Онлайн чтение книги Маленький Пьер Le Petit Pierre
ПРЕДИСЛОВИЕ

Милостивые государыни и

милостивые государи!

Прежде всего позвольте выразить вам свою признательность и сказать, что я в восторге, что я горжусь тем приемом, какой был мне оказан в вашей прекрасной стране. Те знаки особого внимания, которыми вы осыпаете меня с момента моего приезда к вам, я принимаю единственно потому, что отношу их не к себе, ибо я — ничто, а к тому, кого я собой представляю. В моем лице вы чествуете дух Франции, родственный вашему духу, чествуете язык, литературу и традиции, которые в старой Европе, той Европе, что и вам и мне — мать, давным-давно сблизились, сроднились, срослись с вашим языком, с вашей литературой, с вашими традициями; вы чествуете латинский гений, духовный союз детей Мольера с наследниками Сервантеса. Мои латинские друзья и братья, вы, чьи предки совершили в Европе столько великих и прекрасных подвигов, вы, которые в этом Новом свете, столь обширном и столь плодородном, ныне закладываете основы цивилизации будущего, — примите привет от гостя, взволнованного и восхищенного величием вашей юности! Великодушие славных предков, старая Кастильская гордость в сочетании с благородством и прелестью ваших нынешних нравов — таков ваш вклад в духовную жизнь человеколюбивого нового времени. Я приветствую в вашем лице не только великое прошлое, но и великое будущее.

А вам, дорогие соотечественники, прибывшие в эту дружественную страну, чтобы под ее бело-голубым флагом применить свои силы, знания и способности, и нашедшие самый радушный прием, — вам, французы, собравшиеся здесь послушать своего земляка, я любовью плачу за любовь.

Милостивые государыни и

милостивые государи!

Лишь после долгих размышлений, все тщательно взвесив, выбрал я предмет для нашей беседы, и если я в конце концов остановился на Рабле, то у меня есть для этого свои основания. Я решил, если только вы ничего не имеете против, изучать вместе с вами творца Пантагрюэля, во-первых, потому, что я его немного знаю; во-вторых, потому, что это очень большой писатель и среди других великих писателей один из наименее известных и наиболее трудных для понимания; в-третьих, потому, что история его жизни и творчества за последние годы полностью восстановлена учеными, и я могу познакомить вас с новейшими любопытными открытиями в этой старой области; наконец, главным образом потому, что творчество этого великого человека прекрасно: оно учит нас мудрости, терпимости, благодетельной веселости, тешит и питает наш ум, помогает нам овладеть драгоценным искусством смеяться над врагами, не испытывая ни ненависти, ни злобы. Все это, на мой взгляд, достаточно веские соображения. Кроме того, меня, быть может, невольно соблазнила самая трудность задачи. Познакомить вас с Рабле, с великим Рабле, с подлинным Рабле, никого при этом не задев, не покоробив, не возмутив, ни разу не оскорбив самый целомудренный слух, — предприятие рискованное. Однако я уверен, что вполне достиг своей цели. Я ручаюсь, что не произнесу ни единого слова, которое могло бы оскорбить самую нежную стыдливость. Но и это еще не все. Жизнь Рабле тесно связана с великой эпохой Возрождения и Реформации — той эпохой, когда возникла современная человеческая мысль. Это обстоятельство также повлияло на мой выбор. Я надеюсь, что широта темы придаст силу моим словам. Я буду говорить совершенно свободно, как и надлежит говорить с вами. Именно потому, что я глубоко уважаю вас, я не утаю от вас всего, что, с моей точки зрения, соответствует истине. Но ведь вы же сами — поборники истины! Я знаю, я чувствую, что ступил на свободную землю, где мысль свободна от оков. Не говорить с вами откровенно и прямо — значит обидеть вас. Вы меня позвали. И вот я весь перед вами — с открытой душой и чистым сердцем. Но, само собой разумеется, я нарушил бы священные законы гостеприимства, если б выказал малейшее неуважение к вашей совести, убеждениям, вере, к вашему внутреннему миру.

Я тоже что-то исповедую, во что-то верю. И если бы, паче чаяния, моя вера и мои убеждения подверглись в этой гостеприимной стране ожесточенным нападкам, я бы на это ответил спокойным молчанием, ибо я держусь того мнения, что человеку на то и дан разум, чтобы не выходить из равновесия, и что человек, духовно независимый, не должен на такие выпады обращать внимание. Но к чему искать облаков на ясном небе? По вашему приглашению я вместе с вами нахожусь в тихом краю, в краю литературы, где царят согласие, мир, дружба, благоволение.

Милостивые государыни и

милостивые государи!

Чтобы вы отчетливо представили себе жизнь и творчество великого писателя, лучше, мне думается, расположить факты в хронологическом порядке. Поэтому я буду рассказывать вам все, что известно о Рабле, начиная со дня его рождения и кончая его смертью; книги же его мы будем изучать по мере их выхода в свет.

Я сознаю, что для такой аудитории я не подхожу. Впрочем, во всем надо соблюдать меру, даже в скромности.

В одном из благословенных уголков Франции, возле леса, у подножья крутой горы, увенчанной старинным замком Плантагенетов и Валуа, на правом берегу Вьенны, стоит первый город в мире, как отозвался о нем его достославный питомец, во всяком случае — знаменитый город. Надпись на его гербе удостоверяет это:

Город весьма древний, названный Григорием Турским — Каино, на основании чего шинонец, с которым нам предстоит познакомиться, приписывал его постройку первому строителю городов — Каину, Шинон в конце XV — начале XVI столетия весело подставлял ласковому солнцу Турени свои кривые улицы и возносил к нему колокольни и башни. В ту пору Антуан Рабле, сьёр де Ладевиньер, лиценциат прав, занимался адвокатурой, а в 1527 году его, как старейшего местного адвоката, облекли на время отсутствия наместника и его помощника по судебной части высшей юридической властью, простиравшейся на весь Шинонский округ. Отец его умер молодым; мать, Андреа Павен, сочетавшись вторым браком с некиим сьёром Фрапеном, родила ему шесть человек детей, причем один из ее отпрысков, впоследствии — анжерский каноник и сеньор де Сен-Жорж, написал на пуатевинском наречии несколько прелестных и забавных ноэлей.

От матери, скончавшейся в 1505 году, к Антуану Рабле перешли по наследству поместье, замок и дворянский титул де Шавиньи, а также все феодальные права: судебные, административные, имущественно-цензовые, права на взимание податей и установление повинностей, на сенные покосы, рыбные ловли и пастбища, принадлежавшие покойной.

В городе у него был обширный дом, позднее получивший название «Дома пирожника Иннокентия»; в конце XVI века его превратили в кабачок, на вывеске которого красовалась минога. При доме имелся погреб. Чтобы проникнуть туда, надо было в противоположность тому, что делают обычно, когда идут в погреб, подняться на столько ступенек вверх, сколько дней в году, так как погреб находился значительно выше жилого помещения — на уровне замка, господствовавшего над городом. Затем, взобравшись на верхнюю ступеньку, вы, прежде чем войти, должны были еще спуститься по сводчатому переходу, расписанному фресками. Вот почему этот погреб именовался «Разрисованным погребком».

