Онлайн чтение книги Майлз Уоллингфорд
ГЛАВА ХХII

Я знал, что мне понадобятся силы, и позавтракал, прежде чем взяться за работу. С тяжелым сердцем я приступил к своей одинокой трапезе; хотя я ел почти без аппетита, но, покончив с завтраком, почувствовал прилив сил. Я преклонил колени на палубе и стал горячо молиться, испрашивая у Бога благодатной помощи. К чему старику, чья жизнь клонится к закату, стесняться признать, что в расцвете юности и сил ему пришлось ощутить, как все мы беспомощны? Да, я молился, и, надеюсь, в надлежащем состоянии духа, ибо я почувствовал, что эта духовная пища придала мне больше сил, чем материальная, которую я отведал прежде. Когда я поднялся с колен, во мне ожила надежда, впрочем, я попытался несколько приглушить ее, как чувство безрассудное и опасное. Может статься, духу моей праведной сестры было дано взглянуть на меня с небес в моем отчаянном положении и вознести к престолу Творца кроткие моления о брате, которого она горячо любила. Я уже не чувствовал себя таким одиноким, а принявшись за работу, я еще сильнее ощутил таинственную, незримую связь с душами тех, кто любил меня в земной юдоли.

Прежде всего мне нужно было отнести бизань-штаг, который лопнул у топа бизань-мачты, к топу грот-мачты. Я проделал это, привязав его к обрывку другой снасти. Потом я подтянул фалы, распустил и поставил стаксель; на эту работу у меня ушло целых два часа. Конечно, у меня получилось не очень хорошо, но сделать лучше в одиночку было невозможно. Закрепив стаксель, я положил руля по ветру и пошел в фордевинд. Потом я распустил и установил бизань. Посредством этих манипуляций, да еще действия ветра на корпус судна и рангоут мне удалось развить скорость до трех узлов, забирая немного к северу, — именно в том направлении, как мне казалось, нужно было искать обломки рангоута. По моим расчетам, при хорошей, умеренной погоде они делали около одного узла, а если учесть дрейф самого судна, то к тому времени обломки должны были находиться в двенадцати милях под ветром. Я преодолел эти двенадцать миль к полудню, а потом развернул судно так, чтобы ветер дул с траверза, и старался держать на север. Поскольку мне не нужно было управлять рулем, я взял кое-какой еды, подзорную трубу и забрался на грот-марс пообедать и обозреть океан.

Долгие тревожные чаем провел я на этом марсе! Ничего не было видно на поверхности огромного океана. Казалось, даже птицы и рыбы оставили меня. Я все вглядывался в окружавшие меня бескрайние воды, пока руки мои не устали держать подзорную трубу, а глаза не заболели от напряжения. К счастью, ветер не менялся, а волнение на море быстро стихало — лучшей погоды для моих поисков нельзя было и желать. Правда, судно то и дело заносило в стороны, но в целом оно держалось намеченного курса. Судя по движению воды за бортом, большую часть времени оно делало около двух узлов, но, по мере того, как разгорался день, ветер стихал и скорость уменьшилась вдвое.

Наконец, проведя долгие часы на марсе, я спустился на палубу посмотреть, как обстоят дела там. Проверив помпы, я обнаружил в трюме на десять футов воды, хотя по надводной части судна это совсем не было заметно и двигалось оно очень легко. То обстоятельство, то «Рассвет» мало-помалу погружался в воду у меня под ногами, не вызывало сомнений; в моем распоряжении оставалось не больше суток. Такой срок судно, вероятно, продержалось бы на поверхности, а при умеренной погоде, возможно, и больше. Ветер все стихал, и, думая, что меня ожидает спокойная ночь, я решил посвятить отведенное мне время приготовлении) к последнему великому переходу. Завещание написать я не йог — да мне и оставить после себя было нечего; после гибели корабля на уплату долга Джону Уоллингфорду пойдет все мое имущество. Когда после принудительной продажи моего имения кузену выплатят причитающиеся ему деньги — сорок тысяч долларов, — что останется?

