Онлайн чтение книги
Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы).
МЕЛВИЛЛ ДЭВИССОН ПОСТ
1869–1930
CORPUS DELICTI
Перевод и вступление Александра Бердичевского
Уроженец Западной Виргинии Мелвилл Дэвиссон Пост знаменит прежде всего своими историями о дядюшке Абнере, а также циклами рассказов о Рэндольфе Мейсоне. Кроме того/Пост довольно успешно занимался публицистикой и юридической практикой, подвизался на политическом поприще.
Придумав первого из своих персонажей, адвоката Мейсона (сборники «Странные дела Рэндольфа Мейсона», «Последнее средство», «Человек, который исправлял судьбы»), Пост по сути создал особую разновидность детективного жанра, которую теперь принято называть судебной драмой. Основное действие Пост переносит в новую область. Совершение преступления, поиски злодея, разгадка тайны — все это второстепенные детали сюжета. Главное начинается потом, когда преступник оказывается на скамье подсудимых, а Мейсон пытается спасти его от правосудия, используя в качестве оружия закон. Вооруженный юридическими знаниями, острым умом и при этом лишенный нравственных принципов, Мейсон легко обнаруживает лазейки в законе и помогает своим клиентам использовать их, игнорируя дух закона, но строго соблюдая его букву.
Рассказы Поста оказали влияние на американскую литературу. «Можно нарушить любой закон и не поплатиться за это, если умело закрутить», — скажет через сорок три года после выхода первого сборника о Мейсоне детектив Дональд Лэм, а создавший его писатель Эрл Стенли Гарднер признается, что позаимствовал подобные идеи у Поста. Не исключено, что другой персонаж Гарднера, «зверюга-адвокат» Перри Мейсон, был назван в честь старшего коллеги. Некоторые исследователи отмечают, что элементы рассказов Поста использовал Уильям Фолкнер, когда для заработка решил попробовать себя в детективном жанре.
«Corpus Delicti», неоднократно издававшийся в разных сборниках, — самый известный из рассказов о Мейсоне. Пост — профессиональный юрист, в основе его рассказов — реальные законы. Теоретически каждый рассказ — готовая инструкция, как безнаказанно совершить преступление. Тем не менее мы не рекомендуем читателю пытаться самому воспроизвести какое-либо из странных дел Рэндольфа Мейсона. Во-первых, Пост стремился не обучить злодеев, а предостеречь друзей закона[50]Даже бессовестный Мейсон, который, подобно Шерлоку Холмсу, был сочтен читателями «Последнего средства» погибшим и воскрес через десять лет в «Человеке, который исправлял судьбы», перестал защищать злодеев и стал помогать невиновным, пострадавшим из-за несовершенства законов.. Во-вторых, достоверность технических деталей, в частности химических процессов, описанных в «Corpus Delicti», вызывает сомнение. В-третьих, лазейка, существующая в одном законе, может быть закрыта в другом. Так, всего через год после выхода «Странных дел» некто по имени Адольф Лютгерт был судим в Чикаго за преступление, почти совпадающее с преступлением, описанным в «Corpus Delicti», однако законы штатов Иллинойс и Нью-Йорк различны — и суд вынес совсем другой вердикт.
Впервые рассказ был опубликован в 1896 году в сборнике «Странные дела Рэндольфа Мейсона».
Melville Davisson Post. Corpus Delicti. — Strange Schemes of Randolph Mason, 1896.
Corpus Delicti — состав преступления, букв, «тело преступления» (лат.).
А. Бердичевский, перевод на русский язык и вступление, 2008
МЕЛВИЛЛ ДЭВИССОН ПОСТ
ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «СТРАННЫЕ ДЕЛА РЭНДОЛЬФА МЕЙСОНА»
Тот, кто рассказывает странные истории, — не последний из благодетелей человечества. Чашу с водой из Леты порой с благодарностью приемлют от него даже сильнейшие — когда taedium vitae [51]Утомление от жизни (лат.). повседневности достигает своего апогея. Вода эта нередко приносит забвение несчастным жертвам злой фортуны.
Сегодня суровый критик, взывая к рассказчику, убеждает его оставить свое ремесло и вместо того рубить дрова и черпать воду[52]«И сказали им начальники: пусть они живут, но будут рубить дрова и черпать воду для всего общества» (Иисус Навин, 9:21)., поскольку новых материй для творчества нет, а те, что есть, — старые и сильно изношенные. Даже от величайшего из вас, вопит он, можно ожидать всего лишь перепевов старого, порой изящных, порой уродливых, но всегда утомительно скучных. Однако же писатель не внемлет критику, и мир продолжает весело вращаться.
Наверное, критик забывает, что если материи старые, то люди уже новые, что хотя засеянное поле остается неизменным, волны, которые прокатываются по нему под ветром, всегда разные. Новорожденный ребенок — лучшее тому подтверждение.
Читатель деспотичен и требователен. Он не удовольствуется бесплотными персонажами. Видение должно быть осязаемо, рука призрака должна быть теплой на ощупь, иначе читатель чувствует себя обманутым.
Пожалуй, больше всего на свете человеческий разум любит задачи. Не те, что решаются на счетах, но те, что разыгрываются живыми фигурами на шахматном поле. В задачах этих должны быть страсти и опасности, свежий ветер с гор и соленое дыхание моря. Писателю предлагается некая головоломка: создай, о волшебник, людей — хоть и порожденных воображением, но с живой кровью в жилах — и пусть им будет дано пожинать плоды труда, не трудясь, но и не полагаясь на волю Случая. Пусть они смогут то, чего не можем мы, но слепи их, добрый волшебник, из того же, из чего и мы слеплены. Мы знаем старые трюки наперечет, и мы устали от них. Дай нам новые.
