Онлайн чтение книги От Лондона до Ледисмита через Преторию London to Ladysmith via Pretoria
Претория, 20 ноября 1899 г.

Неделю назад я описал рекогносцировочную экспедицию в эсткортском бронепоезде и указал на многие дефекты в его конструкции, делающие использование этой неудачной военной [354] машины крайне опасным. Они столь очевидны всем, кто был связан с этим делом, что в лагере бронепоезд прозвали «смертельной ловушкой Вильсона».

Во вторник 14 ноября патрули конной пехоты сообщили, что буры небольшими отрядами приближаются к Эсткорту по направлениям от Винена и Коленсо, и полковник Лонг произвел разведку боем, чтобы выяснить, какие силы следуют за передовыми отрядами. Разведка практически не дала результатов, но все считают, что значительная часть армии, осаждавшей Ледисмит, движется или готова двинуться на юг и атаковать Эсткорт, а затем попытается нанести удар по Питермарицбургу. Движение, которого мы ожидали в течение десяти дней, началось. Были сделаны необходимые военные приготовления, чтобы избежать всяческих неожиданностей, и в четверг на рассвете группы патрулей рассыпались в северном и северо-западном направлениях, а эсткортскому бронепоезду было приказано провести рекогносцировку в направлении Чивели. Поезд был составлен следующим образом: обычный вагон, в котором установлено семифунтовое орудие, обслуживаемое четырьмя моряками с «Тартара»; бронированный вагон с амбразурами, в котором размещались три взвода роты Дублинских фузилеров; паровоз и тендер, еще два бронированных вагона с четвертым взводом роты фузилеров, ротой Дурбанской легкой пехоты (добровольцами) и немногочисленной гражданской ремонтной бригадой; наконец, еще один простой вагон с инструментами и материалами для ремонта дороги. Всего пять вагонов, локомотив, одна маленькая пушка и 120 человек. Командовал ими капитан Халдейн, которого я знал раньше.

Мы вышли в половине шестого и через час добрались до станции Фрир. Здесь небольшой патруль наталийской полиции сообщил нам, что в пределах ближайших пяти миль врага не видно, и что, кажется, все спокойно. Капитан Халдейн решил осторожно продвигаться до Чивели, откуда открывается вид на его окрестности. Не было никаких признаков близости буров. Волнистая, покрытая зеленой травой страна выглядела такой же мирной и пустынной, как и в прошлый раз.

Все было чисто до самого Чивели, но когда поезд подошел к станции, я заметил около сотни бурских всадников, скакавших легким галопом к югу, примерно в миле от железной дороги. За [355] Чивели длинный холм был усеян рядом черных точек, это говорило о том, что на пути нашего дальнейшего продвижения появилось препятствие. Телеграфист, сопровождавший поезд, отправил в Эсткорт депешу, в которой говорилось, что мы благополучно прибыли на станцию и видим неподалеку отряды буров. Полковник Лонг в ответ приказал поезду возвращаться во Фрир, оставаться там в течение дня и вести наблюдение, обеспечивая себе безопасное отступление к ночи. Мы подчинились приказу, но когда поезд вышел из-за поворота — до Фрира оставалось миля и три четверти — оказалось, что холм в 600 ярдах от нас, возвышавшийся над железной дорогой, занят противником. Следовательно, нам, наконец, придется вступить в бой, поскольку мы не можем пройти мимо этого места, не попав под огонь. Четыре моряка зарядили пушку — старинную Игрушку, солдаты наполнили магазины патронами, и поезд, который шел теперь задним ходом, медленно двинулся к холму.

Момент приближался, но никто не был слишком озабочен, поскольку бронированные вагоны защищали от ружейного огня, а холм в худшем случае мог быть занят только каким-нибудь дерзким патрулем, насчитывающим не более десятка человек. «Кроме того, — говорили мы себе, — они едва ли догадываются, что у нас есть пушка. Это будет хорошим сюрпризом».

Буры не спешили открывать огонь, ожидая, пока поезд достигнет той части пути, которая была ближе всего к их позиции. Стоя на ящике в заднем бронированном вагоне, я мог прекрасно видеть все в полевой бинокль. Длинная коричневая гремучая змея с ружьями, торчащими из ее пятнистых боков, подползала все ближе к скалистому холму, на котором ясно были видны разбросанные черные фигуры врагов. Неожиданно на гребне появились три штуки с колесами, а через секунду блеснула яркая вспышка, как гелиограф, только желтого цвета. Вспышка повторилась раз десять. Потом блеснули две еще более яркие вспышки, пока не было ни дыма, ни звука, маленькие фигурки на холме забегали, засуетились. Через мгновение над задним вагоном поезда поднялся огромный белый клуб дыма, который вытянулся в конус, как комета. Затем донесся гром бивших почти в упор пушек, и еще один снаряд упал ближе. По железным бокам вагона загрохотали пули. Раздался треск впереди поезда и еще с полдюжины [356] громких выстрелов. Буры открыли огонь с расстояния в 600 ярдов из двух больших полевых орудий и пулемета Максима, стрелявшего очередями, а залегшие на гребне холма стрелки обстреливали нас из ружей. Я спрыгнул с ящика под прикрытие бронированных стенок вагона, так толком и не поняв, что происходит. Столь же непроизвольно машинист дал полный пар, на что и рассчитывал противник. Поезд рванулся вперед, пролетел мимо пушек, наполнявших воздух грохотом взрывов, обогнул склон холма, выскочил на крутой спуск и врезался в большой камень, заранее уложенный в этом месте на рельсах.

