Онлайн чтение книги Лето Святого Мартина
Глава XXII. ЦЕРКОВНЫЕ ОБРЯДЫ

Через пару часов после поединка в апартаментах маркиза де Кондильяка, в гостинице «Черный Кабан» в Ла-Рошете, господин Гарнаш, сопровождаемый одним лишь Рабеком, скакал галопом в сторону французской границы, направляясь в маленький городок Шейли, расположенный на дороге, ведущей через долину Изера к Кондильяку. Но его путь лежал мимо города. В двух милях к востоку от Шейли, на холме, склоны которого представляли собой сплошной виноградник, стояло низкое, квадратное серое здание монастыря Святого Франциска. Туда и направил господин Гарнаш бег своей лошади, и они с Рабеком поехали через виноградники, вверх по длинной извилистой дороге, освещенной мягким светом ноябрьского полудня.

Все мысли Гарнаша были о Валери, лицо парижанина было мрачным, а глаза печальными.

Наконец они достигли возвышенности; Рабек спешился и постучал хлыстом в монастырские ворота.

Появился привратник и, услышав от Гарнаша, что ему необходимо видеть аббата, предложил ему войти.

Гарнаша провели сквозь аркады, обрамляющие огромный четырехугольный двор и сад, где трудились двое монахов в рясах, подоткнутых выше колен, а затем вверх по лестнице в комнату аббата, которая оказалась небольшой и скудно обставленной и была пропитана слабым запахом воска, который присущ исключительно монастырским помещениям.

Аббат монастыря Святого Франциска в Шейли был высокий худощавый человек с аскетическим лицом. Нос его напоминал нос Гарнаша; такой тип носа свидетельствует о склонности скорее к действиям, нежели к молитвам. Он с серьезным видом поклонился этому рослому незнакомцу и попросил его сообщить, чем может быть ему полезен. Держа в руке шляпу, Гарнаш сделал шаг вперед и без колебаний изложил причину своего визита.

— Святой отец, — сказал он, — один из семейства Кондильяков сегодня утром встретил свой конец в Ла-Рошете.

Глаза монаха, казалось, оживились, словно у него проснулся интерес к внешнему миру.

— На все воля Божья, — вскричал он. — Путь порока навлекает гнев небес. Как этот несчастный встретил свою смерть?

Гарнаш пожал плечами.

— De mortuis aut bene, aut ninil note 43О мертвых или хорошо, или ничего (лат.)., — сказал он. Вид его был серьезен, голубые глаза строго смотрели перед собой, но аббат и не подозревал, как внимательно они наблюдают за ним. Он слегка покраснел, услышав упрек, но, смиряясь, лишь склонил голову и ждал, пока парижанин продолжит.

— Необходимо предать его тело погребению, святой отец, — мягко проговорил тот.

Услышав это, монах поднял голову, и на его щеках появился более густой румянец — теперь уже от гнева. Гарнаш был рад этому.

— Зачем вы пришли ко мне? — спросил он.

— Зачем? — нерешительно откликнулся Гарнаш. — Разве погребение мертвых не обязанность церкви? Разве это не составляет часть ваших священных обрядов?

— Вы спрашиваете так, как будто заранее ставите мой ответ под сомнение, — покачав головой, ответил монах. — Да, все это так, как вы сказали, но в наши обязанности не входит хоронить умерших безбожников и тех, кто при жизни был отлучен и умер без покаяния.

— Как можете вы быть уверены, что он умер без покаяния?

— Я не уверен, но предполагаю, что он умер без отпущения грехов, поскольку не нашлось бы священника, который, зная его имя, решился бы исповедать его, а если бы кто-то сделал это, не зная ни имени, ни об отлучении, то такая исповедь вообще не имеет силы. Просите других похоронить этого члена семейства Кондильяков; не имеет значения, чьими руками и в чьей земле его похоронят, как не имеет значения для лошади, на которой он ездил, или гончей, которая бегала за ним.

— Церковь бывает иногда слишком сурова, святой отец, — смиренно заметил Гарнаш.

— Церковь всегда справедлива, — строго ответил аббат, и гнев вспыхнул в его темных глазах.

— При жизни он был знатным дворянином, — задумчиво произнес Гарнаш. — Не подобает, чтобы после смерти его телу не были оказаны должные почести.

— Тогда пусть те, кого почитали Кондильяки, окажут теперь почести этому умершему Кондильяку. Церковь не в их числе, месье. Со времени смерти последнего маркиза семейство Кондильяков взбунтовалось против нас, с нашими священниками дурно обращаются, наш авторитет презирают, они не платят десятину, не ходят к причастию. Устав от такого неблагочестия, церковь наложила на них проклятие, под этим проклятием они, похоже, и гибнут. Мое сердце скорбит о них, но…

Он развел руками, длинными и настолько худыми, что они были почти прозрачными, и его лицо осталось опечаленным.