Итак, писателю предъявляются строгие требования: он должен ловко соединять факт и фантазию, должен зачаровывать и изумлять, но без обмана. Он должен вдохнуть в задачу страсть и жизнь. Так и получилось, что труженики пера уже истоптали детективную ниву вдоль и поперек. Эдгар По и французы создавали шедевры на заре жанра. Затем хлынул поток «детективных рассказов» — пока читатель не захлебнулся. Вчера мистер Конан Дойл создал Шерлока Холмса — публика навострила уши и прислушалась с интересом.
Замечательно, что общий план историй такого рода никогда не менялся. Писатели, все как один, трудились — порой весьма успешно — над созданием криминальных головоломок, в которых, с одной стороны, цепь проницательных умозаключений позволяла бы обнаружить преступника и раскрыть его методы, с другой же стороны, эти методы были бы настолько хитры, а преступник настолько ловок, чтобы сделать это было совсем не просто. Интрига всегда заключается в том, чтобы провести преследователя, и как только личность преступника наконец удается установить, история заканчивается.
Высоты жанра пока не исследованы — на них даже еще не ступила нога рассказчика. Полки прогибаются под тяжестью книг, повествующих о том, как можно провести следователя — или сыскную власть государства. Но — и это воистину удивительно! — ни один писатель не пытался создать рассказ, в котором была бы сбита с толку наказующая власть государства.
Различие же, если на мгновение задуматься о нем, поразительно. Можно — и даже легко — спланировать преступление так, чтобы оно осталось нераскрытым или вовсе неизвестным. Но можно ли спланировать и совершить нечто такое, что по последствиям и по приносимой выгоде не уступит самым гнусным преступлениям и все же не окажется преступлением перед законом?
Пожалуй, нет ничего, в чем обыватель столь же несведущ, как в праве. Он привык полагаться на то, что ему нравится называть здравым смыслом. И правда, порой служители закона подхватывают его присказку: «Закон есть здравый смысл». Это серьезнейшая ошибка. Здравый смысл обычного человека является, мягко говоря, плохим советчиком в уголовном праве. В гражданском же праве он совершенно бесполезен.
В этом нет юридической ереси. Лорд Кук[53]Эдуард Кук (Коук, Кок) (1552–1634) — видный английский политический, правовой и общественный деятель, лорд главный судья. в XVII веке заявил, что закон не подчиняется природной логике человека и что люди не могли бы, руководствуясь повседневным здравым смыслом, создать законы, подобные законам Англии. Законы, разумеется, не стали проще, и если они не были созданы при помощи повседневного здравого смысла, то он не поможет и разобраться в них. То, что люди имеют о законе лишь смутное представление, достойно всяческого сожаления. Заботясь о собственной защите, следовало бы знать законы, а в такой защите есть нужда. Отнюдь не все голоса слились некогда в великом вопле, первой мольбе о законе и порядке, и сейчас не все они звучат в унисон. Некоторые представители человечества всегда готовы поднять руку на ближнего — какая великая причина за этим стоит, никто не знает. У одних изъяны, наверное, — дело рук Горшечника[54]Сравнение людей с глиняными сосудами, а Бога с горшечником — часто встречающаяся в Библии метафора. См., например, Иеремия 18–19., у других — вина злого Случая. Но, к счастью, труд — всегда и ум — как правило — на стороне закона. Тем не менее порой среди сынов Измаила[55] Сыны Измаила — имеются в виду отверженные, изгнанники. «И еще сказал ей Ангел Господень: вот, ты беременна, и родишь сына, и наречешь ему имя Измаил, ибо услышал Господь страдание твое; он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него; жить будет он пред лицем всех братьев своих» (Бытие, 16:11–12). родится злой гений и, проникая глубоко коварным взглядом, отыскивает в законе слабые звенья и зияющие дыры, через которые и пролегает его путь, причиняющий страдания братьям его. А люди на рынках и площадях дивятся.
Мы склонны забывать, что закон — это не идеальная конструкция, что это всего лишь результат человеческого труда и человеческой мысли и что любые законы, созданные разумом ради защиты людей, другой изобретательный разум может обойти. Нельзя недооценивать Дух Зла, он столь же велик, сколь и Дух Добра.
Не все проступки — преступления. Преступлениями на самом деле считаются только те проступки, в которых присутствуют определенные формальные элементы. Закон мерит все преступления одним мерилом. Таким образом, чтобы стать преступлением, проступок должен в точности соответствовать этому мерилу — иначе преступления нет; если он сколь-нибудь отклоняется от правовой меры, то закон должен отказаться — и откажется — считать его преступлением, вне зависимости от того, какой вред был причинен. Ни мораль, ни справедливость, ни гражданские права неприменимы к конкретным случаям. Рамки закона нельзя ни расширить, ни сузить. Проступок либо укладывается в эти рамки, либо нет. Промежуточных вариантов не бывает.
Отсюда явствует, что если хорошо знать технические тонкости закона, то можно совершать ужасные деяния, которые будут приносить такие же плоды и иметь такие же последствия, как тяжелейшие преступления, и все же не подпадут ни под какие описания преступлений, известные закону. Следовательно, самые страшные преступления, в том числе убийство, могут быть совершены таким образом, что будь даже преступник известен и взят под стражу, закон не сможет наказать его. Вот так и получается, что в нынешнем году, в XIX веке от Рождества Господа Бога нашего, искусный законник дивится глупости того мошенника, что подвергает себя ненужной опасности, совершая преступления обычным способом, в то время как желаемый результат может легко быть достигнут другими методами, столь же быстро, но без угрозы уголовной ответственности. Это и есть та область, в которую автор отваживается вступить и которая кажется ему новой и чрезвычайно любопытной.