Допустим, имение удастся продать за его настоящую цену, и тогда дело будет обстоять несколько иначе. Впрочем, мой кредитор был моим наследником: я отказал все, что имел — кроме денег, предназначенных Лх>си, и кое-каких подарков слугам, — своему кузену. Негров в соответствии с новой политикой штата Нью-Йорк скоро освободят, и мне нечего беспокоиться о них, разве что в силу привычка и взаимного расположения.

Однако стоило ли говорить о собственности в тех обстоятельствах, в которых я оказался? Даже если бы я владел всем графством Ольстер, мои пожелания или новое завещание, которое я бы мог составить, умрут вместе со мной. В скором времени все поглотит пучина океана. Но неужели я не хотел спастись или, по крайней мере, оттянуть конец, скажем построив какой-нибудь плот? Шлюпки на судне не было, ял достался англичанам, а баркас унесла буря. Запасные рангоутные деревья смыло в море, как и бочки с водой, принайтовленные к палубе. Возможно, мне удалось бы соорудить что-то из крышек люков и крюйс-стеньги, если бы я мог спустить на воду последнюю, но это была бы отчаянная, безнадежная попытка, обреченная на неудачу. Даже ганшпуги унесло в баркасе, а оба спасательных буя вместе с якорями остались у побережья Ирландии. При всех этих обстоятельствах мне казалось, что было бы более мужественно и достойно погибнуть сразу, нежели предпринимать какие-то жалкие попытки на несколько часов продлить существование. И я принял решение — пойти ко дну вместе с моим судном.

Ради чего мне стоило жить? Мой дом, мое драгоценное Клобонни, мне все равно уже не принадлежало, и, признаюсь, мучительное сомнение закралось мне в душу при этой мысли; мне стало казаться, что Джон Уоллингфорд, быть может, убедил меня войти в долг, чтобы в конце концов прибрать к рукам имение, столь дорогое сердцу каждого Уоллингфорда. Однако я подавил в себе это чувство и громко попросил у своего кузена прощения, как если бы он мог слышать меня. На то, что Люси ответит мне взаимностью, я уже не надеялся; Грейс переселилась в лучший мир, и на свете почти не осталось людей, которые нуждались во мне. После мистера Хардинджа (не говоря, конечно, о Люси), я более всего любил Марбла и Наба, а они оба, вероятно, были уже мертвы или, как и я, обречены на гибель. Все мы в свой час кончим земное поприще, и хоть мой последний час пришел довольно рано, нужно было встретить его, как подобает мужчине встречать испытания, даже саму смерть.

Незадолго до заката я забрался на марс, чтобы в последний раз оглядеть океан. Едва ли мной двигало желание оттянуть конец; я все еще надеялся найти помощника. В эту вечернюю пору от океана исходило чудесное свечение, и казалось, что в нем отражался лучезарный лик Небесного Творца, с улыбкой, исполненной милосердной любви, взирающего на Свое творение. Я почувствовал, как мое сердце смягчилось, и мне показалось, что над бездонной гладью я слышу небесные хоры, поющие осанну Всевышнему. Я преклонил колени на марсе и стал молиться.

Поднявшись с колен, я оглядел океан, как я думал, в последний раз. Нигде не было видно ни паруса. Я вовсе не был разочарован — я не надеялся на спасение. Мне только хотелось найти помощника, чтобы мы могли умереть вместе. Я медленно поднял подзорную трубу и тщательно обследовал горизонт. Ничего. Я сложил трубу и собрался было отбросить ее прочь, как вдруг перед глазами мелькнуло что-то, плавающее на поверхности океана в миле от судна — впереди и с подветренной стороны. Я ничего не заметил раньше оттого, что, прочесывая горизонт, смотрел только вдаль. Я не мог ошибиться — это были обломки «Рассвета». Я тотчас навел на них трубу и убедился, что я прав. Топ мачты был отчетливо виден, он находился довольно высоко над поверхностью воды; время от времени показывались обломки реев и мачт, когда волной их подбрасывало на поверхность. Поперек сетки марса недвижно лежал какой-то предмет, очертаниями похожий на человеческое тело. Марбл! То ли он был мертв, то ли спал.

