Онлайн чтение книги Маска и душа
IV. Русск iе люди

36

Со вторичнымъ моимъ поступленiемъ на Императорскую сцену моя работа стала протекать параллельно въ обѣихъ сголицахъ, такъ какъ я поочередно выступалъ то въ Марiинскомъ театрѣ въ Петербургѣ, то въ Большомъ Императорскомъ театрѣ въ Москвѣ. Артистъ, много и серьезно работающiй, не располагаетъ большими досугами. Изученiе ролей, репетицiи, спектакли. Часы же моего отдыха я проводилъ или въ семьѣ, или въ кругу друзей — музыкантовъ, художниковъ, писателей. Такъ называемое «общество» я посѣщалъ мало. Однако, въ Москвѣ я съ большимъ интересомъ (присматривался къ купеческому кругу, дающему тонъ всей московской жизни. И не только московской. Я думаю, что въ полустолѣтiе, предшествовавшее революцiи, русское купечество играло первенствующую роль въ бытовой жизни всей страны.

Что такое русскiй купецъ? Это въ сущности простой россiйскiй крестьянинъ, который послѣ освобожденiя отъ рабства потянулся работать въ городъ. Это тотъ самый мохнатенькiй огурчикъ, что весною налился соками деревни, созрѣлъ подъ деревенскимъ солнцемъ и съ крестьянскаго огорода перенесенъ въ городъ для зимняго засола. Свѣжiй огурецъ въ огородѣ, можетъ быть, красивее и вкуснее соленаго, хотя это какъ на чей вкусъ, но и соленый огурчикъ, испорченный городомъ, все еще хранить въ себѣ теплоту и силу деревенскаго солнца. Въ холодную зимнюю пору, послѣ доброй рюмки водки, онъ вмѣстѣ съ нею согрѣваетъ животъ не только «буржуя», но к пролетарiя, простого рабочаго человѣка… Дѣствительно, не только на себя работало россiйское купечество — оно творило жизнь, оно зачинало трудъ…

Я такъ и вижу въ деревенскомъ еще обликѣ его, этого будущаго московскаго туза торговли и промышленности. Выбиваясь изъ силъ и потѣя, онъ въ своей деревнѣ самыми необыкновенными путями изучаетъ грамоту. По сонникамъ, по требникамъ, по лубочнымъ разсказамъ о Бовѣ Королевичѣ и Ерусланѣ Лазаревичѣ. Онъ по старинному складываеть буквы: азъ, буки, вѣди, глаголь… Еще полуграмотный, онъ проявляетъ завидную смѣтливость. Не будучи ни техникомъ, ни инженеромъ, онъ вдругъ изобрѣтаетъ какую то машинку для растиранiя картофеля, или находитъ въ землѣ какiе то особенные матерiалы для колесной мази — вообще, что нибудь такое уму непостижимое. Онъ соображаетъ, какъ вспахать десятину съ наименьшей затратой труда, чтобы получить наибольшiй доходъ. Онъ не ходитъ въ казенную пивную лавку, остерегается убивать драгоцѣнное время праздничными прогулками. Онъ все время корпитъ то въ конюшнѣ, то въ огородѣ, то въ полѣ, то въ лѣсу. Неизвестно, какимъ образомъ — газетъ не читаетъ — онъ узнаетъ, что картофельная мука продается дешево и что, купивъ ее теперь по дешевой цѣнѣ въ такой то губернiи, онъ черезъ мѣсяцъ продастъ ее дороже въ другой.

И вотъ, глядишь, начинаетъ онъ жить въ преимущественномъ положенiи передъ другими мужиками, у которыхъ какъ разъ нѣтъ его прилежанiя… Съ точки зрѣнiя послѣднихъ теченiй мысли въ Россiи, онъ — «кулакъ», преступный типъ. Купилъ дешево — кого то обманулъ, продавъ дорого — опять кого-то обманулъ… А для меня, каюсь, это свидетельствуетъ, что въ этомъ человѣкѣ есть, какъ и подобаетъ, умъ, сметка, расторопность и энергiя. Плохъ для жизни тотъ человѣкъ — хотя «поэтически» привлекателенъ — который, подобно неаполитанскому лаццарони, лежитъ на солнышке и лениво греется…

А то еще россiйскiй мужичекъ, вырвавшись изъ деревни смолоду, начинаеть сколачивать свое благополучiе будущаго купца, или промышленника въ самой Москвѣ. Онъ торгуетъ сбитнемъ на Хитровомъ рынке, продаетъ пирожки, на лоткахъ льетъ конопляное масло на гречишники, весело выкрикиваетъ свой товаришко и косымъ глазкомъ хитро наблюдаетъ за стежками жизни, какъ и что зашито и что къ чему какъ пришито. Не казиста жизнь для него. Онъ самъ зачастую ночуетъ съ бродягами на томъ же Хитровомъ рынкѣ или на Прѣснѣ, онъ ѣстъ требуху въ дешевомъ трактирѣ, въ прикусочку пьетъ чаекъ съ чернымъ хлѣбомъ. Мерзнетъ, холодаетъ, но всегда веселъ, не ропщетъ и надѣется на будущее. Его не смущаетъ, какимъ товаромъ ему приходится торговать, торгуя разнымъ. Сегодня иконами, завтра чулками, послѣ завтра янтаремъ, а то и книжечками. Такимъ образомъ онъ дѣлается «экономистомъ». А тамъ, глядь, у него уже и лавочка или заводикъ. А потомъ, поди, онъ уже 1-ой гильдiи купецъ. Подождите — его старшiй сынокъ первый покупаетъ Гогеновъ, первый покупаетъ Пикассо, первый везетъ въ Москву Матиса. А мы, просвещенные, смотримъ со скверно-разинутыми ртами на всѣхъ непонятыхъ еще нами Матисовъ, Манэ и Ренуаровъ и гнусаво-критически говоримъ:

— Самодуръ…

А самодуры, тѣмъ временемъ, потихонечку накопили чудесныя сокровища искусства, создали галлереи, музеи, первоклассные театры, настроили больницъ и прiютовъ на всю Москву…

Я помню характерное слово одного изъ купеческихъ тузовъ Москвы — Саввы Тимофеевича Морозова. Построилъ онъ себѣ новый домъ на Арбатѣ и устроилъ большой праздникъ, на который, между прочимъ, былъ приглашенъ и я. Въ вестибюлѣ, у огромной дубовой лѣстницы, ведшей въ верхнiя парадныя залы, я замѣтилъ нѣчто, похожее на фонтанъ, а за этимъ большiя цвѣтныя стекла, освѣщавшiяся какъ то извнутри. На стеклѣ ярко выступала чудесная лошадь, закованная въ панцырь, съ эффектнымъ всадникомъ на ней — молодымъ рыцаремъ, котораго молодыя дѣвушки встрѣчали цвѣтами.

— Любите воинственное, — замѣтилъ я хозяину.

— Люблю побѣду, — отвѣтилъ съ улыбкой С.Т.Морозовъ.

Да, любили побѣду россiйскiе купцы, и побѣдили. Побѣдили бѣдность и безвестность, буйную разноголосицу чиновныхъ мундировъ и надутое чванство дешеваго, сюсюкающаго и картавящаго «аристократизма».