Чтобы приступить к составлению таких уголовных задач, автору пришлось глубоко задуматься над образом героя. Этот герой должен быть юристом — проницательным и умелым. Здесь возникает серьезное затруднение. Нельзя представить, чтобы служитель закона, если только он не отъявленнейший негодяй, подстрекал бы к совершению действий, влекущих за собой мучительные страдания невинных людей. Но нельзя и представить, чтобы способный на такие действия негодяй был достаточно умен и учен, чтобы их спланировать, и, несмотря на это, в них нуждался бы. Поэтому нужен герой, который лишен чувства добра и зла, но при этом обладает всеми необходимыми юридическими познаниями и остротой ума. Этот герой — Рэндольф Мейсон, и хотя такой человек, вероятно, кажется странным, он может существовать.
То, что великие потрясения и ужасные недуги могут повредить одну часть человеческого разума и пощадить другую, более того, могут изуродовать человеческую душу до того, что от нее останется лишь малая часть, — обычный урок, который нам преподносит больница или дом умалишенных. Интеллект — острый, могучий, но лишенный каких бы то ни было моральных обязательств — ни на мгновение не удивит умелого врача, ибо никто лучше его не знает, что во дворце человеческой души есть огромные залы, которые заперты и зарешечены, и целые галереи, которые скрыты во мраке. Никого не удивляет, что могучий ум, сконцентрировавшись на великой задаче, становится равнодушен к человеческим чувствам и не заботится ни о чем, кроме как о цели, к которой стремится. Химик забывает, что алмаз бесценен, и сжигает его; хирург забывает, что пациент — живой человек и что нож причиняет боль. Почему же великий юрист, без устали решающий людские задачи, не может в конце концов остановить свой взгляд только на задачах, считая людей фигурами на шахматной доске?
Можно возразить, что, создав данную книгу, автор подготовил пособие для хитроумного злодея. На это следует ответить, что, просвещая врагов, автор также предупреждает друзей закона и порядка и что Зло не становится сильнее, когда на него падают солнечные лучи.
Не надо забывать, что в этой книге рассматривается именно закон как он есть, а не какая-либо красочная его интерпретация. Яркие нити вплетены в серую основу древних устоявшихся юридических принципов, имеющих силу почти в каждом штате. Формула каждого злодеяния в этой книге столь же точна, как чертеж архитектора, и может быть использована любым ловким мерзавцем. Не следует считать, что представлен исчерпывающий список таких примеров. Автор рассмотрел лишь несколько самых простых и очевидных; можно привести и иные. Воистину остается только удивляться, что воры предпочитают красть ночью, в темноте.
CORPUS DELICTI[56]См. постановление лорда Хейла (Меттъю Хейл (1609–1676) — английский правовой деятель, лорд главный судья — прим. перев.) в сборнике Расселла «Преступления и мисдиминоры». О соответствующем законе в штате Нью-Йорк см. «18-й Отчет по штату Нью-Йорк», 179, а также «Отчет по штату Нью-Йорк», 49, стр. 137. Применяющаяся там концепция имеет силу почти в каждом штате, за исключением, возможно, нескольких западных штатов, где постановления суда туманны. — (Прим. автора).
— 1 —
Этот Мейсон, — сказал Самюэль Уолкотт, — самый загадочный человек в нашем клубе. Более того, он — самый загадочный человек в Нью-Йорке.
— Я был очень удивлен, увидав его, — сказал Маршалл Сент-Клер, совладелец крупной юридической компании «Сьюард, Сент-Клер и Де Мут». — Я потерял его из виду с тех пор, как он уехал в Париж в качестве адвоката американских акционеров Компании Панамского канала. Когда он вернулся в Штаты?
— Он внезапно объявился в своем прежнем жилище около четырех месяцев назад, — ответил Уолкотт, — столь грандиозен, мрачен и странен был разве что Наполеон в зените своей славы. Молодые члены клуба зовут его Zanona Redivivus [57]Занона воскресший (лат.). Возможно, имеется в виду Занони, персонаж одноименного романа Эдварда Бульвера-Литтона (в русском переводе — «Призрак»).. Он бродит обычно по клубу поздно вечером, явно не замечая ничего и никого вокруг. Мозг его словно бы погружен в сложную работу, оставляя телесное «я» блуждать как придется. О нем, разумеется, рассказывают странные вещи; и действительно, его яркая личность, его обыкновение совершать неожиданные поступки, причем совершать таким изумительно оригинальным способом, что даже знатоки поражаются, — все это не может не сделать его объектом внимания.
