Онлайн чтение книги Наши знакомые
23. Мы поженимся!

Только на третьи сутки Скворцов явился домой. Он был совершенно трезв, гладко причесан, выбрит, напудрен. Из карманов его отличного английского пальто торчали горлышки винных бутылок.

— Здравствуй, — сказал он и, подойдя к дивану, пожал Антонине руку.

— Что это вы такой парадный?

— Некрасиво?

— Нет, ничего.

Вошла Анна Ефимовна. Скворцов разделся, набил табаком трубочку и сел на диване у ног Антонины. Анна Ефимовна взяла с подоконника клюкву и ушла варить Антонине кисель. Скворцов проводил ее недовольным взглядом.

Антонина отложила в сторону книгу, которую читала, и принялась перебирать бахрому пледа. Потом она взглянула на Скворцова и покраснела.

— Так вот, Тоня, — заговорил он, — давай решать.

— Что решать? — еще больше покраснев, спросила она.

— Известно что.

— Я не знаю, о чем вы…

— Все о том те. Я уж и винца принес.

Он поднялся, вынул из карманов пальто две бутылки и поставил их на стол.

— Ну?

Она молчала, потупившись и завязывая узелки из бахромы.

— Ты одна, — начал Скворцов, — жить тебе не очень хорошо. Верно? Ну, думала, с клубом выйдет, место там получишь…

— Я не о клубе думала, — сказала Антонина, — я о месте как раз меньше всего думала.

— Все равно. Место, не место…

Скворцов говорил долго, спокойно и убедительно. Она смотрела на него. Он сидел у нее в ногах, широкоплечий, бледный, гладко причесанный. Глаза его поблескивали. Иногда он сжимал левую руку в кулак — не то с угрозой, не то от волнения. В правой он держал трубку. Пахло сладким дымом и чуть-чуть углями от самовара, кипящего на столе. Потом Скворцов встал и прошелся по комнате.

— Ты меня не обвиняй, — говорил он, — я в своем характере не виноват. Жизнь такая. С детства в море хожу. Ну и научился. Ты думаешь, Татьяна одна? — Он усмехнулся. — Сотни их было. Э, брат, что говорить. Мы народ грубый, за красоту или еще там за что меньше всего думаем. Есть баба — и ладно. А теперь я иначе стал думать. — Он искоса взглянул на Антонину — она все еще вязала узелки из бахромы. — Совсем иначе. Я бы с тобой… Иначе бы мы жили…

Опять вошла Анна Ефимовна. Скворцов засвистел и заходил по комнате. Потом, закрыв за старухой дверь на задвижку, он присел на диван и тихо попросил:

— Выходи за меня, Тоня?

Глаза у него блестели. Она молчала. Он оторвал ее руки от пледа и крепко сжал их, потом притянул ее к себе и поцеловал в сомкнутые губы.

— Но вы меня любите, — сказала она, — а я…

Она хотела сказать, что не любит его, хоть и хорошо к нему относится, что вряд ли удастся их жизнь, но подумала о своей пустой кухне, о парикмахерской, вспомнила окрик: «Мальчик, воды», вспомнила длинные, пустые вечера и ничего не сказала, только закусила губу.

— Чего ж тут молчать? — обиделся Скворцов, — Тут молчать, Тонечка, не приходится. Я для тебя старался, можно сказать, вытащил тебя из смертельных объятий, а ты помалкиваешь. Некрасиво, я считаю… Ну? Что же мы скажем?

— Как хотите… — шепотом сказала Антонина.

— Это разговор другой…

И, разлив вино, Скворцов позвал Анну Ефимовну. Старуха вошла, вытирая ладони о фартук. Скворцов зажег электричество и подал Анне Ефимовне и Антонине по бокалу.

— Выпьем, — сказал он каким-то особенным голосом, — выпьем, Анна Ефимовна, в честь Антонины Никодимовны Скворцовой.

Старуха всхлипнула, крепко обняла Тоню, поцеловала ее мокрыми губами в подбородок и неумело выпила вино.

