Онлайн чтение книги На своей земле: Молодая проза Оренбуржья
ПРОЖИТЫЙ ДЕНЬ

Непривычно как-то было возвращаться с дойки в семь утра: все казалось, что только половина всех дел и сделана, а узкая тропка в снегу уже подводила Марию к дому.

Во дворе было тихо и пусто. Выпускать кур — рано, Белянка еще не доена. Переставив с места на место обгололедившие ведра, Мария чисто обмела чесанки и, все еще чувствуя неловкость какую-то, вошла в дом.

Свекровь сидела на своей постели и застегивала на груди кофту. Взглянув на морозное облачко, впущенное Марией, она вздохнула и зашевелила губами.

— Что-то Майка у меня захворала, — ни с того ни с сего проговорила Мария.

— Хто-о? — заспанно отозвалась свекровь.

— Да корова-ведерница. И чего ей поделалось...

— А у Семки-то была?

— Да нет, мамаш, некогда нынче, — поспешно ответила Мария, отряхивая шаль.

Свекровь косо взглянула на нее, поднялась с невнятным бормотанием и, проходя в чулан, как бы ненароком, громыхнула пустым тазом из-под угля.

— Да и не тяжело ему теперь, запаривать меньше стал.

В ответ громыхнула чашка.

«Карга старая», — раздражаясь, подумала Мария.

Наспех сметя в угол сор, она подошла к горничной двери и, осторожно потянув ее на себя — вверх, неслышно скользнула в темноту. Задержавшись, послушала посапывание молодых и глубоко вздохнула. Надо было еще в шифоньер лезть.

Покопавшись без толку в темноте, Мария на минуту задумалась, прикидывая, где что лежит у нее, но, вспомнив, что автобус будет ждать в восемь, решительно подошла к выключателю.

Яркий свет трехрожковой люстры на мгновение ослепил ее, а щелчок выключателя показался оглушительным. В спальне тут же заверещал пружинный матрац, и Мария услышала преувеличенно тяжкий вздох дочери.

«Ну и леший с вами», — подумала Мария и принялась доставать свой выходной наряд: коричневое шерстяное платье, сшитое лет десять назад, и зеленую кофту. Шерстяной полушалок, притиснутый стопкой чистого белья, оказался безнадежно измятым, а утюг греть — не было времени. «Ладно», — утешилась Мария, — повезут на автобусе, и в одной шали не замерзну».

Достав еще новые гамаши небесного цвета и розовую сорочку, она перешла к зеркалу, и три расшатанные половицы громко провизжали ей вслед.

— Черти бы вас задушили, — застыв на месте, прошептала Мария.

Она как будто извинялась перед молодыми, что ненароком тревожит их, а матрац в спальне запел уже под зятем. Беда, конечно, была невелика, все равно вставать им, но Мария почувствовала вдруг нешуточную обиду. «Раз в сто лет доведется — и не соберешься по-людски, — подумала она. — Как нехристь какой, все оглядывайся на кого-то, ублажай...»

Теперь ей каждый звук казался враждебным и ненавистными. В теплушке громыхала посудой свекровь, обидевшись, видно, из-за сыночка, которому первый раз за всю зиму не подсобила Мария; дочь вздыхала, сиротинку из себя строила; половицы визжали как проклятые. И только Сашу да внука Мишку не было слышно.

Переодевшись, Мария взялась за прическу. Волосы ее давно уже были не девичьи, и жидкие косицы никак не укладывались вокруг головы и не держались. Зажав губами приколки, она пригнула голову, засопела, словно бог знает что делала, но отвыкшие от такой работы руки слушались плохо, и она только пуще разнервничалась. Неловко подсунутая заколка выскользнула из-под пальцев и звонко стукнулась об пол.

— Гадства такая, — ругнулась Мария и упустила изо рта остальные заколки.

— О господи, — с издевкой пробормотала дочь в спальне.

— Ты еще, Верк, досады не придавай, — громко сказала Мария.

— Да ти-ише ты, — укоризненно протянула дочь. — Весь дом на ноги подняла.

— Тише, тише...

Кое-как с косицами совладать ей все же удалось. Покрывшись пуховой шалью, Мария вошла в теплушку.

— Эт кудай-то ишшо? — подозрительно спросила свекровь.

«На Кудыкину», — чуть не сорвалось у Марии, но она вовремя сдержала себя.

— В район повезут. Собрание там какое-то.

— А Семка?

— Че он доярка, што ль...

Одевшись, Мария вспомнила про деньги и, стуча сапогами, вошла в горницу. Включенный ею свет уже никому не мешал. За занавеской позвякивал брючным ремнем зять, Мишка слышно возился в своей кроватке, а Верка, спокойно окликнула ее:

— Мамк, ты хоть бы внуку гостинчик привезла. Там у вас, наверное, и яблоки будут.

— А чего же, если будут, — торопливо ответила Мария, хотя ее и задело это «хоть бы».

На часах было уже без четверти восемь.

К конторе они подошли почти вместе. По дороге Мария нагнала Нинку Пухову, а Ксения и Настя след в след пришли с Нижней улицы. Едва сойдясь в кружок, они наперебой заговорили о своих сборах, кто что надел, и Мария с легким сердцем пожаловалась, что разучилась управляться с волосами.

— А ты, теть Маш, парик купи, — со смехом посоветовала Нинка. — Свои волосы в пучок, а сверху эту нахлобучку. Можно даже зеленую купить.

В бестолковых этих разговорах Мария повеселела, и ей уже казалось, что она просто вернулась на ферму.

— Ну ладно, бабы, — сказала она. — А что ж мы в районе-то делать будем?