Никто не слышал, чтобы он когда-либо интересовался какой-либо игрой, но вот как-то вечером он все же сел за шахматный столик со старым адмиралом Дю Бреем. Вы же знаете, что адмирал считается великим мастером, с тех пор как прошлой зимой победил на турнире и французских и английских офицеров. Знаете вы и то, что принятые в шахматах дебюты разработаны самым детальным образом, с математической точностью. К вящему неудовольствию Дю Брея, Мейсон начал игру неслыханной атакой по краю доски. Старый адмирал остановился и, мягким покровительственным тоном указав Мейсону, сколь слаб, нелеп и безрассуден такой ход, предложил ему начать заново, используя какой-нибудь из надежных дебютов. Мейсон улыбнулся и ответил, что если у человека есть голова, которой он может доверять, то этим надо воспользоваться, а если же нет, тогда приходится прибегать к мудрости иного рода, к примеру слепо следовать шаблонам, созданным некогда человеком с головой. Дю Брей, понятное дело, пришел в ярость и вознамерился по возможности быстро разбить Мейсона. Игра пошла споро. Мейсон терял фигуру за фигурой. Его построение, безрассудство которого тут же стало очевидно зрителям, было сломано и уничтожено. Адмирал улыбался, казалось, он полностью овладел ситуацией, как вдруг, к свое великому ужасу, Дю Брей обнаружил, что его король в ловушке. Нелепое начало было лишь частью дальновидной стратегии. Старый адмирал сражался, проклиная все на свете, жертвовал фигуры, но напрасно. С ним было покончено. Мейсон дал мат в два хода и устало поднялся. «Во имя всего святого, друг, — сказал ошеломленный старик, — где вы выучили этот гениальный дебют?» — «Прямо здесь, — ответил Мейсон. — Чтобы играть в шахматы, нужно знать своего противника. Откуда покойным мастерам знать правила, по которым можно победить вас, адмирал? Они же вас никогда не видели». С этими словами он повернулся и вышел из комнаты. Вы же понимаете, Сент-Клер, такой удивительный человек неизбежно становится предметом всевозможных слухов и догадок. Иные — правда, а иные — нет. Как бы то ни было, одно несомненно: Мейсон — человек необычный, выдающегося ума. В последнее время он, кажется, питает ко мне странную симпатию. По сути, я единственный в клубе, с кем он готов разговаривать, и, признаться, он изумляет и очаровывает меня. Он гений, Сент-Клер, гений самой необычной породы.
я хорошо помню, — сказал младший собеседник…
— Я хорошо помню, — сказал младший собеседник, — что, прежде чем Мейсон уехал в Париж, он считался одним из величайших юристов этого города и вся коллегия адвокатов ненавидела и боялась его. Он приехал сюда, кажется, из Виргинии, начал заниматься наиболее сложными уголовными делами и скоро прославился своими изобретательными защитами. Он находил в законах лазейки, в которые ускользали его клиенты, лазейки, о которых и не подозревали собратья по профессии и которые нередко изумляли судей. Его способности привлекли внимание крупных корпораций. Там пригляделись к нему поближе и убедились в его глубокой эрудиции и безграничных возможностях. Он указывал пути, которыми можно было обойти неудобные законы, пути, позволяющие при соответствии букве закона попирать его дух, и давал ценные советы в наиважнейшем деле: сколь далеко можно зайти, не преступая закон. Уехав в Париж в расцвете блестящей карьеры, он оставил здесь обширную клиентуру. Когда Мейсон покинул Нью-Йорк, коллегия потеряла его из виду. Как бы ни был велик человек, волны забвения очень быстро смывают память о нем в таких городах. За несколько лет Мейсон был забыт. Сегодня лишь старейшие юристы вспомнят его, вспомнят с ненавистью и горечью. Он был неутомимый, свирепый, безжалостный боец, вечный одиночка.
— Знаете, он напоминает мне уставшего от жизни великого циника, перенесенного в наши дни из какой-нибудь загадочной древней империи, — сказал Уолкотт. — Рядом с этим человеком я подсознательно чувствую мощь его интеллекта. Говорю вам, Сент-Клер, Рэндольф Мейсон — самый загадочный человек в Нью-Йорке.
В этот момент вошел мальчик-посыльный и вручил мистеру Уол-котту телеграмму.
— Сент-Клер, — сказал этот джентльмен, поднимаясь, — начинается заседание директоров надземной железной дороги, нам следует поспешить.
Они надели плащи и вышли из здания.
Самюэль Уолкотт не считался человеком клуба по меркам сливок общества, но по сути он был человеком клуба. Почти сорокалетний холостяк, он жил в большом тихом доме на Пятой авеню. На Уолл-стрит он показал себя человеком серьезным, дальновидным и передовым, чему способствовало огромное состояние. Он имел паи в разнообразных крупных синдикатах, но основу и опору его богатства составляла недвижимость. Его дома на Пятой авеню оказались завидной собственностью, а элеватор в складских районах — настоящей золотой жилой. Было известно, что много лет назад он, после смерти деда, получил в наследство собственность, которая по тем временам не имела почти никакой ценности. Молодой Уолкотт отправился на золотые прииски, исчез из виду и был забыт. Десять лет спустя он неожиданно объявился в Нью-Йорке и вступил во владение своим имуществом, к тому времени многократно возросшим в цене. Его успехи на бирже были почти феноменальны, и, опираясь на свою недвижимость, стоившую тогда уже огромных денег, он скоро встал на одну ступень с торговыми королями. Его суждения считались здравыми, а благодаря своей осторожности и надежности он пользовался полным доверием компаньонов. Фортуна щедрой рукой рассыпала вокруг него свои сокровища. Он не был женат, и сияние его богатства привлекало внимательные взгляды матрон с дочерьми на выданье. Его часто приглашали, водоворот светской жизни затягивал его. В какой-то мере он отвечал обществу взаимностью. Он держал лошадей и яхту. Его обеды у Дельмонико и в клубе были безупречны. Но вместе с тем он оставался молчаливым, и в глубине его глаз таилась какая-то смутная тень беспокойства; он отдавал должное своим собратьям, но казалось, что не из любви к ним, а из ужаса перед одиночеством. В течение многих лет все усилия свах были тщетны, однако же Судьба неумолима. Если она защищает свою жертву от ловушек, расставленных людьми, то отнюдь не потому, что хочет ее спасти, а потому лишь, что готовит собственную ловушку. Так оно и случилось. Когда Виргиния Сент-Клер помогала миссис Мириам Стьювисант на зимнем приеме, этот самый Самюэль Уолкотт влюбился совершенно, глубоко и безнадежно, и это было настолько очевидно присутствовавшим побежденным генералам свадебных дел, что миссис Мириам Стьювисант аплодировала и даже, так сказать, устроила овацию самой себе. Было отрадно видеть этого сдержанного светского человека поверженным к ногам юной дебютантки. Впрочем, она этого заслуживала, что признавали даже матери дочерей на выданье. У девушки были каштановые волосы, карие глаза, хороший рост, как отмечали знатоки; она была голубых кровей и обладала изяществом, обходительностью и другими талантами, присущими особам королевского происхождения.