Антуану Рабле принадлежала также в Сейийском приходе, в доброй миле от Шинона, напротив Рош-Клермо, мыза Девиньера, от которой происходит один из его титулов. Земельный участок при усадьбе был засажен так называемым «сосняком». «Сосняк» — это черный мелкий виноград, гроздья которого напоминают сосновые шишки. Сказать, что девиньерский виноград был восхитителен, — значит, еще ничего не сказать. Послушайте лучше речь, которую, растянувшись на густой траве, произнес в Соле некий пьяница, местный уроженец, в то самое время, когда появлялся на свет Гаргантюа: «О лакрима кристи! Это из Девиньеры! Славное белое винцо! Бархат, да и только, честное слово! Ах, что за вино! Корноухое, чисто сработанное, из лучшей шерсти!» «Сработанное из лучшей шерсти!» — наш пьянчуга пользуется выражением одного из персонажей фарса о Патлене — торговца сукном, расхваливающего свой товар. В слове же «корноухое» содержится намек на обычай шинонцев разливать хорошее вино по кувшинам «с одним ухом», иначе говоря — с одной ручкой. Знатоки утверждают, что, при всей своей доброкачественности, местное вино было вино простое, мужицкое и что рядить его в столь пышные одежды нет никаких оснований. Но мы не станем их слушать. Лучше поверим на слово солейскому пьянчуге. Раблезианцам не пристало сомневаться в качестве девиньерского вина.

Супруга Антуана Рабле, из семьи Дюзуль, подарив ему уже троих детей, Антуана, Жаме и Франсуазу, примерно в 1495 году произвела на свет последнего своего ребенка, Франсуа, и вот ему-то и суждено было сравняться в познаниях с ученейшими людьми своего века и рассказать самые забавные и самые поучительные истории, какие когда-либо рассказывались на свете. Полагают, что Франсуа родился не в Шиноне, а в Девиньере, о которой у него навсегда сохранились столь приятные воспоминания, что мы и сейчас еще из боязни прогневать дух кого-нибудь из его веселых предков не осмеливаемся умалять достоинства местных виноградников.

В возрасте от трех до пяти лет он проводил время, как все дети в том краю: «… а именно: пил, ел и спал; ел, спал и пил; спал, пил и ел. Вечно валялся в грязи, пачкал нос, мазал лицо, стаптывал башмаки, ловил мух и с увлечением гонялся за мотыльками… Шлепал по всем лужам… Отцовы щенки лакали из его миски». Это я вам рассказываю о детстве Гаргантюа. Смею вас уверить, что такое же детство было и у Франсуа Рабле.

Лет десяти Франсуа был отправлен в расположенное неподалеку от Девиньеры местечко Сейи: там находилось аббатство, настоятелем которого полвека назад был некий Гильом Рабле и которое поддерживало отношения с семьей малолетнего Франсуа. Отправили ли его туда родители для того, чтобы он стал монахом, и желали ли они, чтобы их младший сын посвятил свою жизнь богу, — этого мы не знаем. Может быть даже, его мать умерла от родов, подобно Бадбек, которая, произведя на свет Пантагрюэля, тут же преставилась. Тем не менее мы не можем удержаться, чтобы не привести здесь той речи, что, уже в старости, произнес сейийский монашек о матерях, спешащих упрятать своих малышей в монастырь. «Я поражаюсь, — говорит он, — как это они еще носят их девять месяцев во чреве: ведь в своем доме они неспособны выносить их и терпеть дольше девяти, а чаще всего и семи лет, — они накидывают им поверх детского платья какую ни на есть рубашонку, срезают сколько-то там волосков с их макушек и, произнеся соответствующие молитвы, превращают их в птиц». Под птицами он разумеет монахов. И далее он объясняет, почему родители чаще всего отдают детей в монастырь. Дело в том, что человек, принявший постриг, умирает для остального мира и теряет права наследия. «И вот, — продолжает Рабле, — когда в каком-нибудь знатном доме народится слишком много детей, все равно — мужеского или женского пола, — так что если бы каждый из них получил свою долю наследства, как того хочет разум, требует природа и велит господь бог, то дом был бы разорен, — родители сбывают их с рук, и из них выходят клирцы». Слово «клирец» Рабле выдумал, но смысл его ясен.

В Сейи Франсуа Рабле познакомился, как говорят, с молодым послушником Бюинаром, который поразил его своей честностью и прямодушием, твердостью характера и мощными кулаками и которого он впоследствии, — разумеется, многое прибавив от себя, — вывел в своей книге под именем брата Жана Зубодробителя. Если верно, что брат Бюинар ненавидел живопись, то это можно объяснить его исключительной неразвитостью или тем, что он судил о ней понаслышке, основываясь на мнении противников.

По выходе из Сейи Франсуа был принят послушником в Бометскую обитель, построенную королем Ренэ. Там он познакомился с юным отпрыском старинного туреньского рода Жофруа д'Этисаком, который в двадцать три года стал уже епископом Майезейским, и двумя братьями дю Белле, один из которых впоследствии сделался епископом, а другой — полководцем. На всех троих он произвел прекрасное впечатление и сумел расположить их в свою пользу.

Свое послушание Рабле окончил в Фонтене-ле-Конт, у францисканцев; в 1520 году он постригся. Среди прочих монахов, которые, как рассказывают, выполняли обет невежества усерднее, чем все иные обеты, он один с жаром отдавался наукам, и если справедливо предположение, что, создавая много лет спустя образ любознательного человека, он имел в виду самого себя, то, следовательно, у нас не может быть сомнении, что в молодости он вел добродетельный, отнюдь не рассеянный, безупречный образ жизни. И мы, в самом деле, с радостью узнаём юного брата Франсуа на картине, написанной яркими и сочными красками, — картине, украшающей собою одну из глав третьей книги «Пантагрюэля»: «…взгляните на человека, прилежно что-либо изучающего: вы увидите, что все артерии его мозга натянуты как тетива… все естественные отправления у такого любознательного человека приостанавливаются, все внешние ощущения притупляются, — словом, у вас создается впечатление, что жизнь в нем замерла, что он находится в состоянии экстаза… Оттого-то хранит свою девственность Паллада, богиня мудрости и покровительница ученых. Оттого девственны Музы, оттого же вечно невинны Хариты. И, помнится мне, я читал, что мать Купидона, Венера, допытывалась у него, отчего он не трогает Муз, и он ей ответил, что они до того прекрасны, до того чисты, до того честны, до того целомудренны и так всегда заняты: одна — над небесными светилами наблюдениями, другая — всевозможными вычислениями, третья — геометрических тел измерениями, четвертая — риторическими украшениями, пятая — поэтическими своими творениями, шестая — музыкальными упражнениями, что, когда он к ним приближается, то, стыдясь и боясь их обидеть, он опускает свой лук, закрывает колчан и гасит факел, а потом снимает с глаз повязку, чтобы получше рассмотреть их лица, и слушает их приятное пение и стихи. И получает он от этого величайшее наслаждение и так бывает порой очарован их красотою и прелестью, что засыпает под музыку, а не то чтобы на них нападать или же отвлекать от занятий» (III, XXXI).

