Онлайн чтение книги Книга моего друга Le Livre de mon ami
ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Мир с вами, дочери мои! В сердцах у вас

Огонь усердия, я вижу, не погас,

И в прилежании вы трудитесь веселом,

Всегда подобные неутомимым пчелам.

Прекрасна каждая за прялкою рука,

Когда прядется нить на пользу бедняка.

Достойна похвалы Каллиста, что умела

Найти искусницам благое это дело.

Но, Фригия, — ты всех ей ближе, — разве вдруг,

Как мимолетный сон, рассеялся недуг,

Которым голову и ноги поразило

Почтенной женщине, недавно полной силы?

Да будет мир с тобой, епископ Феогнид.

Благочестивый дом тебе всегда открыт!

Ты был здесь год назад и не являлся больше, —

И без тебя нам год казался вдвое дольше.

Дай, пастырь, я тебе колени обниму!

Не море ль странствию мешало твоему?

На тирском корабле, искусно оснащенном,

Я много странствовал по землям отдаленным.

В Александрии был совсем я ослеплен

И златом куполов и мрамором колонн.

Я видел письмена язычников и магов

(Все в кедровых ларцах, как в недрах саркофагов),

И множество людей, и статуй, и палат.

И (слава господу!) я видел семикрат,

Как, в древних капищах, святых живое слово

Изгнало россказни язычества былого.

Но сладко видеть мне опять своих овец!

Так, значит, перестал недуг твой, наконец,

Медлительно терзать страдальческое тело,

Лишь милость господа вмешаться захотела?

Мне письма обо всем поведали твои.

И знаю я, что дочь, отраду всей семьи,

Ты хочешь господу отдать за исцеленье.

Хотела сообщить тебе без промедленья,

Как всемогущий бог мне возжелал помочь.

Теперь хочу вручить свою родную дочь

Тебе, о Феогнид, чтобы своей десницей

Ты рукоположил ее церковной чтицей.

Конечно, дочь твою сведу я к алтарю,

Супругу вечному в супруги подарю.

Но ты же рассуждать всегда умела строго,

А жертва лишь тогда угодна будет богу,

Когда захочется отдаться ей самой,

Когда желанья в ней горит огонь святой.

Ведь умастить себя и дева песнопений [18]Дева песнопений. — Речь идет о Суламифи, возлюбленной царя Соломона. Соломону приписывается авторство Песни песней (одна из книг библии).

Спешила радостно для царских наслаждений.

Так надо, чтоб любовь к царю небес была

Благоуханная, как мирра и масла,

Но дочери твоей поистине легко ли

Оставить милый дом и без душевной боли

Покинуть игры, труд нетяжкий и подруг,

Мечты упрямые, семьи счастливый круг, —

Уйти, как странники уходят торопливо?

И дева пояс свой стянула ли стыдливо,

Чтоб вместо посоха, на веру опершись,

Идти к тому, чей зов ей слышен: «Торопись!»

Но, благодатная, она и в мире этом

И в мыслях и в делах покончила со светом.

А с праздников отца-язычника она

Уходит, и цветов чуждаясь и вина.

Уж год, как в тишине укромного покоя

Душа ее полна молитвы и покоя

И для мирских сует навеки умерла.

Да, то избранья знак! Всевышнему хвала!

«Кто хочет следовать за мной, — сказал Учитель, —

Оставь свою семью, богатства и обитель!»

Так завтра же, когда уймется шум дневной

И с лона звездного мрак упадет ночной,

Я праведных почту в страдальческих могилах,

Им отнесу дары, как издавна носил их,

И с третьей стражею к вам постучусь, поверь,

Я посохом своим, и ты откроешь дверь.

А дочь пускай уже наденет покрывала

И препояшется, — ведь ждет нас путь немалый

К обители святой, где ей хочу я дать

Рук возложением святую благодать.

Получит дочь твоя диакониссы званье,

Чтоб с юных дней вкусить, найдя свое призванье,

Блаженство мирное, как только понесет

В поле одежды хлеб для вдов и для сирот,

Как только подавать начнет вино в потире

Для ежедневных треб при всем высоком клире.

Угодны господу обильные плоды,

Когда еще в цвету в господние сады

Ты древо перенес. Так будь благословенна

В потомстве, женщина, зиждителем вселенной.

Да будет так. Аминь!

Вакх забурлил, и в глубокий наш чан

Стали нырять деревянные чаши.

Право, все время, друзья, что я пьян,

Я — словно боги, властители наши.

Пускай себе поет

Их нечестивый хор. Мы, Дафна, в свой черед

Корзины понесем небесною тропою,

И брызнет спелый сок под ангельской стопою,

И в благовонный чан тогда стечет на дно

Для божьих погребов чудесное вино.

Слишком сурова Миррина ко мне.

Чуть поманив, убегает, как серна, —

Но есть наяда в искристом вине,

Эту уж я поцелую наверно!