Я рѣдко бывалъ въ гостяхъ у купцовъ. Но всякiй разъ, когда мнѣ случалось у нихъ бывать, я видалъ такую ширину размаха въ прiемѣ гостей, которую трудно вообразить. Объѣздивъ почти весь мiръ, побывавъ въ домахъ богатѣйшихъ европейцевъ и американцевъ, долженъ сказать, что такого размаха не видалъ нигдѣ. Я думаю, что и представить себѣ этоть размахъ европейцы не могутъ.

Когда мнѣ приходится говорить о людяхъ, которые не нравятся, мнѣ дѣлается какъ то неловко и совѣстно. Это потому, что въ глубинѣ моей души я имѣю убѣжденiе, что на свѣтѣ не должно быть людей, не вызывающихъ къ себѣ симпатiи. Но если они на свѣтѣ существуютъ, дѣлать нечего — надо говорить правду.

Насколько мнѣ было симпатично солидное и серьезное россiйское купечество, создавшее столько замѣчательныхъ вещей, настолько же мнѣ была несимпатична такъ называемая «золотая» купеческая молодежь. Отставъ отъ трудовой деревни, она не пристала къ труду городскому. Нахватавшись въ университетѣ верховъ и зная, что папаша можетъ заплатить за любой дорогой дебошъ, эти «купцы» находили для жизни только одно оправдание — удовольствiя, наслажденiя, которыя можетъ дать цыганскiй таборъ. Дни и ночи проводили они въ безобразныхъ кутежахъ, въ смазыванiи горчицей лакейскихъ «рожъ», какъ они выражались, по дикости своей неспособные уважать человѣческую личность. Ни въ Европѣ, ни въ Америкѣ, ни, думаю, въ Азiи — не имѣютъ представленiя и объ этого рода «размахѣ»… Впрочемъ, этихъ молодцовъ назвать купечествомъ было бы несправедливо — это просто «безпризорные»…

37

Я уже упоминалъ о томъ, что великихъ актеровъ дало Россiи крѣпостное крестьянство. Выдвинуло оно, какъ я только что отмѣтилъ, и именитое россiйское купечество. Много, во истину, талантливости въ русской деревнѣ. Каждый разъ, когда я объ этомъ думаю, мнѣ въ образець приходятъ на памяти не только знаменитые писатели, художники, ученые или артисты изъ народа, но и простые, даровитые мастеровые, какъ, напримѣръ, мой покойный другъ Федоръ Григорьевъ. Этотъ человѣкъ въ скромной профессiи театральнаго парикмахера умѣлъ быть не только художникомъ, что случается нерѣдко, но и добрымъ, спорымъ, точнымъ мастеромъ своего ремесла, что въ наше время, къ сожалѣнiю, стало большой рѣдкостью.

Есть у меня двѣ-три «буржуазныя» причуды: люблю носить хорошее платье, прiятное бѣлье и красивые, крѣпко сшитые сапоги. Трачу много денегъ на эти удовольствiя. Заказываю костюмъ у самаго знаменитаго портного Лондона. Меня изучаютъ во всѣхъ трехъ измѣренiяхъ и затѣмъ надо мною продѣлываютъ бесконечное количество всевозможныхъ манипуляцiй при многихъ примѣркахъ. А въ концѣ концовъ — въ груди узко, одинъ рукавъ короче, другой длиннѣе:

— У васъ правое плечо значительно ниже лѣваго.

— Но вы, вѣдь, мерили сантиметромъ.

— Извините, какъ то упустилъ.

То же самое съ сапогами и рубашками. Кончилъ я тѣмъ, что, заказывая платье, бѣлье и обувь, я пристально гляжу на закройщиковъ и спрашиваю:

— Вы замѣчаете, что я уродливъ?

Удивленiе.

— Вы видите, напримѣръ, что у меня лѣвое плечо ниже праваго?

Приглядывается:

— Да, немножко.

— А на лѣвой ногѣ у меня вы не видите шишки около большого пальца?

— Да, есть.

— А шея, видите, у меня ненормально длинная?

— Развѣ?

— Такъ вотъ, замѣтьте все это и сделайте, какъ слѣдуетъ.

— Будьте спокойны.

И опять — правая сторона пиджака обязательно виситъ ниже лѣвой на 5 сантиметровъ, сапоги больно жмутъ, а воротникъ отъ рубашки преть къ ушамъ.

То же самое у меня съ театральными парикмахерами. Съ тѣхъ поръ, какъ я уѣхалъ изъ Россiи, я никогда не могу имѣть такого парика, такой бороды, такихъ усовъ, такихъ бровей, какiе мнѣ нужны для роли. А театральный парикмахеръ, — какъ это ни странно, простой парикмахеръ — главный другъ артиста. Отъ него зависить очень многое. Федоръ Григорьевъ дѣлалъ просто чудеса. Въ немъ горѣли простонародная русская талантливость и несравненная русская сметливость и расторопность. Былъ онъ хорошiй и веселый человѣкъ, заика и лысый — въ насмешку надъ его ремесломъ. Подкидышъ, онъ воспитывался въ сиротскомъ домѣ и затѣмъ быль отданъ въ ученiе въ простую цырюльню, гдѣ «стригутъ, брѣютъ и кровь пускаютъ». Но и у цырюльника онъ умудрился показать свой талантъ. На святкахъ онъ дѣлалъ парики, бороды и усы для ряженыхъ и выработался очень хорошимъ гримеромъ. Онъ самъ для себя изучилъ всякое положенiе красокъ на лицѣ, отлично зналъ свѣтъ и тѣнь.

Когда я объяснялъ ему сущность моей роли и кто такой персонажъ, то онъ, бывало, говорилъ мни:

— Ддд-умаю, Ффф-едоръ Ивановичъ, что его нн-адо сыграть ррр-ыжеватымъ.

И давалъ мнѣ удивительно натуральный парикъ, въ которомъ было такъ прiятно посмотрѣть въ зеркало уборной, увидѣть сзади себя милое лицо Федора, улыбнуться ему и, ничего не сказавъ, только подмигнуть глазомъ. Федоръ, понимая безмолвную похвалу, тоже ничего не говорилъ, только прикашливалъ.

Мой бенефисъ. Завивая локонъ, Федоръ, случалось, говорилъ:

— Ддд-орогой Ффф-едоръ Ивановичъ. Поодппустимъ сегодня для торжественнаго шаляпинскаго спектакля…

И, дѣйствительно, «подпускалъ»…

Въ профессiональной области есть только одинъ путь къ моему сердцу — на каждомъ мѣстѣ хорошо дѣлать свою работу: хорошо дирижировать, хорошо пѣть, хорошо парикъ приготовить. И Федора Григорьева я сердечно полюбилъ. Бралъ его заграницу, хотя онъ былъ мнѣ ненуженъ — все у меня бывало готово съ собою. А просто хотѣлось мнѣ имѣть рядомъ съ собою хорошаго человѣка и доставить ему удовольствiе побывать въ январѣ среди розъ и акацiй. Ну, и радовался же Федоръ въ Монте-Карло! Исходилъ онъ тамъ всѣ высоты кругомъ, а вечеромъ въ уборной театра сидѣлъ и говорилъ:

— Дде-шево уст-трицы стоятъ здѣсь, Ффе-доръ Ивв-ановичъ. У ннасъ не подступишься! А ужъ что замѣчательно, Федоръ Ивановичъ, тт-акъ это ссс-ыръ, Фффе-доръ Ивв-ановичъ, ррок-форъ. Каждое утро съ кофеемъ съѣдаю чч-етверть фунта…

Я съ болышимъ огорченiемъ узналъ о смерти этого талантливаго человѣка. Умеръ онъ въ одиночествѣ оть разрыва сердца въ Петербургѣ… Миръ праху твоему, мой чудесный соратникъ!