— Э-э, нет, — с веселой решительностью откликнулась Настя, — там пускай другие чего делают, а мы отдыхать едем! Сказали же, что награждать за прошлый год будут.

— Хорошо бы палас дали, — сказала Нинка, — а то в этих казенных домах не полы, а решето какое-то. Среди ночи хоть вставай да голландку заново растапливай.

— Это что за паласт такой? — поинтересовалась Ксения.

— Да вроде ковра, только однотонный. На пол стелить. Мне сестра писала, у них за работу давали.

Они еще немного повыбирали, какой подарок нужнее, и пришел совхозный автобус.

— Девки, живо! — крикнул шофер. — А то уж «дед» чай допивает.

— Ладно, не на пожар! — отмахнулась Нинка.

В автобусе было тепло и даже уютно.

— Гляди, бабы, какой нам почет, — рассмеялась Настя. — Занавесочки повесили! А что ж ты, Гришка, нас на базар с занавесочками не возил?

Усаживаясь рядом с Нинкой, Мария уже не вспоминала свои несуразные сборы и переживания. Даже сам дом и привычные хлопоты отдалились куда-то, и неважно сейчас было, что там ожидало ее с возвращением.

«Баню без меня навряд ли догадаются истопить, а уж две недели не было», — подумалось только.

Субботу она любила. Хоть и хлопотный день бывал, зато уж в бане всем косточкам отдых за всю неделю давался. Да и после, как по закону, можно было прилечь на полчасика, полежать безо всяких мыслей. А об отдыхе Мария вспоминала все чаще. Да и то сказать — бабка...

Быстро промелькнула за окошками просыпающаяся Березовка, и автобус заколыхался уже на подъезде к дамбе.

Ксения сняла варежки и, порывшись в кармане, достала какие-то таблетки.

— Ксеш, ты чего? — удивилась Настя.

— Не переношу я эти автобусы...

— А эт тебе помогает?

— Аэрон-то? Да.

— Тогда давай-кось и мне... Ох, малюсенькие-то какие. Мань, ты пососешь?

— Да уж давай, если есть.

— Нинк, а ты?

— А я, теть Насть, и на самолете без конфеток летала!

— Ну, ты-то пройда! Небось вчера не дюжину, а все двадцать стаканчиков отхватила?

— Да уж! — усмехнулась Нинка, но возражать не стала.

— А мне так и не досталось, — без сожаления сказала Ксения.

— Это почему? Говорили же, что только дояркам продавать да телятницам. По дюжине всем.

— Ага, как тогда калоши глубокие! — отмахнулась Нинка. — Опять ведь Тамара крик подняла. Мол, что вам, учителя не люди! Учителя... Глотку-то на весь магазин драла.

После этого все как-то неловко замолчали.

— Мань, говорят, зять твой уезжать что ль собрались? — неуверенно спросила Настя.

— Да кто ж это? Не-ет, им вроде бы и квартиру директор посулил. Нет, не слыхала.

— А то уж больно за ним ребятишки потянулись. Придут из школы, один у них Лексан Сергеич на языку. А Верка твоя хоть и попростей, но тоже... строгая. Первоклассник мой говорит: попробуй не напиши буквы, Вера Семеновна даст тогда!

— Ох, да Верка-то, господи, — довольная все же отмахнулась Мария.

— Третий год живете, не скандалите? — спросила Ксения.

— С Веркой-то? С Веркой налетаем кой-когда. А Саша — нет, наоборот, ее все окорачивает.

— Да там еще бабка Поля, поди, как поджигатель, — вставила Настя. — Как только с правнуком сидеть согласилась? Знаю я, как вы жить начинали.

С этого места разговор Марии не понравился. Чего зря? Сами знаем. Но за пересудами четыре километра до центрального отделения пролетели незаметно.

Парторг поджидал их возле конторы и, чуть только взойдя в автобус, приказал трогать. Поздоровавшись, он сел на правой стороне и потер уши.

— Знатный морозец! — проговорил весело.

— А чего ж, Николай Михайлович, с других ферм-то никого нет? — опросила Настя.

— В том-то и дело, что нет, — посерьезнел Скобцов. — Вот скажите мне, почему бы не быть отличным результатам на центральном отделении, переоборудовали у них фермы на два года раньше ваших, а?

— Да у вас народ и без результатов разбалованный, — откликнулась Настя, но тут же прижала язык, не зная, так или не так выступила.

Парторг усмехнулся невесело.

— Все может быть!

А дальше разговор как-то не пошел. Балагурить «дед» не умел или не любил, а к серьезному разговору, видно, ни у кого душа не лежала.

По хорошей дороге автобус гудел монотонно, от печки гнало ровный поток тепла, и Мария вскоре начала как будто придремывать, привалившись к Нинкиному плечу. Про «деда», тоже прикрывшего веки, она почти забыла. Ну, сел и сидит, не на работе же.

Потом ей ни оттуда ни отсюда примерещилась какая-то голая изба с маленькими окошками, сор на затоптанном полу и холодная зола в печке. Избу Мария откуда-то помнила, только не такую вот темную, запущенную, а новую, светящуюся свежевыскобленными полами, с льняной скатертью на столе и вышитыми рушниками вокруг икон. И окна тогда были вроде светлее, и из печи постоянно пахло живым теплом. Чья же это была изба?

— Мань, да ты дремишь, что ль? — словно издалека услышала Мария Настин голос и, не открывая глаз, кивнула.

— А-а, тогда ладно... О гос-споди, — Настя тоже зевнула.

