Онлайн чтение книги Наши знакомые
9. Бежит время, бежит…

Шестого ноября, накануне праздника, правление массива и партийная фракция передавали мыловаренному заводу и текстильной фабрике двести женщин.

В клубе было переполнено, играли два духовых оркестра, говорились речи, первая из женщин, взявших слово, расплакалась от волнения и, ничего не сказав, сошла с трибуны. Но ей так неистово аплодировали, и так что-то говорили подруги, и так кричали «просим!», «просим!», что она, вся красная, в сбившейся на одно ухо косыночке, все-таки вышла на трибуну во второй раз и сказала только, что она благодарит советскую власть от имени (тут она запуталась), что она будет хорошей производственницей и тем докажет. Что докажет, она опять не сказала, да уже не нужно было, потому что кто-то в зале крикнул «ура!», все подхватили, и Сидоров долго звонил в колокольчик, пока зал затих.

Антонина сидела в углу у запасного выхода, крепко сжав руки, ладонь ладонью, облизывала пересохшие губы и слушала, стараясь не проронить ни единого слова из всего того, что говорилось с трибуны.

Она хорошо знала каждую из выступающих, и не только ее самое, но и ее детей, и ее мужа, и всю ее жизнь. У каждой она не раз бывала дома, немало говорила с каждой из них, немало спорила, немало убеждала, немало просто отчитывала.

И теперь она чувствовала себя ответственной за все, что женщины говорили с трибуны, — тихонько поддакивала и кивала, если говорилось то, что, по ее мнению, следовало сказать, и морщилась, если слышала не то или не так сказанные слова.

Но каждой она неистово хлопала, на каждую смотрела ласковыми глазами и каждой, если та путалась, кричала с места: «Правильно!» — или что-нибудь такое, что могло поддержать ее.

Потом поднялся Сидоров и сказал, что в президиум непрерывно поступают записки с просьбами, чтобы выступила товарищ Скворцова.

— Товарищ Скворцова здесь? — спросил Сидоров.

Зал зашевелился, многие стали оглядываться.

Антонина поднялась и, шурша платьем, быстрой и легкой походкой, слегка подняв голову по своей привычке, пошла к сцене.

В зале зааплодировали — вначале как аплодируют обычно, потом громче, потом разразилась настоящая буря.

Антонина стояла у маленькой трибунки, сжав от волнения зубы, перебирая пальцами бахрому красной скатерти.

— Тебе слово, товарищ, — сказал Сидоров, когда аплодисменты наконец стихли.

— Товарищи! — мягко и негромко начала Антонина. — В решающем году пятилетки мы должны были дать промышленности миллион женщин, свободных от непроизводительного, рабского труда в домашнем хозяйстве. Нужно сказать, что наш массив, Нерыдаевка, ничего в тридцать первом году для этого не сделал, хотя бы просто потому, что только еще строился. Мы непростительно запоздали.

— План ясельных и очаговых мест по Ленинграду вас не предусматривал, — сказал кто-то толстым голосом из-за стола президиума.

— Да, — согласилась Антонина, — но нам следовало самим предусмотреть свои возможности и вытянуть весь комбинат раньше. Но не в этом дело. — Она обернулась к залу. — Наш комбинат, — говорила она, стараясь не очень вглядываться в лица (обилие слушающих пугало и смущало ее), — как видите, очень еще молод — ему всего десять месяцев от роду, но сделано уже сравнительно не очень мало.

В зале захлопали.

— Мы имеем сильный очаг, сильные ясли, — продолжала Антонина, — и можем гордиться хотя бы тем, что случаи инфекционных болезней, заразных болезней, у нас если и бывали, то никак не распространялись. Мы сейчас имеем неплохой патронаж, консультацию, наконец, развертываем сеть очагов примитивного типа, по корпусам, так как наш очаг основной уже никак не в состоянии охватить всех ребят…

В зале опять захлопали.

— Но не в этом дело, — уже громко сказала Антонина, — не об этом мне хотелось говорить. Самое важное заключается, товарищи, в том, что наш комбинат сплотил вокруг себя ядро женщин, тогда еще домашних хозяек, а нынче уже производственниц, вначале на вопросах чисто бытовых, а затем и на вещах более сложных, разъяснил им, этим бывшим домашним хозяйкам, смысл многих и многих мероприятий советской власти и партии. Вначале эта группа только активно шила нам для комбината детское белье — это, конечно, тоже очень важно, это позволило нам в срок открыть комбинат и сэкономить немалые деньги. На эту экономию мы открыли консультацию, но не это наша гордость. Чем мы гордимся? Мы гордимся тем, что эта группа актива, эта группа общественниц первая стала заниматься в кружке текущей политики, а таким образом, естественно, из пассивного отряда…

В зале захлопали так, что Антонина несколько секунд не могла говорить.