Все пенится наш чан, и брызжет сок веселый,

А ты по-прежнему полна тоски тяжелой.

Но ты ведь разума, жена, не лишена?

Так разве добрая супруга не должна

Удачу радостно приветствовать такую?

Ликуй же с нами ты, как, видишь, я ликую!

Хорош был нынче сбор, и гроздий теплый сок

В давильне бы щедрей струиться и не мог.

Да, Вакхом я любим! Довольны домочадцы, —

Цветущим юношам приходится сгибаться,

Так переполнены корзины тяжело.

А девушки, лозой украсивши чело,

Спешат и в свой черед с корзиною обильной.

Но только юноши своей стопою сильной

Румяный давят плод, чтоб брызгал из-под ног

С веселой песней в лад густой, тяжелый сок!

Ведь если хочешь ты вина от винограда,

Его давить стопой уверенною надо.

Едва вкусить вина успеют старики,

И снова ноги их проворны и легки,

И развеваются от пляски их седины.

Вот дева прилегла в тени лесной долины.

Приходит юноша. Он Вакхом покорен —

И недозволенной утехи ищет он.

Так радуйтесь дарам ликующего бога!

Где ж Дафна, дочь моя, и гордость, и подмога?

Для головы седой нет лучшего венца.

Пускай улыбкою украсит пир отца!

В веселье истинном есть общее с тоскою, —

Ведь мукою оно рождается людскою.

В писанье сказано: «Молитесь! Тяжкий грех

Вы совершаете, любя веселый смех.

Не подражай вдове, что, не грустя нимало,

На пиршестве поет, откинув покрывало».

Для Дафны божий пир готовится. Она

Из чаш языческих не станет пить вина.

О Гермий! Уж пора забыть и смех и пенье:

Ведь сроки близятся. Моли себе спасенья.

Я не отгадчик тайн. Темны твои слова.

Понять их смертная бессильна голова.

Не задал бы и Сфинкс такой загадки странной,

И меньше б было им напущено тумана.

Быть может, демоны рассудок твой мутят,

Иль чары кто навел, или подсыпал яд?

Как женщинам легко вдруг обезуметь разом!

Кровь станет горькою — и помутился разум.

А если иногда богами им дано

Увидеть даже то, что смертному темно,

Зато они полны безумных беснований,

И гармоничных чувств у этих нет созданий.

То божий, говорят, недуг, но кто бы мог

Мне указать недуг, что людям шлет не бог?

От бога все — и власть девического взгляда,

И то, что женщина забыть стыдливость рада.

Девица юная смущается не раз,

Когда кормилица седая в поздний час

Оставит прялку: нить не смачивают губы

Размякшие, теперь слова им больше любы, —

Она ведет рассказ, как умер юный бог,

Как раною расцвел, алея, бледный бок,

Как мирры аромат над юношей струится…

И обожать его уже спешит девица.

Повествование все дальше полилось:

Как, в траурном плаще распущенных волос,

В слезах зовет его, целует Дионея,

Чтоб он скорей воскрес, на ложе розовея.

И каждый год, мужей смущая, принялись

Все жены причитать, что умер Адонис.

И сотрясают медь, и по лесистым склонам

Расходятся они с протяжным, долгим стоном.

Другие ждут Христа средь сумрака могил…

А я б таких богов бесславных не любил.

Их запятнала смерть. Им слезы наши нужны.

Но радость свойственна богам. Вкусим же дружно

И вина черные и яства за столом.

Раб! гиацинтовым увей меня венком,

Масла сирийские поставь на стол из клена.

О Зевс и Зевса сын, Лиэй [19]Лиэй — второе имя Диониса, «освобождающего» людей от мирских забот. Дионис был сыном Зевса и Семелы. Дионис спустился в Аид через болото Алкионию, а спуск ему показал Полимн. наш благосклонный!

Вам чаша первая, — ведь вы растите плод.

Затем пускай вино мне в чашу потечет:

Оно для стариков полно и силы новой,

И мыслей молодых, и образов былого.

Кто много повидал, тем память так нужна.

В Гадесе мертвецам уже не пить вина.

Я ракушку хочу испробовать морскую.

А ракушки всего сочней, тебе скажу я,

Когда луне, дитя, выходит новый срок,

И высоко в эфир вонзится тонкий рог.

Диана ведь равна богам, отцам вселенной,

И многому тебя научит лик нетленный.

Спеши, дитя, узнать в беседах стариков

Про тайны вечные созвездий и лесов,

И моря синего, и гор, и легкой тучи…

Все, что услышишь ты, запоминай получше.

И будет спориться твой ежедневный труд,

И за него тебе любовью воздадут.

Но направляется, смотри, в наш дом избранный

Какой-то путник. Здесь он будет гость желанный.

Богами послан он. Беги, дитя, к нему,

Проси доставить честь жилищу моему.