— Дай же вам бог счастья, — сказала она и опять поцеловала Антонину, — жалко мне тебя, сироту. Молоденькая, а Леня принципиальный. Ты ей уступай, Леня, — обратилась она к нему, — девчонка ведь еще.

— Не беспокойтесь, мамаша, — строго сказал Скворцов, — я принципиальный там, где нужно, а где не нужно, я и не принципиальный.

Анна Ефимовна все плакала.

Когда она ушла, Скворцов сказал слышанную где-то фразу:

— Добрая старуха.

И сел на диван.

Но Антонина быстро встала, накинула на плечи плед и подошла к окну. Скворцов обнял ее за плечи и жадно поцеловал в шею.

— Мы скоро поженимся, — попросил он, — как только комнату найдем.

— Хорошо, — тихо согласилась она.

И он тотчас же начал поиски.

Ему удалось обменять кухню Антонины на хорошую комнату в небольшой квартире. Доплатил он немного. Комната была на Петроградской стороне, в огромном каменном доме с балкончиками и окнами без переплетов. Прежде чем обменять, он точно узнал, кто живет в квартире. Жильцы были пожилые люди — ничто не угрожало его спокойствию.

Два дня он ходил с Барабухой по магазинам и по рынкам — присматривался, подбирал обстановку, обои, портьеры, гардины. Изредка Барабуха пытался советовать. Тогда Скворцов поворачивался к нему и холодно говорил:

— Тебя-то, кажется, не спрашивают?

Барабуха смущался.

— Я так, — бормотал он, — может, вы не заметили.

На третий день Скворцов нанял ломовика, посадил рядом с ним Барабуху и велел ехать к Андреевскому рынку. Здесь был оставлен задаток. Ломовик и Барабуха, обливаясь потом, грузили на подводу отличный буфет черного дуба. Скворцов стоял поодаль в дорогом своем английском пальто, в шляпе, чуть сдвинутой на затылок, в модных башмаках, в замшевых серых перчатках, покуривал и покрикивал на ломовика и на Барабуху. Когда буфет погрузили, замотали рогожами и привязали веревками, Скворцов велел ехать на Садовую к мебельному магазину, матерно обругал за что-то Барабуху и вскочил на ходу в трамвай. В магазине был оставлен задаток за огромную — тоже черного дуба — кровать. Такие кровати Скворцов видел только в кинематографе на Западе. Почти квадратная, низкая, на квадратных тяжелых ножках, с высоким без всякой резьбы изголовьем, с волосяным валиком и великолепным матрацем, обтянутым тиком, кровать эта так понравилась Скворцову, что он, вопреки всем своим правилам, даже не попытался торговаться, а сразу оставил ее за собой. Хозяин, косоротый старик в тулупчике, скрипучим голосом посулил счастья молодожену и, как бы в подтверждение своих слов, с силою ударил по матрацу. Пружины ответили коротким, едва слышным гудением.

— Оркестр, — сказал хозяин и засмеялся.

Скворцов покрутил головой и тоже засмеялся.

С Садовой он приказал Барабухе ехать на Невский к Главному штабу.

Там погрузили круглый обеденный стол, шесть стульев, раму для ширмы, люстру с подвесками и две тумбы, — Скворцову хотелось, чтобы тумбы стояли по обеим сторонам замечательной кровати, как в кинематографе.

Кухонный стол, мягкое кресло и пепельница на ножке были куплены в мебельных рядах на Ситном рынке…

Когда приехали домой, уже наступал вечер. В комнате, только что оклеенной новыми обоями, курили два маляра. Скворцов осмотрел работу, велел еще повесить гардины и портьеры, расплатился и заговорил с полотером.

Барабуха и ломовик таскали снизу вещи. В комнате пахло клейстером, воском и сырым мочалом. За стеной играл граммофон.

— Ну, вот что, — сказал Скворцов Барабухе, — вы тут действуйте, а я пойду познакомлюсь с жильцами. Неудобно…

Объяснив, куда что ставить, он повесил пальто в наиболее безопасное место, обтер башмаки случившимся куском пакли и постучал в дверь, за которой играл граммофон.