Новое, странное чувство овладело мной при виде его! Минуту назад я сам был совершенно один, оторван от остального мира и обречен на одинокую смерть. Теперь все переменилось. Человек, вместе с которым мы смотрели в лицо опасности, человек, научивший меня моему ремеслу, тот, кого я искренне любил, на моих глазах умирает без помощи, которую я мог бы оказать ему! В мгновение ока я оказался на палубе, потравил шкоты и переложил руль. Подчиняясь моей воле, судно пошло в фордевинд, и вскоре с того места, где я стоял, у штурвала, я мельком увидел обломки недалеко от наветренной кат-балки. К тому времени ветер сильно утих, а судно глубоко погрузилось в воду и оттого двигалось очень медленно. Даже несмотря на то, что я положил руль по ветру, оно едва делало пол-узла. Я стал опасаться, что вообще не достигну цели!

По временам наступал мертвый штиль, затем снова слабыми порывами дул ветер, с трудом толкая вперед отяжелевшую глыбу корабля. Я свистал, я молился, я громко призывал ветер; одним словом, я употреблял все известные средства, от моряцких суеверий до исступленных обращений к Всемилостивому Создателю. Полагаю, мои ухищрения не дали никакого эффекта, лишь время принесло необходимые перемены. За полчаса до того, как солнце погрузилось в океан, до обломков оставалось пройти около ста ярдов. Это я определил, бросая мимолетные взгляды в их сторону: при том направлении, которого я принужден был держаться, носовая часть судна загораживала от меня мою цель, а я не решался отойти от штурвала и пройти вперед, боясь пропустить их. Я приготовил кошку: положил небольшой верп на шкафут с подветренного борта привязал к нему трос; я был уверен, окажись я в нескольких футах от дрейфующего рангоута, я смогу подцепить что-нибудь. Мне казалось теперь, будто судно совершенно не желает двигаться. Оно, конечно, шло вперед, но за пять-шесть минут преодолевало расстояние, равное своей длине. Беглые взгляды в сторону рангоута говорили мне, что еще два таких рывка, и я окажусь у цели. Я едва дышал, чтобы, не дай Бог не свернуть с правильного курса. Мне казалось странным, что Марбл не окликал меня, и, решив, что он спит, я закричал во все горло, чтобы пробудить его. «Как радостно отзовется в его сердце этот крик! » — думал я, хотя мой собственный голос показался мне неестественным и тревожным. Ответа не последовало. Потом я ощутил слабый удар, словно водорез задел за что-то, и тихий скрежещущий звук по меди обшивки возвестил о том, что судно врезалось в обломки.

Оставив штурвал, я вскочил на шкафут, подняв верп. Потом верхние реи с силой развернулись под давлением днища на оконечность нижней мачты. Я не видел ничего, кроме огромной глыбы снастей и обломков рангоута, и едва дышал от страха, боясь промахнуться. Могло случиться так, что вся глыба поплыла бы к корме, и тогда я не смог бы бросить верп; малые мачты больше не отклонялись внутрь судна, и я видел, что «Рассвет» и обломки медленно отдаляются друг от друга. Глухой удар о дно прямо подо мной заставил меня перегнуться через борт, и я увидел, что фока-рей, расположившись косвенно к мачте, одним концом скребется о борт судна. Это был единственный шанс — другого, я знал, у меня не будет, и я метнул верп в гущу обломков. К счастью, трос натянулся, и лапа якоря оказалась прямо под реем, внутри пертов, брас-блоков и других канатов, прилаженных к нокам нижних реев. Судно шло так медленно, что моя кошка выдержала и вся масса обломков подалась. Я бросился к фалам и гитовам, убавил стаксель, потом подтянул к рею бизань — я сделал это, чтобы кошка от сильного натяжения не соскочила с рея.