Скажи, что ждет вино его в жилище этом.

Приветствую тебя, отец, тройным приветом!

Привет, Лакона сын, мой Гиппий! Вижу знак,

Что бог по-прежнему ко мне остался благ, —

Ведь будто бы во сне, счастливым и здоровым

Опять явился ты под дружественным кровом,

Когда мне дряхлый взор уж застилает тень.

Мы белым камешком отметим этот день [20]…мы белым камешком отметим этот день. — В античном мире был обычай отмечать белым камешком счастливые дни..

Лакона сын! Тебя за трапезою нашей

Ждет из плюща венок, серебряная чаша,

Солонка древняя, и мясо, и плоды,

И вина черные. Пусть голода следы

Исчезнут — и тогда расскажешь, друг сердечный,

Как ныне здравствует отец твой безупречный.

Трудясь над лозами, не забывает он Тебя.

Но стал он слаб.

Ну, что ж, таков закон.

Теперь отца в тебе я узнаю, как будто

Воскресла юности далекая минута.

Такое же чело, и так же рост высок!

Лишь над губой его зазолотел пушок,

Как старцы на совет уже его просили.

Мог полный козий мех поднять он без усилий,—

Да, были некогда выносливей, поверь,

И посильней отцы, чем дети их теперь.

Поистине, отец твой счастлив. В жизни много

Хорошего, — и все от радостного бога:

Ребенку весело — он смехом залился;

Горячий юноша тенистые леса

Вообразил, и в них уже он деву встретил;

Старик согнулся весь, но звездный хор так светел,

Так выйти хорошо бывает за порог,

Так сладостен бесед медлительный поток…

И в радостные дни и в горькие минуты

Всегда за нить судьбы хватайся за одну ты.

Кто к недоступному стремиться любит, тот

Всего лишь хочет жить, но, право, не живет.

Так будем жить, пустых желаний избегая!

Но, вечно грудь мою желаньем наполняя,

Мной завладела дочь прекрасная твоя,

И ложа страстного хочу изведать я.

Я дочери твоей готов отдать всю душу.

Я в дальних странствиях видал моря и сушу,

Неаполь и Тибур, и много городов,

И арки Цезаря, и тень его садов,

И тута ягоды в кустах отяжелелых,

И ветви, красные от яблок переспелых,

Видал я злак долин и лоз румяный плод,

Что солнечный бальзам на горном склоне пьет:

Ведь лозы любят край, где Зевс царит дождливый,

Где папоротник лишь взрастает сиротливый.

Я с земледельцами беседу заводил.

Но день казался мне и долог и немил:

Любил я дальнюю. И ночи мрак спокойный

Мне губы опалял, как лихорадкой знойной.

Все Дафну видел я, и плечи, и власы…

О жаркие мечты, о смутные часы,

О ты, крылатый бог, Эрот, цветущий властно

На девственных щеках и на груди прекрасной

Людскою мукою — улыбкою людской!

Когда священный Зевс высоко над землей

Сиял — ты не забыл, о Гермий? — отчим словом

Ты дочь свою со мной связал под древним кровом.

Я девичьим мечтам стал дорог с этих дней.

Ты обещал мне дочь — и я пришел за ней.

Корабль мой ждет уже прекраснейшую гостью:

Отделан для нее покой слоновой костью,

И чаш немало там, восточных покрывал,

И с благовоньями ониксовый фиал,

И золотой убор, и бронзовые ванны, —

Все, что приносят в дар супруге долгожданной.

Когда же с нею в путь отправимся вдвоем,

Послушной зеленью мы весла обовьем,

И гордо поплывет, над бурным морем рея,

Гирляндами цветов увенчанная рея!

Да, вижу, в выборе я оказался прав,

Тебя, любимый гость, для дочери избрав.

Ведь ты и добр, и мудр на слове и на деле,

И твердо помнишь ты, что предки нам велели.

Что ж, если будешь ты и в жизни так хорош,

С отцом достойнейшим во всем ты будешь схож.

А Дафна, дочь моя, справляется умело

С трудом, положенным для женщины несмелой,

Из тех, что в тишине, под строгим полотном

Цветут и думают о муже лишь одном.

Всегда хорош союз достойного с достойной, —

Недаром же с лозой мы вяз венчаем стройный,

И к крепости вина бывает сладкий мед

Примешан. Но не раз напрасная влечет

Надежда, и в сетях неумолимых рока

Приходится тогда бороться нам жестоко.

Нет, лучше прямо я раскрою свой намек,

Чтобы не умножать смущенья и тревог!

Мечты безумные над дочерью нависли,

Больным дыханием ей помутили мысли.

Она бежит от глаз отцовских с этих пор,

Мне больше красотой не утоляя взор.

Молчит, и прячется, и плачет, — и похоже,

Что, бедную, ее недуг постигнул божий.