— Полыхала в речке талая вода, из-за мо-оря гуси-лебеди вернулись, — тихо, но чисто и как-то печально запела Нинка. — Тара-ра-ра. Тара-ра-ра-ра-ра...

В автобусе, словно забитом теплым козьим пухом, Нинкина песня казалась старой мамкиной баюшкой. Кузов автобуса гудел в движении, и это было похоже на полуночную вьюгу, ворожившую вокруг дома, в печной трубе и на подловке.

Мария любила дорогу. Летом их два раза в день возили на пастбище, километров за десять от Березовки, и частенько доярки всю дорогу пели песни. И хотя сама Мария петь не умела, ей нравилось, когда пели другие. В это время она, как после бани, спокойно и без оглядки отдыхала. Что на машине, что в добром застолье. Только когда они были-то добрые? Разве что брат сыновей женил, приглашал. А сама замуж выходила — свадьба мучением показалась. Тогда только хотелось, чтобы кончилась поскорее самогонка, да утихомирились падкие на выпивку родственники. Смех, но Семен притащился к ней в постель только на третьи сутки.

Струя студеного воздуха как мокрой тряпкой прошлась по лицу, и Мария открыла глаза.

— Нинк, да ты отуманела?! Просквозит насквозь! — испуганно вскрикнула, тоже очнувшись, Настя. — Задвинь!

— Да ведь дышать нечем, — проворчала Нинка, но створку окна задвинула.

В автобусе уже было светло, и за окнами за высоким валом расчищенного снега проплывала заиндевелая, тихая лесополоса. От белого света земли и неба резало глаза.

— День-то какой будет, — негромко сказала Ксения.

— День-то будет, — недовольно отозвалась Настя. — А коровы опять на карде голодные простоят. Если так, как вчера, всю неделю кормить будут, то, наверно, медали-то назад сдавать придется, — она значительно покосилась на «деда», но тот или взаправду дремал, или старался ничего не замечать.

Нинка беззвучно засмеялась и, поджав губы, изобразила: «Вот так-то», мол. Настя усмехнулась и безнадежно махнула рукой.

Подъезжали к райцентру.

 

На стоянке почти все места были уже заняты, и Григорий притулил свой автобус около самого перекрестка.

— Ну, теперь ходом к Дому культуры, — улыбнулся Скобцов. — Там наше совещание будет.

Женщины перепокрылись, оправили пальто и, стараясь держаться поближе, пошли за парторгом. Магазины были уже открыты, и Настя то и дело оглядывалась.

— Не знай, успеем по магазинам-то пробежать, — озабоченно проговорила она. — А то кой-чего своим школьникам поглядеть надо.

На крыльце Дома культуры было пусто, но за просторными окнами вестибюля прохаживались простволосые, в праздничных платьях женщины. Мария вспомнила про свою прическу и забеспокоилась: «Ну как рассыпется все? Смех!» И почувствовала себя совсем девчонкой.

— Неужто и из райкома будут? — тихо спросила она Настю.

— А кто ж тебе медаль-то вешать будет? Чай, сам Семенов придет.

— Ох-и, да за что ж мне медаль-то? — смутилась как бы взаправду Мария и подумала: «Ну, прямо, как малолетка! И чего это я?»

В вестибюле, глядя на других, они разделись и, поджидая скрывшегося куда-то Скобцова, отошли в сторонку. Одна стена здесь была составлена из зеркальных листов, и Нинка тут же начала разглядывать себя и прихорашиваться. Отражение дробилось, но она все равно осталась довольна.

— Ну, как платьишко? — спросила горделиво. — Витя из области отрез привозил.

Потом женщины молча и даже подозрительно осмотрелись, но никого, кто был бы одет особенно исключительно, не приметили. Те же платья с кофтами поверх, сарафаны, кой на ком, правда, были шерстяные костюмы. В разных углах вестибюля то и дело слышался смех, и Настя сказала с завистью:

— Ты гляди, какие бойченные! Небось не первый раз так-то вот собираются. Гляньте, а вон совсем старуха. А медалей-то!

— Да это же Неелова, в Москве на съезде была, — подсказала Нинка. — Ты что, районку не читаешь?

— Да ну ее, твою газетку, — отмахнулась Настя. — Небось, осенью вся Березовка грохотала, как меня разукрасили. А я ведь ему два слова всего и сказала-то, верите?

— Товарищи, всех прошу в фойе! — крепким голосом объявил кто-то из внутренних дверей, и все зашевелились.

— Може, кино покажут, — обрадовалась Нинка.

Фойе оказалось на втором этаже, светлое и теплое. Но удивленный шепоток женщин, задержавшихся у дверей, относился не к теплу и свету. Мария, та даже растерялась, когда увидела под ногами ковровые дорожки, прямо перед собой — длинный стол, пестревший цветами, яблоками и конфетами в вазах, множеством бутылок с лимонадом и были еще там высокие, раскрашенные иностранными этикетками бутылки с вином. А по другую сторону стола улыбалось районное начальство, секретари из хозяйств и среди них — приосанившийся Скобцов.

Молодая культурная женщина и мужчина с распорядительным голосом — ведущие — стали рассаживать всех, шутить и улыбаться.

— Ты смотри, ровно одиннадцать, — шепнула Настя. — Это вам не колхоз!

Нинка откуда-то всех знала, вполголоса называла фамилии, но Мария мало кого запомнила. В веселом говоре, в шуме придвигаемых стульев она подумала о добром застолье.

Когда все расселись, мужчина-распорядитель взошел на небольшое возвышение, вроде сцены, и, выждав тишину, сказал:

— Ну, что ж, дорогие товарищи, все в сборе, и мы можем начать наше совещание операторов машинного доения района, успешно осваивающих трехтысячные рубежи надоев молока... от коровы! Слово предоставляется первому секретарю райкома Владимиру Ивановичу Семенову.