Надобно заметить, что вплоть до этого момента я и не смотрел в ту сторону, где предполагал найти Марбла. Я так боялся упустить обломки, что ни о чем ином не думал, ничего другого не видел. Убедившись, однако, что мой швартов не сорвется, я побежал вперед посмотреть на марс, который благодаря натяжению троса оказался точно под самым носом — через него он раньше и свалился в воду. Марс был пуст! Предмет, который я принял за Марбла, мертвого или спящего, был частью пуза грот-марселя, который был пропущен через сетку марса и закреплен там — то ли для укрытия от волн, то ли для ночлега. Каково бы ни было назначение этого гнездышка, в нем больше не было его обитателя. Марбла, вероятно, смыло волной, когда он предпринял рискованную попытку более надежно защититься от стихии или устроиться поудобнее.

Чувство разочарования, охватившее меня при виде пустующего марса, было почти столь же мучительным, как боль, которую я испытал, увидев, как моего помощника уносит в океан. Если бы я нашел его тело, на душе у меня стало бы легче: мы могли бы вместе пойти ко дну и найти вечный покой в одной могиле — в глубинах океана, который мы вместе избороздили, преодолев тысячи лиг. Я бросился на палубу, забыв о собственной участи, и горько-горько зарыдал. Там лежал мой матрас, на него я и упал теперь. В конце концов силы мои иссякли, и я заснул крепким сном. Помнится, последней моей мыслью было, что так, на этом ложе, я и пойду ко дну вместе с судном. Природа взяла свое, я даже не видел снов. Я не помню, чтобы когда-либо спал таким глубоким, освежающим сном; он длился до тех пор, пока лучи занимающегося дня не разбудили меня. Быть может, именно этому благословенному сну обязан я тем, что теперь могу поведать вам о своих приключениях.

Едва ли нужно говорить о том, что ночь выдалась спокойная; иначе ухо моряка непременно уловило бы какие-нибудь признаки тревоги. Поднявшись, я увидел, что океан блестит как зеркало и почти не колышется. Можно было заметить лишь то движение, которое часто уподобляют сонному дыханию какого-то огромного животного. Еще лежа на матрасе, я слышал, как обломки ударялись о борт судна, напоминая о своем соседстве. Не было ни единого дуновения ветра. Временами судно, казалось, вздыхало, тяжелые донные волны катились вдоль его бортов, и шум их извещал меня об их мимолетном посещении; в остальном все было так недвижно, как будто океан только возник из небытия. Я снова преклонил колени и вознес молитву Тому Грозному Существу, с которым, как мне теперь казалось, я остался наедине посреди Вселенной.

До того как я поднялся с колен, я и не думал употреблять усилия, чтобы спастись или немного оттянуть свой последний час, использовав обломки рангоута. Но когда я огляделся, когда увидел, как умиротворенно безмятежен океан, жажда жизни вновь зашевелилась во мне, я стал обдумывать мои шансы на спасение, какими бы ничтожными они ни были, и принялся искать необходимые для этого средства.

Прежде всего я еще раз проверил помпы. За ночь воды прибыло не так много, как за предыдущий день. Но все-таки она прибывала; ее было на три фута больше, чем тогда, когда я замерял глубину в последний раз, — это неопровержимо доказывало, что где-то образовалась течь, которую один я был не в силах заделать. А значит, нечего было и думать о спасении судна. Оно уже погрузилось настолько, что нижние болты фори грот-русленей были затоплены водой; мне казалось, что оно продержалось бы на поверхности воды еще сутки, если бы не повреждение, которое я обнаружил под катбалкой с левого борта после столкновения с обломками рангоута. Мне казалось, что течь произошла от этого удара, и, конечно, она на несколько часов приблизила гибель судна.

Прикинув, таким образом, сколько у меня осталось времени, я стал серьезно готовиться к предстоящему переселению на плот. В некотором смысле я не мог значительно усовершенствовать его по сравнению с прежним его состоянием; под мачтами находились реи, придававшие им необходимую плавучесть. Мне пришло в голову, однако, что, если установить брам-стеньгу и бом-брам-стеньгу с их реями вокруг марса, я смогу с помощью крышек люков соорудить помост, который в тихую погоду не только убережет меня от воды, но и, пожалуй, вместит всю провизию для одного человека на целый месяц вперед. Этим я и занялся.