Каким-то демоном она покорена, —

То галилейский бог, его рука видна.

А этот мертвый бог, что властвует над нею,

Враждебен и любви и песням Гименея.

Не любит жизни он, ни пищи, ни вина,

И плоть бесплодная мила ему одна.

Есть женщина, — она ей повторяет вечно,

Что лучший из богов тот бог бесчеловечный.

Велением богов, пришлось недолго знать

Нам Пифию, твою достойнейшую мать, —

Зато их доброта явилась над другою —

Равно и глупою и старою каргою!

Но старику без сна сидеть не надлежит.

Пускай отрадный сон мне веки освежит.

Уж Веспер, ясный бог, для всех влюбленных милый,

Ты видишь, на закат склонил свое светило,

В жилье моем и ты вкушай спокойный сон.

Здесь тесным портиком ты будешь защищен

От сырости ночной. Большой косматой кожей

Льва нумидийского себе покроешь ложе.

То гостя Либика Циртейского мне дар.

Как Дафна родилась, в тот самый год товар

Привез он к эллинам — груз кости и коралла, —

Взяв шерсти за него и наших вин немало.

Ничто спокойного не потревожит сна, —

Ведь Дафна поклялась, что будет мне верна.

Спокойно спи, мой сын. Пусть во врата из рога

Мечты беспечные к тебе летят от бога.

На ложе дружеском смежил я взор, а мне

Все чудится, что я качаюсь на волне,

Все слышу весел плеск, что бьет по влаге плотной,

И в жалобе ветров поющие полотна;

Мне видятся моря, и синий край земли,

И баснословные чудовища вдали.

Мечта прекрасная, смущая беспрестанно,

Встает над кораблем, как будто из тумана,

И то с дельфинами затеет легкий пляс,

То выйдет на песок, — и вот зацвел сейчас

Под ней песок, она ж вдали уже маячит…

Вот что моя любовь и власть Эрота значит!

Зачем же старику поверю? Что бы мог

Против меня иметь тот галилейский бог?

И в долгожданный час, мой час золотокрылый,

Зачем ему лишать меня супруги милой?

Я богу юному не сделал ничего, —

Не трогал алтаря, ни самого его,

Не посылал жрецам суровым оскорблений

И не подглядывал таинственных молений

И черной трапезы среди ночных могил.

Его не знаю я. За что бы он казнил?

Но Дафна, вся в слезах, тоскует молчаливо, —

А в юном существе страданье нечестиво:

Подвластна красота Киприде лишь одной.

Однако вдвое нам дороже друг больной.

А может, я — виной той безысходной муке

И Дафна думает, что нет конца разлуке,

Забыв, что боги нас любовно охранят.

Когда исполним мы положенный обряд,

Обычай древности, завещанный отцами,

То боги сжалятся над чистыми сердцами.

Быть может, только я предстану перед ней,

И распрямится лук прекраснейших бровей,

И засмеется взор. О Зевса день лучистый,

Мне первым покажи невесты облик чистый.

О Артемида, будь ко мне добра! И ты,

Златовенчанная, храни мои мечты!

Нет, никогда по темным кущам

Не осветит уж бледный рог

Между шиповником цветущим

Мне серебро проворных ног.

Я лучше волн — движеньем тела

И взора светлой глубиной,

Но не взойти богине белой

На берег некогда родной.

И ум, и грацию движений,

И мощь, и древнюю красу

Для цвета юных поколений

Уж больше я не принесу.

Была я любящих царицей,

Но недоступно им сейчас

Покоем чистым насладиться

В их неизбежный страстный час.

Над девой, нежной и прекрасной,

Все будет реять божий гнев, —

Ей скажут, что греху подвластно

С рожденья сердце чистых дев.

Оставят женщины прикрасы,

И будут ласки их горьки.

Бегут потомки пришлой расы

От них в пустынные пески.

О юноша с душою чистой,

С челом, что лотоса нежней,

Укройся в пене серебристой,

Сверкни плечами меж зыбей!

За мною! В сердце, мной согретом,

Уж пламя страсти разожглось.

Летим! Что делать в мире этом

Бесплодной гибели и слез?

В лазури, ясной и веселой,

Бессмертен будь, подобно нам.

Летим! Моей одежды полы

Уж прилегли к твоим ногам.

Летим же! Дай тебя густою

Своей вуалью обовью.

Одену вечной красотою

Я душу чистую твою.

Наутро, скрыв лицо и повязавши пояс

В обитель дальнюю навеки я укроюсь,

У старца с пастырской священною клюкой,

И в грудь холодную Христос прольет покой.

От жизни заживо похищена я, боже,

Но попрощаюсь с тем, что мне всего дороже.

Всех сон заворожил, всесильный чародей.

Трепещущей рукой я в тайне от людей

На буксовый засов нажала торопливо,

Девичью комнату оставила пугливо.