— Бабы, это мы что ль операторы? — прошептала Настя.

— А то первый раз слышишь! — отозвалась Нинка.

Семенов говорил так, как, наверное, и положено говорить первому секретарю райкома, но Мария все очень хорошо понимала. Местами он совсем не заглядывал в свою бумажку, и тогда были видны его карие глаза и мягкая линия улыбающегося рта. Он улыбался, и Мария ловила себя на том, что повторяет его улыбку. Ну что бы так со своими мужиками-то жить!

Под конец, свернув бумажку, Семенов как-то очень хорошо сказал про всех них, собравшихся за столом, и ему дружно захлопали, заговорили все разом, и Семенов не сразу сел на место, а прежде подошел к какой-то доярке, наклонившись, выслушал ее, а выпрямляясь, громко и заразительно рассмеялся. И рядом все засмеялись. И опять захлопали.

— А ты утром говорила, чего делать будем! — сказала Настя Марии.

Следующим немножко похуже выступал главный зоотехник, ему тоже похлопали; и вдруг принесли баян. Следом из дверей вышли молоденькие девчонки, стали рядком на сцене, и в фойе стало вроде просторней от их песни.

«Хорошо-то как!» — подумала Мария. Она огляделась за столом, и все показались ей очень-очень знакомыми, словно все они были с одной фермы.

Когда засмущавшиеся девчонки ушли, опять встал Семенов и сам предложил открыть бутылки с сухим вином.

— Ой, мне нельзя! — встрепенулась Ксения.

Но после веселых уговоров выпили все и разобрали яблоки.

И тут из дверей вышли чистенькие ребятишечки. Мальчики — в белых рубашечках с черными галстучками, большеголовенькие, крошечные мужички. Мария невольно вспомнил внучонка Мишку и задержала в руках ненадкусанное яблоко.

— Товарищи, нас пришли поприветствовать воспитанники детского сада «Теремок»! Пожалуйста!

И опять все захлопали и заулыбались, а ребятишечки стояли вдоль стены серьезные, и это еще больше умиляло всех. А потом они, как колокольчики, немножко не в лад пели песенки и рассказывали стишки.

Вот ведь заразята какие!

Проводив ребятишек, ведущие стали подходить в разных местах к столу и задавать вопросы. Кто-нибудь из доярок вставал и рассказывал о себе, о своей работе. Говорили все складно.

— Ты гляди, какие бойченные! — восхищалась Настя. — А мы, поди, и два слова на людях связать не сумеем, так только промеж собой смелы.

Мария согласно кивала и с часто бьющимся сердцем прислушивалась к голосу ведущего; все казалось, что вот-вот назовут и ее фамилию... А хотя, что бы она могла сказать? Ведь каждую почти спрашивали про какие-то «секреты мастерства», про отношение к работе, и все как-то находили, что оказать, а она? Разве думала когда-нибудь про эти результаты и достижения? Как было по молодости, Мария уже не помнила, а теперь — теперь нет. Все дни ее, исключая разве что праздники, были заполнены работой. Это уже было как привычка. В работе она забывалась, работой утешалась и никогда не думала, что вот, мол, я работаю для того-то. Для денег? Но куда же их еще. Верка сама матерью стала...

А ведущие вдруг подошли прямо к ним. Смешавшись, Мария напружилась вся, глядя на лежавшее перед ней яблоко, и услышала голос мужчин:

— А что скажете вы, Ксения Петровна? Мы помним, что вы были в числе первых кавалеров ордена Трудовой Славы в районе, когда движение трехтысячников еще только-только начиналось, и, как видно теперь, до сих пор не снижаете набранной высоты. В чем же ваш рабочий секрет?

Мария расслабилась и повернула голову. Ксения уже тихо встала и, улыбаясь, глядела на ведущего.

— Да какой же секрет, — сказала она негромко, — нет у меня секретов. Я ведь на ферме уже двадцатый год, значит, опыт есть, да и привыкла уже, — она замолчала, улыбаясь, а с другого конца стола вдруг отозвался Семенов.

— Да-да, Ксения Петровна, вы очень хорошо сказали сейчас: привыкла. Святая привычка трудиться! Да-да. Ведь большинству из вас, сидящих здесь, ни к чему те высокие слова, которые мы очень часто повторяем. Вы просто работаете, просто у вас получаются высшие в районе достижения — какая высокая простота! Спасибо вам!

Слегка покраснев, Ксения кивнула ведущему и тихо села. Выждав минуту, женщина-ведущая обратилась к другой доярке, но это дело как-то быстро заглохло. Потом еще раз наполнили стаканы, но их мало кто пригубил. А со сцены опять пели, и народу в фойе вроде бы прибавилось. Мария уже не обмирала, как девчонка, а было ей просто хорошо, и она, глядя вокруг себя, беспрестанно улыбалась.

— Ну, а теперь, товарищи, объявляется перерыв, — распорядился мужчина-ведущий. — Внизу будут работать ларьки. Беляши, яблоки, колбаса. Пожалуйста.

Все тут же задвигались, заподнимались.

— Нинка, я за тобой! — громко предупредила Настя.

Но первыми им выйти не удалось все же, несподручно сидели.

 

Постепенно Мария окончательно обвыкла и успокоилась. По сторонам она глядела уже трезво, и окружающие показались ей немного ненастоящими. Все вроде гордились собой, а Мария вспомнила, как получились эти самые трехтысячные надои. У Нинки, и у Насти, и у Ксении — у всех были в группе «батрачки» — растелившиеся уже коровы, но считавшиеся порой, дольше законных двух месяцев, нетелью. У Марии было двадцать семь голов в группе, а суточный надой делили на двадцать одну.