было отрадно видеть этого сдержанного светского человека поверженным к ногам юной дебютантки.
Возможно, блюстители нравов из сливок общества отмечали, что искренность и честность мисс Сент-Клер слегка старомодны и что в ней есть нечто пуританское, но, быть может, именно эти качества пробили броню Самюэля Уолкотта. Как бы то ни было, рана ему была нанесена, и преглубокая, и новый актер вступил в старую как мир драму, если не трагедию, вкладывая в свою роль столько искреннего, неутомимого чувства, что игра становилась смертельно опасной — ведь он мог и проиграть.
— 2 —
Примерно через неделю после разговора между Сент-Клером и Уолкоттом Рэндольф Мейсон стоял в отдельном кабинете клуба, заложив руки за спину.
На вид ему было около сорока пяти лет, он был высок и довольно широк в плечах, мускулист, при этом не тучен и не худ. Редкие темно-русые волосы кое-где тронуты сединой. Широкий, высокий, слегка красноватый лоб. Беспокойные угольно-черные глаза не слишком велики, нос же, напротив, большой, мясистый и кривой. Черные, густые, почти что кустистые брови. Глубокие морщины пролегли между крыльями носа и уголками прямого рта. Завершал картину тяжелый квадратный подбородок.
При взгляде сверху на лице отдыхающего Рэндольфа Мейсона заметен был отпечаток коварства и цинизма; при взгляде снизу вверх — свирепости и мстительности, почти что звериной жестокости; если же наблюдатель взглянул бы ему прямо в лицо, он был бы зачарован энергичностью этого человека и сразу прочел бы на лице его бесстрашие и насмешку. В Мейсоне явно текла южная кровь и чувствовалась невероятная сила.
Пламя едва тлело в очаге. Стояла ранняя осень, был свежий вечер с тем оттенком грусти, что всегда предвещает грядущую зиму, хоть бы и посреди города. Лицо Мейсона выглядело усталым и безобразным. Длинные белые пальцы рук были тесно переплетены. Вся его фигура выражала усталость и физическое истощение, но глаза этому противоречили. Глаза были красными и горели беспокойным огнем.
В соседнем зале шел веселый ужин, сотрапезники пребывали в наилучшем расположении духа. Самюэль Уолкотт был счастлив. Сидящай напротив него мисс Виргиния Сент-Клер сияла, щеки ее были слегка тронуты румянцем. На другой стороне стола миссис Мириам Стьювисант и Маршалл Сент-Клер блистали беззаботным остроумием. Уолкотт глядел на девушку, и во взгляде его читалось безграничное преклонение перед ней. В тысячный раз он дивился, что она смогла полюбить его, что в суетном мире случилось такое чудо и она приняла его предложение, и в тысячный раз представлял, каково это будет — каждый вечер видеть ее напротив себя за собственным столом в собственном доме.
Они как раз собирались встать из-за стола, когда вошел один из официантов и протянул Уолкотту конверт. Тот быстро сунул его в карман. В суете сборов остальные не заметили, сколь мертвенно-бледно было его лицо и как сильно дрожали руки, когда он набрасывал шаль на очаровательные плечи мисс Сент-Клер.
— Маршалл, — сказал он сдавленным от сдерживаемого волнения голосом, — позаботьтесь о дамах, мне нужно отлучиться по важному делу.
— Хорошо, Уолкотт, — добродушно ответил молодой человек, — не волнуйтесь, старина, отправляйтесь по своему делу.
— Бедняжка, — пробормотала миссис Стьювисант, когда Уолкотт, проводив их до экипажа, поднялся обратно в клуб, — бедняжка убит горем, а мужчины такие смешные, когда они убиты горем.
Самюэль Уолкотт, влекомый роком, отправился в уже упоминавшийся отдельный кабинет. В комнате было темно, и он не заметил неподвижную фигуру Мейсона у каминной полки. Он быстро пересек комнату, подошел к письменному столу, зажег одну из ламп и, вынув конверт из кармана, вскрыл его. Наклонившись и поднеся письмо поближе к свету, он пробежал текст глазами, и у него отвисла челюсть. Кожа на скулах натянулась, лицо заострилось. Колени Уолкотта подогнулись, и он рухнул бы на пол, если бы в этот момент длинные руки Мейсона не обхватили его, помогая удержаться на ногах. Скрытые силы человека — вечная загадка. Как только возникла новая опасность, проснулись до того дремавшие где-то в глубине животные инстинкты — Уолкотт скомкал письмо и, извернувшись в руках Мейсона, взглянул тому прямо в лицо. Секунду он смотрел на уродливые черты человека, чьи худые руки держали его, словно стальные тросы.