Прощайте, небеса, земля и лес! И ты,

Наш милый, старый дом, где некогда цветы

Венчали головы при пении и смехе!

О дверь, открытая прохожим без помехи,

И ты, из дерева лимонного Гермес,

Храните робкий шаг, пока он не исчез.

Покой, где славили, смеясь, мое рожденье,

И столб у очага, хранящий измеренья

Отца, счастливого отметить каждый год

Зарубкой новою, как дочь его растет!

Ты, пол сверкающий и в праздник надушенный,

Где часто-часто я с головкой наклоненной

За пленником моим, лазоревым жуком,

Подолгу ползала, взнуздав его шнурком,

Где ивовые я переплетала ветки

И для кузнечика устраивала клетки.

Светильня чуткая, прости в последний раз!

Не просыпайтесь, псы, ведь я любила вас.

Носила воду вам, кормила пирогами, —

Не лайте же, вскочив и зло сверкнув зубами,

Звеня ошейником, не будоражьте мрак,

Когда, привычный вам, прошелестит мой шаг.

Хочу я далеко, за водяною мглою,

Наслушаться листвы, шумящей над скалою.

И в благосклонной тьме стыдливою стопой,

Развеяв волосы, душистою тропой

Туда хочу бежать сквозь миртовые стены,

Где нимфы властвуют над влагою священной.

Наслушаться хочу я у прохладных вод,

Как флейта тростника тоскует и поет.

У падуба найду и холмик мой укромный, —

Его омыла ночь своей прохладой темной.

Нет, я схожу с ума! Напрасно я зову

К себе ручей родной, любимую листву!

Ты, Артемида! Ты, в златом венце царица!

Чей голос там дрожит, тоскует и томится?

Для ваших голосов он эхом быть бы мог.

Луна свой бледный свет бросает на порог, —

И вижу наяву: плывет подруга мимо

Бесшумным призраком, но он живой, любимый.

То не бесплотная и зыбкая мечта.

Нет, то она сама, в ней нега разлита!

О Дафна, милая! Настал мой миг счастливый!

Услышь, любимая, любви моей призывы.

Нас боги добрые соединят опять.

Я жажду, я томлюсь, твой взор хочу впивать!

Тебя сам бог послал под этим небом звездным.

Конец, любимая, всем испытаньям грозным,

Разлуке и трудам-разлучникам конец!

На брачный наш союз согласен твой отец.

Но, Дафна, ты меня не слушаешь нимало!

Каким-то ужасом любовь твою сковало.

Не покидай меня, не бойся, говори!

Ты узнаешь меня? Я — Гиппий, — посмотри!

Небесный ангел, спрячь, укрой под сенью крылий!

Жестоко требовать еще таких усилий.

Он здесь, передо мной, — а мне нельзя взглянуть!

Хочу под портиком укрыться где-нибудь.

Как в комнату к себе пройти, его минуя?

Благоуханная, с тоской тебя молю я,

Послушай, отвечай, — ведь это я, твой друг!

Поговорим с тобой, сплетем объятья рук.

Мне преграждаешь путь, пришлец, ты слишком смело!

Лицо мое в морях от солнца почернело, —

Но давние друзья, коль судьбы их сведут,

По верным признакам друг друга узнают.

Поверь своим глазам, не бойся их обмана, —

В них Зевса ясный свет сияет первозданно!

Поверь ушам своим! Мольбы мои для них —

Как неустанный звон подвесок золотых.

Послушай, что шепнет сердечка добрый демон, —

Ведь силой дивною ум одаряет всем он.

Я — Гиппий твой. К тебе летит душа моя!

Пришлец, уйди же прочь. Тебя не знаю я.

О, что сказала ты? Не бог ли то могучий,

Окутавший тебя своей густою тучей,

Так сильно ослепить тебе рассудок мог, —

За то, что ты вино и на меду пирог

Забыла дать ему и вовлекла в обиду

Гермеса иль морей владычицу Киприду?

Иль, может, черную Гекату? [21]Геката — трехликая богиня преисподней, лунного света и ночных призраков (римск. миф.). Ведь всегда ж

Им любо побеждать рассудок гордый наш.

Но время быстрое нам возвращает разум, —

Так к рассудительным прислушайся рассказам.

Я слушать не должна твоих речей, пришлец!

О Гермиева дочь, от девичьих сердец

Мы ждем лишь памяти короткой и небрежной.

Так будет речь моя подобна руте нежной.

Припомни, как любовь прекрасно началась,

Я стал в дверях, тебя увидев в первый раз,

Свой отсвет золотой бросали иммортели.

Держала ты иглу. Глаза твои блестели

От удивления. Я оробел. И вот —

Ты говоришь: «Пускай, кормилица, войдет

Желанный гость!» И я, глубокой полон дрожи,

Узнал тогда любовь. И над тобою тоже

Эротов маленьких кружился легкий рой,

Ведя над персями свой хоровод живой.