Тех, кто находился в заднем вагоне, сильно тряхнуло, раздался страшный грохот, и поезд неожиданно остановился. С передними вагонами произошли более серьезные вещи. Первый вагон, в котором были материалы и инструменты ремонтной бригады, а также охранник, наблюдавший за дорогой, был подброшен в воздух и упал вверх дном на насыпь. Я не знаю, что случилось с часовым, вероятнее всего, он был убит. Следующий, бронированный, вагон, набитый Дурбанской легкой пехотой, протащило ярдов двадцать и опрокинуло набок. Те, кто в нем ехал, высыпались на землю. Третий вагон перекосило, он наполовину сошел с рельсов. Паровоз и задние вагоны удержались.

Мы недолго пребывали среди относительного мира и спокойствия железнодорожной катастрофы. Бурские пушки быстро сменили позицию, открыв огонь с дистанции в 1300 ярдов прежде, чем мы опомнились. Грохот ружейного огня распространялся по склону, пока не охватил место катастрофы с трех сторон, а третье полевое орудие вступило в действие с какой-то возвышенности на противоположной стороне железнодорожной линии.

На все это ухитрялась отвечать наша маленькая пушка, и моряки, стоя под огнем в открытом вагоне, успели сделать три выстрела, перед тем как в ствол пушки попал вражеский снаряд и она вместе с лафетом была выброшена из вагона.

Бронированный вагон давал защиту от пуль, но прямое попадание снаряда должно было прошить его, как бумагу, убив всех, кто оставался внутри, поэтому находиться снаружи казалось безопаснее; к тому же я хотел осмотреть характер и размеры повреждений. Я перелез через железный щит, спрыгнул на землю и побежал вдоль пути к началу поезда. Когда я пробегал мимо [357] паровоза, поблизости разорвался еще один заряд шрапнели, казалось, прямо над головой, со страшным визгом разбросав в воздухе свое содержимое. Тут же из кабины выскочил машинист и побежал прятаться за перевернутым вагоном. Его лицо, порезанное осколком, было в крови, он негодовал и ругался. Он гражданский служащий. За что, они думают, ему платят? Чтобы он попал под бомбу? Нет, только не он. Он не останется здесь ни минутой больше. Казалось, возбуждение и расстройство машиниста — он был оглушен ударом по голове — не позволят ему управлять локомотивом, а так как только он разбирался в этой технике, то последний шанс выбраться отсюда был потерян. Однако когда я сказал этому человеку, что его имя, если он останется на своем посту, будет упомянуто в числе проявивших храбрость в бою, он собрался, вытер кровь с лица, полез обратно в кабину паровоза и затем, в течение всего этого одностороннего поединка, мужественно исполнял свой долг.

Я в целости добрался до перевернутых вагонов. Добровольцев здорово тряхнуло, но большинство из них не пострадало. Они залегли за поврежденными вагонами и укрылись в сточных канавах вдоль железнодорожной линии. Увидев это, я побежал вдоль поезда к задним вагонам и сказал капитану Халдейну, что, по моему мнению, путь можно расчистить. Тогда мы решили, что он будет прикрывать нас ружейным огнем от вражеской артиллерии, [358] а я попытаюсь сбросить обломки с рельс, чтобы паровоз и те два вагона, которые остались на рельсах, смогли уйти.

