Онлайн чтение книги Наши знакомые
20. Можно же жить!

Иногда вечером к ней заходил дворник. Она не знала, зачем он это делает, и терялась каждый раз, когда слышала его продолжительный, точно сердитый звонок.

— Доброго вечера, — говорил он и садился на табурет у двери. — Как поживаешь?

— Ничего.

Он сидел, положив ладони на острые колени, и подолгу молчал. Хоть бы он был пьян. Но он был трезв, с расчесанной бородой, в ботинках, аккуратно начищенных ваксой, в сатиновой косоворотке с высоким, застегнутым на белые пуговки воротом. Порою он вздыхал или, когда молчать становилось невмоготу, покашливал басом в кулак. Уходя, он спрашивал:

— Писем от Татьяны не имеешь?

— Нет.

— Ну, до свиданьица. Если дров, скажи, я принесу из подвала. Пока.

И уходил.

Однажды, измученная тяжелым днем, молчанием дворника, арией Риголетто, которую за дверью пел Пюльканем, она не выдержала и ушла из дому куда-нибудь — лишь бы только уйти.

Был мягкий снежный вечер.

У парадной она постояла, подумала, поглядела на фонарь, на голубые хлопья снега, на дремлющего извозчика и решила, что пойдет в клуб.

В клубе она разделась, обдернула платье, намотала веревочку от номера на палец и, чуть скользя подошвами туфель по кафельному полу, пошла к лестнице.

У нее спросили билет.

Она покраснела и солгала, что билет у нее есть, но забыт дома. Ее пропустили, велев в следующий раз не забывать. Она обещала.

В большом полутемном зале шла репетиция.

Какой-то человек, должно быть настоящий артист, прикрыв глаза ладонью и не двигаясь с места, что-то тихо и быстро бормотал — вероятно, роль. Кончив бормотать, он щелкнул пальцами, подождал, топнул ногой, опять закрыл глаза ладонью и вновь принялся бормотать, но уже с выражением угрозы в голосе. Потом он опять щелкнул пальцами. На этот раз все, кто только был на сцене, после щелчка страшно засуетились, забегали и стали делать вид, будто они сейчас начнут бить артиста: замахали руками, зарычали, затопали и пошли на него, чуть пригибаясь к полу. Артист долго, с усмешкой смотрел на них, потом щелкнул пальцами, соскочил со сцены в зал и сел в первом ряду. Все замолчали и столпились на авансцене.

— Скажите, пожалуйста, — спросил артист, — где, собственно, крик?

Все молчали.

— Где крик? — спросил артист. — Где острый, душераздирающий крик? Где он? Я же просил: дайте мне крик. Ну?

Он еще долго спрашивал, где крик, потом опять взобрался на сцену, закрыл ладонью глаза и вновь принялся бормотать. Антонине очень хотелось знать, что именно он бормочет, она поднялась и пошла по проходу к сцене, но артист вдруг отнял ладонь от глаз и, ткнув в Антонину пальцем, злобно заорал:

— Вы! Чего вы здесь ходите? Черт вас… Где староста? Почему мне не дают сосредоточиться? Что это за безобразие! Зажгите же свет в зале!

В зале зажгли свет.

Антонина стояла в проходе испуганная, с прижатыми к груди руками, и не знала, что делать — бежать или извиняться.

— Вам что здесь надо? — опять закричал артист. — Вы откуда?

— Я? — спросила Антонина.

— Вы, вы…

— Я просто…

— Вы просто, — с особым погромыхиванием и перекатом в голосе заорал артист, — вы просто, а мы на нервах… Староста, уберите ее отсюда…

Староста, разбежавшись, прыгнул со сцены, но в эту секунду кто-то сзади подошел к Антонине и над самым ее ухом грубо сказал:

— А ну, Рябушенко, на место.

Староста остановился, сделал по-военному кругом и, опять разбежавшись, легко вспрыгнул на сцену. Антонина обернулась. Возле нее стоял невысокий человек с бритой головой, в железных очках, в черном костюме.

— Прекратите-ка вашу репетицию, товарищ руководитель, — громко и внятно сказал он, — надо сейчас собрание провести.

Народ на сцене загалдел и стал прыгать вниз в зал. Что-то выстрелило.