38

Много замѣчательныхъ и талантливыхъ людей мнѣ судьба послала на моемъ артистическомъ пути. Къ первымъ и трогательнымъ воспоминанiямъ о юной дружбѣ моихъ московскихъ дней относится встрѣча съ Сергѣемъ Рахманиновымъ. Она произошла въ мой первый сезонъ у Мамонтова. Пришелъ въ театръ еще совсѣмъ молодой человѣкъ. Меня познакомили съ нимъ. Сказали, что это музыкантъ, только что окончившей консерваторiю. За конкурсное соиненiе — оперу «Алеко» по Пушкину — получилъ золотую медаль. Будетъ дирижировать у Мамонтова оперой «Самсонъ и Далила». Все это мнѣ очень импонировало. Подружились горячей юношеской дружбой. Часто ходили къ Тѣстову растегаи кушать, говорить о театрѣ, музыкѣ и всякой всячинѣ.

Потомъ я вдругъ сталъ его видѣть рѣже. Этотъ глубокiй человѣкъ съ напряженной духовной жизнью переживалъ какой то духовный кризисъ. Пересталъ показываться на людяхъ. Писалъ музыку и рвалъ, неудовлетворенный. Къ счастью, Рахманиновъ силой воли скоро преодолѣлъ юношескiй кризисъ, изъ «гамлетовскаго» перiода вышелъ окрѣпшимъ для новой работы, написалъ много симфоническихъ поэмъ, романсовъ, фортепiанныхъ вещей и проч. Замѣчательный пiанистъ, Рахманиновъ въ то же время одинъ изъ немногихъ чудесныхъ дирижеровъ, которыхъ я въ жизни встрѣчалъ. Съ Рахманиновымъ за дирижерскимъ пультомъ, пѣвецъ можетъ быть совершенно спокоенъ. Духъ произведения будетъ проявленъ имъ съ тонкимъ совершенствомъ, а если нужны задержанiе или пауза, то будетъ это iота въ iоту… Когда Рахманиновъ сидитъ за фортепiано и аккомпанируетъ, то приходится говорить: «не я пою, а мы поемъ». Какъ композиторъ, Рахманиновъ воплощенiе простоты, ясности и искренности. Сидитъ въ своемъ кресле и въ угоду соглядатаямъ не двинется ни влѣво, ни вправо. Когда ему нужно почесать правое ухо, онъ это дѣлаетъ правой рукой, а не лѣвой черезъ всю спину. За это иные «новаторы» его не одобряли.

Видъ у Рахманинова — сухой, хмурый, даже суровый. А какой дѣтской доброты этотъ человѣкъ, какой любитель смѣха. Когда ѣду къ нему въ гости, всегда приготовляю анекдотъ или разсказъ — люблю посмешить этого моего стараго друга.

Съ Рахманиновымъ у меня связано не совсѣмъ заурядное воспоминанiе о посѣщенiи Льва Николаевича Толстого.

Было это 9-го января 1900 года въ Москвѣ. Толстой жилъ съ семьей въ своемъ домѣ въ Хамовникахъ. Мы съ Рахманиновымъ получили приглашенiе посетить его. По деревянной лѣстницѣ мы поднялись во второй этажъ очень милаго, уютнаго, совсѣмъ скромнаго дома, кажется, полудеревяннаго. Встрѣтили насъ радушно Софiя Андревна и сыновья — Михаилъ, Андрей и Сергѣй. Намъ предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мнѣ. Я очень волновался. Подумать только, мнѣ предстояло въ первый разъ въ жизни взглянуть въ лицо и въ глаза человѣку, слова и мысли котораго волновали весь мiръ. До сихъ поръ я видѣлъ Льва Николаевича только на портретахъ. И вотъ онъ живой! Стоить у шахматного столика и о чѣмъ то разговариваетъ съ молодымъ Гольденвейзеромъ (Гольденвейзеры — отецъ и сынъ — были постоянными партнерами Толстого въ домашнихъ шахматныхъ турнирахъ). Я увидѣлъ фигуру, кажется, ниже средняго роста, что меня крайне удивило — по фотографiямъ Левъ Николаевичъ представлялся мнѣ не только духовнымъ, но и физическимъ гигантомъ — высокимъ, могучимъ и широкимъ въ плечахъ… Моя проклятая слуховая впечатлительность (профессiональная) и въ эту многозначительную минуту отметила, что Левъ Николаевичъ заговорилъ со мною голосомъ, какъ будто дребезжащимъ, и что какая то буква, вѣроятно, вслѣдствiе отсутствiя какихъ нибудь зубовъ, свистала и пришепетывала!.. Я это замѣтилъ, несмотря на то, что необычайно оробѣлъ, когда подходилъ къ великому писателю, а еще болѣе оробѣлъ, когда онъ просто и мило протянулъ мнѣ руку и о чѣмъ то меня спросилъ, вродѣ того, давно ли я служу въ театрѣ, я — такой молодой мальчикъ… Я отвѣчалъ такъ, какъ когда то въ Казанскомъ театрѣ отвъчалъ: «веревочка», на вопросъ, что я держу въ рукахъ…

Сережа Рахманиновъ былъ, кажется, смѣлѣе меня; но тоже волновался, и руки имѣлъ холодныя. Онъ говорилъ мнѣ шопотомъ: «если попросятъ играть, не знаю, какъ — руки у меня совсѣмъ ледяныя». И, дѣйствительно, Левъ Николаевичъ попросилъ Рахманинова сьграть. Что игралъ Рахманиновъ, я не помню. Волновался и все думалъ: кажется, придется пѣть. Еще больше я струсилъ, когда Левъ Николаевичъ въ упоръ спросилъ Рахманинова:

— Скажите, такая музыка нужна кому нибудь?

Попросили и меня спѣть. Помню, запѣлъ балладу «Судьбу», только что написанную Рахманиновымъ на музыкальную тему 5-ой симфонiи Бетховена и на слова Апухтина. Рахманиновъ мнѣ аккомпанировалъ, и мы оба старались представить это произведенiе возможно лучше, но такъ мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Онъ ничего не сказалъ. Онъ опять спросилъ:

— Какая музыка нужнѣе людямъ — музыка ученая, или народная?

Меня просили спѣть еще. Я спѣлъ еще нѣсколько вещей и, между прочимъ, пѣсню Даргомыжскаго на слова Беранже «Старый Капралъ». Какъ разъ противъ меня сидѣлъ Левъ Николаевичъ, засунувъ обѣ руки за ременный поясъ своей блузы. Нечаянно бросая на него время отъ времени взглядъ, я замѣтилъ, что онъ съ интересомъ слѣдилъ за моимъ лицомъ, глазами и ртомъ. Когда я со слезами говорилъ послѣднiя слова разстръливаемаго солдата:

«Дай Богъ домой вамъ вернуться» — Толстой вынулъ изъ-за пояса руку и вытеръ скатившiяся у него двѣ слезы. Мнѣ неловко это разсказывать, какь бы внушая, что мое пѣнiе вызвало въ Львѣ Николаевичѣ это движенiе души; я, можетъ быть, правильно изобразилъ переживанiя капрала и музыку Даргомыжскаго, но эмоцiю моего великаго слушателя я объяснилъ разстрѣломъ человѣка.