— Вас, верно, загнали в угол, — сказал Мейсон, — хитрость врага моего велика.
— Вашего врага? — задохнулся Уолкотт. — Но когда же вы в это впутались? Откуда, во имя Господа, вы знаете? Как — вашего врага?
Мейсон посмотрел сверху вниз на искаженное лицо собеседника.
— Кому же и знать, как не мне? — сказал он. — Не я ли прорвался сквозь все ее ловушки и сети?
— Ее? Ее ловушки? На вас? — Голос Уолкотта был полон ужаса.
— Старая интриганка, — пробормотал Мейсон, — трусливая старая интриганка, только и может, что ударить в спину; но мы сумеем одолеть ее. Она не рассчитывала на то, что я приду вам на помощь, а я наперед знаю все ее уловки.
Лицо Мейсона раскраснелось, глаза горели. В разгар своей речи он опустил руки и отошел к огню. Самюэль Уолкотт, тяжело дыша, выпрямился и посмотрел на Мейсона, опираясь о стол за спиной. От природы сильная натура и пройденная им суровая школа начали сказываться. К Уолкотту отчасти вернулось самообладание, и он стал лихорадочно соображать. Что известно этому странному человеку? Он просто удивительно точно угадывает или же непостижимым образом осведомлен о его деле? Уолкотт не мог знать, что Мейсон имел в виду всего лишь Судьбу, что именно ее он полагал своим великим врагом. Ранее Уолкотт никогда не сомневался в своей способности противостоять любой беде, но этот могучий удар выбил его из колеи. Он потерял хладнокровие и был охвачен ужасом. В любом случае этот человек обещал помощь. Он примет ее. Уолкотт аккуратно положил письмо и конверт в карман, привел в порядок измятую одежду и, подойдя к Мейсону, тронул его за плечо.
— Пойдемте, — сказал он, — если вы хотите помочь, то надо идти.
Не говоря ни слова, Мейсон повернулся и последовал за ним. В холле Мейсон надел шляпу и плащ, и оба вышли на улицу, где Уолкотт остановил кэб. Когда они подъехали к его дому на Пятой авеню, Уолкотт вынул ключ, открыл дверь и прошел в библиотеку. Он зажег свет и жестом пригласил Мейсона сесть к столу. Затем вышел в другую комнату и через минуту вернулся со стопкой бумаг и графином бренди. Он налил стакан и предложил Мейсону. Тот покачал головой. Уолкотт залпом осушил стакан. Затем он поставил графин и, пододвинув стул к столу, сел напротив Мейсона.
— Сэр, — Уолкотт говорил спокойно, но голос его звучал глухо и жутко, словно в склепе, — со мной все кончено. Бог наконец собрал воедино все концы сети и накрепко завязал узел.
— Но ведь теперь на вашей стороне я. — Мейсон резко повернулся к нему. — Я способен одолеть Судьбу.
Расскажите мне в подробностях о ее ловушке.
Он наклонился вперед и положил руки на стол. Его седоватые волосы вздыбились, лицо было безобразно. Некоторое время Уолкотт не отвечал. Он немного сдвинулся в тень, затем разложил перед собой на столе груду старых, пожелтевших бумаг.
— Начну с того, — сказал он, — что я — воплощение лжи. Я золоченая подделка, шарлатан, вознесенный преступлением на высоту. Во мне нет ни грана правды. Все ложь. Я лжец и вор перед людьми. Имущество, которым я владею, не мое, но украдено у мертвеца. Даже имя, что я ношу, не мое — оно тоже незаконный плод злодеяния. Более того, я убийца. Я убийца перед законом, убийца перед Богом, и я хуже убийцы перед той чистой женщиной, которую люблю больше всех творений Господних.
Он остановился на секунду и вытер пот с лица.
— Сэр, — сказал Мейсон, — это все бредни, слюнявые бредни. Кто вы — не важно. Как выбраться из беды, вот в чем вопрос.
Самюэль Уолкотт наклонился вперед, снова налил стакан бренди и залпом его выпил.
— Что ж, — медленно начал он, — мое настоящее имя — Ричард Уоррен. Весной 1879 года я приехал в Нью-Йорк и встретил подлинного Самюэля Уолкотта, молодого человека, у которого было немного денег и кое-какая недвижимость, оставленная ему дедом. Мы подружились и решили вместе отправиться на дальний Запад. Сказано — сделано, мы наскребли столько денег, сколько смогли, и оказались в золотоносных районах Калифорнии. Мы были молоды и неопытны, и деньги быстро кончились. Как-то апрельским утром мы забрели в маленький старательский лагерь, затерянный высоко в горах Сьерра-Невады, который назывался Чертов Локоть. Там мы, голодая, пытались сводить концы с концами около года. Наконец, в совершенном отчаянии Уолкотт женился на дочери одного шулера-мексиканца, который держал кабак и игорный зал. Все вместе мы кое-как перебивались в этом диком, забытом Богом месте еще несколько лет. Через некоторое время эта женщина стала обнаруживать ко мне странную склонность. Уолкотт в конце концов заметил это и взревновал.