— Кто лампочки давит? — крикнул староста. — Заплатишь…

Антонина воспользовалась суматохой и пошла к дверям, но ее окликнули:

— Товарищ!

Думая, что зовут не ее, она вышла за дверь, но человек в железных очках нагнал ее и, схватив за руку, повлек в зал.

Он посадил Антонину рядом с собой и, пока все занимали места, спросил, откуда она.

— Как откуда?

— Где работаешь?

— В парикмахерской.

— Кем?

Ей было стыдно сказать, что она уборщица.

— Я ученицей работаю.

— Ярофеич, — закричал староста, — давай начинай, мои все здесь.

На Антонину поглядывали, ей было неловко и очень хотелось уйти. Актер курил папиросу из мундштука и вздыхал. Иногда он улыбался с усталым и терпеливым выражением.

Все сидели на стульях в первых рядах маленького зрительного зала. Ярофеич поднялся и встал у сцены. Как только он начал говорить, Рябушенко старательно зашикал и закричал: «Тише!»

— Возьму на карандаш — заплатишь, — посулил он кому-то и с угрозой показал карандаш.

— Это что за «заплатишь»? — сердито и брезгливо спросил Ярофеич. — Что это за лавочка у вас тут, товарищ руководитель?

— Поднимаем дисциплину системой штрафов, — сказал артист и снисходительно улыбнулся, — приучаемся к настоящему театру… У нас в театре…

— А мне нет никакого дела до того, что происходит у вас, в вашем частном театре, поняли? — крикнул Ярофеич. — Вы работаете в молодежном клубе, и разлагать его я вам не позволю, поняли?! — еще громче крикнул он.

Актер опять начал снисходительно и терпеливо улыбаться. Антонина видела сбоку его носатое, напудренное лицо, но как следует улыбнуться он не успел, так как Ярофеич вдруг закричал, что ему известен еще целый ряд махинаций, о которых будет еще соответствующий разговор.

— Па-азвольте, — с перекатом в голосе начал артист и встал.

— Не па-азволю, — передразнил Ярофеич, и так хорошо, что многие зафыркали. Выждав, пока затихнет смех, он начал говорить. Говорил он долго и, видимо, так, как думали все, потому что кружковцы очень часто смеялись, кричали «Правильно!» и иногда даже хлопали.

— Я каждый день приходил сюда и смотрел на вашу работу, — говорил Ярофеич. — Я несколько раз беседовал с вашим руководителем наедине. Ничего. Совершенно без толку. А сегодня новый человек заходит в зал — и его в три шеи. Это метод клубной работы? Это дело? Это разговор? Человек зашел, а его гнать? Нечего сказать — работа! Постановочка дела! Может, человек у нас работать будет. Товарищ, будете у нас работать? — неожиданно спросил Ярофеич у Антонины.

— Вы мне? — вздрогнув, смущенно спросила она.

— Вам.

— Не знаю, — растерянно сказала Антонина, — если можно, так я…

— Почему же нельзя?

— Мне бы хотелось, — вспыхнув, сказала она, — только вряд ли я смогу…

Собрание кончилось поздно. Решили пригласить другого руководителя и в корне изменить всю систему работы. Говорило очень много народу. Выступали и девушки; одна, очень высокая, худая, с торчащими ключицами, выругала пьесу, которую ставили нынче. Начался спор. Потом выступил парень и неуклюжими словами начал что-то объяснять. Долго не могли понять, в чем дело, а когда поняли, стали почему-то смеяться и аплодировать.

— Тебе, конечно, никаких лампочек не хватит, — сказал Ярофеич, и все опять засмеялись, — я, брат, помню, как ты седьмого ноября в корзину с лампочками влез.

Антонина тоже засмеялась.

Ярофеич посмотрел на нее, подмигнул и закрыл собрание. Потом, после собрания, кружковцы окружили его и начали спрашивать — каждый о своем. Антонина стояла сбоку, возле лесенки на сцену, и слушала. Кончив, он подошел к ней, подозвал старосту и сказал, чтобы староста ее взял в работу.

— Есть в работу, — сказал Рябушенко, — сейчас мы с ней анкетку сообразим. Давай-ка сядем.

Сели. Рябушенко вынул карандаш и стал записывать.

— Образование?

— В школе училась.

— Кончила?

— Нет.

— В кружках участвовала?

— Да.

— В каких?