Расчистка дороги в обычных условиях не представляла бы, очевидно, особенно трудной задачи. Но сейчас не было ни инструментов, ни ремонтных рабочих, которые бежали с места катастрофы вдоль дороги или через поля. К тому же вражеский огонь, безжалостный и непрерывный, отвлекал от работы. В первую очередь необходимо было отцепить наполовину сошедший с рельсов вагон от поезда, для чего потребовалось сдвинуть паровоз и ослабить напряжение в перекошенном сцеплении. После того, как это удалось сделать, следовало оттащить вагон назад, подальше от остальных обломков, а затем сбросить с рельсов. Это могло бы показаться простым делом, но мертвый груз железного вагона, наполовину лежащего на шпалах, был огромен, и колеса паровоза несколько раз вхолостую прокручивались на рельсах, прежде чем его удалось сдвинуть с места. Наконец вагон оттащили назад на достаточное расстояние, и я попросил добровольцев помочь перевернуть его, толкая сбоку, в то время как паровоз будет напирать на него с торца. Было очевидно, что это сопряжено с большой опасностью. Потребовалось двадцать человек, которые немедленно и отозвались. Но только девять из них, включая майора добровольцев и четырех или пяти фузилеров, решились выйти на открытое пространство. Попытка тем не менее удалась. Вагон накренился под напором людей, паровоз в нужный момент подтолкнул его сзади и опрокинул — путь был свободен. Казалось, что дело сделано, но нас ждало разочарование. Паровоз был на шесть дюймов шире тендера, и угол его башмака не проходил через угол только что перевернутого вагона. Нажимать слишком сильно было опасно, иначе паровоз сам сошел бы с рельсов. Поэтому раз за разом паровоз отходил назад на ярд или два, а затем наваливался на препятствие, каждый раз понемногу сдвигая его. Но вскоре стало очевидно, что возникло новое затруднение. Перевернутый вагон прижался к тем, что уже лежали на насыпи, и чем больше его толкал паровоз, тем плотнее он прижимался. Добровольцев снова попросили помочь, но хотя семь человек, двое из которых были ранены, старались изо всех сил, попытка не удалась.

Настойчивость, однако, является добродетелью. Вагоны, когда их толкают, сильнее прижимаются друг к другу, но можно [359] разъединить их, оттащив назад. Правда, и здесь все оказалось не так просто. Соединительная цепь паровоза дюймов на пять-шесть не доставала до цепи перевернутого вагона. Стали искать запасную цепь. Нашли ее по чистой случайности. Паровоз потащил обломки и прежде, чем цепь разомкнулась, оттащил вагон на несколько ярдов. Казалось, теперь уж путь точно свободен. Но угол башмака снова зацепился за угол вагона, и мы снова остановились.

Ничего не оставалось, как только биться о препятствие, надеясь, что железо постепенно прогнется, сломается и мы проскочим. Пока мы бились, враг тоже не сидел сложа руки. Я уговаривал машиниста не торопиться и толкать осторожно, ведь если паровоз сойдет с рельсов, мы лишимся последнего шанса оторваться от противника. Паровоз еще несколько раз толкнул препятствие без видимого результата, и тут в переднюю его часть попал снаряд, который поджег деревянную надстройку. Машинист прибавил пару, и мы с разгону еще раз врезались в препятствие. Раздался скрежет, машина качнулась, остановилась, опять рванулась и со страшным скрипом протиснулась вперед, царапаясь о перевернутый вагон. Ничего, кроме ровных рельсов, не лежало теперь между нами и домом.

Казалось, мы добились блестящего успеха, ведь я думал, что задние вагоны и пушечная платформа последовали за локомотивом и теперь все смогут забраться в них и достойно покинуть поле боя. Но, обернувшись назад, я увидел, что сцепление разошлось или было разорвано снарядом, и вагоны по-прежнему стоят по ту сторону препятствия, которое отделяет их от паровоза. Никто не рискнул загонять паровоз обратно, подводя его к вагонам, — он мог бы там застрять, поэтому мы попытались подтянуть вагоны к паровозу. Эта попытка провалилась в основном из-за огня противника, и капитан Халдейн решил удовольствоваться спасением локомотива. Он приказал машинисту медленно отступать по дороге, чтобы пехота могла двигаться под прикрытием металлического корпуса машины. Далее он намеревался занять несколько домов у станции, в 800 ярдах от этого места, и продержаться там некоторое время, пока паровоз отправится за помощью.

На локомотив погрузили как можно больше раненых — они стояли в кабине, лежали на тендере и прижимались к предохранительной решетке. Все это время снаряды вонзались в мокрую [360] землю, взметая вверх облака белого дыма, со страшным грохотом разрывались над головой или ударяли в паровоз и в железные обломки вокруг. Помимо трех полевых орудий, которые оказались 15-фунтовыми пушками, нас постоянно обстреливал пулемет Максима. Мелкие пули, которыми он нас поливал, разрывались вокруг с отвратительными хлопками. Одна, как я помню, врезалась в башмак паровоза прямо перед моим лицом, превратившись в яркую желтую вспышку и заставив меня гадать, почему я все еще жив. Другая попала в кучу угля в тендере, взметнув в воздух тучу черной пыли. Третья — и я тоже это видел — попала в руку одному из Дублинских фузилеров. Вся рука была раздроблена — кости, мышцы, кровь, униформа — все перемешалось в ужасную кашу. Внизу висела кисть, неповрежденная, но раздувшаяся раза в три. Вскоре паровоз был переполнен и пополз к дому — несчастный, жестоко избитый локомотив, с горящей деревянной надстройкой и пробитыми баками, из которых вырывались струйки воды. Пехотинцы тянулись рядом с ним, ускоряя шаг.