— Назовите имена, — опять сказал толстый голос из президиума.

— Да их много, — сказала Антонина улыбаясь.

— Все равно — назовите.

— Ну, хорошо.

Она подумала недолго и стала называть одно имя за другим. Каждое имя зал встречал аплодисментами. Антонина все говорила и все улыбалась.

— Теперь я должна назвать другие имена, — сказала она, — если уж все получается так торжественно. Я хочу назвать имена людей, которые ночи недосыпали перед открытием комбината…

— Себя назови, — сказал толстый голос. В зале засмеялись и захлопали.

Она назвала Сидорова, Вишнякова, Закса, Щупака.

— А теперь я вот только хочу, — сказала она в заключение, и голос ее чуть заметно дрогнул, — я хочу поздравить всех тех, кто начал работать, и пожелать им всем… — она запнулась, — ну, счастья, что ли… И заверить их, что за своих ребят они могут быть спокойны.

В зале сделалось совсем тихо.

— А также, — все больше волнуясь, продолжала Антонина, — я хочу обратиться к тем, кто еще не в нашем активе. Приходите, товарищи женщины, к нам.

Потом правлению массива от имени парткома мыловаренного завода была вынесена благодарность. Потом благодарил председатель фабкома текстильной фабрики.

— Слово предоставляется секретарю районного комитета, — сказал Сидоров, и в зале так захлопали и закричали, что Антонина не расслышала фамилии, да и не нужно было — она уже поняла, кто этот человек.

Он встал. Тяжелой, но свободной походкой подошел к трибуне, аккуратно поправил смятую Антониной скатерть и своим толстым голосом сказал:

— Вот вы тут, товарищи, выносили благодарность и все такое, очень торжественно, красиво получилось. Но ведь, дорогие товарищи, дело не в этом. А? Как вы считаете?

Он полузакрыл глаза и, как бы прислушиваясь, наклонил свою большую, немолодую уже голову вперед. Было очень тихо.

— Мне лично кажется, дорогие товарищи с мыловаренного и с «Красного текстиля», что дело не в благодарностях. Благодарностями, как говорится, сыт не будешь. Верно? Дело в конкретной помощи. Вот мне с моими товарищами приходилось здесь бывать, на этом самом комбинате, когда он еще только создавался, и позже, перед началом работы, и когда комбинат уже работал…

«Когда же он приезжал, — подумала Антонина, — почему мне никто слова не сказал?..»

— Это, товарищи, чудо, говорю я, что сделали люди здесь, — продолжал секретарь, — замечательная вещь, и благодарностями здесь не отделаться.

В зале осторожно захлопали.

— Мы, большевики, не очень любим удивляться, но Нерыдаевка — дело удивительное. Сейчас трудное время, товарищи, а горсточка коммунистов и комсомольцев и непартийных большевиков, ни разу не жалуясь на трудности, работает, и любо-дорого глядеть…

Опять захлопали.

— Давайте, товарищи, похлопаем вместе, — сказал секретарь каким-то иным голосом и, повернувшись к столу, за которым сидело почти все правление массива — Закс, Щупак, Вишняков и Сивчук, начал сам хлопать, широко улыбаясь, но сейчас же принялся искать кого-то глазами в публике. Антонина поняла, что он ищет ее, но не вставала, вся красная, а, наоборот, спряталась за спиной сидящего перед ней пожарника.

Секретарь поднял руку. В зале стихли.

— Скворцовой не вижу, — сказал он, — не годится, товарищи! Где она там?

Антонина еще пригнулась, но в зале, как давеча, стали оборачиваться со смехом и шутками, и сейчас же сосед ее, какой-то командир, незнакомый ей, крикнул: «Здесь Скворцова, прячется!» Все засмеялись, а командир взял ее за локоть и почти силой приподнял, и ей пришлось встать, уже ничего нельзя было поделать, и пришлось идти по всему зрительному залу, идти под аплодисменты. Аплодировали уже по-особенному — три раза, пауза и опять три раза. Она все шла, шла по проходу, и сцена была, ей казалось, все так же далеко, как и прежде, и возле прохода сплошь были смеющиеся, аплодирующие люди. Она стала подниматься на сцену, но оступилась и чуть не упала — ей кто-то подал руку, и она очутилась лицом к лицу с секретарем райкома.

— Иди, садись туда, — сказал он ей и кивнул головой в сторону стола президиума, — иди, сядь там.

Она села, задыхаясь, и закрыла лицо руками, чтобы решительно никто не видел, какая она красная, — так и слушала всю речь секретаря райкома. Он опять говорил о благодарностях и кончил тем, что предложил и фабрике и заводу найти денег на постройку второй очереди детского комбината.

— Вот это и будет настоящей благодарностью, — сказал он в заключение, — правильно, товарищи?