Мне не составило труда открепить стеньги и установить их вокруг марса. Эта работа требовала скорее времени, нежели сил — мой труд облегчало то обстоятельство, что снасти остались на прежнем месте и почти в том же состоянии, в каком они были, когда стеньги стояли вертикально. Прочий такелаж я обрубил и, вынув шлагтовы, по одному, ногой прогнал стеньги сквозь соответствующие эзельгофты. Конечно, чтобы проделать все это, мне пришлось залезть в воду, но я нарочно сбросил с себя почти всю одежду; погода была теплая, и я почувствовал, как купание освежило меня. Через два часа брамстеньга с реем была уже надежно прикреплена к топу и эзельгофтам, которые я для этой цели распилил на кусочки. В качестве креплений я использовал найтовы, костыли — среди плотницких запасов я обнаружил их множество, — а также всевозможные инструменты.

Покончив с этой частью сооружения, я плотно позавтракал, а затем принялся класть настил на моих примитивных балках, скрепляя крышки люков. Это было несложно: крышки были длинные, а рамы на них позволили мне принайтовить их да еще прибить костылями. Задолго до того, как солнце стало в зенит, мой небольшой прочный помост уже возвышался над водой на целых восемнадцать дюймов, окруженный чем-то вроде леера, чтобы вещи не соскользнули с него. Затем я отрубил от реев все паруса и отвязал весь такелаж и металлические части, которые не нужны были для скрепления обломков рангоута. Читатель без труда сообразит, насколько после этого увеличилась плавучесть моего плота. Один фок весил гораздо больше, чем я вместе со всеми припасами, которые я бы мог уложить на свой помост. Что касается фор-марселя, от него и так мало что осталось, большую часть паруса сорвало с рея еще до того, как рухнула мачта.

Когда мой плот был закончен, я почувствовал голод; а плот, надо сказать, вышел замечательный. Величина помоста составляла десять квадратных футов, и теперь он на два фута возвышался над водой. Это не так уж много при сильном волнении, но у меня были некоторые основания надеяться, что после недавней яростной бури некоторое время продержится относительно хорошая погода. Я не был бы настоящим моряком, если бы не позаботился о мачте и парусе. Для этой цели я припас фор-бом-брам-стеньгу и рей вместе с парусом, решив установить их, когда у меня не будет других дел. Затем я съел свой обед, состоявший из остатков холодного мяса и птицы, которые мне удалось найти среди припасов в кают-компании.

После еды нужно было снабдить провизией и мой плот. Это не потребовало много времени и сил. Офицерские погреба еще не были затоплены водой; мешок галет да мешок крекеров, этого продукта исключительно американской изобретательности, немного копченой говядины, ящик бренди, два бочонка воды — вот из чего составился мой провиант. Я добавил сюда горшок масла, несколько превосходных копченых сельдей и несколько анчоусов. Мы неплохо питались в кают-компании «Рассвета», и нетрудно было бы запастись всем необходимым на месяц для шести — восьми человек. Заметив, что плот, после того как я снял с него груз парусов и такелажа, не слишком отяжелел от запасов, я стал осматриваться в поисках каких-нибудь ценных вещей, которые мне хотелось бы спасти. Приготовления, которыми я занялся, внушили мне уверенность (может быть, здесь было бы уместнее слово «надежда») в том, что мне удастся выжить, — чувство, вероятно, столь же естественное, сколь безрассудное. Я изучил все предметы, которые у меня были, критически осмотрев их с точки зрения ценности и будущей пользы; это кажется нелепым, но как цепки человеческие желания даже на пороге смерти! Как грустно покидать в море судно со всеми его хитроумными приспособлениями и зная при этом его настоящую цену! «Рассвет» вместе со своим грузом стоил, должно быть, восемьдесят тысяч долларов, а то и больше, и вот я собирался покинуть его посреди океана, почти не сомневаясь, что страховщики не вернут мне ни цента.