В Фонтене-ле-Конт Рабле охватила та неутолимая жажда знаний, какою томились тогда все самые пытливые умы и благороднейшие сердца. Мощный ветер, проносившийся в ту пору над миром, теплые веяния весны человеческого разума коснулись и его чела.

Античный гений воскресил человечество. Первой восстала от сна Италия и устремилась к знанию и красоте. В отечестве Данте и Петрарки античная мудрость не могла погибнуть окончательно. Необычайное происшествие, о котором рассказывает папский летописец Стефано Инфессура, есть как бы символ этого пробуждения.

Это было 18 апреля 1485 года. В столице Италии прошел слух, что ломбардские рабочие, производя раскопки вдоль Аппиевой дороги, нашли римский саркофаг, на котором по белому мрамору было выгравировано: «Юлия дочь Клавдия». Когда подняли крышку, то увидели девушку лет пятнадцати — шестнадцати, сохранившую благодаря каким-то неведомым мазям или волшебным чарам всю ослепительную свежесть своей красоты. Длинные светлые волосы рассыпались по ее белоснежным плечам, и сквозь сон она улыбалась. Римские воины в порыве восторга отнесли мраморное ложе Юлии в Капитолий, и сейчас же туда длинной вереницей потянулся весь город, чтобы взглянуть на несказанную красоту этой девушки. Люди созерцали ее молча и долго, ибо, по словам летописцев, она была несравненно прекрасней всех живших в то время женщин. Наконец папа Иннокентий заметил то неописуемое волнение, какое вызывало в народе это зрелище; боясь, как бы радующее взор тело девушки не пробудило нечестивый языческий культ, он велел ночью похитить его и тайно похоронить. Но римский народ навсегда сохранил воспоминание об античной красоте, прошедшей перед его глазами.

Вот что такое итальянское и всеевропейское Возрождение. Это — вновь обретенный дух античности, это — воскрешенная античная словесность и науки. И как животворны, как жизнеспособны греческие и римские шедевры! Они восстают из тлена, и человеческая мысль мгновенно разрывает их саваны. Из этих раскиданных по всему свету обломков, пролежавших под спудом более тысячи лет, вдруг выбивается вечный источник обновления. Умы, вскормленные схоластикой, приспособленные для усвоения узкого круга школьных истин, в общении с древними обретают освобождающее начало. Над этим стоит призадуматься! В греческих и латинских фрагментах, извлеченных из монастырского мрака, оживали две великие цивилизации, управляемые мудрыми законами, защищаемые гражданскими доблестями, превозносимые ораторским красноречием, украшаемые искусствами и поэзией. Постараемся глубже понять, постараемся понять до конца воскресение человечества, погибавшего от варварства, невежества и страха. Греческий гений сам по себе обладал способностью избавлять и спасать, но довершили раскрепощение человеческих душ те усилия, которые затрачивались для того, чтобы воспринять его. Идеи Платона и Цицерона были, без сомнения, благотворны; работа и дисциплина ума, старавшегося воспринять их, были еще благотворнее. Люди осмелились наконец мыслить! Полагая, что учатся мыслить у древних, они начинали мыслить по-своему. Вот что такое Возрождение.

Книгопечатня, изобретенная, как выражается Рабле, «по внушению ангелов», в середине XV века, во многом способствовала этому возрождению наук, которое, в силу своей исключительности, было названо просто «Возрождением». Скромная подражательница каллиграфии, влачившая на первых порах тайное, подпольное существование и всецело занятая перепечаткой библий, книгопечатня постепенно растет, ширится и распространяет по всему миру духовную и светскую литературу. Печатный станок размножает тексты; выражаясь языком Пантагрюэля, это огромная давильня, откуда для всех брызжет вино знания.

В Париже первый печатный станок появился при Людовике XI, найдя приют в одном из сорбоннских подвалов, — вскоре там уже насчитывалось около тридцати таких станков. В ученом городе Лионе в начале XVI столетия их было уже пятьдесят. В Германии количество печатных станков к этому времени перешло за тысячу. Для Франкфурта книжный базар представлял неиссякаемый источник обогащения. Сокровища античного мира, еще недавно хранившиеся в сундуках у немногочисленных гуманистов, становятся общим достоянием. В 1470 году напечатан Вергилий, в 1488 — Гомер, в 1498 — Аристотель, в 1512 — Платон. Между литературами разных стран происходит обмен идеями и открытиями. Из глубины одной из базельских книжных лавок маленький, хилый и слабый старик твердой рукой ведет человечество вое дальше и дальше по пути к знанию и сознанию: имя ему — Эразм Роттердамский.

В то время как во всей своей классической красоте и славе воскресает прошлое, экспедиции Васко де Гама, Колумба и Магеллана выявляют подлинный лик земли, а система Коперника, разорвав узкие круги астрологического неба, внезапно открывает бесконечность вселенной.

Во Франции возрождаются науки. По всей стране учреждаются школы, и епископы охраняют их от ленивых и невежественных монахов. Сухая и бесплодная схоластика умирает: в области духа ее смерть — это смерть самой смерти. Схоластика мертва: все оживает, все расцветает, все радуется.

Брату Рабле, находившемуся в Фонтенейской обители, передалось это страстное желание все узнать и постичь, которое воспламеняло тогда лучшие умы человечества. Среди окружавших его монахов, ничему не учившихся из боязни заразиться свинкой, были все же трое или четверо пристрастившихся, как и он, к изучению древних языков. Один из них известен нам не под своим настоящим именем: до нас дошло его греческое прозвище «Финетос». Другой — это тот самый Пьер Лами, который к тому времени, когда более юный брат Франсуа только еще начинал заниматься греческим языком, сделал в этой области большие успехи и своею начитанностью заслужил уважение наиболее известных гуманистов.

В те времена люди науки, живя в разных странах, знали друг друга, старались поближе познакомиться, между ними создавались как бы некии тайные братства. Они ездили друг к другу и вели ученые беседы, отличавшиеся такой свободой, какая и не снилась нынешним академикам. Если же нельзя было видеться, обменивались письмами. В наши дни этой переписке тогдашних ученых соответствует сотрудничество в специальных журналах и академические заседания. Количество писем, которыми обменивались по интересовавшим их вопросам ученые гуманисты, огромно. «Я завален письмами из Италии, Франции, Англии и Германии», — сообщает Анри Эстьен. Эразм признается, что он получал ежедневно двадцать писем, а сам отправлял сорок.

Фонтенейские монахи-эллинисты посещали местных светочей ума: королевского адвоката Жана Бриссона и его родственников, уговаривавших брата Франсуа, в надежде, что это развяжет ему язык, зашвырнуть свой клобук в крапиву; первого заместителя наместника — Артюса Кайе; Андре Тирако, фонтенейского судью и зятя Кайе, и председателя сентского суда — Эмери Бушара. Все это были гуманисты и большие поклонники античности, находившие в «Пандектах» неисчислимые достоинства, подобно Пантагрюэлю, знавшие наизусть лучшие места из римского права и дававшие им философское истолкование. По всей вероятности, они рассчитывали, и не без основания, найти в старинных текстах твердые правила и справедливые законы. В обществе этих людей Рабле сделался неплохим законоведом и горячим поклонником Папиниана.

Пьер Лами состоял в переписке с Гильомом Бюде — знаменитым комментатором «Пандект», знавшим греческий язык и латынь, как никто во Франции, и совмещавшим ученые занятия с высокими обязанностями королевского секретаря. Этот великий человек писал фонтенейскому иноку на греческом и латинском языках письма, свидетельствующие о его блестящей эрудиции, и в каждом письме неукоснительно посылал привет юному Рабле: «Кланяйтесь от меня Вашему брату во Христе и в науке… До свидания, передайте от меня тысячу приветов милому и ученому Рабле — устно, если он с Вами, или письменно, если он в отсутствии».

Милый и ученый Рабле тоже добивался чести получить письмо от великого человека. Пьер Лами обещал ему в этом помочь, но в течение довольно долгого времени старания его оставались безуспешными. Отчаявшись получить письмо, брат Франсуа послал Гильому Бюде шутливый донос на своего товарища: он изобличал Лами в том, что тот, мол, кичится своим мнимым влиянием. Бюде ответил ему столь же насыщенной римским правом и оттого достаточно тяжеловесной шуткой. Эти столпы учености играли с «Дигестами», как Гаргантюа с большим колоколом Собора Парижской богоматери.

Судья Тирако в 1512 году, двадцати четырех лет от роду, женился на одиннадцатилетней Мари Кайе, и теперь он изыскивал наилучшие методы воспитания, образования и развития своей юной супруги. С этой целью он обратился к древним писателям и, перечитав великое множество текстов, спешно написал трактат «De legibus connubialibus»; предполагают, что над этим трактатом, вышедшим в 1513 году, он заставил трудиться молодых ученых из Фонтенейского монастыря. Вот к чему в основном сводится учение Тирако о правах и обязанностях супругов.

Женщина, по сравнению с мужчиной, существо низшее; ее дело — повиноваться, его — повелевать. Так устроила природа.

Физическая сила и ум — вот преимущества мужчины.

Надо выбирать такую жену, которая была бы не слишком красива, но и не слишком уродлива, и принадлежала к тому же кругу, что и жених, хотя найти себе девушку знатного рода не возбраняется. Вдов и перезрелых девиц следует остерегаться. Мужчины должны вступать в брак тридцати шести лет, девушки — восемнадцати. (Сам Тирако, как мы видели, женился двадцати четырех лет на одиннадцатилетней.) Весьма рекомендуется навести справки о том, из какой семьи невеста, откуда она родом и каков у нее нрав.

Помолвка. Женщине разрешается наряжаться только для мужа или для жениха. Каждый из брачующихся обязан открыть будущему спутнику жизни свои недостатки; впрочем, это не означает, что девушка должна раздеться в присутствии жениха.

Муж не должен позволять жене смотреть на себя как на ровню. В его интересах, однако, не бить ее и не наносить ей каких бы то ни было обид, ибо в ее распоряжении всегда имеются два способа мести. Один из них достаточно известен; другой — это яд.

Полновластной хозяйкой женщина может быть только в саду; ее рабочий инструмент — прялка. Муж волен воспользоваться советом жены, но горе ему, если он поверит ей свои тайны.

Кто хочет, чтобы жена его любила, тот должен платить ей тем же и никогда не изменять ей. Да остерегутся супруги прибегать к заклинаниям, приворотным зельям и прочим видам колдовства, с помощью которых обычно надеются приворожить любимое существо. Пусть лучше они посредством взаимной привязанности и другими честными путями добиваются прочности семейного счастья.

Разумеется, наш ученый судья расценивает женщин иначе, чем их расценивали во всех современных ему галльских сказках и фарсах. Тон у него иной, чем у автора «Пятнадцати радостей брачной жизни». Он хочет быть справедливым. И в этом его ошибка. Проявлять по отношению к женщине высшую справедливость — значит наносить ей высшее оскорбление. Какие бы похвалы ни расточал ему Рабле, Тирако все же не хватало душевной мягкости и благожелательности. Он утверждал, что хороших женщин так мало, что для них не стоит создавать особые законы. Он заставлял их расплачиваться за грехи дурных. Наконец, не будучи женоненавистником, он не был и другом женщин, ибо не чувствовал женской прелести. Книга его вызвала толки. Председатель сентского суда Эмери Бушар, близкий друг францисканцев-эллинистов из Фонтенейского монастыря и друг самого Тирако, задался целью опровергнуть основные положения его трактата «De legibus connubialibus» в особой книге, написанной на латыни, но из желания щегольнуть своей ученостью, озаглавленной им по-гречески — («о природе женщин») и представляющей собой апологию прекрасного пола, с которым так сурово обошелся фонтенейский судья.

Рабле был другом Эмери Бушара; по-видимому, он был еще ближе с Андре Тирако. И хотя этот спор законоведов не имел отношения к богословию, Тирако обратился за разъяснениями к юному францисканцу.

Во всем этом деле для Тирако был один неясный пункт. Эмери Бушар указывал в своей книге, что женщины избрали его своим адвокатом, прося защитить их от автора «De legibus connubialibus». Фонтенейскому судье было невдомек, как это женщины додумались взять себе адвоката в процессе из-за книги, которую они не читали, потому что она написана на латыни. «Как они узнали, что книга написана против них?» — допытывался озадаченный судья. Брат Франсуа разгадал ему эту мудреную загадку, и Тирако был удовлетворен.

«С Эмери, этого женолюба (в подлиннике — mulierarius), — высказал предположение юный монах, — вполне могло статься, что, сидя где-нибудь за столом или у камелька, он перевел им по-своему те места, где о прекрасном поле говорится без особого уважения. Он хотел вас очернить, дабы самому возвыситься в их глазах».

Как видим, юный брат Франсуа уже тогда знал и наблюдал людей. Но, будучи слишком большим эрудитом для того, чтобы пренебрегать советами древних, он тут же сослался на авторитет Лукиана, который в своем  предупреждает оратора, что тот непременно должен нравиться женщинам, если желает преуспевать в жизни.

Итак, Франсуа Рабле в самом юном возрасте принял участие в ученом споре о выгодах и неудобствах брачной жизни, в которых позднее придется разбираться его двойнику — Панургу.

В 1520 году Пьер Лами отправился в Сент к председателю суда Эмери Бушару, защитнику женщин. Оттуда он написал по-латыни письмо противнику женщин, судье Тирако; это дошедшее до нас письмо показывает, что спор не отразился на дружбе оппонентов. В нем Лами отзывается о Рабле как о юноше весьма образованном, хотя только еще начинающем писать на греческом языке.