Как-то вечером, в пьяном угаре, мы поскандалили, и я убил его. Это случилось поздно ночью. Нас было четверо в игорном зале, не считая женщины: мексиканец, полукровка по имени Пит Херувим, Уолкотт и я. Когда Уолкотт упал, полукровка, стоявший по другую сторону стола, выхватил оружие и выстрелил в меня, но женщина, Нина Сан-Круа, ударила его по руке, и пуля, вместо того чтобы убить меня, смертельно ранила ее отца, мексиканца. Я прострелил метису лоб и обернулся, ожидая, что женщина нападет на меня. Она же, напротив, указала мне на окно и велела подождать ее на тропе внизу.
Прошло добрых три часа, прежде чем она явилась на условленное место.
У нее был с собой мешочек с золотым песком, несколько драгоценных камней, которые принадлежали ее отцу, и конверт с бумагами. Я спросил, почему она так долго не шла, она ответила, что раненые умерли не сразу и что она привела к ним священника и ждала их конца. Это была правда, но не вся правда. Движимая интуицией или же расчетом, женщина убедила священника записать данные под клятвой показания обоих умирающих, заверить и отдать ей. Бумагу она взяла с собой. Обо всем этом я узнал потом. Тогда я и не подозревал об этих изобличающих доказательствах.
Мы спешно двинулись к тихоокеанскому побережью. Те места не знали закона. Мы перенесли неслыханные лишения. Моя спутница порой выказывала изумительную хитрость и ловкость, и за все время наших странствий, даже когда мы ощущали дыхание смерти, ее преданность мне ни разу не поколебалась. Это была какая-то собачья привязанность, которая стала, казалось, единственным смыслом ее жизни. Когда мы добрались до Сан-Франциско, она отдала мне вот эти бумаги. — Уолкотт взял желтый конверт и подтолкнул его к Мейсону. — Она предложила, чтобы я назвался Уолкоттом, чтобы мы смело отправились в Нью-Йорк и заявили свои права на его имущество. Я изучил бумаги, нашел копию завещания, согласно которому он наследовал имущество, пачку писем и документы, необходимые для того, чтобы подтвердить личность Уолкотта и развеять все возможные сомнения. Но уж на что я был отчаянным игроком, перед дерзким планом Нины Сан-Круа я все же дрогнул. Я убеждал ее, что меня, Ричарда Уоррена, узнают, что обман обнаружится, это приведет к расследованию и, возможно, вскроется вся ужасная правда.
В ответ женщина заявила, что я сильно похожу на Уолкотта, что в человеке, прожившем десять лет той жизнью, какой жили мы, естественно ожидать значительных изменений, что раскрыть обман и проследить всю историю с момента убийства Уолкотта в Чертовом Локте, на диких перевалах Сьерра-Невады, просто невозможно. Она напомнила, что мы оба отверженные, оба заклеймены преступлением, оба враги закона человеческого и Божьего, обоим нечего терять: мы опустились на самое дно. Затем она рассмеялась и сказала, что никогда до сих пор не считала меня трусом, но коль скоро я стал так малодушен, то между нами все кончено. В конце концов мы продали золотой песок и камни в Сан-Франциско, постарались придать себе как можно более цивилизованный вид и купили билет до Нью-Йорка на самый лучший пароход.
Я начинал зависеть от этой смелой и азартной духом женщины, Нины Сан-Круа, ее необузданная, сильная натура служила мне опорой. Происхождение ее было сомнительно, воспитание еще сомнительнее. Ее мать, дочь инженера из Испании, похитил тот самый шулер-мексиканец. Сама Нина Сан-Круа выросла и получила кое-какое образование в одном из монастырей на берегу Рио-Гранде. Она была уже взрослой женщиной, когда отец, бежавший в горы Калифорнии, забрал ее оттуда.
Когда мы прибыли в Нью-Йорк, я предложил представить ее обществу как мою жену, но она отказалась, сказав, что ее присутствие вызовет пересуды и, возможно, привлечет внимание родственников Уолкотта. Тогда мы решили, что я в одиночку отправлюсь в город, вступлю во владение имуществом, назовусь Самюэлем Уолкоттом, а она останется в тени до тех пор, пока мы не почувствуем твердую почву под ногами.
Каждая деталь этого плана реализовалась с роковым успехом. Я подтвердил свою личность безо всякого труда и получил имущество. Оно многократно возросло в цене, и я, став Самюэлем Уолкоттом, вскоре обнаружил, что богат. Я отправился туда, где скрывалась Нина Сан-Круа, и дал ей большую сумму денег, на которую она приобрела себе дом в отдаленной части города, на северной окраине. Там она жила в уединении и безвестности, а я оставался в городе богатым холостяком.
Я не пытался бросить эту женщину, напротив, приходил к ней время от времени, переодетый и с величайшими предосторожностями. Некоторое время все шло гладко, она была по-прежнему предана мне, думала всегда в первую очередь о моем благополучии и, казалось, была согласна ждать столько, сколько я сочту нужным. Мои дела шли в гору. Люди искали встречи со мной, спрашивали моего совета, передо мной открывался путь в высшие круги Нью-Йорка, и я все больше чувствовал, что эта женщина — альбатрос на моей шее[58]
«И мне на шею Альбатрос Повешен ими был»
Я решил разобраться с этим делом честно, раз и навсегда. Я сказал, что обращу в деньги половину всего имущества и передам ей, но не женюсь на ней. Вопреки моим ожиданиям, она не впала в неистовую ярость, но тихо вышла из комнаты и вернулась с двумя бумагами, которые прочла вслух. Первая оказалась свидетельством о ее браке с Уолкоттом, должным образом заверенным, вторая содержала заявления, сделанные умирающими: ее отцом, шулером-мексиканцем и Самюэлем Уолкоттом, обвинявшими меня в убийстве. Обе были составлены по всей форме и заверены священником-иезуитом.