И стала ты краснеть и опускать ресницы,

И из искусных рук веретену свалиться

Тогда пришлось не раз на старую скамью,

В пурпурный час, когда пернатую семью

Уже манит гнездо под балкой закопченной:

Ведь я рассказывал про путь мой отдаленный,

Где странник каждый миг к опасностям готов,

Про дива всякие, про нравы городов…

А после жаркие томили нас желанья,

И, меда сладостней, текли любви признанья.

На нас и твой отец был любоваться рад.

Затем — твой тихий плач, разлука, мой возврат

И клятвы новые твои. Про их усладу б

Мог рассказать ручей и нимфа, мирт и падуб!

Молчи!

Но дрожи ты не в силах побороть!

Ах, Дафна, в этом ты — вся кровь твоя и плоть.

Уже не можешь ты унять свой трепет страстный.

Приди! Так хочет бог. Гони свой страх напрасный.

Любовь есть жизнь. Люби!

Молчи! Меня уж нет.

Зачем же прозвучал так страшно твой ответ?

Язык твой ужасом божественным напитан, —

О тайне, над тобой нависшей, говорит он.

Так отвечай же мне! О, что за темный рок

В душе взволнованной родить тревогу мог?

Пред звездами, пред их владычицей Селеной

Я пал к твоим ногам — и деве вожделенной

Объятия с мольбой протягиваю вслед.

Ты обещала ведь! И не откажешь, нет,

Мне, дева? Отказать просящему могло лишь

Одно б безумие. Ужели обездолишь?

Хочу твои стопы и руки целовать,

И волосы, — и ты целуй меня опять!

Не трогай! Уходи, я так боюсь расплаты.

Как ждал я слов любви! Их не произнесла ты!

Беги! Скорей беги!

Прильну к твоим ногам.

О горе, горе мне! О горе, горе нам!

Зачем же ужасом слова твои звучали?

На мертвенных щеках лежит печать печали.

О ненавистное молчанье! Что за страх,

Открой мне, плавает в расширенных зрачках?

Какое колдовство нависло над тобою?

Не зельем ли каким, костями и волшбою

Со щечек пухленьких румянец юный твой

Согнали, заменив печальной синевой?

Не выпила ли ты настой наговоренный,

Что стала мне чужой, как бы опустошенной!

Не трогай рук моих.

Нет, это сделал бог:

Земля щадила бы любви своей цветок.

О Дафна, отвечай, кто этот бог ревнивый,

Что позавидовал любви моей счастливой?

Беги. Люблю тебя!

Я это знал давно!

Ведь неизбежность нам всегда велит одно.

Она томит сердца божественной тоскою,

Бросая грудь на грудь железною рукою.

Я падаю без сил.

Так покорись судьбе!

Ведь это прелести еще придаст тебе.

В бессилье красотой себя ты превзошла бы.

Будь слабою, дитя, — все любящие слабы.

Беги!

Нет, ни за что! Останусь, — подожду,

Чтоб ты открыла мне всю тайную беду.

Чего ж мне стоило, о жрец под митрой белой,

Чтоб только мать моя в болезнях не скорбела!

Пусть тайну страшную раскроет твой ответ.

О сети цепкие, о смертный мой обет!

Что за обет? О, как все стало вдруг уныло!

Прощай! ЖИВИ! А я себя похоронила.

Молчи и под землей Гермеса не тревожь.

Пастух божественный, ты, Иисус, ведешь

К живому роднику покорных агнцев стадо, —

Какой пустынею идти с тобою надо!

По морю вечности плывешь ты, Иисус, —

На волны горькие взгляни, где я несусь!

Кто этот Иисус — скажи мне, дорогая!

Он — тот, из-за кого теряю жениха я.

Как? Вырвал он тебя из этих страстных рук?

Я отдана ему, и это мой супруг.

Скажи, как жить должна жена его земная?

Как малое дитя, земной любви не зная.

Я не искал тебя, о галилейский бог!

Ты призраком возник среди моих дорог.

Ты угрожаешь мне десницею кровавой.

Так знай, нечистый царь презреннейшей державы —

Душою помрачен, я имя чтил твое,

Не верил я тому — и лишь из-за нее, —

В чем старцы мудрые тебя винят все разом,

О чем нам говорят пророчества и разум.

Я думал, тем богам, Христос, подобен ты,

Что благостно глядят с эфирной высоты.

Но я узнал тебя, злой демон: ты завистлив!

Враг человеческий, нас погубить замыслив,

Ты злым видением тревожишь праздник наш,

И скоро ты весь мир стенаниям предашь.

Ты — беззаконья бог, всех чарами неволишь

И хладной силою, пригодной для того лишь,

Чтоб стыли девушки в объятиях у нас.

