Онлайн чтение книги Любовь глупца Naomi
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В то время как я страдал от одиночества и несчастной любви, произошло еще одно горестное событие. Моя мать внезапно скончалась от апоплексического удара.

Телеграмма с известием о тяжелой болезни матери пришла на третий день после моего свидания с Хамадой. Получив ее на службе, я тут же помчался на вокзал в Уэно и уже вечером был на родине, но застал мать уже без сознания; так и не узнав меня, она скончалась через несколько часов после моего приезда.

Мой отец умер, когда я был еще ребенком, мать одна воспитывала меня, и теперь я впервые узнал, какое это великое горе — терять родителей, тем большее, что наши отношения с матерью были гораздо сердечнее, чем бывает обычно. Сколько ни вспоминал, я не мог припомнить ни одного случая, чтобы я спорил с матерью или чтобы она бранила меня. Конечно, я очень уважал ее, но существовали и другие причины моей привязанности к матери: она всегда умела понять меня и была воплощенной любовью и добротой. Обычно, когда сын подрастает, он уезжает из провинции в столицу. Родители беспокоятся, боятся, как бы он не сбился с пути, и часто на этой почве между родителями и детьми возникает отчужденность, но когда я уехал в Токио, моя мать всегда доверяла мне, понимала все мои настроения и заботилась обо мне. Наверное, ей было и тяжело, и тоскливо отпустить в Токио единственного сына и остаться только с двумя младшими дочерьми, но мать никогда не жаловалась и сама настояла на моем отъезде. Поэтому, находясь вдали от нее, я еще сильнее чувствовал всю силу ее любви. Не могу забыть, что она всегда, в особенности после моей женитьбы на Наоми, исполняла все мои прихоти и горячо любила меня.

И вот теперь, когда мать умерла так внезапно и я стоял у ее гроба, мне казалось, словно я нахожусь в каком-то сне. Между тем человеком, кто еще вчера сходил с ума по Наоми, и тем, кто, держа в руке зажженное ритуальное курение, стоял на коленях перед покойницей, не было ничего общего. «Кто же из них настоящий «я», вчерашний или сегодняшний?» — скорбя и обливаясь горькими слезами, спрашивал я себя, и неизвестно откуда мне слышался голос: «Смерть матери не случайна. Мать предостерегает тебя. Следуй же ее наставлениям!» Я понял, что совершил непростительную ошибку, и снова залился слезами раскаяния. Стыдясь своих слез, я вышел из дому. Взобравшись на холм, я продолжал рыдать, глядя на расстилавшиеся передо мной рощи, дорогу, поля, овеянные воспоминаниями детства.

Это тяжелое, большое горе как бы очистило меня и смыло грязь, налипшую на мое тело и душу. Не будь его, я, может быть, все еще страдал бы от несчастной любви, не в силах забыть ту развратную женщину. Я понял, что смерть моей матери исполнена глубокого смысла. По крайней мере, отныне я обязан жить так, чтобы ее смерть не оказалась бессмысленной. Я думал о том, что жизнь в городе мне уже опротивела. Карьера, успех?… Но уехать в Токио и вести там легкомысленную, пустую жизнь — еще не означает преуспеть в жизни. В конце концов ведь я все-таки «провинциал», провинция мне больше подходит. Вернувшись туда, я буду ближе к родной земле. Буду ухаживать за могилой матери, дружить с соседями и стану крестьянином, как мои предки. Меня обуяло это желание, но дядя, сестры и все родственники в один голос твердили:

— Ты решаешь слишком поспешно. Понятно, что сейчас ты пал духом, но нельзя же мужчине из-за смерти матери губить свое будущее! Теряя родителей, все сначала отчаиваются, но время проходит, и горе постепенно слабеет. Вот и ты, если уж решишь вернуться в деревню — что ж, возвращайся, но сперва обдумай все хорошенько. Во-первых, так внезапно уйти со службы — нечестно по отношению к компании! — «По правде говоря, дело не только в этом. Меня бросила жена…» — готово было сорваться у меня с языка, но я постеснялся рассказать об этом при всех и так ничего и не сказал. На вопрос, почему не приехала Наоми, я ответил, что она больна.

Через семь дней после первых поминок[20] «Через семь дней после первых поминок…» — Согласно буддийской религии, траур по умершему соблюдается в течение сорока девяти дней. Каждые семь дней устраивают поминки, па которые собираются родственники и близкие друзья. я поручил дяде управление хозяйством и, следуя совету всех родственников, уехал в Токио.

Я ходил на службу, но ничто меня не интересовало. Теперь на службе относились ко мне уже не так хорошо, как раньше. Я уже упомянул, что был всегда исполнителен, но из-за Наоми я очень себя скомпрометировал. И начальство, и сослуживцы перестали относиться ко мне с доверием, некоторые даже иронически замечали, что смерть матери станет для меня благовидным предлогом, чтобы опять манкировать службой. Ходить в контору становилось все тягостнее. Приехав на один вечер в деревню, на вторые поминки, я вскользь сказал дяде, что, наверно, все же оставлю службу. На следующий день я опять поплелся в контору. Днем, на службе было еще так-сяк, но по вечерам и с наступлением ночи я буквально не знал, куда себя девать. Я никак не мог решить, уехать ли мне на родину или остаться в Токио, поэтому все еще не перебрался в пансион и ночевал один в пустом доме в Омори.