Увидев, что паровоз уходит, буры усилили огонь, и солдаты, до тех пор хоть как-то укрытые железными вагонами, понесли серьезные потери. Многие из добровольцев упали, раненые в ноги. Там и сям люди падали на землю, некоторые пронзительно кричали, что редко бывает на войне, и просили помощи. Около четверти отряда вскоре было убито или ранено. Снаряды, летящие вслед отступающим солдатам, разбросали их по всей дороге. Не было больше ни порядка, ни контроля. Паровоз, набирая скорость, оторвался от толпы отступающих и вскоре был в безопасности. Пехота продолжала бежать вдоль дороги по направлению к домам; я искренне полагаю, что, несмотря на беспорядок, они могли бы оказать сопротивление, если бы нашли укрытие. Но в этот момент произошел один из тех несчастных инцидентов, которых было так много во время этой войны.

Раненый рядовой солдат, нарушив приказ не сдаваться в плен, взял на себя ответственность и поднял белый носовой платок. Буры немедленно прекратили огонь, и дюжина всадников, побуждаемых мужеством и гуманностью, поскакали с холмов к разбросанным вдоль дороги беглецам, из которых мало кто заметил белый флаг, а некоторые продолжали стрелять. Они громко [361] крикнули, чтобы те сдавались. Солдаты, не зная, как поступить, сложили оружие и сдались в плен. Лишь те, кто был дальше от всадников, продолжали бежать. Некоторых из них подстрелили, некоторых поймали, но кое-кому удалось уйти.

Что до меня, то я был на паровозе, когда преодолели препятствие, и оставался там, в набитой людьми кабине, прижатый к человеку с перебитой рукой. Так я проехал ярдов 500 и поравнялся с отступающими, из которых приметил одного, молодого офицера, лейтенанта Френкланда, который со счастливой, уверенной улыбкой на лице пытался собрать своих людей. Когда мы добрались до домов, где было решено занять оборону, я спрыгнул на рельсы, чтобы дождаться идущих сюда людей. Этим объясняется и адрес, откуда отправлено настоящее письмо. Локомотив скрылся, и я оказался один в неглубоком овраге, вокруг не было видно ни одного нашего солдата, так как все они сдались. Затем неожиданно на рельсах у конца оврага появились двое, но без униформы. Поначалу я принял их за дорожных рабочих, но затем до меня дошло, что это буры. Моя память хранит их образы: высокие подвижные люди, одетые в темные просторные костюмы, в выгоревших шляпах с широких полями, опирающиеся на ружья. Они стояли меньше чем в ста ярдах от меня. Я повернулся и побежал вдоль рельсов, и единственной моей мыслью было «меткость буров». Просвистели две пули, всего в футе от меня, по одной с каждой стороны. Я бросился за насыпь, но она не давала прикрытия. Я еще раз взглянул на них — один опустился на колено и прицелился. Я опять бросился вперед. Движение казалось моим единственным шансом. Вновь в воздухе просвистели две пули, но меня не задели. Я не мог этого вынести. Нужно выбраться из канавы, из этого проклятого коридора. Я вскарабкался на насыпь. Позади взметнулась земля, что-то ударилось мне в руку. Но за канавой была небольшая впадина. Я скорчился в ней, пытаясь отдышаться. С другой стороны дороги показался всадник, который скакал ко мне, что-то выкрикивая и маша рукой. Он был от меня в сорока ярдах. Будь у меня ружье, я легко мог бы застрелить его. Я ничего не знал о белых флагах, а пули привели меня в бешенство. Я потянулся за маузером. «По крайней мере, этого», — сказал я себе. Но, увы, я оставил оружие в кабине паровоза, чтобы оно не мешало мне растаскивать обломки. [362]

Между мною и всадником была проволочная изгородь. Попытаться бежать? Но мысль еще об одном выстреле с такого близкого расстояния доконала меня. Смерть стояла передо мной, беспощадная угрюмая Смерть, со своим легкомысленным спутником — Случаем. Я поднял руки и, как лисицы мистера Джоррокса, крикнул: «Сдаюсь!». Затем нас согнали в жалкую кучу вместе с остальными пленными, и только тогда я заметил, что моя рука кровоточит. Пошел дождь.

За два дня до этого я написал домой, одному высокопоставленному офицеру, чьим другом я имею честь быть:

Но вмешалась судьба и, со свойственной ей иронией, как бы попыталась сказать мне, повторяя, мне кажется, слова Раскина: