Онлайн чтение книги Наши знакомые
16. Учиться стану!

Через несколько дней Скворцов уходил в дальнее плавание. Вечером, накануне отъезда, он позвонил к Антонине. Она сама ему отворила. На лестнице было темно — она не сразу узнала его, а узнав, густо покраснела. Он спросил, можно ли войти. Она кивнула головой и захлопнула за ним дверь.

В кухне хорошо и печально пахло увядшими цветами. На столе лежала раскрытая книга. Скворцов посмотрел название, повесил на гвоздь фуражку и, приглаживая ладонью рыжие, гладкие волосы, сел у окна.

Антонина стояла возле плиты.

— Все без работы? — спросил он, чтобы начать разговор. — Или уже устроилась?

— Нет, я без работы.

— Так.

Он помолчал, покурил. Молчала и Антонина.

— А я в плавание ухожу, — наконец сказал Скворцов.

— Куда?

— В Гулль.

— Это где же? — морща лоб, спросила Антонина.

— Великобритания. В Мальм зайдем по пути, в Эдинбург, а потом уже в Гулль.

— Значит, целое путешествие?

— Ну, какое это путешествие, — махнул рукой Скворцов, — это пустяк, игра… Может, вам что-нибудь привезти нужно?

— Нет, спасибо, — почему-то озабоченно сказала Антонина, — мне ничего не нужно…

— Вы не стесняйтесь, скажите…

— Нет, спасибо, ничего.

— А может, вам денег надо?

— Нет, нет, не надо.

— Обижаешься?

Она опустила голову и отвернулась, Скворцов швырнул окурок в окно, подошел к Антонине и властно повернул ее к себе. Она стояла, все так же опустив голову, он видел ее тонкий пробор и тяжелый узел волос на шее.

— Ну?

Она молчала. Тогда он взял ее за подбородок и почти грубо поднял ее голову.

— Погляди на меня.

Она посмотрела и опять отвернулась.

— Слушай, — властно и негромко, все еще держа ее за плечи, сказал Скворцов. — слушай, Тоня, не обижайся на меня. Мало ли чего. Понятно? Я тебе объяснил про нашего брата моряка. Такая уж у нас жизнь. Бывает и еще хуже. А насчет того, что я тогда подрался, действительно нехорошо получилось. Характер вспыльчивый — ничего, брат, не поделаешь. Извини. Я ведь не со зла. Натура у меня такая, потом стыдно, да толку мало от стыда, верно?

— Врете вы все! — грубо сказала она.

— Я — вру? Да я…

— Не орите, — попросила она.

Он растерялся: девчонка, а как разговаривает. Хоть бы заревела, что ли, и то лучше. Но она не плакала. Она смотрела на него со странным выражением высокомерного презрения. «Словно в кино изображает!» — раздраженно подумал он.

— Ты брось! Ты меня, Тося, не доводи. Я человек тоже достаточно принципиальный…

— Дело ваше.

— Значит, не пойдешь за меня замуж?

— Нет, не пойду.

Ему захотелось ее ударить, но он сдержался, подумав: «Еще успею, хватит времени!» И сказал фразу, не раз уже говоренную женщинам:

— Я по тебе с ума схожу, я голову по тебе потерял…

Она молчала.

— Слушай, Котя!

— Меня Антониной зовут, — ровным голосом произнесла она.

— Так не пойдешь?

— Сказала — нет.

— Почему же это?

— А потому, что не хочу.

Он прошелся по кухне, сиял с гвоздя фуражку, подул на модный лаковый козырек и, остановившись против Антонины, усмехнулся:

— Баба из дворницкой наговорила?

— Сама не пойду.

— Чем же я плох?

— А тем, что не хорош.

— Гляди, просмеешься!

— Вы не грозитесь! — с неприязненным смешком сказала Антонина. — Я никого не боюсь, а таких…

— Что таких?

— Таких… — Она справилась с дрожью и внятно договорила: — Таких врунов и… безобразников…

— Чем же я безобразник?

— Тем, что с Татьяной вы безобразник. Так никто не имеет права поступить. Теперь у нее будет ребенок. А вы…

— Я за ее ребят не отвечаю, — перебил Скворцов, — у нее муж есть…

— Она из-за вас! — крикнула Антонина и замолчала.

— Что из-за меня?

— Не хочу я с вами говорить.

Когда Скворцов ушел, она затворила окно, спустила штору, разделась и легла в постель. Все-таки ей было жалко его, ведь не так уж плохо гуляли они тогда по Зоологическому саду. И про штормы он рассказывал, и про морской ветер, и про разные порты. Теперь он никогда больше не придет.