«Меня раздирают противоречивые чувства, — признается Пьер Лами, — с одной стороны, если ради Эмери я вынужден буду здесь задержаться, то меня загрызет тоска по Вас и по нашему дорогому Рабле, самому просвещенному из братьев-францисканцев; с другой стороны, вернуться к Вам, что я, к великой своей радости, сделать не замедлю, это значит лишиться удовольствия быть с Эмери. Однако я нахожу огромное утешение в том, что, наслаждаясь обществом одного из Вас, я наслаждаюсь обществом и другого, — так похожи Вы друг на друга характером и ученостью, — и что присутствие Рабле, столь ревностного в исполнении обязанностей дружбы, мы тоже будем постоянно ощущать благодаря его письмам, как латинским, которые он пишет свободно, так и греческим, которые он начал писать совсем недавно… Не стану долго распространяться на эту тему, так как скоро мы возобновим на досуге наши сборища в лавровой роще и наши прогулки в садике».

Нас не должно удивлять, что Рабле, в 1520 году только еще упражнявшийся в писании на греческом языке писем друзьям, четыре года спустя уже смог сочинить в подражание Мелеагру греческие стихи. Он почтил «De legibus connubialibus» эпиграммой, которую Тирако, по обычаю того времени, воспроизвел в издании 1524 года на титульном листе своей книги. Вот ее буквальный перевод:

«Увидев эту книгу в Элизиуме, мужчины и женщины хором воскликнут: „Если бы те законы, при помощи которых наш знаменитый Андре научил галлов хранить супружескую верность и уважать святость семейного очага, установил Платон, — был ли бы тогда на земле кто-нибудь выше Платона?“»

Между тем труд, который так расхвалил Рабле, — это всего лишь неудобочитаемая компиляция, ворох текстов, нагроможденных как попало, без всякого отбора. Тирако выше Платона!.. Неумеренность похвалы лишает ее всякого смысла. Повинен тут не столько сам Рабле, сколько дух времени, не соблюдавший меры ни в славословии, ни в порицании.

Из всего вышесказанного никак нельзя заключить, что устав Фонтенейской обители был очень суров и что он не допускал общения с внешним миром. Но капитул и большинство монахов все же косо посматривали на кучку эллинистов. Они боялись, как бы знание не погубило души, в особенности — знание греческого языка. Не они одни испытывали эту боязнь — ею были охвачены все монастыри. В каждом изучающем греческий язык видели будущего еретика. Если судить по тому отвращению, какое внушал Рабле некий брат Артус Культан — предмет его вечной ненависти, то надо думать, что среди фонтенейской братии именно он особенно враждебно настроен был к эллинистам. Наушник и доносчик, он делал любознательным монахам всякие пакости. На это и намекает Рабле, когда, в шутливой форме выражая свой гнев, именует его frere articulant, что значит — «с любопытством подглядывающий», и frere diabliculant, что значит — «клевещущий».

В конце концов капитул распорядился произвести обыск в кельях Пьера Лами и Франсуа Рабле. У них нашли греческие книги, немецкие и итальянские рукописи и произведения Эразма. Все это было отобрано. Кроме того, обоим ученым предъявили тяжкое обвинение. Им ставилось в вину, что вместо того чтобы отдавать в монастырскую казну те деньги, которые они получали за проповедование слова божия, они тратили их на приобретение огромной библиотеки. О справедливости этого обвинения нам судить трудно, но. всю его серьезность мы сознаем отчетливо.

Ввергнутые в узилище, лишенные книг и бумаги, Пьер Лами и Франсуа Рабле терпели великие бедствия и ожидали еще горших. Да и чего еще могли они ждать от презренных монахов, невежественных, напуганных и именно поэтому особенно легковерных и озлобленных? Осторожный и дальновидный брат Франсуа опасался мести «нечистой силы» — так называл он брата Артуса и всех прочих freres diabliculants. Пьер Лами чувствовал себя столь же неуютно. Этот весьма сведущий человек припомнил, что древние римляне имели обыкновение гадать на книге, читая в ней отроки, которые они не глядя отмечали ногтем, а так как для этого пользовались преимущественно стихами Вергилия, то и самый способ угадывания будущего именовался «гаданием по Вергилию». Лами взял том Вергилия, просунул палец между страницами, потом открыл книгу и прочел отмеченную строку:

Пьер Лами и Франсуа Рабле не пренебрегли советом оракула. Обманув тюремщиков, они пустились в бегство и, вырвавшись из свирепых когтей «нечистой силы», нашли в окрестностях Фонтене надежное убежище, ибо здесь у них были друзья. Однако положение беглого монаха было не менее опасным и шатким. Скрывшись у кого-то из друзей, измученные постоянной тревогой за свою судьбу, они прибегли к заступничеству всемогущих людей и нашли покровителей даже среди придворных.

Знаменитый Гильом Бюде, которому они написали оба, ответил им с искренним и красноречивым возмущением эллиниста, видящего, что других эллинистов постигла кара за благородную страсть к наукам, — страсть, которой он сам предавался с таким наслаждением. Его негодующе торжественное письмо написано тем характерным для переписки тогдашних ученых высокопарным слогом, недурные образцы которого вскоре даст нам Рабле, — ведь он тоже цицеронизировал по мере надобности. Вот достаточно пространный отрывок из письма Гильома Бюде в переводе с латинского:

«Бессмертный боже, покровитель Вашей священной конгрегации, равно как и моей дружбы с Вами! Что за весть дошла до меня! Оказывается, Вас и Вашего Пилада — Рабле за усердие в изучении греческого языка всячески донимают и притесняют в Вашей обители заклятые враги печатного слова и всего изящного. О, пагубные бредни! О, чудовищное заблуждение! Итак, тупые и грубые монахи в духовной слепоте своей осмеливаются преследовать клеветою тех, чьи познания, приобретенные в столь краткий срок, должны бы составлять гордость всей братии!.. Нам тоже пришлось столкнуться с проявлениями их бессмысленной злобы; мы сами подвергались их нападкам, ибо они видели в нас вождя тех, кого, по их выражению, „охватило бешенство эллинизма“ и кто поддерживает недавно восстановленный, к вечной славе нашего времени, культ греческой словесности — культ, который они поклялись уничтожить…

Все друзья науки были готовы по мере сил и возможностей помочь Вам в беде — Вам и тем немногим монахам, которые вместе с Вами стремятся познать всеобъемлющую науку… Однако мне сообщили, что всем этим невзгодам пришел конец с тех пор, как Ваши преследователи поняли, что навлекают на себя гнев влиятельных лиц и самого короля. Итак, Вы с честью выдержали испытание и теперь, надеюсь, с еще большим рвением приметесь за дело».

Рабле получил от великого гуманиста письмо приблизительно такого же содержания. Бюде особенно радовало то, что молодой ученый получил обратно книги и что насилие теперь уже невластно над ним:

«Один из наиболее просвещенных и гуманных Ваших братьев сообщил мне новость, которую я заставил его подтвердить под клятвою, а именно, что Вам вернули незаконно отобранные у Вас книги, усладу Ваших дней, и что Вы вновь обрели свободу и покой».