Когда я кончилъ пѣть, присутствующiе мнѣ апплодировали и говорили мнѣ разныя лестныя слова. Левъ Николаевичъ не апплодировалъ и ничего не сказалъ.

Софiя Андреевна немного позже, однако, говорила мнѣ:

— Ради Бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, онъ бываетъ иногда страшнымъ. Онъ говоритъ одно, а въ душѣ, помимо холоднаго разсужденiя, чувствуетъ горячо.

— Что же, — спросилъ я — понравилось Льву Николаевичу, какъ я пѣлъ «Стараго Капрала?»

Софья Андреевна пожала мнѣ руку:

— Я увѣрена — очень.

Я самъ чувствовалъ милую внутреннюю ласковость суроваго апостола и былъ очень счастливъ. Но сыновья Льва Николаевича — мои сверстники и прiятели — увлекли меня въ соседнюю комнату:

— Послушай, Шаляпинъ, если ты будешь оставаться дольше, тебѣ будетъ скучно. Поѣдемъ лучше къ Яру. Тамъ цыгане и цыганки. Вотъ тамъ — такъ споемъ!..

Не знаю, было ли бы мнѣ «скучно», но, что я чувствовалъ себя у Толстого очень напряженно и скованно — правда. Мнѣ было страшно, а вдругъ Левъ Николаевичъ спроситъ меня что нибудь, на что не сумѣю какъ слѣдуетъ отвѣтить. А цыганкѣ смогу отвѣтить на все, что бы она ни спросила… И черезъ часъ намъ цыганскiй хоръ распѣвалъ «Перстенекъ золотой».

39

Стыдновато и обидно мнѣ теперь сознавать, какъ многое, къ чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня какъ бы незамѣченнымъ. Такъ природный москвичъ проходитъ равнодушно мимо Кремля, а парижанинъ не замѣчаетъ Лувра. По молодости лѣтъ и легкомыслiю, очень много проморгалъ я въ жизни. Не я ли могъ глубже, поближе и страстнѣе подойти къ Льву Николаевичу Толстому? Не я ли могъ чаще съ умиленiемъ смотрѣть въ глаза очкастому Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову? Не я ли могъ глубоко вздохнуть, видя, какъ милый Антонъ Павловичъ Чеховъ, слушая свои собственные разсказы въ чтенiи Москвина, кашлялъ въ сделанные изъ бумаги фунтики? Видѣлъ, но глубоко не вздохнулъ. Жалко.

Какъ сонъ вспоминаю я теперь всѣ мои встрѣчи съ замѣчательнейшими русскими людьми моей эпохи. Вотъ я съ моимъ бульдожкой сижу на диване у Ильи Ефимовича Репина въ Куокалла.

— Бариномъ хочу я васъ написать, Федоръ Ивановичъ, — говоритъ Рѣпинъ.

— 3ачѣмъ? — смущаюсь я.

— Иначе не могу себѣ васъ представить. Вотъ вы лежите на софѣ въ халатѣ. Жалко, что нѣтъ старинной трубки. Не курятъ ихъ теперь.

При воспоминании объ исчезнувшемъ изъ обихода чубукѣ, мысли и чувства великаго художника уходили въ прошлое, въ старину. Смотрѣлъ я на его лицо и смутно чувствовалъ его чувства, но не понималъ ихъ тогда, а вотъ теперь понимаю. Самъ иногда поворачиваю мою волчью шею назадъ и, когда вспоминаю старинную трубку-чубукъ, понимаю, чѣмъ наполнялась душа незабвеннаго Ильи Ефимовича Репина. Дѣло, конечно, не въ деревѣ этого чубука, а въ духовной полнотѣ того настроенiя, которое онъ создавалъ…

Объ искусствѣ Репинъ говорилъ такъ просто и интересно, что, не будучи живописцемъ, я все таки каждый разъ узнавалъ отъ него что нибудь полезное, что давало мнѣ возможность сообразить и отличить дурное отъ хорошаго, прекрасное отъ красиваго, высокое отъ пошлаго. Многiе изъ этихъ моихъ учителей-художниковъ, какъ и Илья Ефимовичъ, уже умерли. Но природа моей родины, прошедшая черезъ ихъ душу, широко дышетъ и никогда не умретъ…

Удивительно, сколько въ талантливыхъ людяхъ бываетъ неисчерпаемой внутренней жизни, и какъ часто ихъ внѣшнiй обликъ противорѣчитъ ихъ дѣйствительной натурѣ.

Валентинъ Серовъ казался суровымъ, угрюмымъ и молчаливымъ. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать съ людьми. Да, пожалуй, съ виду онъ такой. Но посмотрели бы вы этого удивительнаго «сухого» человѣка, когда онъ съ Константиномъ Коровиномъ и со мною въ деревнѣ направляется на рыбную ловлю. Какой это сердечный весельчакъ и какъ значительно-остроумно каждое его замѣчание. Цѣлые дни проводили мы на водѣ, а вечеромъ забирались на ночлегъ въ нашу простую рыбацкую хату. Коровинъ лежитъ на какой то богемной кровати, такъ устроенной, что ея пружины обязательно должны вонзиться въ ребра спящаго на ней великомученика. У постели на тумбочке горитъ огарокъ свечи, воткнутой въ бутылку, а у ногъ Коровина, опершись о стену, стоитъ крестьянинъ Василiй Князевъ, симпатичнѣйшiй бродяга, и разсуждаетъ съ Коровинымъ о томъ, какая рыба дурашливѣе и какая хитрѣе… Сѣровъ слушаетъ эту рыбную диссертацiю, добродушно посмѣивается и съ огромнымъ темпераментомъ быстро заноситъ на полотно эту картинку, полную живого юмора и правды. Сѣровъ оставилъ послѣ себя огромную галлерею портретовъ нашихъ современниковъ, и въ этихъ портретахъ сказалъ о своей эпохѣ, пожалуй, больше, чѣмъ оказали многiя книги. Каждый его портретъ — почти бiографiя. Не знаю, живъ ли и гдѣ теперь мой портретъ его работы, находившiйся въ Художественномъ Кружкѣ въ Москвѣ? Сколько было пережито мною хорошихъ минутъ въ обществѣ Сѣрова! Часто послѣ работы мы часами блуждали съ нимъ по Москвѣ и беседовали, наблюдая жизнь столицы. Запомнился мнѣ, между прочимъ, курьезный случай. Онъ дѣлалъ рисунокъ углемъ моего портрета. Закончивъ работу, онъ предложилъ мнѣ погулять. Это было въ пасхальную ночь, и часовъ въ 12 мы пробрались въ Храмъ Христа Спасителя, теперь уже не существующiй. Въ эту заутреню мы оказались большими безбожниками, несмотря на все духовное величiе службы. «Отравленные» театромъ, мы увлечены были не самой заутреней, а страннымъ ея «мизансценомъ». По срединѣ храма былъ поставленъ какой-то четырехъ-угольный помостъ, на каждый уголъ котораго подымались облаченные въ ризы дьякона съ большими свѣчами въ рукахъ и громогласно, огромными трубными голосами, потряхивая гривами волосъ, одинъ за другимъ провозглашали молитвы. А облаченный архiерей маленькаго роста съ седенькой небольшой головкой, смѣшно торчавшей изъ пышнаго облаченiя, взбирался на помостъ съ явнымъ старческимъ усилiемъ, поддерживаемый священниками. Намъ отчетливо казалось, что оттуда, откуда торчитъ маленькая головка архiерея, идетъ и кадильный дымъ. Не говоря ни слова друтъ другу, мы переглянулись. А потомъ увидѣли: недалеко отъ насъ какой то рабочiй человѣкъ, одетый во все новое и хорошо причесанный съ масломъ, держалъ въ рукахъ зажженную свѣчку и страшно увлекался зрѣлищемъ того, какъ у впереди него стоящаго солдата горитъ сзади на шинели ворсъ, «религiозно» имъ же поджигаемый… Мы снова переглянулись и поняли, что въ эту святую ночь мы не молельщики… Протиснувшись черезъ огромныя толпы народа, мы пошли въ Ваганьковскiй переулокъ, гдѣ Сѣровъ жилъ, — разговляться.

