Онлайн чтение книги Маленький большой человек Little Big Man
Глава 26. ПО СЛЕДУ ДИКАРЕЙ

Первое, что мы обнаружили в низовьях Тонг, было заброшенное стойбище Лакотов. Судя по всему, индейцы покинули его прошлой зимой в большой спешке, ибо вокруг виднелись не только остовы вигвамов, которые солдаты принялись быстро приходовать под костры, но и лохмотья старых шкур, чего индейцы обычно не оставляют, а Лавендер даже отыскал пару изношенных мокасин, внимательно изучив которые, он пришёл к выводу, что знает владельца. Надо заметить, что по мере нашего продвижения на запад Лавендер становился все мрачнее и мрачнее, а уж это стойбище повергло его в совершеннейшее уныние, так что не исключено, что вокруг ему стали мерещиться духи.

Поднятию настроения бедного негра нисколько не способствовал и тот факт, что чуть позже он набрел на место погребения какого-то воина, о чём свидетельствовала красно-чёрная окраска шестов, на которых в траурном убранстве покоилось тело. Дабы усопший не чувствовал себя нагим и беззащитным в Другом Краю, соплеменники снабдили его всем необходимым для тамошней жизни: теплой шкурой и луком, и стрелами, и мокасинами, и всякой другой, надобной долгому страннику всячиной. Могила была устроена на холме. Так вот, когда я подошёл поближе, то обратил внимание, как Лавендер не мигая смотрел на лежащее тело — так, будто между ними существовала какая-то тайная связь; ветер загибал поля его канотье, глаза слезились и рот кривился, будто он собирался что-то сказать.

Так оно было или нет, я не знаю, — как раз в этот момент на холм залетели кавалеристы и, спешившись, мигом разобрали погребение: шесты — на дрова, а мокасины, лук и стрелы — на память. Тело, завернутое в шкуры, осталось лежать на голой земле.

Лавендер перенес кавалерийский наскок всё так же молча — не отрывая глаз от мёртвого тела, а затем повернулся ко мне и, разлепив наконец губы, пробормотал: «Я… эта, того, наверное, пошёл рыбачить…» Бедняга, видать, и в самом деле был уже того…

Но не успели мы тронуться с места, как на холме появился Кастер на резвящейся кобылке. Эту кобылку знала в лицо, то бишь в морду, а ещё вернее — по окрасу, вся армия: из четырёх ног три у неё были снежно-белые; и звали кобылку Вик, сокращённо от «Виктория», что как бы соответствовало генеральскому призванию. И вот, значит, подскакал к нам Кастер, перегнулся с лошади, смерил труп прищуренным взглядом и говорит Лавендеру: «Разверни». Тот вздрогнул, но ослушаться не посмел. В шкурах, как мы и предполагали, действительно лежал воин, — эдакий здоровенный Лакот; для трупа он очень хорошо сохранился, и это позволяло определить причину его смерти — страшную плечевую рану. Какое-то время Кастер как бы удивленно взирал на останки, а затем кивнул Лавендеру: «Убери». Лавендер нагнулся и поднял труп, но не взвалил на плечо, а взял на руки и прижал к груди — так берут на руки ребёнка или любимую девушку, а высохший воин весил теперь не больше, чем они; так, с трупом на руках, он пустился с холма, пошёл вдоль берега и осторожно опустил его в воду — как раз в том месте, где Тонг вливается в Иеллоустоун. Мы с Кастером наблюдали за ним со стороны.

…Всё-таки удивительный человек этот Кастер! Я думал, он меня не узнает, а он, представьте себе, лоб наморщил и говорит: «Ну, здравствуй, гуртовщик!» — у меня рука так и потянулась к шляпе. Она б, конечно с большим удовольствием потянулась за чем-нибудь другим, но… умел-таки Кастер внушить уважение — ох, умел, чего не отнимешь, того не отнимешь… И вот мы таким образом с ним раскланивались, и я уж было раскрыл рот поинтересоваться здоровьем, делами и вестями из дому, как тут к нам подбежал солдатик и доложил, что на пепелище в деревне обнаружили останки белого человека, военного, кажется, кавалериста. Кастер пришпорил кобылку и умчался в деревню, солдат побежал за ним, а я поплёлся следом.

Когда я дошёл до места, скелет уже раскопали; в том, что это был кавалерист, никто больше не сомневался (среди пепла отыскались форменные пуговицы), и теперь все гадали, кто именно был этот несчастный. Из того же кострища солдаты повытаскивали целую груду камней и полуобугленных палок, и разведчики из племени Ри жестами объясняли окружающим, что как раз этими орудиями и был побит белый человек.

Кастер спешился. Люди перед ним расступались и вновь смыкались, и так он оказался как бы в кольце, наедине со своим бывшим подчиненным и сотоварищем. Вспомнил ли его генерал, узнал ли? На память он не жаловался, а что касаемо чувств, то ни одно из них не отразилось на его сером от пыли лице; он медленно стянул с головы шляпу, и вслед за ним этот жест повторили другие. Тут рядом прокатился шорох, а затем послышался нестройный гул голосом. Я прислушался: кто-то из солдат вроде бы опознал погибшего. То был не то Джерри, не то Джон, и числился он пропавшим без вести с 73 года. Как спичка, поднесенная к сухому хворосту, эта новость мигом облетела Седьмой кавалерийский полк, охватив его всепожирающей жаждой мести. Тут же вызвались добровольцы устроить немедленную карательную экспедицию; да что там! — весь полк был готов прыгнуть в седло и мчаться стрелять, рубить, колоть, резать, насиловать. И убивать, убивать, убивать — по одному слову, одному жесту человека, стоявшего в центре круга. Но Кастер молчал.

Что ж, как генерал, он был, наверное, прав: на много миль вокруг не было ни одного стойбища, а гоняться за одиночками — такого не мог позволить себе и командир рангом куда пониже генеральского. Да, «охоту за дикими гусями» ему не простили бы ни Терри, ни Грант; он сам не простил бы себе такой тактической или стратегической — не знаю уж, какой именно — промашки. Но на войне, кроме тактики-стратегии, есть ещё и другие законы, и вот по этим законам он просто обязан был что-то предпринять. Для этого вовсе не обязательно было прыгать в седло и скакать сломя голову по окрестным холмам в надежде изловить первого попавшегося индейца, чтобы потом побить его камнями — вовсе нет; я имею в виду другое: пусть это прозвучит кощунственно, но он должен был не столько совершить, сколько изобразить поступок (что-то сказать, махнуть рукой, да мало ли что!) — просто для того, чтобы показать солдатам, что он тоже солдат, приблизиться к ним, дать понять, что разделяет их чувства; а он — все молчал и молчал, и от этого казалось, будто между ним и солдатами какая-то невидимая стена: стена меж криком и молчанием, рядовым и генералом, живым огнем и мёртвым пеплом.

…Пользуясь преимуществом в росте, то бишь, его недостатком, я незаметно протиснулся сквозь толпу и стоял теперь совсем рядом с Кастером. Тогда, в палатке, при сумеречном свете, я даже и не заметил, насколько он постарел со времен Уошито: сейчас ему было тридцать с лишним, точнее — тридцать семь, а выглядел он на добрых десять лет старше. С начала похода он ещё ни разу не брился, щёки покрывала суровая густая щетина; усы обвисли, а короткая стрижка диким кустарником топорщилась в разные стороны. А при том еще, что вся растительность была щедро припорошена дорожной пылью, создавалось впечатление, что наш прославленный генерал сед. Сед, как лунь. Присмотревшись повнимательней, я не мог не отметить также и того любопытного обстоятельства, что пыль разукрасила генеральский лоб чёрными разводами, что придавало ему забавное сходство с индейскими шаманами; вот только разводы пролегали по руслам, уже проделанным морщинами, и самые глубокие шли от ноздрей к уголкам рта.

Я долго наблюдал за генералом, но незаметно задумался о себе. И вдруг понял, что вовсе не хочу, чтобы погибли эти шесть сотен белых людей, окружавших Кастера; не хочу, чтобы погибли отважные, но малочисленные Ри; не хочу, чтобы погиб Лавендер, и уж тем более — по моей вине. Понимаете, я оказался как бы между двух огней: предупрежу индейцев — они устроят Кастеру засаду, не предупрежу — Кастер их сотрет в порошок. А я не желал смерти ни тем, ни другим.