— Правильно! — загудели в зале.

Загремел «Интернационал», Антонина ушла за кулисы. Там ее нашла Женя.

— Я не понимаю, — говорила Антонина ночью, сидя с ногами у Жени на кровати (Сидорова не было), — я просто не понимаю. Ведь ничего еще не сделано, почему это все?

— Что «все»?

— Ну, все.

— Общо и туманно, матушка, — сказала Женя.

— Но ведь сегодня мне аплодировали?

— Да.

— За что?

— За дело.

— Ну за какое, скажи на милость?

— За хорошее. За твой комбинат.

— Почему за мой? Если на то пошло, то Сидорова, и твоего, и вообще всякого там куда больше, чем моего.

— Да.

— Ну?

— Милочка моя, поживешь — поймешь, — сказала Женя. — Ведь с этой твоей точки зрения ты и вообще ни при чем. Если бы не я и если бы не Сидоров, ты бы до сих пор, может быть, паслась со своим Пал Палычем…

— Это положим!

— Сейчас тебе кажется, что положим, — люди лихо скоро забывают. Дело не в этом. Ведь пойми, Тоська, не столько сегодня тебе аплодировали, сколько нашему времени. Поняла?

— Нет.

— Ну, н а тебе проще. Аплодировали той силе, которая даже из таких, как ты, из арьергарда, извлекает скрытую их суть, отличный их смысл и обращает этот смысл на пользу трудящимся. Понимаешь? Ну и, естественно, на твою пользу. Ведь вот ты дома кашу варила, и плакала, и злилась, а мало таких еще, ты думаешь? Дай срок, твои крестницы, двести штук, себя покажут. Понимаешь? Вот тебе секретарь аплодировал — думаешь, он тебя не знает? Отлично знает. Вот для тебя новостью оказалось, что он на твоем комбинате был три или четыре раза, а он был. И хлопал тебе не только за то, что ты сделала, а за то, что ты еще можешь. За то, что у тебя впереди черт знает еще сколько всего. И когда он хлопал, я, знаешь, о чем думала?

— О чем?

— О том, Тося, — Женя серьезно взглянула на Антонину, — о том, милая, что эти аплодисменты относятся немного и ко мне.

— Да, — тоже серьезно сказала Антонина, — правда.

— И к Сидорову.

— Да.

— И к Заксу.

— Да.

— Может, немного и к Семе Щупаку.

— Да.

— И к Альтусу. — Женя улыбнулась. — Помнишь, когда тебе очень хотелось оказаться несчастной, а он тебя взял да и не посадил. И вообще наговорил разных неприятностей… было такое дело?

— Было.

— Значит, он имеет некоторые права на сегодняшние аплодисменты?

— Ну, имеет.

— Не ну, а просто — имеет или не имеет?

— Имеет.

— Вот теперь и посуди сама, — сказала Женя опять серьезно, — нас вон сколько — пять человек. Уж не так и много тебе аплодировали, если разделить на всех.

Она помолчала.

— А главное, что ты должна понять, — сказала она, — это то, что и не в нас дело. А в другом. В чем, не скажу, сама додумайся. Теперь иди, мне почитать хочется. И не очень огорчайся — все-таки на твою долю осталось. Могло ведь случиться совсем наоборот, — например, сначала выговор, потом еще выговор, а потом увольнение.

— Нет, — твердо сказала Антонина, — этого не могло быть.

— Мало ли чего в жизни не случается, — сказала Женя, — подожди, и тебя еще за что-нибудь взгреют — заохаешь.

— Нет, не заохаю.

— Ишь ты!

— Да, не заохаю.

Антонина встала. Женя улыбалась, глядя на нее.

— Только ты не сердись на меня, — сказала она, — не сердись, Тосик, я ведь любя. Просто иногда подумывай о том, что тебе повезло. Могло быть иначе — длиннее, труднее, скучнее, да и просто могло ничего не быть. Понимаешь? Мало ли таких, как ты, еще и по сей день тоскуют и мечутся, ворчат и ругаются в кухнях. Квалификация — «домашняя хозяйка»!

— Да, теперь я это понимаю, — сказала Антонина. — Совсем понимаю…

— Ну вот и хорошо. Кстати, ты давно мне говорила о своем долге, помнишь? О том, что наступит такой день, когда ты мне все сразу отдашь? И мне, и Сидорову, и всем нам.

— Да, да, помню… Но я уже…

— Нет, миленькая моя киса, вовсе еще не «уже». И не сегодняшний день, и не завтрашний. Ты еще только начинаешься, а отдашь, когда я тебе велю.

— Хорошо.

— Обиделась…

— Нет.

— Не обижайся, Тоська, ты давно уже все отдала и даже не заметила, как и когда. Я шучу. Ну, иди, иди, мне читать нужно…