Шесть коров «батрачили» у нее, сто двадцать на всей ферме, а во всем районе тогда сколько?

Подумав так, Мария на время отвлеклась, но потом немудрая эта задача снова вернулась к ней и даже обеспокоила. Ведь раз так, то весь этот праздник — неправдашний. Стыдно же гордиться тем, чего не было и нет. Мария хорошо помнила, как завфермой Егоров матерно клял какие-то «две контрольные цифры», по надоям и поголовью, что ли, но теперь она о другом подумала: о том, что наверняка ведь все знают и вряд ли отшибло у кого память перед этим вот совещанием. Просто... Просто что? Со своими бы поговорить сейчас, но те, оставив Марии пакеты и сумки, ушли куда-то по надобности, а одной ей такие размышления были не под силу. Раньше, если и подкатывало что-нибудь, она скорее хваталась за привычную работу или делилась с Настей: та хоть и сама порой ничего не могла рассудить толком, зато ловко умела успокоить и отвлечь. Надо было бы постараться и сейчас отмахнуться, чтобы не темнить праздник. Но получилось иначе.

Тут же, около раздевалки, разговаривали две доярки, видно, знакомые, но из разных хозяйств, и Мария мельком услышала, как помянули они какую-то Феклушу, оставшуюся дома с ребенком...

Но ведь многие остались дома не только из-за уважительных причин! Вместе с Марией работали двадцать доярок, а приехали сюда только они, четверо. Но и у тех, кто в передовики не вышел, были такие же «батрачки» и надои им так же зачисляли, однако ж... Ну, кричали вчера, когда объявили им про совещание, что, мол, просто подобрались у них группы путевые, но это уже так, по-бабьи. Мало ли та же Ксения групп перевидала, а уж пять лет как с орденом.

Выходило, что смысл в этом празднике есть все же и гордиться чем — тоже было.

— ...А ты думаешь как, — услышала рядам Мария. — Восьмиклассники чуть не целый гурт доят, а молоко на нас пишется! Мне, прям, как вспомню, не по себе аж за столом сидеть.

— И была тебе нужда голову забивать!

— Да как же?..

Мария с интересом оглядела доярок, а про себя усмехнулась. Шевелите, бабы, мозгами, шевелите!

Но потом, когда Нинка, Настя и Ксения вернулись, Марии уже было неловко и вспоминать о своей «умственной» работе, и хорошо, что еще ни с кем не успела поделиться бестолковыми своими сомнениями.

С перерыва их никто не зазывал на места, и продолжили, когда все собрались сами. На сцене теперь стоял стол, а на нем по порядку, по стопочкам, разложены листы, книжки и цветные пакеты. Начались награждения.

В ожидании своей очереди Мария не томилась, но, когда назвали ее фамилию, в груди у нее словно остановилось что-то. Ей первой из березовских повесили через плечо широкую красную ленту со словами «лучшая доярка района», а Семенов, крепко встряхивая руку, вручил Почетную грамоту в твердой красной обложке и памятную фотографию, где в правом нижнем углу была и Мария, переснятая с паспортной карточки.

— Спасибо за труд! — отчетливо произнес Семенов.

— Спасибо и вам, — прерывающимся голосом сказала Мария. — В этом году буду работать еще лучше, — так благодарили все, и многим это давалось очень легко и просто, а у Марии ноги подкашивались, когда говорила.

Она уже повернулась, чтобы идти на место, но ее задержали и вручили еще диплом районной газеты и хрустящий целлофановый пакет.

— Носите на здоровье, Мария Кузьминична, — сказал Семенов.

И собственное имя-отчество доконало Марию, она всхлипнула, заулыбалась сквозь слезы, но больше сказать ничего не могла. Понимающе улыбаясь, Семенов приобнял ее за плечи и не торопясь проводил до места. Из-за стола им аплодировали, поворачивались вслед, и Марии было стыдно, и неловко, и хорошо. Почувствовав под собой стул, она обмякла вся, но тут же, спохватившись, стала вытирать заскорузлыми пальцами глаза и, словно издалека, услышала Настю:

— Мань, да ты чего? Ты глянь, какую кофту отхватила! Ну-у...

Награждения продолжались еще долго, и Мария успела прийти в себя. Лицо у нее горело, но неловкости она уже не чувствовала. Стала хлопать вместе со всеми и, осторожно поворачивая пакет, разглядела кофту, коричневую, с розовой каемкой на воротнике. На коричневое платье такую, пожалуй, что не наденешь. Ну и ладно! Есть еще дома зятев отрез...

После награждения опять начался концерт, но тут подошел Скобцов и попросил Марию выйти с ним минут на пятнадцать. Сложив подарки на стул и не зная, как поступить с лентой, Мария смущенно пошла за парторгом.

— Вот вами уж и газета заинтересовалась, — улыбнулся на ходу Скобцов.

В конце стола к ним подошел парень.

— Ну, куда зайдем? — спросил его Скобцов.

— Да можно и в читальный зал.

Они прошли темным коридором и очутились в библиотеке.

— Вот, побеседуйте в тишине, — сказал Скобцов. — Недолго. К концу у нас дело тут.

Скользнув взглядом по книгам, Мария села напротив парня.

— Давайте, Мария м-м... Кузьминична сделаем зарисовку о вас, — деловито предложил парень. — Расскажите мне о себе, о семье своей, о работе. Все будет так, как вы расскажете.