Последние страхуют только от крушения и несчастных случаев, вызванных стихией, в том числе пожаров; причем на застрахованном лице лежит правовое обязательство — заботиться о том, чтобы судно было надлежащим образом оснащено и укомплектовано людьми. Я полагал, что ничего бы не случилось с «Рассветом» во время недавнего шторма, если бы на его борту была вся команда полностью; а в том, что на судне не хватало людей, с юридической точки зрения, был виноват я. Я готов был позволить англичанам доставить его к ним в порт и ожидать судебного решения — закон подразумевает, что так отправляется правосудие. Здесь закон, возможно, глубоко заблуждается, но власти предержащие никогда не признают своих ошибок. Если бы во время задержки судна англичанами было допущено правонарушение, тогда по закону мне полагалось бы соответствующее возмещение убытков. Правда, задержка сама по себе могла бы разорить меня — ведь я был весь в долгах, — но закон с его прямолинейностью это нисколько не заботит. Когда бы я мог доказать, что понес убытки из-за упавших цен, возможно, я получил бы компенсацию, при условии, что суд вынесет приговор в мою пользу и противная сторона не станет обжаловать решение судьи, а если станет, то при условии, что последующие решения подтвердят первое; и если все определения суда будут в мою пользу — милорд Харри Дермонд, может быть, заплатит мне несколько тысяч в качестве компенсации. Но мыслимое ли это дело?

Я всегда брал с собой в плавание большой сундук, который приобрел в одном из первых своих походов; в нем я обычно держал деньги, одежду и другие ценные вещи. С помощью талей мне удалось вытащить этот сундук на палубу и переправить через борт на плот. Это было, пожалуй, самое трудное во всем предприятии. К нему я присовокупил мой ящик-секретер, матрас, два или три одеяла и несколько других легких вещей, которые, как мне казалось, могли пригодиться, но в то же время я в любой момент мог выбросить их в море, возникни такая необходимость. Когда все это было проделано, я счел мои приготовления законченными.

Сгущалась тьма, я изрядно устал и хотел спать. Вода прибывала очень медленно в последние несколько часов, но судно теперь осело так сильно, что мне казалось небезопасным оставаться на нем на ночь. Итак, я решил покинуть его и переместиться на плот. Кроме того, мне пришло в голову, что находиться слишком близко от судна, когда оно пойдет ко дну, тоже рискованно; едва я отошел от него на небольшое расстояние, сгустилась тьма. Все же мне не хотелось далеко уходить от «Рассвета», поскольку мачты на его борту были более заметны для любого проходящего судна, чем небольшой парус, который я установил на плоту. Если бы «Рассвет» продержался на поверхности воды в течение следующего дня, эти мачты увеличили бы мои шансы на спасение; перед парусом, установленным на плоту, у них было преимущество — их было не так легко проглядеть.

Держаться подальше от судна было сложнее. Есть известное притяжение веществ, благодаря которому в штиль суда влечет друг к другу, и мне прежде всего нужно было преодолеть этот закон природы; затем придумать противодействие, не имея подходящих средств. Все же я был очень силен и обладал кое-какими моряцкими приспособлениями. Плот теперь, когда я укоротил его, был гораздо более маневренным, чем прежде; кроме того, я взял на плот комплект весел от баркаса, которые убрали в трюм, благодаря чему они и сохранились. Я взял их на плот, чтобы укрепить мой помост, или палубу, а два из них приберег, чтобы использовать по прямому назначению.

Обрубив верп и сбросив некоторые снасти, которые я приспособил, чтобы держаться рядом с судном, я стал отваливать; солнце тем временем уже уходило за горизонт. Все время, пока я шел рядом с судном, у меня получалось неплохо, потому что я не стал выходить на траверз, а держался за кормой, рассчитывая на то, что получу большую скорость, выйдя из-за подветренного борта. Я сказал «подветренного», но не было ни дуновения ветерка, ни движения воды. Я привязал трос к шлюпбалке и, встав на сундук и привязав к нему ступни, вскоре преодолел vis inertiaenote 135Силу инерции (лат.). плота; я напряг все силы, как только он подался, и мне удалось сообщить плоту импульс, благодаря которому он оттолкнулся от судна. Признаться, сам я не боялся утонуть, если вдруг судно пойдет под воду, когда плот будет находиться в непосредственной близости от него, но бурное движение воды могло бы повредить плот или смыть большую часть моих запасов. Чтобы этого не случилось, я стал усиленно работать веслами и старался сделать все, что в моих силах, дабы придать ходу моей неповоротливой посудине. Не жалея сил, я трудился битый час; по истечении этого срока ближайший к судну конец плота находился примерно в ста ярдах от гакаборта «Рассвета». Это была черепашья скорость, и я понял, что мне не спастись, если меня не заметит какое-нибудь проходящее мимо судно.