Так я стоял и думал, когда кто-то потянул меня за рукав. Даже не оборачиваясь, я уже понял кто это, учуял по запаху. Все верно: мой приятель Кровавый Тесак в сопровождении такого же скунса по кличке Стэб, «Пырок». Такая вот кровожадная компания. Ни слова не говоря, они вытаскивают меня из толпы и начинают размахивать руками. Я поначалу опешил, но затем сообразил, что если б они собирались меня побить, то уж, наверное, не в такой неурочный час, и уж, во всяком случае, не привселюдно. Действительно, гляжу, что-то больно часто они тычут в сторону реки.

— Там твой друг, Чёрный Белый Человек, — изобразил Лавендера Тесак, — он утопил тело мёртвого Лакота в реке.

— И теперь в том же месте удит рыбу, — пояснил Стэб.

— Мы думаем, — покачал головой Тесак, — что он использует мёртвое тело вместо наживки.

Когда индеец гневается, его лучше не распалять. Поэтому ничего этой парочке я объяснять не стал: мол, у каждого человека свои заскоки — хоть у белого, хоть у черного, хоть у Черного Белого; главное — чтоб человек был хороший. Поэтому я состроил самую серьезную мину, показал пальцем на ухо и приложил к сердцу ладонь: «Ты сказал. Я выслушал», — дескать, спасибо за беспокойство, сейчас пойду разберусь. После чего они ушли, а я остался.

— Больше всего на свете меня тошнит от двух вещей: от дурного виски и от индейца ри. Но от индейца тошнит больше, — ни с того, ни с сего раздался у меня за спиной чей-то хриплый бас.

Я обернулся: передо мной стоял сержант, причем, весьма толстомордый сержант, причем, его морда кажется мне знакомой. Гляжу, а он тоже начинает морщить лоб, а потом и спрашивает: «Слушай, а ты, часом, раньше не служил в кавалерии?»

Я заверил его, что «часом раньше — не служил» (в этом я его нисколько не обманул), а потом вдруг вспомнил. Б а! Да это же мой давний спаситель, тот самый капрал, что обнаружил меня в кустах после побоища на Уошито; я тогда ещё переоделся в армейскую форму, и он отвёл меня в деревню. А в деревне меня отчитал Кастер за — смешно сказать! — незастегнутые пуговицы!

С той поры мой спаситель получил повышение и прибавил эдак фунта два-три в поясничной сфере, и всё же это он, несомненно он.

Спасение, оно, как второе рождение, так надо ли говорить, насколько я был благодарен судьбе за то, что хотя бы могу пожать его жизнеспасительную руку. Мы обменялись рукопожатием, и я узнал, что его зовут Боттс.

— Ну, так что, Боттс, — спрашиваю я его, — в бой-то скоро пойдём, а?

Он неспешно раскуривает трубочку, от чего пряный воздух Монтаны наполняют запахи, сравнимые разве что с дурным виски или посещением целого стойбища ри; потом долго пыхтит, кряхтит, кашляет — соображает, стало быть, раздумывает, взвешивает, прикидывает — и, наконец, решается изложить свою стратегическую концепцию (я давно заметил, что у сержантов она всегда отличается высокой сообразительностью, взвешенностью и раздумчивостью).

— Да вот, как ни крути, — заявляет он, — а по всему выходит, что, вроде, как бы и нет… Индеец нынче пошёл… какой-то пуганный — от куста шарахается, а уж от Кастера-то — и подавно! Так что, я думаю, индеец будет бегать ещё долго — пока сил хватит… Хотя, чего бегать-то? От Кастера все одно не убежишь! Он, сукин сын, всё одно догонит — зуд у него охотничий, у щенка эдакого! Ты бы видел, как он прыгал да скулил, когда старина Терри послал в разведку Рино, — я думал, он его самого пошлет, но уже не в разведку, а сам знаешь куда… Испугался, вишь, что без него обойдутся! Вообразил, будто этот сопляк способен в одиночку разыскать и побить всех краснокожих! Как же — нашли героя! Видал он этих вонючек, впрочем, как и они его, — небось, до сих пор кругами ходят, в прятки играют… Не-ет, Рино индейцы не нужны — он их сам боится! Да и зачем ему лезть в бутылку, когда бутылка у него и так есть? Он с бутылкой не расстаётся, он, скотина, даже по утрам встаёт пописать — и то! — не с пустыми руками; ну и писает уже не чем-нибудь, а самым настоящим отборным виски! (В этом месте сержантский кадык непроизвольно дёрнулся и в голосе послышалось неподдельное возмущение, а именно та его разновидность, которую лично я бы назвал возмущением зависти).

— Выходит, что если индейцы кому-то и нужны, — пересиливая возмущение, заключил Боттс, — то только Крепкому Заду. Заду без них никак нельзя — они для него последнее оправдание перед Грантом. В общем, похоже на то, что из всей компании гоняться за индейцами всерьез будет только Кастер. Тут, брат, замешана большая политика, а в большой политике козырной картой может оказаться хоть и толпа старых скво.

— А я слыхал, он сам в президенты метит, — говори) Боттсу.

— Кто? Кастер?! — Боттс разражается ржанием, которому позавидовал бы любой жеребец. — Кастер?! В президенты?! Умора! Ты этого больше никому не говори, а то ребята животики надорвут! Ну, два голоса он ещё наберет, свой да супружницы. Ну, ещё этого… слизняка Тома, ты его, кстати, не видал пока? Та ещё каракатица, козёл спесивый! Ну, Бешеный Билл-то рога в Канзасе ему поотбивал, спесь слегка пооблезла… А тут ещё Дождь-В-Лицо (его пару лет назад прихватили за убийство троих белых), так тот пригрозил, что поскольку его подставил никто иной как Том, то в один прекрасный день он, выбравшись на волю, не то что надерет Тому уши, — а вырежет сердце. И съест. Так вот, с тех пор старик и а самом деле драпанул от правосудия, у Тома, похоже, недержание мочи — так что лично я бы на него не рассчитывал.

Вот какого мнения о Кастере был сержант его полка по имени Боттс. Впрочем, не лучшего мнения он был и о других офицерах. Единственным приятным исключением из этого сборища подонков и негодяев, по мнению Боттса, был капитан Бентин (его я помнил ещё по Уошито), а также капитан Кио, пышноусый ирландец, который славился тем, что с равным рвением исповедовал две такие малосовместимые философии, как католицизм и пьянство. Но поскольку первое он исповедовал только на словах, а второе — исключительно на деле, то это маленькое несообразие как-то не роняло его достоинства в глазах окружающих. Тем более при его немногословности и при том, что капитан Кио в отличие от майора Рино, пил не для храбрости, а просто так, просто потому что пил…

Теперь мне трудно понять, где это Боттс подцепил эту свою привычку шельмовать пьяниц и пьянство, потому как на протяжении всего нашего знакомства он постоянно прикладывался к фляге, за наполнением которой неусыпно следил маркитант. С другой стороны, он точно так же осуждал Кастера за то, что тот не курит и не пьет. Он вообще ненавидел все Кастерово племя, полагая что они-то и составляют главную угрозу кампании: неизвестно как там выйдет с индейцами, а Кастеры нас уже окружили со всех сторон, — вздыхал Боттс, ибо в дополнение к генералу и Тому нашего полку прибыло: младший братец Бостон и племянник Армстронг Рид, и лейтенант Колхаун, само собой, женатый на его сестре.

Заклеймив таким образом мужскую половину рода Кастеров, Боттс, по моим расчётам, должен был добраться и до женской, но слушать это мне было б уже невтерпеж, поскольку к кому-кому, а к миссис Кастер я испытывал самые нежные чувства; для меня она была что твой ангел, а ангелов хулить нельзя, даже если до этого ты и спас жизнь Джеку Крэббу!