Ты — бог всезнающий? Тем лучше! Ты сейчас

Возрадуешься, бог, я сам тебя здесь кличу,

Я жду тебя, иди, бери свою добычу!

Бог смерти, где же ты? Убей меня! Ну что ж!

Но знай: пока я жив, ее ты не возьмешь.

О Гиппий, замолчи! Ты, в гневе нечестивом,

Лишь мукам обречешь себя таким порывом.

Ведь Иисуса ты не знаешь. Ты не прав.

Он распят был за нас, той смертью смерть поправ.

И сам он моего не просит посвященья,

Мне гибель суждена, но гибель во спасенье.

Мать за меня дала создателю обет

И думает, что мне блаженства выше нет.

Не мед она дала, а только горечь яда…

Нет, боги любят нас, и жертвы им не надо

Безумной матери, когда не хочет мать

Дочь непорочную избраннику отдать.

О небожители, вам это неугодно,

Когда желает мать, чтоб дочь была бесплодна,

Без дома, без семьи, без мужа, без детей,

Чтобы посмешищем была для всех людей;

Чтоб только землю нам святую тяготила,

Где властвует любви живительная сила;

Чтоб — как в Аиде тень, желаний лишена —

В мертвящей пустоте всегда влеклась она.

И эта девушка — прекраснее найди ты! —

Цветет божественно дарами Афродиты, —

Уже знакома ей любовная мечта,

Уже бывала грудь желаньем поднята.

Ведь то краса земли, то Дафна! Неужели

До старости ей быть бесплодною велели?

Но этим замыслом пришел конец теперь.

Верь, девушка, богам и поцелую верь!

Увы, о странный бред, о головокруженье!

Нет сладостней и нет смертельней опьяненья.

Твой поцелуй струит мне прямо в сердце яд.

Такой безумный яд и зелья не струят.

От мужа поцелуй — знак страсти неизменной!

Страшись! — Для смертного должна я быть священной!

Сама себя страшусь. Ведь мной владеет бог.

Люблю тебя. Люблю! Уйди ж, не будь жесток!

Любить, как я люблю, бессмертному дано ли?

Я полон, как и ты, невыносимой боли.

Не страждет от любви, не умирает бог,

И божий поцелуй лишь убивать бы мог.

Подруга, ни на что не захочу менять я

Вот эти скорбные и страстные объятья!

Мне мига не вкусить такого в небесах,

Когда ты клонишься на грудь мою в слезах,

Без сил!

О дух святой, не попусти, слабею!

В сень голубиных крыл укрой меня скорее.

Как сладко, видишь ты!

Любовь меня влечет.

И покорись любви. Так повелел Эрот.

Я больше не могу. Я духом ослабела.

О, я твоя, твоя! Бери же, Гиппий, смело

И уноси меня! Не медли, недвижим.

Я всюду за тобой последую. Бежим!

Бросай через седло. Пусть скачет кобылица!

Твоим дыханием дай на скаку упиться.

Ты хочешь — я сама взнуздаю скакуна?

Не медли же. Бежим к той бухте, где видна

Волною мерною колеблемая рея.

Не побоюсь уплыть на зыбком корабле я.

Там гимном свадебным нам зазвучат, мой друг,

Лишь песня моряков да весел дружный стук.

Под вечным роем звезд корабль неудержимый

Нас понесет с тобой все дальше, мой любимый.

Одна надежда ты и вера мне одна.

Я буду лишь тобой, одним тобой полна.

Приди! — Но что со мной? Безумна речь такая!

Что за бесстыдный бред! Совсем с ума сошла я!

Любить избранника — какой же это бред?

И в страсти к жениху бесстыдства, дева, нет!

Да, в море поскорей! Оно волной покорной,

Прекрасной, как любовь, такой же плодотворной,

Нас тихо вынесет, когда наступит срок,

На благовоньями курящийся порог.

С твоим отцом я жду, о Дафна, разговора.

О милый мой отец, одна моя опора!

Ведь ты — глава семьи, ты кроток, — и вдвоем

Мы старые твои колени обоймем.

Нет, это сон, а мы — безумные созданья!

Нет, горе лишь сильней от разочарованья.

А мать в судьбе моей сама уж не вольна,

И беззакония не совершит она.

Но не бесчувственна ведь и Каллиста даже,

Ведь женским молоком питалась и она же!

То боги, боги лишь жестокие одни

С таким спокойствием глядят на скорбь: они

Не знают жалости, рожденной из страданий…

Но видано ль когда среди земных созданий,

Чтоб попусту дитя свою молило мать

Ему вторично жизнь для счастья даровать?

Мы в ноги кинемся. И, тронута слезами,

Мать, смертная, как мы, не устоит пред нами.

Не может быть глухой она к таким мольбам,

Согласьем наконец она ответит нам.

Что тут за шум? Какой бесстыдный оскорбитель

Мог дерзко осквернить невинную обитель?