— Войдите, — ответил спокойный и низкий голос. Он вошел.

Навстречу ему поднялся очень высокий, широкоплечий, уже седой человек, в очках, в хорошем, но немодном костюме, в белой мягкой рубашке, повязанной, по-старинному, черным бантом, в меховых туфлях.

— Зашел познакомиться, — сказал Скворцов, — новый ваш сосед…

— Очень рад. Пал Палыч Швырятых.

Они пожали друг другу руки и сели.

— Слышал — молодожены, — улыбаясь в усы, сказал Пал Палыч, — ну что ж, веселее в квартире будет, дети пойдут, все такое…

— До детей еще далеко, — тоже улыбнулся Скворцов.

— Не говорите…

Помолчали.

— Вид у вас усталый, — сказал Пал Палыч, — захлопотались, поди, с переездом… Может быть, стаканчик чайку?

— Спасибо…

Пока Пал Палыч устраивал чай, Скворцов оглядел комнату. Она была хорошо, со вкусом обставлена. В большом, о три окна, фонаре стояли дорогие тропические цветы. «Купить разве и мне таких?» — подумал Скворцов. Потом он поглядел на Пал Палыча, на его сильную шею, на серебристые волосы, на большие белые руки и подивился — странный человек. «Сколько ему лет? — подумал Скворцов. — Сорок или шестьдесят? Сорок, пожалуй, — решил он, — поседел рано…»

За вкусным, очень крепким чаем Пал Палыч спрашивал, где Скворцов работает, работает ли его будущая жена, как решили венчаться — церковно или гражданским браком? Слушая, он все время улыбался, но глаза его за очками были холодны и безразличны, хоть и выражали внимание. Когда Скворцов сказал, что венчаться решено в церкви. Пал Палыч сокрушенно покачал головой.

— Не стоило бы.

— Почему?

— Смешно.

— Что смешно?

— Да вся эта процедура смешна. Поп, как ворона, каркает. Столик этот дурацкий — аналой-то. Венцы. «Прииди, прииди, от Ливана невеста». Смешно, право. Супруга настаивает?

— Нет, — смущенно сказал Скворцов.

— Неужели вы?

— Я.

Пал Палыч потрогал пальцами пышные усы и вдруг весело засмеялся. Скворцов заметил белые и ровные его зубы.

— Позвольте, — все еще смеясь, говорил Пал Палыч, — вы ведь советский моряк… Чудеса, право… И много у вас таких христиан?

— Я не очень христианин, — сухо сказал Скворцов, — но мне нравится венчание. Красиво и торжественно.

— Ах, вы про это… Да, если про это…

Он спокойно и с видимым удовольствием смотрел на Скворцова.

— Когда же думаете перебираться?

Скворцов ответил.

Постучал Барабуха, просунул в дверь голову и сказал, что ломовик требует денег.

Скворцов попрощался с Пал Палычем и вышел.

Настроение у него вдруг испортилось: так приятно начавшийся разговор кончился несколько обидно, Скворцов чувствовал себя униженным, почти в дураках, хоть ничего особенного и не случилось.

«Будет под боком такая сволочь жить», — подумал он и ни с того ни с сего накричал на Барабуху.

Когда он уходил из новой квартиры, за дверью Пал Палыча опять запел граммофон. Скворцов прислушался и узнал песенку Арлекина:

«Ну и жди», — подумал Скворцов.

На лестнице Барабуха попросил у него денег, пожаловался, что разваливаются ботинки.

— Сколько?

— Десятку надо, — жалобно сказал Барабуха, — у меня вовсе ни копейки нет.

Скворцов дал ему три рубля.

Барабуха покачал головой, злобно взглянул в спину Скворцову, но ничего не сказал.

С утра на следующий день Скворцов ездил по своим приятелям и собирал собственные вещи, оставленные за время болезни Антонины то у одного, то у другого. Только одну ночь за все время он ночевал дома, остальные — у приятелей. Так ему казалось красивее, и так больше подходило для будущей жены.

Потом он заехал в порт, покрутился на корабле, рассказал пару анекдотов и отправился на новую квартиру.