Как оказалось впоследствии, большинство солдат стояли на тех же позициях, что и Боттс. Так вот, были у них на то основания, или не было, про то, как говорится, не мне судить, одно я знаю точно — ни один индеец никогда не позволил бы себе худого слова о своем вожде, а если бы вождь и в самом деле был так плох, что его можно было ненавидеть или презирать, то он не оставался бы вождём ни одного дня, возьми хоть Сидящего Быка, хоть Неистовую Лошадь, хоть Ссадину. Да индеец просто и в мыслях бы не допустил, чтобы в бой его повёл человек, которого он ненавидит или презирает. На такие вывихи способно лишь извращённое сознание белого человека. Вот так оно и вышло, что в битве на Литтл Бигхорн Седьмой кавалерийский полк оказался перед лицом двух врагов: всех до единого человека — индейцев племени Лакота и…. Седьмого кавалерийского полка…

* * *

Спустя несколько дней после нашего прибытия на Тонг к нам пожаловали вестовые от Рино. Как оказалось к тому часу Рино уже разбил… правда, не индейцев, а всего лишь лагерь; и разбил его в устье Роузбад. Что же касается индейцев, то его лазутчики частично опровергли прогноз моего друга: индейцев они хоть и не нашли, но зато нашли их следы — широкую полосу побитой копытами земли, на которой ещё отчетливо виднелись рубцы и выбоины от индейских волокуш. Ширина полосы составляла чуть не полмили, так что не обнаружить её было затруднительно. А уходила она вдоль русла Роузбад далеко вглубь долины.

Обнаружив следы индейцев, Рино, естественно, не бросился в погоню, а наоборот — решил подождать Кастера, а заодно и всех остальных. Вот туда-то, к месту слияния Роузбад и Йеллоустоун, и лежал теперь наш путь: кавалерии предстояло преодолеть его посуху, а генералу Терри со штабом — вплавь, на борту все того же «Дальнего Запада». Пехотная часть полковника Гиббона уже тащилась в заданный район по северному берегу Йеллоустоун.

Возможно, вы помните, что в тех местах Йеллоустоун течет с юго-запада на северо-восток, а притоки впадают в неё с юга, причем, все они почти параллельны друг другу. Первым из них была река Паудер (здесь я присоединился к кампании), затем была Тонг (здесь мы нашли труп Лакота и скелет кавалериста), затем — Роузбад, где в настоящее время лагерем стоял Рино; и наконец — Бигхорн. В двадцати пяти-тридцати милях вверх по течению Бигхорн разветвляется на два рукава, восточный из которых носит название Литтл Бигхорн. Такова была география нашего похода.

Вскоре после общего сбора у берегов Роузбад на борту «Дальнего Запада» состоялся большой тайный совет наших начальников. На совете присутствовали Терри, Кастер и Гиббон со своими штабами, а его результаты стали известны ещё до того, как кто-либо из них ступил на берег. Как всегда безукоризненно сработала солдатская служба взаимооповещения, а вот режим офицерской секретности оказался посрамлен… Впрочем, у солдат есть свои маленькие тайны, и я, конечно, не вправе их выдавать. Лично мне результаты совета доложил сержант Боттс.

— Наш план таков, — объявил он с таким видом, словно самолично принимал участие в его разработке. — Седьмой кавалерийский полк под командованием генерала Кастера поднимается к верховьям Роузбад и «завязывает» на себя индейцев, не давая им оторваться, вплоть до подхода основных сил. Если, паче чаяния, индейцев там уже не окажется, то надлежит, форсировав Роузбад, выйти в долину Литтл Бигхорн и таким образом завершить первый этап операции «Молот и наковальня» с тем, чтобы в дальнейшем, развернувшись на: сто восемьдесят градусов, взять на себя роль «молота» и погнать индейцев на наступающие части пехоты под командованием Гиббона и Терри, то бишь, на «наковальню». Тут-то, мы их, голубчиков, и прихлопнем!

— А если не прихлопнем?

— Как это? — не понял Боттс.

— Ну, если их, голубчиков, там уже нет? — усомнился я в добротности генеральского плана.

— Это как же?! — обиделся за начальников Боттс — План верный! Вот только… зная Кастера, я готов побиться об заклад, что никого он ждать не будет; а как найдет индейцев, так в драку и полезет!

От заклада я отказался, и Боттс удовлетворился тем, что на моих глазах осушил свою любимую флягу.

— А, впрочем, может быть, — сказал он, когда последняя капля, слегка помедлив, упала в его разинутую пасть, — очень может быть, что ты и прав. Может быть, Кастер и впрямь когда-нибудь станет президентом, и я этому даже не удивлюсь. Но с другой стороны… А что с другой стороны? Ах, да! С другой стороны, я точно так же не удивлюсь и тому, что индейцев на Литтл Бигхорн уже и след простыл: растаяли, испарились; сидят себе где-нибудь в горах и трубочку курят, — и плевать им на Кастерово президентство! А что — очень может быть! Индеец — не солдат, денег ему не платят, а потому воевать по-настоящему индейцу и смысла нет. Недаром на Уошито…

Вот то-то и оно, что так же, как сержант Боттс, почему-то считала вся армия: все почему-то были уверены, что Лакоты будут бегать и бегать — и так до тех пор, пока не попадутся в лапы тому же Кастеру, вопрос лишь в том, где, когда и при каких обстоятельствах (под «обстоятельствами» понимались собственные небольшие потери). Чего никто из нас в те минуты ещё не знал (а и знал бы, так не поверил!) — то было известие о самом настоящем поражении, что незадолго до этого разговора нанесли генералу Круку объединённые силы Шайенов и Лакотов.

В то самое время, как вы, наверное, догадываетесь, не было ещё ни радио, ни телеграфа, поэтому новости доставлялись адресату в лучшем случае галопом или рысью; иногда пешком, иногда ползком, а иногда — как это ни прискорбно — не доставлялись вовсе. И вот, пока мы строили наши планы и заключали пари о сроках окончательного разгрома Лакотов, они, как в результате выяснилось, отнюдь не собирались сидеть-дожидаться, пока мы придем их громить — они решили громить нас сами. Вопреки всем нашим прогнозам они почему-то не бежали от нас, а наоборот — взяли да обратили в бегство Крука. И даже при всем их наплевательском отношении к избирательской кампании Кастера, они уже приняли в ней самое деятельное участие!

Как оно всё случилось, не мог понять никто, а менее всех — «обиженный» генерал Крук. Но уж ему-то было точно не до логических построений — дай Бог ноги унести, и то ладно. На момент совещания он, собственно, этим и занимался: драпал почем зря или, говоря военным языком, «поспешно отводил войска на юг» — туда, откуда пришёл. Но обида была б ещё не обида, когда бы это позорище не проистекало у нас прямо под носом, а вернее — под носом у Рино, а именно: на том конце индейского следа, что обнаружили его разведчики, в верхнем течении Роузбад; там, куда уже намылилась двигать наша доблестная конница!.. Да, так к чему я завёл этот разговор про телеграф? Наверное, к тому, что война с Филадельфийской выставкой далеко не одно и то же…

Но вернемся к нашему совещанию. Ныне расплодилась такая куча писак, что если б их всех собрать, да в то время поставить под ружьё и в наш полк, то вся история, наверное, повернулась бы по-другому. Так вот, этот народ в один голос заявляет, будто тот совет на «Дальнем Западе» имел чуть не историческое значение, поскольку, значит, порешил судьбы многих людей и, соответственно, отразился на всей дальнейшей кампании. Наивный читатель может вообразить, будто и впрямь так оно и было, и этот совет действительно нарешал чего-то такого, чего не решилось бы и без него. Но я так скажу, что ерунда всё это, и если что-то происходило, то происходило само собой, помимо всякой говорильни; а если уж доискиваться до причин, то найдя одну, тут же натыкаешься на другую, а там еще, и ещё — и так, пока голова кругом не пойдет. Ну что, скажите на милость, помешало Рино взять да пойти по индейскому следу? Пошёл бы — и в самый раз: выручил бы Крука; вот Кастер, тот бы ни секунды не колебался! Ответ, казалось бы, ясен: Рино никогда с индейцами не воевал и даже сама мысль о том, чтобы обогатить свой боевой опыт за их счёт, представлялась ему настолько ужасной, что он предпочитал утопить её в виски прежде, чем она завладеет мозгами. Знал ли об этом Терри? Если не знал, то уж, наверное, догадывался! Отчего же он не отправил в разведку Кастера? Тогда Крук получил бы помощь, Кастер — индейцев, ну, а Рино достался бы кавалерийский скелет. А Рино, поскольку вечно пьян, ему ни холодно ни жарко, ему как с гуся вода, он этого кавалериста никогда и в глаза не видел! Казалось бы, все упирается в Терри, но у того свои соображения: он темечком чувствует колючий взгляд Гранта, против которого только что выступил, защищая своего не в меру правдолюбивого подчиненного. Так что и Терри ошибаться никак нельзя: он сам «между молотом и наковальней» — вот он и действует с оглядкой, наверняка и без риска, уповая больше на пушки и на индейское смирение, чем на быстроту маневра и военную хитрость. Итак, мы добрались до самого старика Гранта. А ему, оказывается, тоже несладко приходится: ему и о выборах надо думать, и конгрессменов утихомирить, и от индейцев житья нет, и от генералов голова болит, — а все из-за чего? Да братец насолил, что называется, и на первое, и на второе, и на третье! Ну, что стоило тому же Орвилу поменьше воровать — и тогда Кастеру не пришлось бы давать показания в Конгрессе и ссориться с президентом; президенту — коситься на генералов; генералам — оглядываться на президента, и… всем вместе разыгрывать одну карту. Но ведь и Орвил-то не мог иначе: не будешь брать — ещё неизвестно каких врагов наживешь! Вот то-то и оно… А Кастер вернулся с совещания мрачнее тучи. Кто-то из видевших его в те минуты, когда он направлялся к себе в палатку, потом говорил, что никогда ещё не видал генерала таким растерянным и удрученным, если не сказать — подавленным; генерал выглядел так, будто провёл на совещании не часы, а долгие годы, и вышел к людям уже глубоким стариком.