Как гнусный поцелуй, как непотребный крик

В своем неистовстве за стены к нам проник

И в чистом воздухе посеял смерть и тленье?

Ужели, пьяный гость, замыслил нападенье

Ты на одну из тех, кто в полуденный зной

И в темноте ночей туда идет за мной,

Где за живой стеной град высится небесный?

Не на служанку ли ты кинулся бесчестно?

Но слишком ясно мне, здесь двое говорят,

И ваши голоса звучат позорно в лад.

О боже, у меня, под этой крышей, разве

Уж не противятся разврата жгучей язве?

И христианкой бес так завладел ужель,

Что броситься спешит та в первую постель?

Но, кто б ты ни была, скорее на колени!

Тобой владеет дух нечистых вожделений,

В вечерней тишине твой распаленный зов —

Как похотливый лай для всех нечистых псов,

И лишь удар ремня шестидесятикратный

Способен усмирить теперь твой нрав развратный.

Величьем старости ты вся озарена,

Но гневу скорому ты слишком предана!

Под этой кровлею я был плющом увенчан.

На ложе друга я не звал распутных женщин.

Твой богомольный гость не оскорблял святынь,

Да здесь и не было ноги твоих рабынь.

Моя душа полна одною честной думой.

Взгляни на дочь свою, на чистый лик, подумай —

Ведь ею я любим! Люблю ее!

О, страх

Зловещим облаком встал у меня в глазах.

То христианка ли, то дочь ли предо мною?

И смерти не стяжал он этою виною?

Рука язычника в твою посмела лечь!

О, где же ты, Христос, где твой разящий меч?

Взгляни на дерзкого и покарай грозою:

Ведь он же завладел твоей, господь, лозою!

Но знай, что мне не жить на свете без него.

Он нечестивое и злое существо.

Прочь, святотатец, прочь! Оставь очаг мой верный

И дочь не отравляй, наглец, своею скверной.

Ты от стыда лицо ладонями закрой

И наугад ищи полуночной порой

Ночлега по себе в гостинице зазорной.

Спеши, чтоб не бежать под розгою проворной.

Бес ярости в твоей бесчинствует груди!

Ты брыжжешь пеною, но только погоди:

Я, женщина, пришел сюда с главой подъятой, —

Ты прогнала и честь, когда гнала меня ты!

И гостя гневными нападками задев,

Ты оскорбила с ним и величавых дев:

Невинность, Веру, Мир, святое Благочестье,

Законы правые с собой готов увесть я.

И душу дочери ты можешь упустить!

Меня же Зевс вернет — с победой, может быть.

Мой Гиппий!

Дафна!

Пол я вымою на месте,

Где он ступал ногой, наш мирный дом бесчестя.

Я знаю, что тебя всевышний защитил,

Когда дыханье зла уже лишало сил.

Пред искушеньем пост — спасительные латы,

А имя господа — жестокий меч расплаты.

Так упадем же ниц! Бунтующую плоть

Молитвой слезною старайся побороть!

Так будем ожидать с тоской и божьим страхом,

Чтоб пролил кровь свою Христос над жалким прахом.

Еще один лишь день, — спасительный ковчег

Через развратный наш и скверны полный век

Тебя перенесет (знак божьего избранья!),

Не запятнав тебе души и одеянья.

Я сына божия почуяла приход.

Пришельца каждая могила узнает

И разверзается. Цеп ангельский проворен —

Солому легкую он отделит от зерен.

Взгремела на весь мир небесная труба.

Беги за мною! Жизнь порочна и груба.

Ты видишь — Судия воссел на красной туче.

Я умираю, мать, оставь меня, не мучай!

Вот на глаза мои густой ложится мрак.

Дай тихо умереть, обняв родной очаг.

Я помолюсь о нас, облекшись власяницей.

Харита, где же ты? Нам надо торопиться!

Ты знаешь Гиппия, кормилица? Так вот —

Послушай, а не то ведь смерть моя придет.

Ты добрая, не дай мне умереть в печали!

Недавно Гиппия отсюда прочь изгнали.

Он вряд ли далеко — ведь он же любит так!

Сандалий кожаных тяжел печальный шаг.

Харита милая, не упускай мгновений,

Поторопи стопы, забудь о прежней лени!

Беги, спеши, ищи в цветах у родника,

Найди его следы средь зыбкого песка,

Скажи, к нему приду я с первыми звездами,

К тем соснам траурным, нависшим парусами

Над усыпальницей, где из железа дверь.

Нам дорог каждый миг. Не медли же теперь!

Бегу, мое дитя, хоть, право, не пристало,

Чтоб по таким делам кормилица бежала.

Не больно хорошо, — но я люблю тебя,

А ведь чего-чего не сделаешь любя!

Беги ж! Со жребием мы совладать не можем,

Но ложе смертное мне будет брачным ложем.