— И тем не менее, святой отец, — сказал Гарнаш, — двадцати братьям монастыря Святого Франциска придется отнести это тело в Кондильяк, и вы сами возглавите эту мрачную процессию.

— Я? — монах отпрянул от него, и его фигура, казалось, стала выше.

— Кто вы такой, месье, чтобы приказывать мне, что я должен делать, невзирая на законы церкви?

Гарнаш взял аббата за рукав и подвел к окну. Его глаза и губы улыбались.

— Я скажу вам, кто я такой, — произнес Гарнаш, — и в то же время постараюсь отвратить вас от ваших суровых намерений.

В тот самый час, когда Гарнаш старался убедить аббата монастыря Святого Франциска в Шейли отнестись более доброжелательно к покойному, мадам де Кондильяк сидела за обедом, а с ней находилась Валери де Ла Воврэ. Обе почти не прикасались к еде. Одна была подавлена печалью, другая — беспокойством, и то обстоятельство, что обе они страдали, возможно, подтолкнуло вдову обращаться с девушкой более мягко. Вглядываясь в бледное лицо и печальные глаза Валери, вдова почувствовала, что какая-то наиболее значащая часть естества девушки перестала существовать. У мадам мелькнула мысль, что в таком состоянии ее будет проще подчинить их воле, но долго об этом размышлять не стала. Сегодня она была настроена миролюбиво, но, без сомнения, лишь потому, что сама нуждалась в милосердии и сочувствии.

Страхи, которые недавно терзали мадам, были, как теперь считала она, слишком уж преувеличены. Сотни раз она повторяла себе, что ничего плохого с Мариусом случиться не может. Флоримон болен, а если даже и нет, то Фортунио постарается сделать так, чтобы он никогда уже ничем не болел.

Тем не менее ее мучило беспокойство, и она с нетерпением ожидала новостей, хотя прекрасно знала, что их время еще не пришло.

Она разок укорила Валери за отсутствие аппетита, и в ее голосе прозвучали даже нотки доброты — впервые за все месяцы после смерти старого маркиза. Но девушка не уловила их сейчас, а если бы и уловила, то не придала бы им значения.

— Ты совсем не ешь, дитя, — сказала вдова еще раз, и ее взгляд потеплел.

Валери подняла глаза, словно внезапно пробудившись ото сна, и в это мгновение они наполнились слезами. Голос вдовы открыл шлюзовые ворота ее печали, и сдерживаемые до сих пор слезы были готовы излиться. Маркиза поднялась и жестом приказала пажу и слуге удалиться из комнаты, потом обошла стол, встала рядом с Валери и склонилась к ней, положив свою руку на плечо девушки.

— Что беспокоит тебя, дитя? — спросила она.

На мгновение мадемуазель, казалось, ближе прильнула к плечу вдовы. Затем, будто внезапно вспомнив что-то, она отпрянула назад и высвободилась из ее рук. Она перестала плакать, и по губам ее пробежала дрожь.

— Вы очень добры, мадам, — произнесла она с холодностью, которая придавала вежливым словам оттенок почти оскорбительный, — но ничего так не беспокоит меня, как желание остаться одной.

— В последнее время ты слишком часто оставалась одна, — ответила вдова, настойчивая в своем желании проявить доброту к Валери. Импульсом этого желания было ее беспокойство за Мариуса.

— Возможно, — сказала девушка, — но не по своей вине.

— А по чьей же еще? Будь ты благоразумнее, мы были бы к тебе добрее. И никогда не обращались бы так с тобой, никогда бы не сделали из тебя узницу.

Валери взглянула в это красивое лицо, и углы ее нежного рта приподнялись в бледной улыбке.

— У вас не было никакого права принуждать и брать меня под стражу. Никто и никогда не давал вам его.

— Отчего же? Такое право у меня было, — с грустью в голосе запротестовала маркиза. — Твой покойный отец дал мне его, поручая заботиться о тебе.

— Может быть, частью вашего поручения было заставить меня нарушить верность Флоримону и попытаться всеми средствами, возможными и невозможными, принудить меня к браку с Мариусом?

— Мы думали, что Флоримон мертв; а если даже и жив, то просто недостоин тебя, ведь он оставил тебя на долгие годы без известий о себе.

Слова сорвались с ее языка почти неосознанно, и маркиза, прикусив губу, напряглась, ожидая взрыва в ответ. Но этого не произошло. Девушка смотрела через стол на огонь, тлеющий в камине, куда давно не подкидывали дров.

— Что вы имеете в виду, мадам? — спросила она, но ее голос звучал бесцветно и апатично, как будто ответ был ей безразличен.

— Несколько дней тому назад мы получили известие, что он направляется домой, но из-за лихорадки задерживается в Ла-Рошете. Мы также слышали, что с тех пор его лихорадка стала настолько серьезной, что мало надежд на его выздоровление.

— И чтобы облегчить его последние минуты, месье Мариус сегодня утром покинул Кондильяк?

Вдова бросила колючий взгляд на девушку, но ее лицо оставалось безразличным, а взгляд был прикован к огню. В словах Валери, казалось, не было ничего, кроме констатации фактов.

— Да, — ответила мадам.

— А на тот случай, если его собственных усилий помочь брату перейти в мир иной окажется недостаточно, он взял с собой капитана Фортунио? — с тем же безразличием спросила Валери.

— Что ты имеешь в виду? — почти прошипела маркиза ей в ухо.

Валери повернулась к ней, и ее бледные щеки слегка порозовели.

— Только то, что я сказала, мадам. Хотите ли вы узнать, о чем я молилась? Всю ночь, с того момента, когда я пришла в себя, я провела на коленях, молясь, чтобы небесам было угодно позволить Флоримону уничтожить вашего сына. И не потому, что я желала возвращения Флоримона сюда, поскольку для меня не имеет значения, увижу ли я его снова или нет. Но на этом доме лежит проклятие, мадам, — продолжала девушка, поднявшись с кресла и произнося эти слова с большим воодушевлением, в то время как маркиза отшатнулась на шаг, а ее лицо странно изменилось и внезапно потускнело. — И я молилась, чтобы проклятие обрушилось на убийцу. Хорошего же мужа, мадам, вы сватали дочери Гастона де Ла Воврэ!

Не дожидаясь ответа, она медленно направилась в свои опустевшие комнаты, где витали лишь воспоминания о том, кого она оплакивала и, как ей казалось, будет оплакивать вечно.

Пораженная внезапным, необъяснимым ужасом, вдова, которая, невзирая на весь свой цинизм, была подвержена суевериям, почувствовала, что ее колени ослабли, и она упала в кресло. Ее изумила и озадачила осведомленность Валери, еще больше она была поражена ее апатией и ее признанием, что для нее безразлично, увидит ли она Флоримона вновь. Но эти сюрпризы были ничто в сравнении с ее внезапным страхом за Мариуса. Что, если он умрет? От этой мысли мадам похолодела, и ее лицо вновь посерело. Упоминание о проклятье, наложенном на них церковью, леденило ее горячую кровь, и весь ее воинственный пыл испарился.

Наконец она встала и вышла из комнаты, вскарабкалась по извилистой каменной лестнице, ведущей на стены замка, где в одиночестве могла часами расхаживать взад и вперед, под лучами ноябрьского солнца, напряженно всматриваясь в направлении долины Изера, откуда должны были появиться всадники. Время шло, солнце клонилось к закату, но горизонт был пуст, и она подумала, что, если с Мариусом случится несчастье, никто этой ночью не приедет в Кондильяк. Сама задержка, казалось, была вестником беды. Она постаралась отогнать свои страхи и успокоиться. Да и что бояться за Мариуса? Он ловок и быстр, и рядом с ним Фортунио. В Ла-Рошете сейчас наверняка есть покойник, однако это не Мариус.

Но вот вдалеке показался кто-то, и в застывшем вечернем воздухе раздался топот конских копыт. Он возвращается! Вдова облокотилась о парапет, дыша быстро и порывисто, и жадно смотрела, как с каждым мгновением всадник становится все ближе и ближе.

С реки поднимался туман. Очертания фигуры расплывались, и, сгорая от все возрастающего нетерпения, она проклинала туман. А затем ее охватил новый приступ страха. Почему он один, когда их должно быть двое? Господи, сделай так, чтобы всадником, спешившим к ней, оказался Мариус!

Вот всадник наконец приблизился к замку, и вдова смогла лучше разглядеть его. Его правая рука была забинтована и висела на перевязи. Из ее груди вырвался вопль, и она прикусила губу, чтобы удержать следующий, потому что во всаднике она узнала Фортунио. Фортунио — раненого! Значит, Мариус наверняка мертв!

Мадам покачнулась, прижав руку к вздымающейся груди, чуть выше неистово колотившегося сердца, как бы пытаясь его успокоить; ее душа омертвела, и ум, казалось, оцепенел, пока она стояла в ожидании новостей, которые должны были подтвердить ее предчувствия.