— В драматическом участвовала, — говорила Антонина, — в политкружке, в кружке домашних знаний…

— Это что за домашние знания?

— Разное. Электрические пробки починить. Водопровод. Лампочку перегоревшую. Замок исправить.

— Ну ладно, — сказал Рябушенко, — это к делу не относится. Заходи послезавтра в шесть часов вечера. И давай не опаздывай.

— В шесть я не могу. Я только в десять могу.

— Работаешь?

— Да.

— Плохо твое дело, — сказал Рябушенко, — мы так не можем. У нас дисциплина.

— Я знаю.

— Ну ладно, приходи, видно будет. Член клуба или нет?

— Нет.

— Сделаем. Приходи.

— Спасибо.

Ночью ей не спалось. Она думала о клубе и о том, что больше не будет таких томительных и пустых вечеров, как были раньше. Конечно, она сможет играть в их драматическом кружке, как играла в школе, но это проще простого — выламываться на сцене, а вот работать для всех, да так, чтобы тебя не было видно, — вот этого ей очень хотелось. Чтобы не было видно, но чтобы без тебя не могли обойтись, совсем не могли, никогда, чтобы поднимать занавес, или расписывать декорации, или включать рубильник, софиты, прожектор, или шить…

Шить, конечно, шить костюмы, сарафаны, тоги, клеить из картона кольчуги, шлемы, намазывать деревянные сабли серебряной краской. Ах, если бы она умела это, если бы у нее были способности…

Вечером, едва освободившись, она побежала в библиотеку и набрала всяких книжек о кройке и шитье, толстый том под названием «История театрального костюма», комплект театрального журнала за год и комплект журнала «Синяя блуза». Почти всю ночь она перелистывала то одну книгу, то другую. И пришла в парикмахерскую почти счастливой. Ничего особенно премудрого не было в том, чтобы стать нужной этим людям в клубе…

Теперь каждый день после работы, когда Шапиро с толстым своим помощником отправлялись по домам, Антонина ныряла за перегородку и переодевалась. Торопливыми руками она сбрасывала халат, наливала в цинковое корыто теплой воды, мылась, потуже заплетала косы, надевала черную шелковую блузку и суконную юбку, гасила электричество и навешивала на мерзлую дверь двойной, со звоном, немецкий замок. В вязаном платке, в шубке с короткими, вытертыми рукавами, с чемоданчиком в руке, она быстро шла к трамвайной остановке и ехала в клуб.

Больше всего любила она эти минуты в трамвае. Уже можно было не думать о том, что не хватит салфеток, что пеньюар, который лежит в шкафчике третьим снизу, кажется, разорван, что надо бежать за керосином или за папиросами «Совет» для Шапиро. Она могла не волноваться из-за того, что в кассе нет мелочи, могла не прислушиваться из-за занавесок, как Шапиро или другой мастер со скукой в голосе кричит: «Воду!», или «Компресс!», или «Для мытья головы, быстро!»

Обычно она приезжала в клуб за полчаса, за час до конца репетиции, тихонько входила в зал, садилась где-нибудь возле двери и внимательно смотрела на сцену. Так как репетировали пьесу не подряд, действие за действием, а вперемежку, то ей постепенно удавалось просмотреть весь спектакль.

После репетиции, когда все уходили, она шла вниз, в маленькую сырую комнату, которая называлась костюмерной, и одна принималась за дело.

Иногда к ней ненадолго заглядывал новый руководитель, Сергей Васильевич. Невысокий, коренастый, с очень белыми большими зубами, пахнущий ягодным зубным порошком, он садился на подоконник, подтягивал голенища красивых, начищенных до глянца сапог и внимательно смотрел, как работала Антонина.

Ворохи ситцев, сатинов, репса лежали повсюду — на большом столе, на стульях, на полу… Антонина заглядывала в журналы или в тетрадки эскизов, набросанных клубным художником, прикидывала шуршащую материю на манекен и, не задумываясь, резала сверкающими портняжными ножницами… На манекене она сметывала материю, щурясь прикладывала отделку, одну, другую, третью, удовлетворенно вздыхала и опять щелкала ножницами.

— Как это у вас ловко! — говорил Сергей Васильевич.

Она молчала, но работала еще быстрее и еще красивее.

— А почему вам никто не помогает? — спрашивал Сергей Васильевич.