Услышав последние слова, Мария вспомнила статейку про Настю и корреспонденту не поверила. Но говорить все равно надо было.

— Родилась я в тридцатом году, — помедлив, заговорила она и тут же смутилась, подумав, что, может быть, не с того начала.

Но парень, видно, понял ее по-своему и сочувственно улыбнулся.

— Ну, о женском возрасте распространяться как-то не принято, — сказал он. — Продолжайте, пожалуйста.

— Замужняя, — сообщила Мария, — и дочь замужем, учительницей работает.

— Ага, — корреспондент вскинул палец и стал что-то быстро записывать. Не скажете, под чьим влиянием дочь выбрала профессию?

— Да кто ее знает. После восьмого наладила: поеду с Любкой Сомовой в пед. Ну, и поступила, выучилась. Мы помогали, конечно.

— Так, так...

— Муж у меня, Семен, на электростанции все работал, а как государственный свет подключили, на кормокухню перешел.

— А вы как, сразу стали дояркой?

— Да нет, раньше я в свинарнике работала, а на ферме годов десять только.

— Ну, срок тоже не маленький, — парень задумался. — А вот скажите, Мария Кузьминична, трудно было вам от этих вил, подойников переходить на машинное доение, к дойным аппаратам?

— К доильным, — машинально поправила Мария. — Да нет, ничего, у нас ведь учеба была. Потом на классность сдавали...

А когда корреспондент перешел к семейным вопросам, Мария отвечала уже неохотно. Ей было трудно так: говорить одно, а думать о том же по-другому.

— Семья у вас дружная? — спрашивал, например, корреспондент.

— Семья у нас дружная, — вторила ему Мария, а вспоминала свекровь, с которой заодно они бывали, только когда напивался Семен.

В общем, разговор у них пошел туго, и Мария облегченно вздохнула, когда в дверях опять показался Скобцов.

— Ну, как дела? Идут дела? Закругляйтесь, будем сейчас для газеты фотографироваться.

...Фотограф долго расставлял их вдоль стены в три ряда, зачем-то сортировал, поворачивал, и Мария покорно делала то, что ей говорили. Ни радости, ни волнения она уже не чувствовала. Устала, видно, как бывает это в длинных застольях. И когда по пути к автобусу все заходили в магазины, она оставалась с Ксенией у дверей, тихо вдыхала морозный воздух.

В автобусе они, вяло переговариваясь, расселись по своим местам, и заждавшийся Григорий тронул.

— Я, наверное, на вечернюю дойку не пойду, — сказала Настя. — Таньку пошлю, вы уж там гляньте.

Остальным посылать за себя было некого.

— И дорогой-то не отдохнешь, — вздохнула Ксения.

И хотя до вечера было далеко, Марии показалось, что уже целый день прожит. Наработалась.

Еще только сворачивая к дому, Мария увидела в запотевшем окне беленький овал Мишкиного лица, а когда перешагнула порог, внучонок с разбега ткнулся ей в колени.

— Баб, папка «Киивец» наисовал, у-у! А мама в угол ставила! Убива-ая!

Бабкой Мария сделалась в сорок четыре года и до сих пор не могла к этому привыкнуть.

— Че, че ты, сынок, говоришь? — с улыбкой присела она. — Кто убивал? Я им! Не дадим вот вам, скажи, гостинцев, будете знать!

Услыхав про гостинцы, Мишка притих и сунул в рот палец. Из горницы вышли Верка и Саша. Взяв внука за руку, Мария подошла к столу и первым выложила хрустящий пакет.

— Кофту подарили, что ль? — спросила Верка.

— Ага... Ох, че там было! Вы гляньте.

Мария вытащила красную ленту и растянула ее на руках.

— Саш, чего ж мне с ней делать теперь?

— Беречь, — улыбнулся зять.

Свекровь сидела около окна и, пригнув голову, чинила Семеновы носки.

— Ябака! — обрадовался Мишка.

— Яблоки, сынок, а вот колбаска еще. Ну-ка мы ее...

Распотрошив сумку, Мария взглянула на часы и зашла в горницу. Верка уже вертелась в новой кофте перед зеркалом, Мишка, прислонившись к голландке, грел яблоко, а Саша читал грамоты.

— Дай-кось хоть я надену разок, — шутливо сказала Мария.

Но Верка еще хотела услышать, что скажет Саша, и повернулась к нему спиной. Покосившись на зятя, Мария заметила, что смотрит он не на жену, а на нее. С интересом смотрит и, кажется, даже с уважением. Мария словно легче вздохнула от этого взгляда.

— Снимай, снимай, нечего! — весело напустилась она на Верку.

— Баб, баб, — заговорил попробовавший уже яблоко Мишка, — а деда пиходил пя-яный, пя-яный. Глянь!

Нахмурив брови, внук, пошатываясь, косолапо прошел по избе и, помотав головой, свалился на половичок у кровати. Веселье у Марии как отрезало.

— Правда что ль, Верк? — тревожно спросила она.

— Да-а, как свинья приходил, — отмахнулась дочь. — Деньги все просил.

— От ведь какой, — тихо, чтобы не слышала свекровь, сказала Мария. — Как куда чуть — так обязательно налопается... Приставал, говоришь?

— Да ну, мамк!.. Ты лучше скажи, дашь кофту поносить?

— Вер, перестань, — отозвался Саша.

— Переста-ань! Когда ты только будешь жену одевать.

Мария вышла в теплушку.

— Че ж он, мамаш, скотину-то в обед убирал?

— А хто ж, апричь него будет, — пробурчала свекровь. — Ты там на ферме поглядывай, как бы не замерз где.

— Да зачем он туда...