Гильом Бюде не ошибался. Оба францисканца находились вне опасности. Положение Рабле значительно улучшилось: брат Франсуа получил от папы Климента VII разрешение перейти в бенедиктинский орден и поступить иеромонахом в Майезейское аббатство с правом пользования его доходами. Эти льготы все же не удовлетворили Рабле, из которого, между прочим, если бы не «нечистая сила», возможно, вышел бы примерный монах: дело в том, что он терпеть не мог колокольного звона и не любил прерывать свои занятия ради хождения к утрене. И он повел бродячий образ жизни, служа в церкви от случая к случаю.

Епископ Майезейский смотрел сквозь пальцы на те вольности, какие позволял себе Рабле; он знал брата Франсуа еще по Бометской обители и считал его человеком выдающимся.

Жофруа д'Этисак — юный прелат, который в 1518 году, когда ему еще не исполнилось двадцати пяти лет, в виде особого исключения был посвящен в епископы, — вел в Майезе красивую и привольную жизнь феодала. Майезе стоит среди вандейских болот, на высоком берегу одного из тех двух рукавов, что образует Олиза, приток Ньортской Севры. Там возвышалось старинное аббатство, возведенное в ранг епископства папой Иоанном XXII. Жофруа д'Этисак, любивший, как все феодальные сеньоры эпохи Возрождения, окружать себя роскошью, украсил заново отстроенную монастырскую церковь порталом, являвшим собою чудо новой архитектуры, а кельи превратил в дворец итальянского стиля, с широкими изящными лестницами и с прелестным внутренним двориком, где сверкал на солнце фонтан. Вокруг своих дивных палат Жофруа д'Этисак разбил сады, полные цветов и редкостных растений. Обосновавшись в Лигюже, — быть может, в той самой круглой башне, где и сейчас еще показывают его комнату, — Рабле завязал знакомства с местными учеными. Особенно подружился он со своим земляком, пуатьерским прокурором Жаном Буше, автором «Аквитанских летописей» и множества других прозаических и стихотворных произведений. Говорят, что Лигюже славился хорошими фруктами и хорошими винами, а главное — хорошими книгами и учеными беседами. Рабле хвалил местное вино. Быть может, он делал это из любезности. Я лично подозреваю, что Франсуа ничего не понимал в винах. Слово «бутылка» не сходит у него с языка, но не бутылка, а книга была спутницей его дней, и упивался он лишь мудростью и благими мыслями.

Жофруа д'Этисак любил гуманистов и не питал ненависти к деятелям Реформации. В то время во Франции многие епископы и кардиналы покровительствовали ученым и поощряли распространение светской и духовной литературы. Двор до 1524 года тоже благожелательно относился к нововведениям. У Реформации, зародившейся во Франции еще до Лютера, не было лучших друзей, чем кроткая и набожная сестра короля Маргарита Ангулемская, герцогиня Алансонская, впоследствии — королева Наваррская. Сам король сочувствовал этому движению. Французские короли вечно враждовали с панами, и, конечно, Франциск I до конца продолжал бы оказывать покровительство деятелям Реформации, если б не необходимость обратиться за поддержкой к Ватикану в борьбе против Карла V и сторонников Империи.

Сорбонна, монашество и простонародье, напротив, крепко держались за старинные обычаи и за старую веру. Дальше мы увидим, с каким пылом, с какой горячностью отстаивал их и защищал мелкий городской люд. Таким образом, нет ничего удивительного, что к брату Франсуа, бывшему на подозрении у фонтенейских монахов, прекрасно относился епископ Майезейский. Брат Франсуа был человек на редкость любознательный. Мы знаем от него самого, что в Лигюже, в своей маленькой комнатке, он работал в постели. И это отнюдь не изнеженность: просто его комната не отапливалась. В то время люди защищались от холода лишь при помощи пологов и каминных заслонок. Франсуа Рабле приобрел столь обширные познания, что им дивились образованнейшие из его современников. Он был философом, богословом, математиком, юристом, музыкантом, астрономом, художником, стихотворцем. В этом отношении он стоит наравне с Эразмом и Бюде. Но необыкновенным, во всяком случае исключительно редким для своего времени явлением делает Рабле то, что его ученость питалась не только книгами, но и непосредственными наблюдениями; это была ученость не буквоеда, а мыслителя; за словами он видел предметы, видел живую жизнь.

После всего сказанного нас не должно удивлять его намерение изучить медицину, способную глубже, чем какая-либо другая наука, проникнуть в тайну бытия, — по крайней мере такие она возбуждала надежды в ту эпоху великих надежд. В Монпелье медицинский факультет существовал с давних пор. Методы преподавания были туда завезены арабами и евреями. Факультет славился своими профессорами, своими привилегиями и своими идеями. Рабле отправился в Монпелье; при этом он избрал не самый прямой и не самый короткий путь. Таков был его обычай. Он любил интересные путешествия и, как говорит Гомер об Одиссее, долгие блуждания. Так же как Жану де Лафонтену, который, видимо, подражал ему в этом, как и в искусстве рассказа, Рабле доставляло удовольствие делать крюк. По всей вероятности, в города и университеты он заходил по дороге, — так именно он посетил Париж, Пуатье, Тулузу, Бурж, Орлеан, Анже. Наконец, 17 сентября 1530 года, в регистрационной книге Монпельерского медицинского факультета он написал следующее: «Я, Франсуа Рабле, уроженец города Шинона Турской епархии, прибыл сюда с целью изучить медицину и наставником своим избрал знаменитого учителя Жана Широна, доктора и преподавателя этого университета. Обязуюсь соблюдать все правила вышеназванного медицинского факультета по примеру всех, кто добровольно зачисляется в студенты и приносит установленную присягу, в чем и подписуюсь. Лето от рождества Христова 1530-е, сентября 17 дня».

Что на медицинском факультете Франсуа Рабле учился блестяще — это не подлежит сомнению. Нам известно, что наиболее глубокие познания он приобрел в анатомии и ботанике. Его любознательность и прилежание были безграничны. Но в нем обнаружился также большой охотник до развлечений. В Монпелье он попал в веселую компанию и принял живейшее участие в забавах студенческой молодежи. Рабле сам рассказал нам о том, с каким увлечением он и его коллеги — Антуан Сапорта, Ги Бугье, Бальтазар Нуайе, Толе, Жан Кентен, Франсуа Робине и Жан Пердрие — разыгрывали одну комедию или, вернее, фарс. Это был один из тех полных живости и остроумия фарсов типа «Адвоката Патлена», которые так любил французский народ в эпоху Людовика XII. Рабле называет его «Нравоучительной комедией о человеке, женившемся на немой», и достаточно подробно излагает его содержание. Жена нема от рождения. Любящий супруг хочет, чтобы она заговорила. Она и точно заговорила благодаря искусству лекаря и хирурга, которые подрезали ей подъязычную связку. Но, едва обретя дар речи, она принялась болтать без умолку, так что доведенный до отчаяния муж опять побежал к лекарю просить помочь этому горю и заставить ее замолчать.