Вконец измучившись, я лег и заснул. Я не принимал никаких мер предосторожности на случай, если ночью поднимется ветер; во-первых, это представлялось мне маловероятным — так безмятежны были небеса и сам океан, и, потом, я был уверен в том, что если погода изменится, шум волн и завывания ветра разбудят меня. Как и в предыдущую ночь, я сладко спал и проснулся бодрый, полный сил, готовый к любым испытаниям. Как и накануне, меня разбудили теплые лучи восходящего солнца, светившие мне в лицо. Пробудившись, я сначала толком не понял, где я нахожусь. Однако мне хватило одной минуты, чтобы воскресить в памяти прошедшее, и я стал осматриваться, пытаясь оценить свое нынешнее положение.

Я поискал судно там, куда смотрел топ мачты, и в той стороне, где я в последний раз видел его, — но тщетно. Я подумал, что за ночь плот развернулся, и медленно обвел глазами всю линию горизонта — нигде ничего. «Рассвет» затонул ночью, да так тихо, что я и не заметил! Я содрогнулся при мысли о том, что сталось бы со мной, если бы я пробудился от сна временного только для того, чтобы испытать предсмертную агонию и погрузиться в сон вечный. Не могу описать, какое чувство охватило меня, когда я огляделся и увидел, что плыву посреди океана на маленьком помосте площадью десять квадратных футов, возвышающемся над поверхностью воды меньше, чем на два фута. Только теперь я ощутил всю хрупкость моего положения и постиг все его опасности. Прежде судно как будто заслоняло их от меня, в его соседстве я как бы находил защиту. Но теперь мне открылась вся правда. Даже умеренный ветер может поднять волну, которая обрушится на помост и непременно сметет все на своем пути. Мачты, правда, обладали особой легкостью, они никогда не пошли бы ко дну, разве только со временем, когда насквозь пропитаются водой и обрастут ракушками; с другой стороны, они вовсе не обладали плавучестью судна и не могли подняться над стихией настолько, чтобы увернуться от бурунов.

Это были отнюдь не утешительные размышления; они тяжелым бременем лежали на моей душе даже на утренней молитве. Отправив, как мог старательно, эту каждодневную обязанность, я немного подкрепился, впрочем без особого аппетита. Затем я получше разместил на плоту свои пожитки, оснастил и поставил мачту, поднял парус как сигнал для судна, которое могло появиться неподалеку. Я надеялся, что вскоре подует ветер, и не обманулся в своих ожиданиях — около девяти подул умеренный норд-вест. Этот ветер принес мне несказанное облегчение. Он освежил мое тело, изнывавшее от летнего зноя — солнце нещадно палило над бескрайней водной пустыней, — и оживил картину, которая иначе была бы удручающе монотонной. Этот ветер подул мне прямо в лицо, так как я установил свою мачту на прежней фок-мачте, принайтовил к основанию топа, который теперь стоял вертикально, и прикрепил ее к топу и юферсам; весь такелаж стеньги остался на месте, как тогда, когда она вертикально стояла на судне, хотя теперь она плавала в воде. Сломанную часть фок-мачты я приспособил под водорез, и, конечно, мне пришлось сделать поворот через фордевинд, чтобы хоть немного набрать ход. На один этот маневр у меня ушло четверть часа — мои брасы, галсы и шкоты не особенно хорошо работали. Однако за это время мне удалось развернуться и обрасопить мой единственный рей.