Да, с этим я не могу не согласиться! Пожалуй, вслед за мною уже многие стали отмечать эту генеральскую странность: казаться старше, чем ты есть на самом деле, точно так же, как до этого казался моложе. А впрочем, дело-то и не в том, что кажется: есть, знаете ли, такая порода людей, что долго-долго остаются молодыми — вплоть до самой старости, но в один прекрасный день старость так и обрушивается на них, падает, что снег на голову, в считанные мгновенья превращая цветущего вьюношу в согбенного дряхлого старца. Сдается мне, что к этой-то породе людей и принадлежал генерал Кастер. До самых тридцати семи он ходил в эдаких лупоглазых бой-скаутах или, вернее, «бой-генералах»: что ни поручи — все выполнит, честностью — так и светится; при этом не пьет, не курит, за дамами не волочится — ну, хоть картины с него пиши! И вот, нате вам — сломался… Что его поломало, не знаю и врать не буду — знаю только, что впервые я увидел его стариком в той заброшенной деревушке Лакотов, где он стоял в окружении солдат у скелета замученного кавалериста и… молчал. Много раз я возвращался в памяти к той никем не написанной картине! И каждый раз мне виделось одно и то же: серое старческое лицо, изборожденное глубокими чёрными морщинами; усталый опущенный взгляд; плотно сжатые губы и жалкий колючий кустарник на месте былого великолепия волос. От этой картины мне всякий раз становилось не по себе, от неё веяло холодом, но избавиться от неё мне всё равно не удавалось, и уже, как видно, не удастся до самой смерти. Но бывает со мной и так, что закрою глаза — и вижу совсем другую картину, и она кажется мне странно знакомой, хотя сам я наблюдать её никак не мог; эту картину я вижу глазами другого человека, а на ней — опустевший форт Линкольн, уходящая вдоль реки колонна и Кастер, машущий шляпой двум женщинам. На этой картине он уже пострижен…

Впрочем, Сын Утренней Звезды пока не считал себя побежденным старческими недугами. Неизвестно, как там в одиночестве, а на людях он хорохорился, что твой мальчишка. Во-первых, он отказался от великодушного предложения Гиббона усилить свой полк за счёт его эскадрона, а во-вторых, презрительно оглядев пушки, во всеуслышанье заявил, что таскать за собой лишнюю тяжесть его ребята не намерены, у них без того дел хватит. В этих пунктах он снискал горячее одобрение Боттса: сержант, как и другие солдаты, становился на удивление щепетилен, когда на карту была поставлена честь полка.

— Обойдёмся без посторонней помощи, — объяснил он мне, — тут мы за Крепкого Зада горой!

В общем, ни пушек, ни чужого эскадрона нам не досталось — честь полка, сэр, она, как вы понимаете, дороже! Ну вот, а Гиббон, значит, как человек менее разборчивый в вопросах полковой чести, оставил этот эскадрон у себя, не постеснялся прихватить и пушки, и в полном снаряжении двинул свою колонну на Биг-Хорн. Сам он задержался с тем, чтобы проводить нас, а затем вместе с Терри плыть на «Дальнем Западе».

Парад состоялся прозрачным июньским днём около полудня. С севера в долину залетал холодный порывистый ветер, реку знобило, и до самого дальнего горизонта в степи волновалась полынь. На ветру трепетала и чёрная бородка Терри, в то время как сам он, стоя на взгорке впереди своих офицеров, принимал парад. У подножья офицерского холма, как водится, сгрудилась музыка: трубачи изо всех сил выдували бравурный марш, барабанщики рассыпали дробь, и всё это ветер то относил за реку, то бросал нам в уши подобно артиллерийской канонаде. Но лошади весело гарцевали под седоками, и развевались вымпела, и наш Седьмой кавалерийский полк, молодцевато дефилируя перед Терри, постепенно вытягивался в длинную голубую ленту, что, извиваясь, ползла по долине и исчезала за холмом.

Я ехал в конце колонны с обозной командой (шествие замыкал арьергард) и как раз поравнялся с трибуной, когда Кастер подскакал к Терри (тот по такому случаю спустился с пригорка) и пожал руки ему и Гиббону. «Не жадничайте, Кастер, оставьте индейцев и на нашу долю», — усмехнулся на прощание Гиббон, как я понимаю, в шутку.

Но Кастер шутки не принял.

— Есть, — ответил он совершенно серьезно, — есть, сэр! — отдал честь, тронул поводья и в карьер — догонять голову колонны.

Я проводил его взглядом, пока он не скрылся за косогором, но до самой вершины он так ни разу не оглянулся. Когда ж, наконец, и я оказался на вершине, то, в отличие от Кастера, не выдержал и поглядел вниз: издали наши командиры казались совсем маленькими, не больше мух; оседлав лошадей, они спешили к месту стоянки «Дальнего Запада», что прибившись к берегу, сиротливо покачивался на волне подобно жухлому осеннему листочку.

* * *

Ну, что вам сказать, сэр? Едва мы выбрались из лагеря, как обоз дал прикурить всему полку. Я, разумеется, выражаюсь фигурально. Будучи, как и большинство цивильных, прикреплён, а вернее — самоприкрепившись, именно к обозу, я прямо должен заметить, что дело в обозной команде было поставлено из рук вон плохо. Ну, куда это годится, когда не прошло и двадцати минут с начала похода, а мулы уже постряхивали с себя тюки, как те спелые груши! И пусть таких мулов было всего пять или шесть, это ровным счётом ничего не меняет: о каких индейцах может идти речь, когда приходится сражаться с собственным обозом? Ну, а при том, что обоз — это как-никак снаряжение и продовольствие на целых пятнадцать дней (столько было отпущено на разгром Лакотов), то неудивительно, что Кастер был чрезвычайно недоволен! Судя по тому, что говорили нам присланные для наведения порядка лейтенант с дюжиной солдат, «недоволен» — это, пожалуй, самое мягкое из приличествующих данному случаю слов. Несчастные обозники даже не огрызались: понурив головы, они молча занялись поклажей, дотоле перетянутой так, будто к ней приложились то ли дряхлые руки самых что ни на есть трухлявых скво, то ли дрожащие пальцы самых что ни на есть беспробудных пьяниц. (Присланный лейтенант справедливо подозревал второе). Но вот что скажу вам я — я, старый обозный жук, — ругать обоз легче всего, трудней понять, что обоз, он хоть и плетется всегда в хвосте, но для успеха кампании он едва ли не головное дело, ибо каков обоз — такова и армия, не так ли? Так вот, наш обоз упреков не заслуживал, а уж если чего-то и заслуживал, то только проклятий!

В сухую летнюю пору Роузбад — речушка так себе, не речушка, а ручеек — местами всего-то три-четыре фута от берега до берега да столько же дюймов до дна, но попадаются в ней и ямы, и вымоины, и затоки с настоящими рыбными угодьями, где можно не только утонуть, но и, значит, наловить себе на ужин. Именно у такой затоки вечером первого дня Кастер и дал добро на бивак. Узрев возможность слегка поразвлечься, а также разнообразить походный рацион, что большей частью состоял из солонины и сухарей, бойцы устремились к затоке на рыбалку. Сказать, что рыбалка была их любимым из безусловно здоровых видов досуга, никак не скажешь, но охоту Кастер запретил, поскольку выстрел холмистых равнинах разносится так далеко, что переполошит и глухого, пусть даже он дрыхнет без задних ног под тремя одеялами за много-много миль от стрелка, вот по такому случаю у Лавендера разом объявился чуть не целый полк единомышленников. Окружённый вниманием, Лавендер, однако, не обрадовался, а почувствовал себя крайне неуютно: ему, ценившему одиночество как одну из самых притягательных сторон рыбалки, присутствие посторонних пришлось не по вкусу — он взял и забросил удочку. В кусты. Что ж, с каждым шагом нашего приближения к Лакотам он всё больше и больше отдаляется от окружающих, одиночество становилось его второй натурой, и даже ночи он ухитрялся коротать наедине с собой. Палаток, ввиду скоротечности кампании, мы не брали — солдаты ночевали под открытым небом (благо позволяла погода), а для удобства деликатных мест в земле выдалбливались ямки; так вот Лавендер и здесь оставался Лавендером: каждый раз он сооружал подобие индейского шалаша — набрасывал одеяло на куст или на вбитые в землю скрещенные колья и так скрывался от постороннего взгляда. В условиях той же хорошей погоды его ухищрения смотрелись довольно забавно и даже были бы смешны, когда б это не означало, что в кругу своего одиночества Лавендер не желал видеть даже меня, того, кто считался или, по крайней мере, числился его единственным другом.

В тот вечер, бесцельно блуждая по лагерю, почти впотьмах я налетел на какой-то кустарник, чертыхнулся и прямо перед собой увидел нечто тёмное и страшное — вроде присевшего на корточки гризли. От неожиданности я слегка опешил — чуть обратно в кусты не полез, но вовремя опомнился и сообразил: какие тут гризли, когда их здесь отродясь не бывало? Присмотрелся — действительно, никакой это не гризли, а самый обычный индейский шалаш. «Постой-постой, — подумал я себе, — а не здесь ли скрывается мой близкий друг Лавендер?» Подхожу поближе — шалаш как шалаш, да только не совсем: полог вверху не задернут — в крыше, выходит, Дыра, и сквозь эту дыру вьется к небу сизоватый дымок. «Ага, — думаю, — тут он, стало быть, и есть; но крыша, крыша-то уж точно поехала — это ж надо додуматься в шалаше готовить солонину; угорит ведь псих, как пить дать угорит!» Но прежде, чем броситься его спасать, я догадался потянуть носом и уловил запах, что никак не соответствовал паленой свинине, зато по всем статьям напоминал курительный табак. «Так вот чем он здесь занимается!» — сообразил я и уж совсем было собрался шугануть его шутки ради, да жалко стало и я передумал. Вместо этого я отошёл на два шага назад и тихо окликнул его по имени: «Лавендер!» Одеяло медленно разъехалось, в образовавшуюся щель хлынул мутный сумеречный свет и наконец показалась его тёмная физиономия, усыпанная крупными бисеринами пота — всё-таки жарковато ему приходилось в своей берлоге!

В руках у него длинная индейская трубка с черенком эдак фута на два — на три и каменная чаша; глаза не мигая глядят на меня, а сам он — истукан истуканом: не шелохнётся и ни гу-гу.

Зная Лавендера, я мог бы и не обращать внимания на видимое отсутствие гостеприимства: в конце концов, ему было гораздо хуже, чем мне: оба мы прожили достаточно долго у индейцев, оба были им чем-то обязаны, оба против своей воли возвращались к ним с войсками; но я пролез в армию исключительно в силу своей хитрости, не был вписан ни в какие реестры и жил, что называется, сам по себе: хочу служу, хочу — нет; Лавендер же — проходил по всем бумажкам, за службу получал жратву и деньги и, хочешь — не хочешь, а должен был их отрабатывать. Так что, как бы он ни пекся об этих индейских традициях, как бы свято их ни блюл, а суть вещей от этого не менялась: он был наемником и вместе с бледнолицыми шёл громить своих краснокожих собратьев! Так, во всяком случае мне представлялось в ту пору, когда и сам я был никем иным как соучастником готовящихся кровавых злодеяний.

…Ох, немало ж воды утекло с тех пор! Не скажу, что поумнел, но что изменился — это факт! Вот и прошлое — окинешь взглядом, а в нем — какой-то непонятный Джек Крэбб с какими-то странными амбициями, речами, поступками; иногда просто диву даешься: неужели это я? И вот этот самый Джек Крэбб непонятно с какой стати, но знаете ли, кичится перед Лавендером: то ли, значит, высотой своих помыслов, то ли мнимой своей независимостью, то ли — что совсем уж смешно! — принадлежностью к племени Кастера, Боттса, Большого Улисса, то бишь людей, что этого Лавендера и поят, и кормят, и одевают, и ещё деньги дают, чтобы, значит, шёл убивать своих бывших друзей, или соплеменников, или кто они ему там. Ох, запутался ты, Джек, запутался, и даже не понял, что несмотря на всю мелочь различий, оба вы одного поля ягоды, одного пера птицы, одной недоли дети; — вам и держаться вместе! Покричать, что ли? Да разве до себя докричишься?.. «Эй, Джек!» — неужто услышит? Кажись, услышал…

…Его безразличие к моей персоне меня не то что задевает, но как-то, знаете ли, коробит — в конце концов я, может, единственная для него родственная душа и уж как-нибудь да заслужил более душевного к себе расположения! В общем, обиделся я и даже повернулся уходить, бросив ему напоследок: «Не думал я, что ты такой занятой, — иначе б и не приходил!» — когда взгляд его несколько поосмыслился, и он прошлепал одними губами: «Входи и садись».

Так я и сделал, и вскоре мы передавали друг другу трубку, погрузившись в раздумия о нашем, значит, неприкаянном житье.

— Пожалуй, что деваться некуда, — подвел я некоторый итог своим раздумиям после пятой затяжки.

— Пожалуй, что так… — после длительной паузы согласился Лавендер.

Я выдохнул облако пахучего дыма — смесь была ещё та, настоящее индейское зелье, небось доставал где-то; да хоть у тех же ри…

— Слышь, Лавендер, — спросил я, — а ты ведь мне так и не сказал, чего тебя в армию понесло, в твои-то годы…

— Да вот… на родину потянуло — родные места поглядеть… Помирать скоро буду.

Я ещё подумал-подумал и понял, что он имеет в виду, и оценил его простую искренность. Ну вот, казалось бы, чего там в этих его родных местах: кактусы да полынь; чапараль да мискит; ну, тополя кое-где; бузина всякая, а больше и нет ничего — холмы да овраги; а вот поди ж ты — не может без них человек, не может — и всё тут! Говорят, рыба такая есть: всю жизнь ходит себе, ищет где кормёжки больше, а как помирать, так не куда-нибудь, а в родную речку, вот оно как бывает…

— Лавендер, а, Лавендер! А ты встречал кого-нибудь из этой своей родни, ну, что потомки того, знаменитого, который путешествовал с Кларком и Льюисом?

— Нет, — вздохнул Лавендер, — никого. Ни одного человека, о ком можно было бы сказать с уверенностью — да, это он. Правда, среди Лакотов попадаются смуглые, очень смуглые лица, но откуда они взялись, как их разберешь! Да и не в этом дело. Я ведь толком-то даже и не искал а как попал в племя, так, как бы это сказать… в нём и нашёл всю родню, какая мне была нужна. Да ты ведь и сам знаешь: чужаков они — кто любит, кто не любит, но нет в их сердцах ненависти, ненависть они берегут для врага.

Лавендер откинул одеяло пошире. Презрев дым и чад от нашей трубки, в шалаше радостно завыли комары. Похоже было на то, что сидя на ветках, они всю жизнь только и дожидались, пока мы появимся у них под кустом, чтоб утолить их сосущую жажду до следующей великой оказии. Пыхнув трубкой ещё два раза я ощутил зуд во всех сколько-нибудь уязвимых участках тела.

