Верино.

— Беренгельд-Столетний Старец.

Люди, отважившиеся выйти навстречу неведомым ночным гостям, мгновенно замерли: страх пригвоздил их к полу. Дрожащее пламя свечи отбрасывало причудливые тени на лицо доброго Люсни. Толстяк уже раскаивался, что вместо того, чтобы спокойно спать у очага, он проснулся и наслушался жутких историй старой Лаградны.

— Выйдет ли кто-нибудь наконец? — властным тоном повторил страшный голос.

— Может быть, нам все-таки откроют ворота? — раздался еще один голос, несомненно принадлежавший живому человеческому существу.

Выхватив подсвечник из рук привратника, Лаградна распахнула дверь харчевни и медленно направилась к воротам, преграждавшим вход во двор замка. Влекомая любопытством Бабиш последовала за ней; устыдившись, что обе женщины превзошли его в мужестве, лесничий Верино быстро опередил их. Тогда Люсни тоже сделал несколько шагов по направлению к двери, но после короткого размышления остановился на почтительном от нее расстоянии. Что же касается трех кумушек, то они столпились на ступенях харчевни.

— С каких это пор в эту дверь приходится стучать дважды? — пророкотал глухой замогильный голос, в то время как Лаградна пыталась попасть ключом в замочную скважину.

— С тех пор, как был несправедливо казнен Бютмель! — ответила совсем потерявшая голову повитуха; в девяносто лет это случается достаточно часто.

Ответом на странное восклицание Лаградны стал устрашающий хохот, от которого, казалось, содрогнулись не только стены хижины, но и каменная твердыня замка. Все присутствующие похолодели от ужаса.

— Бютмель жив!.. — прогрохотал зловещий голос. Внезапно воцарилась тишина, по изборожденным морщинами щекам Лаградны полились горькие слезы.

— Вот вы и прибыли в Беренгельд!.. — произнес страшный голос, принадлежавший, как теперь все увидели, человеку поистине исполинского роста. Рядом с ним восседал на коне мужчина в военной форме; ему и были адресованы слова гиганта. Офицер, казалось, не обращал ни малейшего внимания на своего необычного спутника; он то внимательно изучал свой чемодан, то чистил мундир, используя вместо щетки собственные рукава, то придирчиво разглядывал своего коня. Решительно, его интересовал только он сам и его амуниция. Гигант указал своему спутнику на замок и бросил взор на собравшихся. Пламя свечей тотчас же померкло.

Оправившись от испуга и вновь зажгя свечи, привратник и его соратники обнаружили, что попутчик офицера исчез. До их слуха донесся конский топот: невидимая лошадь мчалась галопом.

— Вы видели?.. — спросила Лаградна, обернувшись к своим спутникам; привратник, его жена, лесничий и три старухи дружно закивали головами. — О, этот взор!.. Вы думаете, что он и в самом деле ускакал на коне? Нет! Призрак развлекается. Не сомневайтесь, у него не было никакой лошади, как нет и не было никакой растительности на моих ладонях.

Все застыли в молчании, боясь поднять глаза, точнее, вновь увидеть ужасного старца.

— Что с вами, черт подери? — воскликнул офицер; он уже привел в порядок мундир и теперь наблюдал за высыпавшими ему навстречу людьми: их страх откровенно забавлял его. Спешившись, он взял коня за повод и обратился к молчаливому сообществу, преграждавшему ему путь:

— Уверяю вас, мой спутник ускакал на самой настоящей лошади, да еще какой резвой! Он не только указал мне дорогу к замку, но и вызвался проводить меня, чтобы в темноте я не сбился с пути; я никогда еще не встречал столь приятного собеседника. К тому же он не потребовал никакого вознаграждения за оказанную услугу, хотя имел на него полное право.

— Вы утверждаете, что ваш проводник — человек? — произнесла Лаградна. — Да вас же привел сюда призрак!

— О каком призраке говорит эта сумасшедшая старуха?.. — нахмурился офицер. — Неужели из-за каких-то глупых бредней никто не может отвести меня в замок?

— Вы успели его разглядеть? — спросила Лаградна.

— Разглядеть? Разумеется, нет! Ведь на улице темно, как в печной трубе! А когда при этом еще приходится следить за своими вещами… — отвечал он, бросая беспокойный взор на круп своего коня, где была приторочена его кладь. — И все же, — продолжал офицер, заметив, что после его слов все уставились на его чемодан, — готов ли кто-нибудь проводить меня в замок?

Привратник взял свечу, загородил ладонью пламя от ветра, чтобы она не погасла, и повел незнакомца к дому; Лаградна и Бабиш пошли вместе с ними.

Безупречно подогнанный мундир незнакомца, равно как и все его обмундирование, свидетельствовали об аккуратности и скрупулезности. Выражение его лица подтверждало это впечатление: он походил более на негоцианта, привыкшего все тщательно взвешивать и подсчитывать, нежели на военного, то есть человека порывистого, привыкшего рисковать жизнью и принимать молниеносные решения.

— Знаю, что покажусь вам навязчивой, но я все же осмелюсь обратиться к вам с вопросом: где вы встретили вашего провожатого? — спросила незнакомца повитуха.

— Я заблудился, — ответил тот, — переходя через хребет, расположенный перед долиной Вал… Ван…

— Валлинара! — воскликнула повитуха.

— Именно так, — подтвердил незнакомец. — Я блуждал среди скал, как вдруг услыхал конский топот: за мной галопом мчался всадник. Когда он поравнялся со мной, я спросил у него дорогу к замку Беренгельд, и он любезно согласился меня проводить. В пути он развлекал меня любопытными рассказами о вещах малоизвестных и разными смешными историями…

— Случившимися, разумеется, задолго до сегодняшнего дня!.. — усмехнулась Лаградна.