40

Вспоминается Исаакъ Левитанъ. Надо было посмотрѣть его глаза. Такихъ другихъ глубокихъ, темныхъ, задумчиво-грустныхъ глазъ я, кажется, никогда не видѣлъ. Всякiй разъ, когда я на эстрадѣ пою на слова Пушкина романсъ Рубинштейна:

я почти всегда думаю о Левитанѣ. Это онъ ходитъ въ лѣсу и слушаетъ свирѣли звукъ унылый и простой. Это онъ — пѣвецъ любви, пѣвецъ печали. Это онъ увидѣлъ какую-нибудь церковку, увидѣлъ какую-нибудь тропинку въ лѣсу, одинокое деревцо, изгибъ рѣки, монастырскую стѣну, — но не протокольно взглянули на все это грустные глаза милаго Левитана. Нѣтъ, онъ вздохнулъ и на тропинкѣ, и у колокольни, и у деревца одинокаго, и въ облакахъ вздохнулъ…

И странный Врубель вспоминается. Демонъ, производивши впечатлѣнiе педанта! Въ тяжелые годы нужды онъ въ соборахъ писалъ архангеловъ, и, конечно, это они, архангелы, внушили ему его демоновъ. И писалъ же онъ своихъ демоновъ! крѣпко, страшно, жутко и неотразимо. Я не смѣю быть критикомъ, но мнѣ кажется, что талантъ Врубеля былъ такъ грандiозенъ, что ему было тѣсно въ его тщедушномъ тѣлѣ. И Врубель погибъ отъ разлада духа съ тѣломъ. Въ его задумчивости, дѣйствительно, чувствовался трагизмъ. Отъ Врубеля мой «Демонъ». Онъ же сдѣлалъ эскизъ для моего Сальери, затерявшiйся, къ несчастью, гдѣ-то у парикмахера или театральнаго портного…

Вспоминается Полѣновъ — еще одинъ замѣчательный поэтъ въ живописи. Я бы сказалъ, дышешь и не надышешься на какую нибудь его желтую лилiю въ озерѣ. Этотъ незаурядный русскiй человѣкъ какъ то сумѣлъ распредѣлить себя между россiйскимъ озеромъ съ лилiей и суровыми холмами Iерусалима, горючими песками азiатской пустыни. Его библейскiя сцены, его первосвященники, его Христосъ — какъ могъ онъ совмѣстить въ своей душѣ это красочное и острое величiе съ тишиной простого русскаго озера съ карасями? Не потому-ли, впрочемъ, и надъ его тихими озерами вѣетъ духъ божества?…

Ушли изъ жизни всѣ эти люди. Изъ славной московской группы русскихъ художниковъ съ нами, здѣсь, въ Парижѣ, здравствуетъ одинъ только Констанитнъ Коровинъ, талантливѣйшiй художникъ и одинъ изъ обновителей русской сценической живописи, впервые развернувшiй свои силы также въ оперѣ Мамонтова, въ концѣ прошлаго вѣка.

41

Музыкальная молодежь моего поколонiя жила какъ то врозь. Объяснялось это тѣмъ, что намъ очень много дали старики. Богатый ихъ наслѣдiемъ, каждый изъ молодыхъ могъ работать самостоятельно въ своемъ углу. Но не въ такомъ положенiи были эти самые старики. Отъ предыдущихъ музыкальныхъ поколѣнiй они получили наслѣдство, не столь богатое. Былъ Глинка, генiальный музыкантъ, былъ потомъ Даргомыжскiй и Сѣровъ. Но собственно русскую народную музыку имъ приходилось творить самимъ. Это они добрались до народныхъ корней, гдѣ потъ и кровь. Приходилось держаться другъ за друга, работать вмѣстѣ. Дружно жили поэтому старики. Хорошiй былъ «коллективъ» знаменитыхъ нашихъ композиторовъ въ Петербургѣ. Вотъ такiе коллективы я понимаю!.. Встрѣчу съ этими людьми въ самомъ началѣ моего артистическаго пути я всегда считалъ и продолжаю считать однимъ изъ большихъ подарковъ мнѣ судьбы.

Собирались музыканты большей частью то у В.В.Стасова, ихъ вдохновителя и барда, то у Римскаго-Корсакова на Загородномъ проспектѣ. Квартира у великаго композитора была скромная. Большiе русскiе писатели и большiе музыканты жили не такъ богато, какъ — извините меня — живутъ пѣвцы… Маленькая гостиная, немного стульевъ и большой рояль. Въ столовой — узкiй столъ. Сидимъ мы, бывало, какъ шашлыкъ, кусочекъ къ кусочку, плечо къ плечу — тѣсно. Закуска скромная. А говорили мы о томъ, кто что сочинилъ, что кому хорошо удалось, что такой балетъ поставленъ хорошо, а такая то опера — плохо: ее наполовину сократилъ Направникъ, который, хотя и хорошiй дирижеръ, но иногда жестоко не понимаетъ, что дѣлаетъ… А то запевали хоромъ: Римскiй-Корсаковъ, Цезарь Кюи, Феликсъ Блюменфельдъ, другiе и я.

Большое мое огорченiе въ жизни, что не встрѣтилъ Мусоргскаго. Онъ умеръ до моего появленiя въ Петербургѣ. Мое горе. Это все равно, что опоздать на судьбоносный поѣздъ. Приходишь на станцiю, а поѣздъ на глазахъ у тебя уходитъ — навсегда!

Но къ памяти Мусоргскаго относились въ этой компанiи съ любовью, съ горделивой любовью. Уже давно понимали, что Мусоргскiй — генiй. Недаромъ Римскiй-Корсаковъ съ чисто-религiознымъ усердiемъ работалъ надъ Борисомъ Годуновымъ, величайшимъ наслѣдiемъ Мусоргскаго. Многiе теперь насѣдаютъ на Римскаго-Корсакова за то, что онъ де «исказилъ Мусоргскаго». Я не музыкантъ, но по скромному моему разумѣнiю, этотъ упрекъ считаю глубоко несправедливымъ. Ужъ одинъ тотъ матерiальный трудъ, который Римскiй-Корсаковъ вложилъ въ эту работу, удивителенъ и незабываемъ. Безъ этой работы мiръ, вѣроятно, и по сiю пору едва ли узналъ бы «Бориса Годунова». Мусоргскiй былъ скроменъ: о томъ, что Европа можетъ заинтересоваться его музыкой, онъ и не думалъ. Музыкой онъ былъ одержимъ. Онь писалъ потому, что не могъ не писать. Писалъ всегда, всюду. Въ петербургскомъ кабачкѣ «Малый Ярославецъ», что на Морской, одинъ въ отдѣльномъ кабинет пьетъ водку и пишетъ музыку. На салфеткахъ, на счетахъ, на засаленныхъ бумажкахъ… «Тряпичникъ» былъ великiй. Все подбиралъ, что была музыка. Тряпичникъ понимающiй. Окурокъ, и тотъ у него съ ароматомъ. Ну, и столько написалъ въ «Борисѣ Годуновѣ», что, играй мы его, какъ онъ написанъ Мусоргскимъ, начинали бы въ 4 часа дня и кончали бы въ 3 часа ночи. Римскiй-Корсаковъ понялъ и сократилъ, но все цѣнное взялъ и сохранилъ. Ну, да. Есть погрешности. Римскiй-Корсаковъ былъ чистый классикъ, диссонансовъ не любилъ, не чувствовалъ. Нѣтъ, вернее, чувствовалъ болезненно. Параллельная квинта или параллельная октава уже причиняли ему непрiятность. Помню его въ Париже послѣ «Саломеи» Рихарда Штрауса. Ведь, заболѣлъ человѣкъ отъ музыки Штрауса! Встрѣтилъ я его послѣ спектакля въ кафе де ля Пэ — буквально захворалъ. Говорилъ онъ немного въ носъ: «Вѣдь это мерзость. Ведь это отвратительно. Тело болитъ отъ такой музыки!» Естествено, что онъ и въ Мусоргскомъ кое на что поморщился. Кроме того, Римскiй-Корсаковъ былъ петербужцемъ и не все московское принималъ. А Мусоргскiй былъ по духу москвичемъ насквозь. Конечно, петербуржцы тоже глубоко понимали и до корней чувствовали народную Россiю, но въ москвичахъ было, пожалуй, больше бытовой почвенности, «черноземности». Они, такъ сказать, носили еще косоворотки… Вообще, наши музыкальные классики въ глубине души, при всемъ ихъ преклоненiи передъ Мусоргскимъ, всѣ нѣсколько отталкивались отъ его слишкомъ густого для нихъ «реализма».

Дѣйствительно, Мусоргскаго обыкновенно опредѣляютъ, какъ великаго реалиста въ музыке. Такъ часто говорятъ о немъ и его искреннiе поклонники. Я не настолько авторитетенъ въ музыке, чтобы увѣренно высказывать по этому поводу мое мненiе. Но на мое простое чувство певца, воспринимающаго музыку душою, это определенiе для Мусоргскаго узко и ни въ какой мѣрѣ не обнимаетъ всего его величiя. Есть такiя творческiя высоты, на которыхъ всѣ формальные эпитеты теряютъ смыслъ или прiобретаютъ только второстепенное значенiе. Мусоргскiй, конечно, реалистъ, но вѣдь сила его не въ томъ, что его музыка — реалистична, а въ томъ, что его реализмъ — музыка въ самомъ потрясающемъ смыслѣ этого слова. За его реализмомъ, какъ за завѣсой, цѣлый мiръ проникновенiй и чувствъ, которыя въ реалистическiй планъ никакъ не войдутъ. Какъ для кого, — лично для меня даже Варлаамъ, какъ будто насквозь реалистически — впрямь, «перегаромъ водки» отъ него тянетъ — не только реализмъ, а еще и нѣчто другое: тоскливое и страшное въ музыкальной своей безпредѣльности…

Ѣздилъ со мною когда то по Россiи прiятель и аккомпанiаторъ, очень способный музыкантъ. Въ перерывахъ между отдѣленiями концерта онъ часто разыгрывалъ на фортепiано свои собственныя произведенiя. Одно изъ нихъ мнѣ чрезвычайно понравилось. Оно рисовало какой то раннiй апрѣль, когда, озоруя, мальчишки ранятъ березу и пьютъ березовый сокъ. — «Какъ ты назвалъ эту вѣщь?» — спросилъ я автора. Онъ мнѣ сказалъ нѣчто вродѣ — «Переходъ черезъ Гибралтаръ». Очень я удивился и послѣ концерта пригласилъ музыканта къ себѣ въ номеръ, попросилъ еще разъ сыграть вещицу, во время игры останавливалъ и разспрашивалъ, какъ онъ воображалъ и чувствовалъ тотъ или этотъ пассажъ. Музыкантъ ничего не могъ мнѣ сказать — мямлилъ что то такое. Никакого Гибралтара въ музыкѣ, въ развитiи темы, въ модуляцiяхъ не было. Я ему сказалъ: я тутъ чувствую апрѣль съ оттепелью, съ воробьями, съ испариной въ лѣсу.

Онъ выпучилъ на меня глаза и потомъ попросилъ разрѣшенiя еще разъ сыграть эту вѣщь для себя самого. Углубившись, онъ игралъ и слушалъ себя, а сыгравъ, смущенно сказалъ:

— Вѣрно, во всякомъ случаѣ это весна, и весна русская, — а не гибралтарская…

Это я къ тому разсказываю, что сплошь и рядомъ композиторъ поетъ мнѣ какого нибудь своего персонажа, а въ музыкѣ, которая сама по себѣ хороша, этого персонажа нѣтъ, а если и есть, то представленъ онъ только внѣшнимъ образомъ. Дѣйствiе одно, а музыка — другое. Если на сценѣ драка, то въ оркестрѣ много шуму, а драки нѣтъ, нѣтъ атмосферы драки, не разсказано музыкой, почему герой рѣшился на такую крайнюю мѣру, какъ драка…

Мусоргскiй же, какъ композиторъ, такъ видитъ и слышитъ всѣ запахи даннаго сада, данной корчмы и такъ сильно и убѣдительно о нихъ разсказываетъ, что и публика начинаетъ эти запахи слышать и чувствовать…

Реализмъ это, конечно. Но реализмъ вотъ какого сорта. Русскiе мужики берутъ простыя бревна, берутъ простые топоры (другихъ инструментовъ у нихъ нѣтъ) и строятъ храмъ. Но этими топорами они вырубаютъ такiя кружева, что не снились тончайшимъ инкрустаторамъ.

42

Есть иногда въ русскихъ людяхъ такая неодолимая физическая застѣнчивость, которая вызываетъ во мнѣ глубокую обиду, несмотря на то, что она бываетъ и трогательна. Обидна она тѣмъ, что въ самой глубокой своей основѣ она отраженiе, вѣрнѣе, отслоенiе нашего долгаго рабства. Гляжу на европейцевъ и завидую имъ — какая свобода и непринужденность жеста, какая легкость слова! Не всегда и не у всѣхъ это свобода и легкость высокаго стиля, но все же чувствую я въ нихъ какое то утвержденiе европейцемъ своей личности, своего неотъемлемаго достоинства. Есть въ этомъ и наслѣдiе большой пластической культуры Запада. А вотъ русскiй человѣкъ, поди, душа у него свободнѣе вѣтра, въ мозгу у него — орлы, въ сердце — соловьи поютъ, а въ салоне непременно опрокинетъ стулъ, прольетъ чай, споткнется. Дать ему на какомъ нибудь банкетѣ слово — смутится, двухъ словъ не свяжетъ и замолкнетъ, сконфуженный. Повторяю, это отъ того, по всей вѣроятности, что слишкомъ долго русскiй человѣкъ ходилъ подъ грознымъ окомъ не то царя, въ качестве боярина, не то помещика, въ качестве раба, не то городничаго, въ качестве «подданнаго». Слишкомъ часто ему говорили: «молчать, тебя не спрашиваютъ»…

Ведь, несомненно изъ-за этой застенчивости величайшiй русскiй волшебникъ звука — Н.А.Римскiй-Корсаковъ, какъ дирижеръ, иногда проваливалъ то, чѣмъ дирижировалъ. Угловато выходилъ, сконфуженно поднималъ палочку и махалъ ею робко, какъ бы извиняясь за свое существованiе…

Въ Римскомъ-Корсаковѣ, какъ композиторѣ, поражаетъ, прежде всего, художественный аристократизмъ. Богатѣйшiй лирикъ, онъ благородно сдержанъ въ выраженiи чувства, и это качество придаетъ такую тонкую прелесть его творенiямъ. Мою мысль я лучше всего смогу выразить примѣромъ. Замѣчательный русскiй композиторъ, всѣмъ намъ дорогой П.И.Чайковскiй, когда говорилъ въ музыке грустно, всегда высказывалъ какую то персональную жалобу, будетъ ли это въ романсѣ или въ симфонической поэмѣ. (Оставляю въ стороне нейтральныя произведенiя — «Евгенiй Онѣгинъ», балеты). Вотъ, друзья мои, жизнь тяжела, любовь умерла, листья поблекли, болезни, старость пришла. Конечно, печаль законная, человѣчная. Но все же музыку это мельчитъ. Ведь, и у Бетховена бываетъ грустно, но грусть его въ такихъ пространствахъ, гдѣ все какъ будто есть, но ничего предметнаго не видно; уцѣпиться не за что, а всетаки есть. Вѣдь, падая, за звѣзду не ухватишься, но она есть. Взять у Чайковскаго хотя бы шестую симфонiю — прекрасная, но въ ней чувствуется личная слеза композитора… Тяжело ложится эта искренняя, соленая слеза на душу слушателя…

Иная грусть у Римскаго-Корсакова, — она ложится на душу радостнымъ чувствомъ. Въ этой печали не чувствуется ничего личнаго — высоко, въ лазурныхъ высотахъ грустить Римскiй-Корсаковъ. Его знаменитый романсъ на слова Пушкина «На холмахъ Грузiи» имѣетъ для композитора смыслъ почти эпиграфа ко всѣмъ его творенiямъ.

Дѣйствительно, это «унынье» въ тѣхъ самыхъ пространствахъ, о которыхъ я упоминалъ въ связи съ Бетховеномъ.

Большой русскiй драматургъ А.Островскiй, отрѣшившись отъ своихъ бытовыхъ тяготенiй, вышелъ на опушку леса сыграть на самодельной свирели человѣческiй приветъ заходящему солнцу: написалъ «Снегурочку». Съ какой свѣтлой, дѣйствительно, прозрачной наивностью звучитъ эта свирѣль у Римскаго-Корсакова! А въ симфонiяхъ?! Раздаются аккорды пасхальной увертюры, оркестръ играетъ «да воскреснетъ Богъ», и благовѣстно, какъ въ пасхальную заутреню, радостнымъ умиленiемъ наполняетъ вамъ душу этотъ въ жизни странно-сумрачный, рѣдко смѣющiйся, мало разговорчивый и застенчивый Римскiй-Корсаковъ…

Кто слышалъ «Градъ Китежъ», не могъ не почувствовать изумительную поэтическую силу и прозрачность композитора. Когда я слушалъ Китежъ въ первый разъ, представилась картина, наполнившая радостью мое сердце. Мнѣ представилось человѣчество, все человѣчество, мертвое и живое, стоящее на какой то таинственной планетѣ. Въ темнотѣ — съ богатырями, съ рыцарями, съ королями, съ царями, съ первосвященниками и съ несмѣтной своей людской громадой… И изъ этой тьмы взоры ихъ устремлены на линiю горизонта, — торжественные, спокойные, увѣренные, они ждутъ восхода свѣтила. И вь стройной гармонiи мертвые и живые поютъ еще до сихъ поръ никому неведомую, но нужную молитву… Эта молитва въ душѣ Римскаго-Корсакова.

43

Въ отличiе отъ Москвы, гдѣ жизни давали тонъ культурное купечество и интеллигенцiя, тонъ Петербургу давалъ, конечно, дворъ, а затѣмъ аристократiя и крупная бюрократiя. Какъ и въ Москвѣ, я съ «обществомъ» сталкивался мало, но положенiе виднаго пѣвца Императорской сцены время отъ времени ставило меня въ необходимость принимать приглашенiя на вечера и рауты большого свѣта.

Высокiе «антрепренеры» Императорскихъ театровъ, въ общемъ, очень мало удѣляли имъ личнаго внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ея отношенiе къ столичному театру было приблизительно такое же, какое было, вѣроятно, у помѣщика къ своему деревенскому театру, построенному для забавы съ участiемъ въ немъ крѣпостныхъ людей. Едва ли интересовался театромъ Императоръ Александръ I. Его вниманiе было слишкомъ поглощено театромъ военныхъ дѣйствiй, на которомъ выступалъ величайшiй изъ актеровъ своего времени — Наполеонъ…

Изъ россiйскихъ Императоровъ ближе всѣхъ къ театру стоялъ Николай I. Онъ относился къ нему уже не какъ помѣщикъ-крѣпостникъ, а какъ магнатъ и владыка, при чѣмъ снисходилъ къ актеру величественно и въ то же время фамильярно. Онъ часто проникалъ черезъ маленькую дверцу на сцену и любилъ болтать съ актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своихъ талантливѣйшихъ вѣрноподданныхъ. Отъ этихъ государевыхъ посѣщенiй кулисъ остался очень курьезный анекдотъ.

Николай I, находясь во время антракта на сценѣ и разговаривая съ актерами, обратился въ шутку къ знаменитѣйшему изъ нихъ, Каратыгину:

— Вотъ ты, Каратыгинъ, очень ловко можешь притворяться кѣмъ угодно. Это мнѣ нравится.

Каратыгинъ, поблагодаривъ Государя за комплиментъ, согласился съ нимъ и сказалъ:

— Да, Ваше Величество, могу дѣйствительно играть и нищихъ, и царей.

— А вотъ меня ты, пожалуй, и не сыгралъ бы, — шутливо замѣтилъ Николай.

— А позвольте, Ваше Величество, даже сiю минуту передъ Вами я изображу Васъ.

Добродушно въ эту минуту настроенный царь заинтересовался — какъ это такъ? Пристально посмотрит на Каратыгина и сказалъ уже болѣе серьезно:

— Ну, попробуй.

Каратыгинъ немедленно сталъ въ позу, наиболѣе характерную для Николая I, и, обратившись къ тутъ же находившемуся Директору Императорскихъ театровъ Гедеонову, голосомъ, похожимъ на голосъ Императора, произнесъ:

— Послушай, Гедеоновъ. Распорядись завтра въ 12 часовъ выдать Каратыгину двойной окладъ жалованья за этотъ мѣсяцъ.

Государь разсмѣялся:

— Гм… Гм… Недурно играешь.

Распрощался и ушелъ. На другой день въ 12 часовъ Каратыгинъ получилъ, конечно, двойной окладъ.

172 Александръ II посѣщалъ театры очень рѣдко, по торжественнымъ случаямъ. Былъ къ нимъ равнодушенъ. Александръ III любилъ ходить въ оперу и особенно любилъ «Мефистофеля» Бойто. Ему нравилось, какъ въ прологѣ въ небесахъ у Саваоѳа перекликаются трубы-тромбоны. Ему перекличка тромбоновъ нравилась потому, что самъ, кажется, былъ пристрастенъ къ тромбонамъ, играя на нихъ.

Послѣднiй Императоръ, Николай II, любилъ театръ преимущественно за замѣчательные балеты Чайковскаго, но ходилъ и въ оперу, и въ драму. Мнѣ случалось видѣть его въ ложе добродушно смеющимся отъ игры Варламова или Давыдова.

Николай II, разумѣется, не снисходилъ до того, чтобы придти на подмостки сцены къ актерамъ, какъ Николай I, но зато иногда въ антрактахъ приглашалъ артистовъ къ себѣ въ ложу. Приходилось и мнѣ быть званнымъ въ Императорскую ложу. Приходилъ директоръ театра и говорилъ:

— Шаляпинъ, пойдемте со мною. Васъ желаетъ видѣть Государь.

Представлялся я Государю въ гримѣ — Царя Бориса, Олоферна, Мефистофеля.

Царь говорилъ комплименты:

— Вы хорошо пѣли.

Но мнѣ всегда казалось, что я былъ приглашаемъ больше изъ любопытства посмотреть вблизи, какъ я загримированъ, какъ у меня наклеенъ носъ, какъ приклеена борода. Я это думалъ потому, что въ ложѣ всегда бывали дамы, великiя княгини и фрейлины. И когда я входилъ къ ложу, онѣ какъ то облѣпляли меня взглядами. Ихъ глаза буквально ощупывали мой носъ, бороду.

Очень мило, немного капризно, спрашивали:

— Какъ это вы устроили носъ? Пластырь?

Иногда Царь приглашалъ меня пѣть къ себѣ, вѣрнѣе, во дворецъ какого нибудь великаго князя, куда вечеромъ послѣ обѣда прѣзжалъ запросто въ тужуркѣ. Обыкновенно это происходило такъ. Прискачетъ гонецъ отъ великаго князя и скажетъ:

— Меня прислалъ къ вамъ великiй князь такой то и поручилъ сказать, что сегодняшнiй вечеръ въ его дворцѣ будеть Государь, который изъявилъ желанiе послушать ваше пѣнiе.

Одетый во фракъ, я вечеромъ ѣхалъ во дворецъ. Въ такихъ случаяхъ во дворецъ приглашались и другiе артисты. Пѣлъ иногда русскiй хоръ Т.И.Филиппова, синодальные пѣвчiе, митрополичiй хоръ.

Помню такой случай. Закончили программу. Царская семья удалилась въ другую комнату, вѣроятно, выпить шампанское. Черезъ нѣкоторое время великiй князь Сергѣй Михайловичъ на маленькомъ серебряномъ подносѣ вынесъ мнѣ шампанское въ чудесномъ стаканѣ венецiанскаго издѣлiя. Остановился передо мною во весь свой большой ростъ и сказалъ, держа въ рукахъ подносъ:

— Шаляпинъ, мнѣ Государь поручилъ предложить вамъ стаканъ шампанскаго въ благодарность за ваше пѣнiе, чтобы вы выпили за здоровье Его Величества.

Я взялъ стаканъ, молча выпилъ содержимое, и, чтобы сгладить немного показавшуюся мнѣ неловкость, посмотрѣлъ на великаго князя, посмотрѣлъ на подносъ, съ которымъ онъ стоялъ въ ожиданiи стакана, и сказалъ:

— Прошу Ваше Высочество, передайте Государю Императору, что Шаляпинъ на память объ этомъ знаменательномъ случаѣ стаканъ взялъ съ собой домой.

Конечно, князю ничего не осталось, какъ улыбнуться и отнести подносъ пустымъ.

Спустя нѣкоторое время я какъ то снова былъ позванъ въ ложу Государя. Одна изъ великихъ княгинь, находившаяся въ ложѣ, показывая мнѣ лопнувшiя отъ апплодисментовъ перчатки, промолвила:

— Видите, до чего вы меня доводите, Вообще, вы такой артистъ, который любитъ разорять. Въ прошлый разъ вы мнѣ разрознили дюжину венецiанскихъ стакановъ.

Я «оперъ на грудь» голосъ и отвѣтилъ:

— Ваше высочество, дюжина эта очень легко возстановится, если къ исчезнувшему стакану присоединятся другiе одинадцать…

Великая княгиня очень мило улыбнулась, но остроумiя моего не оцѣнила. Стаканъ оставался у меня горевать въ одиночества. Гдѣ онъ горюетъ теперь?..

При Дворѣ не было, вѣроятно, большого размаха въ весельѣ и забавахъ. Поэтому время отъ времени придумывалось какое нибудь экстравагантное развлеченiе внѣшняго порядка — костюмированный балъ и устройство при этомъ балѣ спектакля, но не въ большихъ театрахъ, а въ придворномъ маленькомъ театрѣ «Эрмитажъ». Отсюда эти царскiе спектакли получили названiе эрмитажныхъ.

Въ приглашенiяхъ, которыя разсылались наиболѣе родовитымъ дворянамъ, указывалось, въ костюмахъ какой эпохи надлежитъ явиться приглашеннымъ. Почти всегда это были костюмы русскаго 16-го или 17-го вѣка. Забавно было видѣть русскихъ аристократовъ, разговаривавшихъ съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ, въ чрезвычайно богато, но безвкусно сдѣланныхъ боярскихъ костюмахъ 17-го столѣтiя. Выглядѣли они въ нихъ уродливо и, по совѣсти говоря, дѣлалось неловко, непрiятно и скучно смотрѣть на эту забаву тѣмъ болѣе, что въ ней отсутствовалъ смѣхъ. Серьезно и значительно сидѣлъ посредине зала Государь Императоръ, а мы, также одетые въ русскiе боярскiе костюмы 17-го вѣка, изображали сцену изъ «Бориса Годунова».

Серьезно я распоряжался съ княземъ Шуйскимъ: бралъ его за шиворотъ дареной ему мною же, Годуновымъ, шубы и ставилъ его на колѣни. Бояре изъ зала шибко апплодировали… Въ антрактѣ послѣ сцены, когда я вышелъ въ продолговатый залъ покурить, ко мнѣ подошелъ старый великiй князь Владимiръ Александровичъ и, похваливъ меня, сказалъ:

— Сцена съ Шуйскимъ проявлена вами очень сильно и характерно.

На что я весьма глухо отвѣтилъ:

— Старался, Ваше Высочество, обратить вниманiе кого слѣдуетъ, какъ надо разговаривать иногда съ боярами…

Великiй князь не ожидалъ такого отвѣта. Онъ посмотрѣлъ на меня расширенными глазами — вѣроятно, ему въ первую минуту почудился въ моихъ словахъ мотивъ рабочей «Дубинушки», но сейчасъ же понялъ, что я имѣю въ виду дубину Петра Великаго, и громко разсмѣялся.

Если бы то, что я разумѣлъ моей фразой, было хорошо сознано самими царями, вторая часть моей книги не была бы, вѣроятно, посвящена описанiю моей жизни подъ большевиками.

Конецъ первой части.