Однако самой уж пора было собираться. На душе теперь сделалось тревожно и пусто, и словно не было никакого праздника -и дальней поездки.

— Мамк, Саша баню истопил, ты поскорей, — сказала Верка.

— Ох, Верк, да какая тут баня. Еще не знаю, какой явится. Ты уж тут как-нибудь не встревай, ну его...

Вечерняя дойка на этот раз, как назло, не задалась, и Мария вся изорвалась душой, строя в голове догадки и готовясь к самому худшему: ну, как вздумает Семен воевать.

До начала она успела расспросить скотников, и те сказали, что приходил он после обеда, возился все чего-то в запарнике, а потом опять ушел. Это Марию успокоило, и веселые расспросы доярок не отвлекали ее, а ехидные не задевали. Так хотелось, чтоб хоть этот день кончился нормально, и на тебе.

А потом чего-то не ладилось с аппаратом, и почти половину группы пришлось додаивать вручную.

Возвращалась Мария затемно. Хотела по пути заглянуть в баню, посмотреть, тепло ли еще, но не терпелось узнать, что дома творится. Господи, сколько Семен покуролесил за жизнь! Ведь и от желудка каждый день мучается, соду пачками глотает, а вот никак до ума не доходит человеку.

Еще не открыв двери, Мария услышала громкий Семенов голос и немного успокоилась: вроде не шибко пьяный. Глубоко вздохнув, она вошла в избу.

Семен сидел в майке за столом и уж в который раз рассказывал матери, как две недели отдыхал с Акимчиком под Москвой: давали как-то Марии и Кате Акимовой по путевке, но куда ж они сами-то.

— Москва — што ты! — говорил, шмыгая носом, Семен. — Только успевай оглядывайся. Того гляди придавит где-нибудь к черту. Хоть в метре возьми. Метров сто, либо, под землей! А наро-оду!..

— Че ж, Сем, и негра видал? Какой же он?

— Видал, а как же. Здоровый, ну, вот, наверно, с печку. Точно, будет!

— Черный?

— Што ты! Аж блестит... Ну... ну, как чугун вон твой. А ладони белые!

Верка с Сашей сидели в горнице, и когда, войдя к ним, Мария притворила дверь, согнулись от смеха.

— Да вы че? — слабо улыбнулась Мария.

— Ох, да ты бы, мамк, послушала...

— В баню он ходил?

— Да ходил. Брюки все искал. Ладно тебя не было, мы думали, уж и нам попадет... Бабка нашла какие-то.

Мишка, покрытый, как девченушка, платком, сидел на полу и, бормоча, возился с игрушками. Мария присела около него, поправила платок.

— Не ужинали? А то я ведь там только конфетку съела... Или уж в баню сперва сходить.

— Бабка опять похлебку варила, а мы картошку жарили. Будешь?

— Эх, Верк, вставать-то неохота.

Но разговор в теплушке уже угасал, и Мария, присев к столу, стала наскоро доедать картошку, прихлебывая из кружки остывший чай. Молодые притихли, а потом Верка вдруг спросила:

— Как же ты, мамк, тут двадцать три года прожила?

У Марии хлеб застрял в горле, когда поняла она, о чем заговорила дочь. На минуту она словно окаменела за столом, а потом, придушив подступившие слезы, жалко и виновато улыбнулась.

— Да чего... Лишь бы, — но договорить не успела.

Кухонная дверь открылась, и в прогал заглянул Семен.

— Ага! — ухмыльнулся он, появляясь в горнице. — Пришел, значит, оператор машинного доения, — при этом он покосился на потупившегося зятя. — Та-ак. А че ж не похвалишься, за каким... этим самым в район ездила?

Семен, видно, настроен был благодушно, и Мария услужливо засуетилась, полезла в шифоньер и достала все свои награды, еще что-то говорила при этом, но вряд ли сама себя слышала.

— О-о! Ты гляди, лента-то какая широкая! Да двойная!... Верк, ты нынче полы мыла?

— Ладно уж, перестань, — отмахнулась дочь.

— Ну, ниче, все равно сгодится... Спрячь только подальше. А это, поди, все Герои Социалистического Труда сняты! Ну-ка, Мишк, найди мне тут бабку Манькю.

— Во-от, — ткнул пальчиком в фотографию внук.

— Ты смотри! Правильно...

Из дверей лениво выглядывала свекровь, и Мария, стесняясь зятя и дочери, сбивчиво рассказывала про совещание.

— Че ж, и ты речь толкала? — съехидничал Семен.

— А как же! Или ты думаешь, не сумею, — засмеялась Мария.

— Ну да, вы ведь все мастера людям ума давать! Но в общем-то можно было успокоиться.

— Теперь вот глядите, в газетке про меня напечатают, — глядя на молодых, сказала Мария.

— Интервью, значит, давала, — ухмыльнулся Семен. — Кто-нибудь возьмет эту газетку и в уборную сходит.

— Что ж! — смехом ответила Мария и, выждав минуту, сказала: — Ну, ладно, Сем, я либо в баню счас сбегаю. Ты-то парился?

— Нет, тебя дожидался!

Вот и в баню можно было идти.

Смутная тревога сменилась в душе какой-то пустотой, и, наскоро собрав сверток чистого белья, она заторопилась в баню.

 

Устроив фонарь в углу, Мария огляделась, проложила к низу двери старый мешок и стала быстро разбираться. В бане было еще тепло, и только ногам стало зябко на выстывшем мокром полу. Зачерпнув ковшом в большом котле, Мария полила под ноги и плеснула остаток на каменку. В самой ее середке мокро зашипело, и она принялась за мытье. Думать о чем-то в бане она не любила.