«В моем распоряжении имеется немало средств, которые могут заставить женщину заговорить, — ответил лекарь, — и нет ни одного, которое заставило бы ее замолчать. Единственное средство от женской болтовни — это глухота мужа».

Несчастный муж соглашается прибегнуть к этому средству за неимением других. Врачи как-то там поворожили, и он оглох. Жена, обнаружив, что он ничего не слышит и что она бросает слова на ветер, приходит в ярость. Лекарь требует вознаграждения. Муж говорит, что он его не слышит. Тогда лекарь незаметно подсыпает мужу какого-то порошка, от которого муж сходит с ума. Сумасшедший муж и разъяренная жена дружно бросаются с кулаками на лекаря и хирурга и избивают их до полусмерти. На этом кончается комедия. Рабле уверяет, что он ни над чем так не смеялся, как над этой патленщиной. Нас это не должно удивлять. Рабле вообще любил фарс, а тут перед нами превосходный его образец. В нем чувствуется Теренций, что в глазах гуманиста являлось, конечно, достоинством. Развязка взята у автора изумительного фарса о Патлене. Мольер, создавая своего «Лекаря поневоле», много заимствовал из пересказа Рабле. Как видите, в этом любительском спектакле пересеклись блестящие эпохи в истории театра.

Среди тех удовольствий, какие позволял себе в студенческие годы Рабле, следует отметить прогулки на Золотые, или, как у нас принято называть их, Иерские острова, а еще иначе — Стехады, находящиеся в пяти милях от Тулона, омываемые синим морем и сплошь покрытые апельсинными и оливковыми деревьями, виноградниками, пробковыми дубами, соснами, пальмами и олеандрами. Рабле здесь так понравилось, что позднее он решил стать калогером этих островов (калогер — духовное звание у восточных христиан).

Получив звание бакалавра, он, по обычаю того времени, прочитал публичный курс лекций, на которых занимался толкованием «Афоризмов» Гиппократа и «Ars Parva» Галена, а затем, не дожидаясь докторской степени, вышел из университета. Рабле не сиделось на одном месте.

Его привлекал Лион. Этот город в еще большей мере, чем Париж, был городом книгоиздателей. Ученые в твердой уверенности, что найдут здесь работу и родственную среду, стекались в Лион со всех концов. Рабле отправился туда в начале 1532 года. В ноябре того же года он поступил врачом в городскую больницу на сорок ливров в год.

В медицине в то время сталкивались два различных течения, и Рабле еще не сделал между ними решительного выбора: авторитет древних был тогда непогрешим (на Гиппократа молились); с другой стороны, природная склонность побуждала Рабле к практическим занятиям. В отличие от других ученых, он делал вскрытия, несмотря на то, что их осуждала церковь и не допускали тогдашние нравы. Юный Андре Везаль пока еще не охотился за трупами на кладбищах и под виселицами. Рабле однажды публично вскрыл в лионской городской больнице труп повешенного. Этьен Доле, уже составивший себе имя среди гуманистов, запечатлел это из ряда вон выходящее событие в написанной латинскими стихами похвальной речи, которую он по прихоти своей фантазии вложил в уста казненного. Он заставил его произнести следующую тираду:

«Сдавленный роковою петлей, я позорно висел на перекладине. И вдруг — о, нечаянное блаженство, коего я никогда не осмелился бы просить у великого Юпитера! Я привлек к себе внимание многолюдного сборища: меня вскрывает ученейший из докторов, желающий показать на примере моего организма ту несравненную гармонию, ту божественную красоту, какою создатель наделил венец своего творения — человеческое тело. Толпа глядит не отрываясь… Какая высокая честь, какая незаслуженная слава! А ведь я мог стать игралищем ветров, добычей жадного и крикливого воронья! О, ярись же, завистливый рок! Я купаюсь в лучах славы».

Рабле подружился с Этьеном Доле, хотя тот был на четыре года моложе его. Как-то, во время своих научных занятий, он обратил внимание на маленькую рыбку и принял ее за garum — род анчоуса, служивший древним весьма изысканной закуской. Произведя различные опыты и восстановив старинный рецепт ее засола, Рабле, в восторге от своего открытия, написал на этот случай латинские стихи и вместе с банкой garum'a отослал Доле. Трогательно это стремление гуманистов распространить свою универсальную любознательность на древнюю гастрономию и кулинарию! У себя за письменным столом эти добросовестные ученые воссоздавали меню Лукулловых пиршеств, а сами пробавлялись в харчевне дешевой колбасой. Чаще же всего довольствовались селедкой.

В Лионе Франсуа Рабле делил свое время между больницей и книжной лавкой Себастьяна Грифа. Другие интересы отвлекали его от медицины. И — по крайней мере на время — они взяли верх. Как-то раз он самовольно отлучился из больницы и в тот же день лишился места. Тогда, ради заработка, он начал издавать книги, и они нашли себе сбыт в книжной лавке с изображением грифа вместо вывески на улице Мерсьер. Эмблема заменяла фамилию владельца книгопечатни и книгопродавца Себастьяна Грифа, в 1524 году приехавшего из Швабии в Лион, а четыре года спустя прославившегося великолепными изданиями греческих и латинских текстов. В 1532 году Рабле напечатал у Себастьяна Грифа «Epistolae medicinales Manardi», посвятив это издание судье Тирако, и «Афоризмы» Гиппократа с посвящением епископу Жофруа д'Этисаку. Дни Фонтене-ле-Конт и Лигюже были ему памятны. Хотя «Афоризмы» выдержали уже несколько изданий, Рабле счел долгом предпринять новое, так как в его распоряжении находился превосходный старинный список, содержавший подробный комментарий. Этот комментарий он принял на веру и не постеснялся разъяснить то, что было достаточно ясно само по себе. Жан Платар, большой специалист в этих вопросах, утверждает, что Франсуа предстояло еще пройти хорошую школу, прежде чем занять место в ряду великих гуманистов своей эпохи.

Одновременно Рабле напечатал два отрывка из римского права, завещание Луция Куспидия и купчую крепость, с посвящением, написанным наполовину на греческом, наполовину на латинском языке, защитнику женщин Эмери Бушару, ставшему советником короля и членом государственного совета. Увы, Франсуа и тут не повезло. Оба текста представляли собой подделку, чистейшую, сплошную подделку. Завещание Куспидия было сфабриковано в предыдущем столетии Помпеем Лактом, а купчая крепость вышла из-под пера Иовиана Понтана, который сделал из нее вступление к комическому диалогу, озаглавленному им «Actius». Как же такой сведущий человек мог попасть впросак? Он любил древность, а любовь слепа, восторг мешает критике. Но все же своим знанием древних мы обязаны великим людям Возрождения. Поэтому нам не следует обращать против них то, чему они же нас научили. И поскольку современники Рабле не слишком дружно оспаривали подлинность этих двух текстов, то не будем же и мы строго судить его за ошибку, которую в его эпоху трудно было установить. Наконец, если великий туренец чересчур доверчиво отнесся к соотечественникам Поджо, то нам не следует впадать в другую крайность: излишнее недоверие может привести к тому, что произведения Тацита мы станем приписывать Поджо.