— Да-а, грызутся, — хлопнув себя по лбу, отметил я. — Вот и эти… такие же.

Говоря об «этих», я имел в виду уже не комаров. Но Лавендер понял меня с полуслова.

— Да-а, — кивнул он, — ты бы слышал, как они честят Кастера — слова такие, будто он всем и каждому самый что ни на есть кровный враг! Ну, разве вождь и племя не одно и то же? И разве во главе племени может стоять кровный враг? Джек, они его ненавидят, ненавидят и презирают одновременно, и не только его одного. Здесь каждый ненавидит каждого и все презирают всех, и все… с этим смирились. Возьми вот Рино: ну, какой мужчина потерпит, чтоб ему безнаказанно дали пощечину? А в Линкольне, в офицерском клубе, капитан Бентин отвесил ему такую оплеуху, что весь клуб вздрогнул — и ничего… А Бентин? Письмо в газеты написал — про Уошито, очень плохое письмо, очень Кастера обидел. Кастер хотел его плеткой отстегать, а капитан — за пистолет: «Попробуй!» — говорит. Но Кастер уже передумал и пробовать не стал.

Лавендер осуждающе покачал головой — то ли в адрес Кастера, то ли в адрес Бентина.

— Я тебе про Бентина вот что скажу, — добавил он спустя затяжку, — ты-то, может, и не знаешь, но сам он из южан, а как началась война, он — единственный из всей семьи! — переметнулся к янки, под полосатый флаг, и тогда старый Бентин горько пожалел о том, что породил такое чудовище — предателя, и проклял его, и попросил у небес, чтобы младшего Бентина убили в первом же бою! Но в первом же бою Бентина не убили, а как подвернулась возможность, он сам попросил какого-то большого генерала, и старого Бентина упекли в федеральную тюрьму — до самого конца войны! Вот ведь как — родного отца! — в тюрьму засадил…

— А моего отца убили Шайены, — зачем-то признался я. — Его убили, а меня вот — вырастили и воспитали, как родного сына…

— А я своего даже ни разу и не видел, — сказал Лавендер. — Хозяин продал его, когда меня ещё и на свете не было…

— …А я… — и тут, повинуясь какому-то безотчетному чувству, я рассказал ему всю свою жизнь: про Олгу и Гэса; про Солнечный Свет и Утреннюю Звезду; про Бешеного Билла и Амелию; про то, как оно вышло у меня в Денвере, и про то, что случилось на Уошито.

— Да-а-а, — сочувственно вздохнул Лавендер после того, как я умолк, — никогда бы не подумал, что быть белым, оказывается, тоже непросто.

— А это смотря какой белый! — ограничил я сферу его сочувствия. — Ты вон погляди на Кастера — ему родных разыскивать не надо, он их всех за собой в поход тащит!

— Что ж, можно сказать и так, — опять же вздохнул Лавендер, но вздох у него при этом какой-то такой двусмысленный…

— А тебе что, его жалко, что ли? — спрашиваю я напрямик.

Лавендер начинает выбивать трубку, потом ещё долго ковыряет золу и, наконец, снова вздыхает: «Да, жалко — не жалко, а ничего плохого он мне не сделал. Он, понимаешь ли, всегда относился ко мне как к ЧЕЛОВЕКУ. А что до тебя, Джек, то ты не забывай, пожалуйста, что он ведь солдат…»

— …А солдаты убивают, — продолжил я за него.

— …И умирают… — продолжил он за меня. — И если дойдет до смерти, то уж кто-кто, а Кастер сумеет умереть достойно.

С этими словами он спрятал трубку в кожаную суму (тоже индейское наследство) и поставил в нашем разговоре точку: «Джек, а ты… эта… завещание мне написать не сможешь?»

* * *

Не в силах отказать другу в его просьбе, я побрел по вечернему биваку в поисках карандаша и бумаги, но отыскать их в нашем полку, даром что командир такой писатель, было не легче, чем отыскать иголку в стоге сена. Огней в лагере не разжигали по той же причине по какой Кастер запретил охоту: огонь в ночной степи, как вы понимаете, виден каждому — даже спящему под тремя одеялами слепому; и вот я бродил в потемках, натыкаясь то на солдатские ноги, то на солдатские котелки, но грамотей мне попался лишь один. Этот деликатный образованный человек, не задавая лишних вопросов, позаимствовал мне карандашный огрызок, но вот с бумагой-то даже у него было худо. У него, собственно, вообще была только одна бумага, и ту он бережно хранил у своего сердца, потому как то было письмо его жены, и дать его мне он никак не мог. Я совсем было расстроился, но на фоне ночного неба увидел три тёмные фигуры, в которых опознал офицеров: лейтенантов Уоллеса, Макинтоша и Годфри — у кого ещё можно было выклянчить бумагу, как не у них! У них и бумага была подходящая — бланки приказов, — как раз то, что нужно и для завещания, оно ведь тоже по-своему приказ, только для душеприказчиков.

Позже я выяснил у того же Боттса, что в тот вечер у офицеров было совещание с Кастером — вещь настолько необычная, что под её воздействием в офицерские головы сразу полезли дурные мысли, а начиная с ночи офицеры уже разбились на два лагеря: на тех, кого мучит бессонница, и на тех, кому снятся кошмары. Боттс мне потом признавался, что на его памяти это было первое совещание, на котором Кастеру понадобился совет, поскольку Кастер, если с кем-то и советовался, то исключительно с самим собой. Неудивительно, что когда я повстречал эту троицу, они показались мне какими-то не такими: было бы посветлее, я бы сказал, что на них просто лица нет! Не зная сути дела (а я узнал её лишь на следующий день), можно было вообразить, будто они вдрызг проигрались в карты или, что того хуже, посажены на хлеб и воду за злоупотребление спиртным. Оказывается, это они шли с совещания. На совещании Кастер никого не распекал, не чихвостил и даже слова дурного не сказал, наоборот — он спокойно объяснил, что отказался от пушек, дабы не задерживать продвижение колонны, а кавалеристы полковника Гиббона могли стать помехой в моральном смысле, разбив полк на своих и чужих… после чего потрепался об особенностях данной компании в отличие от всех предыдущих и, наконец, испросил мнения и совета офицеров. Вот это их и доконало. От Кастера можно было ожидать чего угодно: он мог приказывать, требовать, настаивать, кинуться с плеткой на Бентина — но просить совета?! «Просит совета — ишь ты! — недоумевал Боттс. — С чего это вдруг?» После разговора с Боттсом мне стали понятны туманные опасения лейтенантов, пока я следовал за ними, не решаясь обратиться насчёт бумаги.

— Годфри, — ни с того ни с сего, как мне показалось, вдруг говорит Уоллес, — я начинаю думать, что в глаза Кастеру уже заглянула смерть.

— С чего вы это взяли, лейтенант? — очень вежливо (понятно, что под впечатлением от совещания) спрашивает Годфри.

— Да ведь, чёрт побери, никогда раньше он так не говорил!

Макинтош переводит взгляд с одного на другого и молчит.

Его мнение показалось мне наиболее значительным: в его жилах текла индейская кровь (мать была из восточных Ирокезов), и слов на ветер он зря не бросал.

Пройдет совсем немного времени, и эта троица распадется: в живых останутся двое, а третий… с третьего индейцы снимут скальп. Так вот, этим третьим как раз и будет лейтенант Макинтош.

Ну а я, видя занятость офицеров своими мыслями, так и не решился обратиться к ним со своим пустяком. Определив, что так или иначе нахожусь на офицерской тропе, я решил подождать кого-нибудь менее занятого.

Именно таким человеком и оказался капитан Кио со своими огромными чёрными усами и маленьким клинышком бородки под нижней губой.

Кио был ирландцем и в своё время служил не где-нибудь, а в папской гвардии в самом Ватикане, откуда, видимо, и вынес главные свои жизненные убеждения.

— О чём речь! — не колеблясь ответил он на мою просьбу. — Разыщи Финнегана, пусть выдаст из моего письменного набора.

Финнеган, по утверждению Боттса, числясь у Кио денщиком, в действительности состоял при нем чем-то вроде опекунского совета или ангела-хранителя казны. Основанием для такого утверждения служили недавние события в Линкольне, когда Финнеган внезапно наложил свою лапу на все капитанские денежки, чем, однако и спас как их, так и самого капитана — последний уже был готов допиться до окончательного посинения.