Оставив Веркину шампунь, Мария навела в тазике сыворотку и вымыла голову. А перед тем, как натираться, еще плеснула ковш в угол каменки и села, свесив ноги, на полок. Каменка долго шипела, и воздух в бане стал тяжелым и влажно-горячим.

«Эт не баня», — подумала Мария.

Погревшись, она опустилась на пол и стала натираться волосяной мочалкой. Белое сильное тело свое она видела сейчас молодым, и от этого красные, корявые до локтей руки со вздувшимися венами казались ей чужими, старушечьими. Ими можно целый день возиться в воде и они не сморщатся от этого, как у молодой, и даже не размякнут. И, как ни крути, а руки свои Мария знала лучше.

Глядя на себя, она вспомнила, что собиралась когда-то много рожать, а теперь вот уже в постоянной работе незаметно переболела свой бабий век и так же незаметно поворотила к старости...

Баня остывала, и, обкупнувшись, Мария вышла из нее нисколько не отдохнувшая. От тяжелого воздуха и еще, может быть, из-за длинного дня разболелась до ломоты в скулах голова, тяжестью набрякли веки.

— С легким паром! — сказал ей во дворе зять, и Мария слабо улыбнулась ему в потемках.

Семен опять сидел за столом и, опустив голову, сонно молчал.

— Счас, Сем, немного обсохну и буду стелиться, — сказала Мария, проходя было в свою спальню.

— Нет, погоди, — обронил Семен. — Ты вот не. Там жара... На полу в теплушке стели.

Мария едва только успела перевести дух, раздевшись, но еще больше, чем отдыха, она желала сейчас, чтобы Семен поскорее угомонился. Растворив дверь, она перетащила из спальни перину и одеяло, бросила подушку.

— А ты? — спросил Семен.

Мария принесла и вторую.

— Ложись, Сем, я хоть обсохну маленько.

Со своей кровати свекровь чутко прислушивалась к ним, и, зная это, Мария тяжелела сердцем.

«Дайте хоть минутку роздыху», — мелькнуло в голове.

В спальне у молодых Верка тихо рассказывала Мишке сказку про девочку Машу, и, расчесываясь около голландки, Мария понемногу отходила. Переодевшись в спальне в сухую сорочку, она пошла к Семену. Нащупала край перины, подушку и, вздохнув, легла. Семен уже спал.

«Слава богу», — подумала, успокаивая себя, Мария.

Но ее тяжелые веки почему-то не смыкались.

Из близкой памяти пестрыми кусками выплывал прожитый день, и она с неясным пока вниманием всматривалась в него. Пережитые волнения и радости не оживали, но как-то влекли к себе, и Мария забыла про сон. Вспомнила, как, закончив свою речь, Семенов подходил к какой-то доярке, но подумала сейчас именно о ней, свободно улыбающейся секретарю райкома, спокойно сидящей на своем месте. Ведь не бог знает какая персона, а гляди-ка! Теперь она тоже лежит, наверное, рядом с мужем, может, спит, а может, тоже думает о чем-нибудь по-бабьи.

И Мария вдруг остро позавидовала той доярке. Наверняка все по-иному у нее в жизни, наверняка лучше. Какая она, эта жизнь, Мария себе представить не могла, а подумала теперь о Ксении. О Ксении, которую знали все, но редко вспоминали из-за ее незаметности. Пятьдесят лет прожила она, сыновей в институтах выучила и всегда, сколько знает ее Мария, походила больше на учительницу, чем на доярку. И муж у нее был, редко кто видал его пьяным, чумазым...

Неожиданная зависть ярче высвечивала еще другие чужие жизни, а собственная погружалась от этого в какую-то беспросветную темень.

А назавтра еще предстояло пережить воскресенье, день, который Мария особенно не любила. Тошно было вспоминать, как матерился и привередничал по утрам Семен, прежде чем взяться за работу по дому, как старался опять все свалить на нее. Так-то и пусть бы, привыкшая, только бы не мучиться чужим стыдом, самым неловким и постыдным, Мария злилась тогда на себя, а это, как щепка в глазу, мешало ей делать самую привычную работу.

С некоторых пор помощником ей сделался зять, но тот и по воскресеньям ненадолго вылезал из своей школы. Мария радовалась, что хоть Верка, бог даст, проживет по-человечески.

И хотя день для нее заканчивался в общем-то благополучно, она ясно ощутила, как ложится ей на душу какая-то неподъемная тяжесть. И благополучие прожитого дня не казалось ей больше благополучием.

Стараясь сбить непрошеные мысли, отвлечься, она подумала о пропавшем сне и прислушалась к тихо верещавшему на стене динамику, чтобы узнать, сколько времени.

пел мужской голос, и Мария сообразила, что идет уже, наверное, двенадцатый час. Она повернулась на своем краешке перины на другой бок, притихла, но назойливые мысли опять вернулись к ней, усиливая смуту в душе и сомнения. Мария чувствовала, что в чем-то ей непременно надо было разобраться, разобраться самой, коль о своей жизни задумалась, но она не умела этого делать. Вроде не хватало какой-то малости, но и сил не было. Может быть, завтра этих сомнений уже не будет, может, просто забудутся они во сне, в привычных заботах, но как сейчас нехорошо от них, господи...

Мария потянула повыше одеяло, и Семен рядом тяжело, с хмельным стоном повернулся на спину. Сейчас рот его приоткроется, и он захрапит с обычным своим хлюпаньем в горле, а она будет лежать рядом, с силой сжимать веки и не сметь потревожить его.

А к четырем часам уж надо бежать на ферму.