— Помогают, — говорила Антонина, — как же не помогают… Вот я крою, сметываю и складываю на стол. Видите?

— Вижу…

— И записку пишу, что надо делать. А завтра перед репетицией девчата придут пораньше и сошьют или домой возьмут, чтоб на машине шить.

— Нравится вам эта работа?

— Конечно, нравится, — негромко отвечала Антонина.

— А играть не будете?

— Когда же мне репетировать? У меня работа только в десять кончается.

Сергей Васильевич докуривал папиросу, тушил ее о подоконник, застегивал на крючки свою военную шинель и, с удовольствием глядя в глаза Антонине, пожимал ее смуглую руку. После него в комнате еще долго пахло зубным порошком и сапожной мазью.

Антонина работала и тихонько пела:

Ночью заходили клубные художники — Лена Сергеева и Костя Тывода. Лена стриглась, как мальчишка, кусала ногти, курила папиросы из мундштука. Костя носил длинные волосы, терпеть не мог табачного дыма, завязывал на шее странный бант и называл себя эгоцентрофутуристом. Что это такое, он и сам толком не знал. Оба они — Лена и Костя — своими руками делали все для всех спектаклей.

— Попить не найдется? — спрашивал Тывода.

— Вот тут у меня молоко в бутылке.

— А ты сама?

— А я не хочу! — лгала Антонина.

Творог из ватрушки сыпался на Костин вызывающий бант. Лена внезапно спрашивала:

— Ребята, а почему выставки устраивают в музеях, а не просто на улице? Или на площади? А?

Антонина пугалась Лениных вопросов, эгоцентрофутурист Костя отвечал, жуя:

— Холодно, дождь идет, мало ли…

— А на юге?

— Да ну тебя…

Потом они вели Антонину в зал посмотреть, что там «нагорожено».

— Понимаешь, нам нужен зритель-свежак! — загадочно объяснял Костя.

Втроем они поднимались по темной и таинственной лестнице. Костя волок с собой черный плащ из костюмерной, изделие Антонининых рук, и огромную картонную черную шапку. Потрескивал под ногами рассыхающийся старый паркет, занавес в зале был опущен. Лена, грызя ногти, садилась рядом с Антониной, она должна была «проверить непосредственный реагаж зрителя-свежака».

Костя, чертыхаясь, бродил за занавесом, в заиндевелые, морозные стекла таинственно светила луна. Лена шепотом спрашивала:

— А знаешь, чей это раньше был особняк?

— Чей?

— Графа Гнеккенера. А сейчас он принадлежит нам — народу. Представляешь, какие здесь происходили оргии?

— Нет, не представляю…

— Я хотела написать такое полотно для этого зала, даже эскиз сделала, но Ярофеич заявил, что это антиэстетично и вообще пакость.

Костя заколачивал гвозди за занавесом и свистел.

— Сейчас! — порою кричал он.

Наконец занавес поднимался. Сцена была темна. Потом под барабанный бой (Костя сам барабанил) сбоку, возле портала, вспыхивал транспарант: «Город-паук».

Бил гонг.

Начинало чуть брезжить — Костя включал водяной реостат собственной конструкции. Загорался красный свет. За занавесом из марли, как из тумана, показывались небоскребы города-паука. Всплывала луна, изуродованное гримасой жирное человеческое лицо. Можно было разглядеть фонари, похожие на виселицы. Слезливым мутным светом загорались прорезанные в холсте окна домов.

— Хорошо! — кричала Антонина, — слышишь, Костя?

Но Костя молчал. Через минуту он сам появлялся на сцене в плаще, в шапке из картона и, громыхая железом, кричал устрашающим голосом:

— Пролетарии! Проснитесь! Город-паук сожрет вас! Пролетарии! Проснитесь!

Это было начало пьесы, написанной литературным кружком.

— Замечательно! — кричала Антонина. — Очень хорошо. Костя!

Костя спрыгивал со сцены, садился рядом с Антониной и спрашивал у Лены:

— Проследила?

— Ага.

— Как реагаж?

— В норме.

— Значит, до масс дойдет, — заключал Тывода.

Потом они вместе шли по ночной морозной улице, и Костя рассказывал обо всех своих замыслах, о том, как туго с деньгами, как прижимает его творческий размах смета. Антонина слушала и чувствовала себя счастливой.