В XVI веке гуманисты составляли подобие некоего государства, особую литературную республику. Выражение это появилось тогда же. И президентом этой республики духа был старый Эразм Роттердамский. Нашему Франсуа, который когда-то с таким нетерпением ждал письма от знаменитого Гильома Бюде, в 1532 году, в Лионе, представился случай завязать переписку с самим Эразмом. Жорж д'Арманьяк, епископ Родесский и один из многочисленных в ту пору друзей словесности, познакомившись с Рабле, попросил его в ноябре месяце переслать Эразму труды Иосифа Флавия. Рабле приложил к посылке написанное им на латыни письмо великому человеку, доживавшему свою славную трудовую жизнь в Базеле. По неизвестной мне причине письмо это адресовано какому-то Бернару де Салиньяку. Но не подлежит сомнению, что подлинным адресатом является Дезидерий Эразм.

Приведу в буквальном переводе наиболее интересный отрывок:

«Я не преминул воспользоваться случаем, о наиученейший отец мой, выразить тебе через посредство благодарственного письма свое глубокое уважение и сыновнюю преданность. „Отец мой“, — сказал я? Я назвал бы тебя и матерью, будь на то твое соизволение. Ибо что делает для своего ребенка мать, вскармливающая плод своего чрева, еще ни разу не видев его, не зная даже, каким он будет, охраняющая его, укрывающая от свирепых бурь, то сделал ты для меня, хотя лицо мое тебе незнакомо, а мое безвестное имя не скажет тебе ничего. Ты меня воспитал; ты вспоил меня чистым молоком божественного своего знания; одному тебе обязан я всем, что есть во мне ценного, всем, чего я достиг. Не скажи я об этом во всеуслышание, я был бы неблагодарнейшим из людей. Еще раз низко кланяюсь тебе, дорогой отец, гордость своей отчизны, столп литературы, неутомимый поборник истины».

Письмо это, при всей своей напыщенности, какой требовал тогда эпистолярный жанр, выражает, однако, подлинные, искренние чувства. Рабле тщательно изучал труды Эразма; особенно часто перечитывал он «Апофтегмы» и «Пословицы», и ему не раз случалось вводить цитаты из них в собственные сочинения. Он делал это тем охотнее, что подражать и проявлять свою начитанность считалось тогда похвальным и почтенным занятием.

Продолжая свои научные изыскания, способствовавшие его популярности в мире ученых, Рабле находил время и для другого рода творчества, которым пренебрегали его собратья и который, однако, заслуживает нашего пристального внимания. Пользуясь вульгарным наречием, он составлял для простонародья гадательные книги и альманахи, носящие на себе гораздо более резкую печать своеобразия, нежели его ученые труды. Балагурство и грубые шутки перемежаются здесь с исполненными глубокой мудрости афоризмами. Каждое его предсказание — это насмешка над астрологами и прорицателями, это камешек в их огород. Он издевается над составителями гороскопов, в высшей степени остроумно обосновывая свое недоверие к ним. «Нет ничего глупее людей, — утверждает он, — воображающих, что цари, папы и вельможи имеют больше прав на небесные светила, чем страждущие и обездоленные: как будто со времени потопа или со времен Ромула и Фарамона нарочно для царей появлялись новые звезды!»

В этих лубочных книжках он настойчиво проводит идею вседержителя бога. Возвещая в альманахе на 1533 год крушение царств и религий, он спешит добавить:

«Это суть тайны высшего совета при царе небесном, от чьего благоусмотрения и произволения зависит все сущее и происходящее в мире; нам же остается пасть перед ними ниц и хранить молчание».

В 1532 году Рабле взял на себя еще более скромную задачу, которая, однако, привела его к созданию необыкновенной, изумительной, чудеснейшей книги в мире. Чтобы позабавить невежественных простолюдинов, он пересказал своими словами известную историю одного великана и выпустил ее под названием «Великие и неоценимые хроники Гаргантюа». Гаргантюа не был созданием Рабле. Слава его терялась во тьме веков. Особой известностью он пользовался в деревнях: во всех французских провинциях крестьяне рассказывали чудеса о его невероятной силе и аппетите. Всюду показывали огромные камни и обломки скал, которые он притащил, холмы и пригорки, выпавшие из его корзины. Книга Рабле «Великие и неоценимые хроники» — это всего лишь обработка старинных народных сказок. И отнес он ее не к ученому издателю Грифу, а к другому лионскому книгопродавцу, Франсуа Жюсту, и в один месяц она разошлась в таком количестве экземпляров, в каком библия не расходилась за девять лет.

Как же Рабле пришел к мысли написать вот об этом Гаргантюа и его сыне Пантагрюэле самый причудливый, самый веселый, самый оригинальный из романов, не похожий ни на какой другой, — произведение, которое нельзя сопоставить ни с «Сатириконом» Петрония, ни с «Великим пройдохой» Франсиско де Кеведо, ни с «Дон Кихотом» Сервантеса, ни с «Гулливером» Свифта, ни с повестями Вольтера? На этот вопрос мы не можем ответить с достаточной точностью и определенностью. Как в свое время источники Нила, происхождение Гаргантюа и Пантагрюэля составляет для нас загадку. Мне остается привести осторожные слова самого сведущего издателя Рабле — незабвенного Марти-Лаво:

«Мы можем только догадываться, что сначала Рабле переделал для лионского книгоиздателя Франсуа Жюста старинную народную сказку, которую он озаглавил „Великие и неоценимые хроники огромного и громадного великана Гаргантюа“, что затем, увлеченный этим сюжетом и ободренный успехом книжки, он написал „Пантагрюэля“, служащего ее продолжением, и что в конце концов он заменил свой первый слабый опыт новым и окончательным вариантом „Гаргантюа“, каковой и составил первую часть романа, „Пантагрюэль“ же составил вторую».

Таковы более или менее правдоподобные предположения. Не поднимая по этому поводу бесплодных и туманных споров, которые все равно ни к чему определенному нас бы не привели, мы сразу приступим к изучению этих первых двух книг и, воздерживаясь от суждения о том, какая из них, по нашему мнению, написана раньше, начнем именно с первой. Хотя порядок расположения частей у нашего автора и не имеет существенного значения, мы все же обязаны его придерживаться. Мы знаем наверное, что Пантагрюэль — сын Гаргантюа. Эта их родственная связь несомненна. Сейчас мы познакомимся с этими двумя страшными великанами, которые на поверку окажутся добрейшими существами, и будем наблюдать их благородное, я бы даже сказал, примерное поведение. Вместе с ними мы ежеминутно будем переходить от веселого к мрачному и от смешного к возвышенному. Мы отведаем и аттической и поваренной соли. Я уверен, что вам придется по вкусу и та и другая, но при этом я ручаюсь, что, находясь в обществе великанов и их родственников, вы не услышите ничего такого (уж я за этим послежу!), что могло бы оскорбить самый целомудренный, самый стыдливый, деликатнейший вкус. Я буду осторожен, я буду… Впрочем, умолкаю. Иначе вам может показаться, сударыни, что я слишком много наобещал.