— Да, но что в этом дурного? — удивился офицер.

— Именно поэтому вы и не заметили его горящих глаз.

— Прямо перед собой он держал фонарь, — произнес офицер.

— Фонарь!.. Это были его глаза! — воскликнула Лаградна.

Услыхав ее ответ, незнакомец в изумлении остановился и тихо пробормотал: «Неужели это был мой врач?.. Огненные глаза!.. Как это я не разглядел его!»

— А голос? Разве можно его не узнать! — прервала размышления офицера повитуха.

— Это действительно был его голос! — удивленно воскликнул офицер.

Пока незнакомец шел к замку, в стенах последнего разыгрывалась сцена, описание которой вполне дает представление о его обитателях.

В старинной трапезной вокруг роскошно сервированного стола сидели граф, его жена и отец Люнаде. Святой отец был окружен тарелками с изысканнейшими блюдами: все они были початы — наглядное свидетельство того, что цветущий вид и румяные щеки священника являлись предметом усиленных забот хозяев замка. Отец Люнаде уже приступил к десерту, состоящему из многочисленных лакомств и большого количества превосходных выдержанных вин, как вдруг, повернувшись к графине, он заявил, что перина в его опочивальне еще не взбита.

— Не от изнеженности, дочь моя, прошу я поскорее взбить ее.

— Я верю вам, — ответила молодая женщин, сидевшая в кресле с необычайно высокой спинкой и подлокотниками; казалась, ее преднамеренно поместили в этот склеп.

— Ибо, — продолжал отец Люнаде, — почему бы не воспользоваться в этой жизни теми удобствами, которые она может нам предоставить? Господь не дозволяет этого только нерадивым служителям, забывшим о своем прямом долге — сражаться против дьявола. Сын мой, пришлите ко мне в комнату вон тот ликер, что стоит перед вами; сами судите, ведь если мое пищеварение нарушится, я не смогу с должным пылом возносить молитвы Всевышнему, как предписывает нам устав нашего ордена.

Граф передал бутылку лакею.

— Ваши молитвы до сих пор не могут помочь нам зачать ребенка, — произнес граф Беренгельд.

— Сын мой, Господь мудр и ничего не делает зря; если он допустил, чтобы наше Общество было распущено, значит, такова была Его воля. Если у вас до сих пор нет потомства, значит, вы слишком большие грешники. Надо удвоить покаяния, умерщвлять плоть, строго соблюдать посты, а я буду усердно молиться за вас.

— Отец мой, — заметила графиня, — не лучше ли посоветоваться со сведущими людьми и узнать, нет ли иных средств…

От этих слов бывший иезуит пришел в ужас:

— Вы что же, считаете людей более сведущими, нежели Господь?..

При этом восклицании графиня умолкла, лицо ее приняло привычное выражение, то есть холодное и бесстрастное. Супруг же ее, открыв от удивления рот, испуганно взирал на исповедника, чье настроение давно служило подлинным барометром для всех обитателей дома.

— Только Господь может даровать вам желаемое! — продолжал отец Люнаде.

Намерения священника были вовсе не столь корыстны, как могло показаться на первый взгляд. Почтенный отец некогда состоял в знаменитом ордене иезуитов. После упразднения ордена он бежал в Италию, но вскоре вернулся во Францию, где и был обласкан графом Беренгельдом.

Отец Люнаде получил неплохое образование, однако некоторые области знания были ему совершенно недоступны. Он твердо верил религиозным догматам, но еще более он верил в непогрешимость иезуитов, и, как следствие, в свою собственную, ибо он по-прежнему считал себя членом этого ордена. Характер его представлял собой странную смесь изворотливости и прямоты, простодушия и лукавства, самолюбия и доброты. Общество Иисуса не сумело испортить его изначально добрый нрав. Отец Люнаде не стал ни фанатиком, ни гением, ни честолюбцем. Однако достойные братья внушили ему свои принципы и свое особое понимание религии, полностью противоречившее естественному ходу мыслей отца Люнаде, отчего священник нередко пребывал в состоянии противоборства с самим собой.

Так, отцу Люнаде хотелось бы, чтобы у графа Беренгельда не было детей и состояние его досталось бы ему, а не королевской казне. Однако ради этой заманчивой цели он никогда не стал бы строить козни и совершать слишком неблаговидные поступки. Можно с уверенностью сказать, что власть, которую почтенный отец имел над владельцем замка, досталась ему совершенно случайно, в результате непостижимого стечения обстоятельств, а именно в силу определенного духовного родства хозяев замка и святого отца; в этом странном союзе трех человеческих существ отец Люнаде был самым сильным.

Таким образом, замок Беренгельд являл собой мрачное пристанище, где обретались три творения Божьи, бредущие по жизни с единственной целью: не дать угаснуть факелу благочестия, зажженному бывшим иезуитом, который поддерживал его горение сообразно интересам церкви, а значит, и своим собственным. Как и все, кто стоит у кормила власти, отец Люнаде ревниво относился к своему авторитету; именно поэтому он, не будучи господином, готов был сражаться со всеми, кто, по его мнению, мог бы настроить хозяев замка сбросить его иго. Итак, из-за слабодушия господ и дерзости слуг жизнь в замке Беренгельд была заполнена домашними интригами, мелкими дрязгами и тому подобными развлечениями. И хотя число людей, проживавших в древних стенах, было невелико, из-за постоянных сплетен и слухов казалось, что жизнь в них бьет ключом. Одним словом, попробуйте представить себе дворец Королевы Глупости, отданный во власть ее придворных в отсутствии самой богини.

Конец первого тома