После работы, опасаясь встретиться с Наоми, я избегал оживленных улиц и возвращался в Омори трамваем Токио — Йокохама. Кое-как поужинав в ближайшем ресторанчике, я не знал, на что убить время. От нечего делать я поднимался в спальню и ложился в постель, но сразу заснуть не удавалось. Проходил час за часом, а я все еще лежал с открытыми глазами. Спал я во втором этаже, в той самой комнате под крышей. Там и сейчас лежали ее вещи, за пять лет комната вся пропиталась запахом легкомыслия, разврата и беспорядка. Это был аромат ее тела Неряшливая Наоми не стирала своих грязных вещей, а просто, скомкав, бросала их, и в плохо проветриваемой комнате стоял этот специфический запах. Это было мучительно, и я перешел потом на диван в ателье, но и там я тоже засыпал с трудом.

Прошло три недели со дня смерти матери. С наступлением декабря я твердо решил в начале нового года уйти со службы. Правда, я ни с кем не советовался и все решил в одиночку, поэтому дома, в провинции, об этом еще не знали. Таким образом, оставалось потерпеть еще всего месяц, и я несколько успокоился, начал в свободное время читать или гулять, но, конечно, даже близко не подходил к «опасным» местам. Однажды вечером я дошел от скуки до Синагавы, и, чтобы убить время, мне захотелось пойти в кино. Шла как раз комедия с участием Гарольда Ллойда.[21] Гарольд Ллойд — популярный американский комедийный актер немого кино. Появившиеся на экране молодые американские актрисы вызывали бесчисленное множество воспоминаний, и я решил никогда больше не смотреть европейские кинофильмы.

Как-то раз, в середине декабря, воскресным утром, когда я спал во втором этаже (в ателье было холодно, и я опять перебрался наверх), внизу послышался шорох, как будто там кто-то ходил. «Странно, — подумал я, — ведь входная дверь заперта…», — как вдруг услыхал звук хорошо знакомых шагов. Шаги приближались. У меня замерло сердце, и в ту же минуту раздался звонкий голосок:

— Здравствуйте! — Перед самым моим носом вдруг отворилась дверь, и вошла Наоми. — Здравствуйте, — Повторила она и спокойно, как ни в чем не бывало, поглядела на меня.

— Зачем ты пришла? — не поднимаясь с постели, холодно спросил я. Я был поражен ее наглым появлением.

— Я? Я пришла за вещами!

— Можешь взять их. Как ты вошла?

— Через дверь! У меня был ключ.

— Оставь его.

— Хорошо, оставлю.

Я повернулся к ней спиной и замолчал. Она долго возилась у самого моего изголовья, увязывая вещи в узел. Мне послышалось, что она снимает оби, и я увидел, что она переодевается в другое кимоно, отойдя в угол комнаты, но так, чтобы оставаться в поле моего зрения. Когда она вошла, я сразу обратил внимание на ее кимоно. Оно было из незнакомого мне дешевого шелка. Оттого ли, что она носила его каждый день, — но оно было измятым, оттопыривалось на коленях, с засаленным воротником… Размотав пояс, она скинула грязное кимоно и осталась в одном нижнем, тоже грязном. Затем вынула креповое кимоно, легким движением накинула его себе на плечи и, вихляя всем телом, сбросила нижнее так, что оно упало на циновку, как сброшенная кожа. Сверху она надела одно из своих любимых шелковых кимоно и туго затянула нижний пояс в красную и белую клетку. Я подумал, что сейчас наступит черед повязывать оби, но она, повернувшись ко мне, стала менять носки…

Сильнее всего меня всегда волновали ее обнаженные ноги. Я старался не смотреть в ту сторону, но глаза невольно тянулись к ней. Она, разумеется, заметила это и нарочно стала болтать ногами, как рыба плавниками, время от времени поглядывая, обращаю ли я на нее внимание.

Покончив с носками, она быстро подобрала сброшенную одежду и, сказав «до свидания», пошла к выходу, держа в руках узел.

— Ты уходишь? А ключ?

— Ах, да, да, — ответила она и вынула ключ из сумочки. — Я его оставляю, но я не могу сразу унести все вещи. Придется зайти еще раз!

— Можешь не приходить. Я сам отправлю вещи в Асакусу.

— По некоторым обстоятельствам мне неудобно, чтобы вы отсылали вещи в Асакусу.

— Тогда скажи, куда отослать.

— Сейчас у меня нет определенного адреса…

— Если в течение этого месяца ты не заберешь все веща, я все равно отошлю их в Асакусу. Они не могут оставаться здесь до бесконечности.

— Ладно, тогда я скоро приду за ними.

— Предупреждаю тебя: в следующий раз пришли кого-нибудь с рикшей, чтобы увезли все разом.

— Хорошо, так я и сделаю! — И она вышла.

Я думал, что на этом все кончится, но через несколько дней, часов в девять вечера, когда я читал в ателье вечернюю газету, снова послышался шорох, и кто-то вставил ключ в замочную скважину.