До поздней ночи она не спала — раздумывала: нет, все равно она добьется какой-то другой жизни. Пусть хуже, но не так, как нынче. Ведь до чего дошло — даже Скворцова пожалела…

А через день после его отъезда внезапно уехала Татьяна. Ее никто не провожал, кроме Антонины. Вдвоем они ехали по городу в ободранной извозчичьей пролетке. Сидеть было неудобно — мешали большая корзина и мешок, обвязанный веревками. У Антонины затекли ноги. Извозчик равнодушно покрикивал на прохожих, часто останавливался, соскакивал с козел и что-то чинил в своей пролетке, заколачивая каблуком и ругая «спайку».

— Делают спайку, — говорил он, обращаясь к Татьяне, — а их не просят. Разве ж я просил? А той спайке грош цена. Н-но, великомученица!

В маленьком кооперативчике на Загородном Татьяна купила на дорогу колбасы, булку и сдобную ватрушку. Усевшись на извозчика и сунув еду в кошелку, она легко дотронулась до руки Антонины и, встретив ее взгляд, тихо заговорила:

— Сейчас покупала и думала — жалко мне мужика своего или не жалко? Вот ведь чудеса: не жалко, совсем не жалко. И себя не жалко. Ты это пойми, Тоня, — ничуть себя не жалко, ну ни чуточки. Едем мы с тобой — и ничего. А думала — умру, а ехать, выходит, легче. Пошла на лестницу, где Скворцов живет, поглядела — думала, плакать буду, и не заплакала. Ни слезинки. Что ж… А мужик мой плачет, борода вся намокла. Стыдно, вишь, ему — разводиться. Черт паршивый!

Татьяна засмеялась, откусила яблоко и, поправив ногой мешок, вдруг добавила:

— На сене буду спать. Ты на сене небось никогда не спала?

— Не спала.

— Хорошо на сене. И чего в самом деле? На завод наймусь, на сахарный. У нас там неподалеку сахарный завод. И выучиваться начну.

— Как выучиваться? — не поняла Антонина.

— Ну, одним словом, учиться. Там курсы есть. Я, дура, замуж пошла, а другие учились. Из нашего села много девок на сахарном учились и, говорят, в люди вышли. Приезжал один парень — Горохов ему фамилия — рассказывал: Трощенко Екатерина до техника дошла, вот как. Трощенко Елизавета приемщиком работает. Тимохина Верка кончает на машиниста. И я на машиниста буду. Ей-богу! Что, не веришь?

— Верю.

— А мне сдается, не веришь, — напряженно глядя в глаза Антонине, говорила Татьяна, — думаешь, всю жизнь по музыканту сохнуть буду. А вот и не буду! Поняла? Ни за что не буду. Хватит. Надоело мне. Так ты ему и скажи — мол, велела поклон передать. Скажешь?

— Скажу.

— То-то. И велела, скажи, передать, что таких чертей, куда ни плюнь, полным-полно. Нужны они ей, черти, как болячки. Запомнишь?

— Запомню.

— Ну вот. И сама за него замуж не ходи, слышишь, Тоня? Послушай меня. Пусть пропадает. Может, думаешь, я из ревности так говорю? Не из ревности, Тоня. Если хочешь, выходи — мне что. Я тебе даже рассказать могу все заранее. Слышь? Каков он есть, музыкант. Рассказать?

— Не надо.

— То-то «не надо». Он веселый. Ты уж небось сама заметила. А? Выходи! Деток нарожаешь. Помнишь, ты мне тогда ночью говорила: «Как замуж выйду, так и рожу». Вот выходи, да и рожай, И меня помни. Ладно?

На вокзале они еще долго сидели в зале ожидания, пили лимонад и грызли яблоки. Татьяна много говорила, подталкивала Антонину локтем и подолгу неестественно смеялась. Видно было, что уезжать ей очень тяжело, что она с удовольствием бы поплакала, да стыдно, и, главное, все время вела такой разговор, что плакать сейчас просто невозможно.

Последние минуты перед отходом поезда они стояли на перроне молча.

Говорить было уже не о чем, и, как всегда бывает в таких случаях, обе поглядывали на вокзальные часы — скорей бы третий звонок.

— Ну вот, — сказала Антонина.

— Что ж, иди, пожалуй…

— Да, пожалуй, пойду, — согласилась Антонина.

Уходя, она оглянулась: Татьяна смотрела на нее в упор и обеими руками затягивала узел платка на шее.