Поблагодарив капитана за отзывчивость, я уже повернулся уходить, но тот остановил меня странным вопросом:

— А ты-ы… уж не завещание ли собрался писать?

— А как вы догадались? — спросил я, потрясенный такой его проницательностью.

Капитан от души рассмеялся, в чем, услышав его смех, я поначалу узрел даже какое-то издевательство над общепринятым трепетным отношением ко всему, что окружает наш переход в иной мир, но поразмыслив, я в дальнейшем пришёл к тому выводу, что по всей вероятности, столкнулся сейчас с так называемым знаменитым «ирландским юмором», вся соль которого, может, в том и состоит, чтобы вот так — от души! — посмеяться, когда хочется плакать.

— А я уже написал, — отсмеявшись, признался Кеог. — ещё вчера. Правда, это было уже после того, как Том Кастер с Колхауном ободрали меня в карты. Так что завещать мне было особенно нечего.

— Тогда зачем же вы написали? — чувствуя, что попал в какую-то завещательную эпидемию, спросил я.

Ясный взор Кио пронзил меня сквозь вечернюю мглу.

— А затем, ЧТОБЫ БЫЛО, пропади оно пропадом! С тем я и поплелся искать Финнегана. Насчёт бумаги он был неприжимистым, и я взял бумагу, и вернулся к Лавендеру, и мы с ним состряпали наши завещания: Лавендер все завещал мне, а я, значит, ему, но затем встал вопрос с распорядителем нашей последней воли.

— Давай вот что, — предложил Лавендер, — свернем-ка мы… эта… нашу последнюю волю в трубочку, сунем в гильзу и дадим на сохранение Кровавому Тесаку.

— Почему Тесаку? — не понял я. — Он, что, не такой, как все?

— Тесак из племени ри, а все Ри — трусы, — с надменной лакотской гордостью пояснил Лавендер. — Вот увидишь, он сбежит с первым же выстрелом. И будет бежать и бежать — до тех пор, пока его не остановит Миссури.

По поводу этого заявления Лавендера я могу добавить лишь то, что монополией на истину, видимо, не обладает ни одна из живущих на земле рас: никуда Кровавый Тесак не сбежал, а уже в долине был убит выстрелом в голову, и его мозги забрызгали весь мундир майору Рино. Но к нашему завещанию это уже не относится, поскольку ни малейшего касательства к нему никакого Кровавого Тесака я не допустил — я его просто сжег. Жить с бумагой о своей смерти показалось мне дурным знаком. Правильно ведь говорил капитан Кио — ПРОПАДИ ОНО ПРОПАДОМ: но я-то его послушал, а он себя нет. Оттого, может, оно так и вышло, что я вот до сих пор жив, а Кио…

* * *

На другой день мы отмахали что-то около тридцати миль вверх по Роузбад и на исходе пятой мили наткнулись на тот индейский след, что разыскали разведчики Рино. Я все ещё тащился с обозом; а мулы, они мулы и есть, куда им за лошадьми? Так что колонна уходила все дальше и дальше, и когда я добрался до индейского следа, то обнаружил, что по нему уже здорово потопталась наша конница: кругом, где надо и не надо, виднелись отпечатки кавалерийских подков. И всё же по ширине полосы, что составляла порядка трёхсот ярдов, я сумел прикинуть приблизительную численность прошедших здесь людей. И если я был прав (а я думаю, что я был прав) то прошло их здесь никак не меньше тысяч, эдак, четырех, а то и пяти. В этой своей оценке я укрепился ещё больше после того, как повидал места ночных стоянок, что время от времени попадались на протяжении нашего пути, — шли-то мы, пусть и с обозными неприятностями, но куда шибче индейцев, и расстояния меж биваками у нас были не в пример длиньше ихнего; так вот, кольцевых отметин, означавших типи, насчитал я никак не меньше тыщи, а уж дырок от всякого дреколья, где стояли шалаши, так и вовсе было без счёту.

Естественно, что полноценных воинов среди всей этой публики была от силы половина, да и то — вряд ли; скажем так — треть с хвостиком; но имея дело с индейцами, всегда надо учитывать, что любой индейский мальчишка старше двенадцати уже умеет обращаться с оружием, а уж украситься «белым» скальпом — то его самая наизаветная мечта.

Побрезговав пушками и кавалеристами полковника Гиббона, Кастер, однако же, не отказался от услуг его разведчиков — индейцев из племени Ворон, чьи родные места сейчас, значит, и топтали наши кони. А в наши союзники Вороны угодили по тем же соображениям, что и Ри: их и так было по пальцам пересчитать, а заклятые соседи, те и вовсе довели их чуть не до полного исчезновения из природы. Но исчезать им, ясное дело, не хотелось, и от такой жизни глядели они на Кастера как на своего лучшего друга, защитника и спасителя. Надо полагать, что при жизненной важности для них этого похода они «вычитали» след самым добросовестным образом и, как есть, все доложили Кастеру. Какое отношение имел ко всему этому я? Да в общем-то никакого. После того, как Кастер отверг мои разведческие услуги, нарываться на его грубость вторично я уже не собирался. Не собирался, не собирался, но пришлось. А виной тому был приобозный лейтенант, что околачивался при нас в должности начальника походного охранения.

Работенка у него была — не бей лежачего, и от безделья он таки сильно изнывал. Ну, охраняешь, так охраняй себе, чего других понукать-то? Ну да к тому часу он уже притерпелся к нашей маневренности и давно уж не брызгал слюной, когда мы в очередной раз принимались перевьючивать нашу животину; а та, кстати сказать, так и норовила избавиться от лишнего груза, причем, особенно от ящиков с патронами, и тут уж наши мулы проявляли такую завидную прыть, что и лошадям не снилась — выскальзывали из поклажи, как мылом намыленные! И вот в один из таких разов, когда лейтенант стало быть, подустал орать, как недорезанный, и уже совершенно успокоился, я и обратил его внимание на несоответствие нашего и индейского следов, каковое, значит, и наблюдалось не в нашу пользу. «Большая деревня!» — указал я ему на ширину индейского следа.

На что лейтенант ухмыляется, как будто перед ним зеленый новобранец, и, ухмыляясь, допускает, что, действительно, имело место несколько сот голов противника.

Я подумал, что ослышался. И спрашиваю, а что, мол, по этому поводу доносят наши друзья-разведчики.

И что отвечает мне этот индюк? А индюк мне отвечает: какой, мол, прок в их донесениях, когда эти Вороны, хоть и славные ребята, а к настоящей войне несподручные, и потому глазомер у них сильно преувеличен.

— Когда б ты послужил на фронтире с мое, — отвечает он, — ты б уже усвоил, что при их глазомере нужно всё в аккурат делить на три.

…Я уже рассказывал вам о том, как небезразличны мне были индейские беды, и как распереживался я из-за солдат, когда они встретились со своим скелетом, но есть же в конце концов и такое близкое каждому человеку понятие, как собственная шкура! И вот, чем ближе мы подбираемся к индейцам, тем ближе и дороже становится мне она. И тут я чувствую, что в её интересах немедленно покинуть этот черепаший обоз и, даже не плюнув на этого индюка с куриными мозгами, я с места срываю скакуна в карьер.

Я был уже далеко, когда до меня донеслось его напутственное слово. Ну, что сказать? Оно характеризовало лейтенанта как человека очень неразборчивого в средствах выражения. Единственное, что я сумел разобрать, это то, что не видать мне, такому-растакому, жалованья, как своих ушей. Но я и не рассчитывал. Я уносился все дальше и дальше и даже не обернулся дать ему прощальный совет: протереть глазомер и прочистить мозги — ибо, когда б я и впрямь решил дезертировать, то уж, наверное, скакал бы в обратную сторону, а я скакал к голове колонны по тому самому индейскому следу, что мнился ему втрое уже того, что было на самом деле…

Впрочем, сказав, что я уносился, я имел в виду скорее состояние моего духа, нежели состояние пони — лошадку Кровавый Тесак мне продал совсем никудышнюю: пони был по-индейски, не подкован, копыта стерлись, и бедняга даже не знал на какую ногу хромать; так что хромал он на все четыре, а земля, как назло, сухая и грубая, потому как ежели где раньше и росла какая трава, то всю её обожрали непомерные табуны Лакотов. По такому случаю скакать мне довелось не час и не два, и потому вообразите моё внутреннее негодование, когда Кастера в колонне не оказалось! Не было его и в авангарде. А был он ещё в полутора-двух милях впереди. Тут я и вспомнил об этой сумасбродной генеральской привычке разъезжать впереди войск. Привычка эта заводила его весьма далеко: иногда к разведчикам, а иногда и того Дальше — к чёрту на рога. Ходили подозрения, что он тайком охотился. Может, и охотился. Но только не в эту кампанию. Нынче ж ему было и вовсе не до охоты — когда я подъезжал, Кастер был окружён… индейцами.