Паркет блестел, люстра была уже повешена, вещи расставлены. Горбун-обойщик обтягивал кретоном ширму.

— Здорово, хозяин, — сказал Скворцов.

— Здравствуйте, — негромко ответил обойщик и грустно посмотрел на Скворцова.

Скворцов прошелся по комнате, постучал ногтем по новым штепселям, потрогал, хорошо ли натянут шнур, засвистал и сел на кровать. Посидев на кровати, он сел в кресло, положил ногу на ногу и вынул из кармана газету, но читать не стал, а только смотрел в нее, ощупывая телом — каково сидеть в кресле, читая, допустим, газету.

Сидеть было удобно.

Скворцов пожалел, что еще не перевезен шифоньер и, следовательно, нельзя посмотреть на себя в зеркало, какой это имеет вид: кресло, газета и он — в кресле, в своей комнате…

— Ну как, хозяин, хороша комната? — спросил он у обойщика.

— Хорошая, — грустно сказал обойщик.

— И ширма подойдет?

— Почему же не подойдет?..

Он опять засвистел. Тотчас же ему пришло в голову, что хорошо бы, пожалуй, было, если бы и полотер, и обойщик, и маляры, и монтер — все они работали вместе по отделке его квартиры, — тогда бы это имело красивый вид…

Ему захотелось пройтись еще по каким-то другим комнатам так, чтобы открывалась одна дверь, потом другая, потом третья и дальше были бы еще двери, а затем лестница, крытая ковром.

— Эх, красота, черт возьми, — пробормотал он и досадливо прищелкнул пальцами.

Собственно, у него были еще деньги для того, чтобы достать себе вторую комнату и даже обставить ее не хуже, чем первую, но он боялся это сделать, так как вторая комната могла навести некоторых людей на подозрение, а рисковать, конечно, не стоило.

Ему сделалось грустно.

«Не будет у меня второй комнаты, — насвистывая, думал он, — никогда не будет. То есть вторая, может случиться, и будет. И третья будет. И кухня будет. А вот анфилады никогда не будет. Никогда я не пойду из двери в дверь по комнатам, по залам, по гостиным, по кабинетам…»

Он мысленно выругался и встал.

Ему нельзя было богатеть.

Конечно, он мог вкусно есть, мягко спать, это не запрещалось, потому что это можно было скрыть. Он мог купить себе даже обстановку, мог одеваться; он был бережлив — так по крайней мере о нем думали все. Обстановка, одежда — это все сбережения, но это не устраивало его.

Он хотел делать дело — большое и серьезное, с размахом, с риском, волнующим, но не очень опасным, такое дело, на которое стоило бы ставить и которое могло бы выиграть.

Но время было не то. Он понимал, что время не то, и боялся. Дальше контрабанды работа не шла. Это давало неплохие деньги, но заработок был незаконным, как воровство, это были ненастоящие деньги…

Он зависел от Барабухи.

Он зависел еще от каких-то ничтожных обстоятельств.

Он работал почти вором, и риск был тоже воровской, и судили бы его как вора — без уважения, с издевкой.

Раньше он мало думал обо всем этом.

Но теперь, перед женитьбой, он вдруг озлобился, затосковал, заныл.

Кровать, люстры, тумбы, буфет — это не устраивало его. Он где-то слышал о том, как специальные люди обставляют дома, виллы, замки. Ему хотелось такого. Ходить, приказывать, подписывать чеки…

Никогда не подписать ему чека.

Никогда не будут выслушивать его приказания.

Никогда…

Он остановился около сидящего на корточках обойщика и поглядел, как тот работает.

— Слабо натягиваете…

Обойщик поднял голову и с недоумением посмотрел на Скворцова.

— Как вы говорите?

— Я говорю, — раздраженно и медленно сказал Скворцов, — я говорю, что слабо натягиваешь. Сильней нужно…

— Хорошо, — сказал обойщик.

Скворцов пригладил волосы, надел шляпу и с раздражением оглядел комнату. Она показалась ему бедной, жалкой, дрянной. Нет, не этого ему хотелось.