Копыта лошади прогрохотали по настилу моста и, зацокав по булыжникам двора, остановились, а затем послышались шаги людей, торопившихся навстречу всаднику. Маркиза сама бы спустилась встретить его, но ноги отказывались повиноваться ей. Она снова прислонилась к парапету крепостной стены и ожидала, устремив измученные глаза на площадку лестницы, где должен был появиться капитан.

Наконец он появился, пошатывающийся после долгой скачки. Она сделала шаг к нему навстречу. Ее губы приоткрылись в немом вопросе.

— Ну? — выдохнула она. — Как все удалось?

— Единственно возможным образом, — ответил он, — как вы того и желали.

При этих словах она подумала, что сейчас лишится чувств. Ее легкие, казалось, задыхались от нехватки воздуха, она раскрыла рот и жадно глотала поднимающийся туман, не в силах ничего сказать, и лишь спустя какое-то время пришла в себя, переварив услышанное.

— Тогда где же Мариус? — спросила она в недоумении.

— Он остался, чтобы сопровождать тело домой. Они везут его сюда.

— Они? — откликнулась вдова. — Кто они?

— Монахи монастыря Святого Франциска в Шейли, — ответил капитан.

Что-то в его тоне и в бегающих глазах, какая-то тень, пробежавшая по обычно ясному и бесхитростному лицу, пробудили в ней подозрения, и ее сердце вновь сжалось от дурных предчувствий.

Она со злостью схватила его за плечи и пытливо заглянула ему в глаза.

— Ты говоришь мне правду, Фортунио? — выпалила она, и в ее голосе смешались гнев и страх.

В неясном вечернем свете он смело взглянул ей в лицо. Капитан даже клятвенно поднял руку, чтобы придать большую правдивость своим словам.

— Мадам, клянусь своим спасением, месье Мариус жив и здоров.

Этого ей было достаточно. Она отпустила его.

— Он приедет сегодня вечером? — спросила она.

— Он будет здесь завтра утром, мадам. Я приехал сообщить вам об этом.

— Странная фантазия у него. Но… — и ее губы дрогнули в улыбке, — для одного из этих монахов мы найдем более подходящую задачу.

Всего час тому назад она с готовностью освободила бы мадемуазель в обмен на уверенность, что Мариус успешно справился с делом, которое повлекло его за границу, в Савойю. Она сделала бы это с радостью, удовлетворившись тем, что Мариус будет наследником Кондильяка. Но теперь, когда Кондильяк и так доставался ему, она хотела большего для своего сына; ненасытное желание, чтобы он преуспевал, вновь охватило мадам. Сейчас, когда Флоримон мертв, она должна заполучить Ла Воврэ для Мариуса: склонить мадемуазель к браку с ним не составит труда. Девчонка влюбилась в этого сумасшедшего Гарнаша, а когда женщине выпадают на долю горькие испытания в любви, для нее уже не имеет значения, за кого выходить замуж. Разве маркиза не знала этого по своему печальному опыту? Разве отец, заставивший ее выйти за человека намного старше ее, каким был Кондильяк, не исковеркал ее собственную натуру и не сделал такой, какой она стала?

У нее был возлюбленный, и пока он был жив, она сопротивлялась всем попыткам устроить этот брак, навязываемый ей. Но ее возлюбленного убили на дуэли в Париже, и когда она узнала об этом, руки у нее опустились, и она позволила выдать себя замуж, за кого они хотели.

Подобные признаки упадка духа она заметила у Валери и решила воспользоваться этим, пока не поздно. В Кондильяке давненько не было церковных обрядов. Завтра, однако, их будет сразу два: венчание и отпевание.

Она уже направлялась к лестнице, и Фортунио двинулся за ней следом, когда вдруг она вспомнила о событиях в Ла-Рошете.

— Все ли прошло гладко? — спросила она.

— Немного шумно, — ответил он. — С маркизом были его люди, и, находись мы во Франции, дело могло принять дурной оборот.

— Вы мне подробно расскажете об этом, — сказала она, справедливо полагая, что здесь есть о чем рассказать. Затем она мягко рассмеялась.

— Да, нам повезло, что он остановился в Ла-Рошете. Я думаю, Флоримон родился под несчастливой звездой, а вы, Фортунио, в самом деле счастливчик.

— Что касается меня, я совершенно с вами согласен, мадам, — мрачно резюмировал он, вспоминая шпагу, оцарапавшую ему щеку прошлой ночью и пронзившую его правую руку этим утром, и в своем безбожии. возблагодарил тех богов, которым, как считал, был обязан тем, что эта шпага не нашла пути к его сердцу.