Окружение происходило на невысоком пригорке всего в трёх четвертях мили от меня. Помощи было ждать неоткуда. Я зажмурился и, не взирая на численное превосходство противника, коршуном бросился на него Подъехав поближе, я обнаружил, однако, что индейцы вроде как и не спешат снимать с генерала скальп а наоборот — беседуют с ним очень даже мирно; присматриваюсь — тьфу ты! — да ведь это ж не те индейцы от которых надо спасать Кастера, — будет такая нужда, они его и сами спасут! Одним словом, Кастер находится в окружении Ворон. Был здесь и Тот-Кто-Бежит-От-Белого, и Лицо Вполовину Жёлтое, и Тот-Кто-Держит-Путь, и совсем ещё молодой Кучерявый. Был с ними и толмач, бело-индейская помесь по имени Митч Боуэр. В общем, пока я их рассматривал, Кастер от меня улизнул, а как и когда — я и сообразить не успел. Зато вся эта компания встретила меня на пригорке, и не могу сказать, что очень дружелюбно.

По своей памяти я тоже не испытывал к ним дружеских чувств. А в этой толпе, вдобавок, находился Тот-Кто-Бежит-От-Белого, который в пору моей вражды с Воронами уже был взрослым воином; и вот я чувствую, что я у него вроде бельма в глазу: как оно выскочило, он толком не поймет, но то, что есть — прекрасно понимает. Мысленно он уже подставляет меня в различные картины своего прошлого, и ввиду их небогатого разнообразия, есть серьезная опасность, что вспомнит.

Честное слово, я испытал огромное облегчение, когда из-за холма, направляясь к нам, показался старший белый разведчик по имени Чарли Рейнольдс, эдакий приземистый малый с покатыми плечами. Он был действительно одним из лучших белых разведчиков фронтира, совсем не чета некоторым длинноволосым, вроде того же Буффало, Билла Коуди да и некоторых других, что больше славились умением пускать пыль в глаза, нежели ходить по следу. Единственный недостаток Чарли состоял, видимо, в том, что беседовать с ним было одно сплошное удовольствие, но только для тех, кому не нужен… собеседник. Своё участие в разговоре он ухитрялся низвести до такой степени односложности, после которой надобность в словах вскорости должна была отпасть вовсе. Неудивительно, что его прозвали «Одинокий Чарли» — это прозвище вы, конечно, слыхали; и слыхали гораздо чаще, чем его полное настоящее имя — Чарли Рейнольдс.

__ Чарли! — говорю я ему. Он тут же втыкает глаза в землю — такой, значит, своеобразный у него был способ общения. — Чарли! Ты сказал генералу, сколько здесь прошло индейцев?

— Гм, — произносит он в ответ, что судя по интонации, скорее всего означает «да».

— Это я к тому, — говорю я, — что некоторые офицеры заблуждаются насчёт того, что их можно по пальцам пересчитать.

Он пожимает плечами и что-то сосредоточенно высматривает на земле — судя, опять же, по его виду, то, должно быть, следы какой-то букашки или козявки, что незадолго до нас пробегала здесь по своим делам; лошадь его при этом не шелохнется — обученная.

Тут к нам подъезжает Митч Боуэр с таким, знаете ли, ко мне заявлением, какое из уст белого человека обычно воспринимается как признак недостаточной культуры; но в устах индейца — неужто опознал меня этот чёртов Тот-Кто-Бежит-От-Белого?! — в устах индейца здесь звучит уже нехорошая угроза; а при индейском уважении к слову отнестись к ней надлежит со всей серьезностью.

Впрочем, даже в худшем случае в заложниках у меня остаётся всё тот же Чарли, ибо заодно им придётся кончать и его — не может же он остаться безучастным к такому гнусному преступлению на «расовой почве»! Но Рейнольдс даже не подозревает о своей миротворческой миссии и продолжает изучать муравьиный след, вто время, как подъезжает к нам этот самый Митч Боуэр и говорит, обращаясь ко мне:

— Что тебе нужно?

— Сберечь скальп, — честно отвечаю я.

— Это будет трудно, — поразмыслив над моими словами, отвечает мне Митч Боуэр. — Это будет большой бой. Очень большой!

Засим он поворачивает коня и возвращается к своим Воронам — у меня отлегло от сердца: видать, он и впрямь ещё не набрался культуры, но это не опасно.

На протяжении нашего разговора Чарли бросил один взгляд на Митча, затем вновь уставился в землю.

— Чарли! — говорю я ему, — слишком много выходит на нас одних! А ведь он ждать не будет — ни Терри, ни Гиббона…

— Э-а… — согласился Чарли.

— Но, черт возьми! Хоть ты-то можешь ему объяснить? Ведь если он кого и послушает, то уж, наверное тебя!

— Нет, — отвечает он. И трогает лошадь с тем, чтобы удалиться. Я замечаю, что его правая рука на перевязи.

— Что, рана? — спрашиваю.

— Ногтоеда, — говорит он.

— Стрелять-то можешь?

— Э-а-а, — отвечает он и, вкрай изможденный длительной беседой, съезжает с глаз долой.

— …Рейнольдс? Да это заяц каких мало! — со свойственной ему прямотой сказал мне тем же вечером Боттс. — Косоглазие у него — на предмет, как бы смыться. Он ещё у Терри отпрашивался. Мочи, говорит, нет. Чую, говорит, могилой пахнет. Кажется, это была его самая длинная речь за все последние годы. А может — и за всю жизнь.

— Боттс! — взмолился я. — Ну, отчего так больно плохо ты обо всех думаешь? От этого я, может, и сам сижу вот, а на душе кошки скребут: а что, мол, думает обо мне мой приятель Боттс?

— Джек, — хлопает он меня по плечу, — а чего о тебе думать? О тебе и думать нечего! Слишком, понимаешь, тебя мало, чтобы много о тебе думать. Но все, что есть, все оно белого цвета — белого, как пить дать, и от этого ты никуда не денешься.

Деваться мне и вправду некуда, ибо сидим мы с Боттсом в зарослях чапараля, и затащил он меня сюда именно затем, чтобы напиться. Некоторых, знаете, хлебом не корми, а только дай им благодарного собеседника, на которого можно излить помои своего мнения об окружающих. Оно, казалось бы, и проще вылить их, так сказать, непосредственно; да вот — то ли застенчивость мешает, то ли воспитание, то ли, опять же… сухость во рту. А попробуй-ка промочить горло, а потом подойти к тому же Кастеру — да он и слушать не станет! «Да вы пьяны!» — скажет и, что обидно, будет прав. А как, спрашивается, подпоить его, чтобы прямо сказать ему, какое же он… Независимо от того, что… он не пьёт? И вот, по такой безысходности сижу я и выслушиваю Боттса, и мы потягиваем из наших фляг, а фляги у нас большие, полуведерные, и морды у нас — красные, даже во тьме видно; и в глазах стоит призрак самой что ни на есть белой горячки. Во мне уже и возмущение подымается, где-то под кадыком булькает, того и гляди — наружу выплеснется, а и сил на то, чтобы тихо-мирно отползти в сторону, тоже никаких нет. И вот с той мыслью, чтобы, значит, не допустить позора, я и проваливаюсь в темноту. До такого жалкого состояния я не допивался с тех пор, как по южным равнинам разыскивал Олгу и Гэса.

Результатом этой, в целом удачной, по словам Боттса, вечеринки, было то, что наутро я проснулся в наипаскуднейшем расположении духа и в таком виде вступил в самый долгий день моей жизни.