«Ну, — сказала она ласково, закончив чтение, — что ты предпочтешь — жениться на мне или передать все имущество вдове Самюэля Уолкотта и быть повешенным за его убийство?»
Я был потрясен и уничтожен. Я осознавал, в какую ловушку угодил, и согласился выполнить все ее требования, лишь бы она уничтожила бумаги. Это она сделать отказалась. Я уговаривал и умолял ее уничтожить их. Наконец она все же отдала документы, всем своим видом показывая, что вновь доверяет мне, и я порвал их на мелкие кусочки и бросил в огонь.
Это было три месяца назад. Мы договорились поехать в Испанию и поступить как она хотела. Она должна была отплыть сегодня утром, а я — последовать за ней. Разумеется, у меня и в мыслях не было ехать. Я поздравил себя с тем, что улики уничтожены бесследно, а я вырвался из смертельной хватки. Мой план заключался в том, чтобы она согласилась отплыть, считая, что я отправлюсь следом. По ее отъезде я бы женился на мисс Сент-Клер, и, если бы Нина Сан-Круа вернулась, объявил бы все ее слова ложью и упрятал бы ее в сумасшедший дом. Но каким же чертовым ослом я был, если вообразил себя способным одурачить такую женщину, как Нина Сан-Круа. Сегодня вечером я получил вот это.
Уолкотт вынул из кармана конверт и подал его Мейсону.
— Вы видели, как это на меня подействовало, прочтите — и поймете почему. Я узнал руку смерти, когда увидел на конверте ее почерк.
Мейсон вынул письмо из конверта. Оно было написано по-испански и гласило:
Ричарду Уоррену поклон. Доблестный сеньор обижает свою маленькую Нину, рассчитывая, что она уедет в Испанию и оставит его прекрасной американке. Она не так беспечна. Прежде чем уехать, она станет — о, такой богатой! — а дорогой сеньор станет — о, таким безобидным! Архиепископ и милосердная Церковь ненавидят убийц. Нина Сан-Круа.
Конечно же, идиот, ты уничтожил только копии. Н. Сан-К.
К этому была прикреплена записка, в которой тонким аристократическим почерком сообщалось, что архиепископ с готовностью выслушает заявление мадам Сан-Круа, если она соблаговолит посетить его в пятницу, в одиннадцать часов утра.
— Видите, — сказал Уолкотт с отчаянием в голосе, — выхода нет. Я знаю эту женщину: если она на что-то решилась, то доведет это до конца. В данном случае она решилась.
Мейсон отвернулся от стола, вытянул свои длинные ноги и спрятал руки глубоко в карманы. Уолкотт сидел опустив голову, безнадежно, почти безразлично глядя на Мейсона, его осунувшееся лицо ничего не выражало. Бронзовые часы на каминной полке громко, мучительно громко тикали. Внезапно Мейсон подобрал ноги, повернулся и, положив свои костистые руки на стол, обратился к Уолкотту:
— Сэр, дело находится в таком состоянии, что надо действовать решительно. Первое: опухоль должна быть вырезана, и вырезана быстро, это ясно и дураку. Второе — вы должны сделать это сами. Наемные убийцы подобны преисподней и утробе бесплодной[59]«У ненасытимости две дочери: „давай, давай!“ Вот три ненасытимых, и четыре, которые не скажут: „довольно!“ Преисподняя и утроба бесплодная, земля, которая не насыщается водою, и огонь, который не говорит: „довольно!“» (Притчи 30:15–16).: они вечно кричат: «Давай! Давай!» Это только паллиатив, но не лекарство. Прибегая к их помощи, вы уходите от одной опасности — но приходите к другой. Вы добиваетесь в лучшем случае отсрочки казни. Любому преступнику это хорошо известно. Таково условие вашей задачи. Опытнейшие преступные умы увидели бы здесь ровно два затруднения, которые необходимо разрешить: как совершить преступление и как скрыться преступнику.
Они не стали бы смотреть дальше и принимать дальнейшие меры предосторожности. Придумав план убийства, придумав, как убийце скрыть следы и исчезнуть с места преступления, они бы решили, что все условия задачи выполнены, и остановились бы на достигнутом. Даже искуснейшие среди них, подлинные гиганты, этим ограничивались и допускали серьезнейшую ошибку.
В любых преступлениях, особенно в самых серьезных, должна быть и третья составляющая, и она имеет исключительную важность. Искушенные умы или пренебрегают этой третьей составляющей, или же, не имея таланта, не могут ее создать. С редкой хитростью планируют они, как одолеть жертву. С великой мудростью, на грани гениальности, планируют, как одолеть преследователя. Но при этом не способны спланировать, как одолеть судью. Ergo, их планы имеют фатальный изъян и часто в итоге терпят крах. Отсюда жизненная необходимость в обеспечении третьего элемента — спасения ipso jure [60]В силу самого закона (лат.). .
Мейсон поднялся, обошел вокруг стола и крепко сжал плечо Уолкотта.
— Это нужно сделать завтра вечером, — продолжал он, — устройте завтра все свои дела и объявите, что вы по указанию врача уезжаете в путешествие на яхте и, возможно, будете отсутствовать несколько недель. Подготовьте свою яхту к отплытию, прикажите экипажу пристать в определенном месте на Стейтен-Айленде и ждать до послезавтра, до шести часов утра. Если до этого времени вы не подниметесь на борт, пусть отплывают в какой-нибудь южноамериканский порт и остаются там до дальнейших распоряжений. Тем самым ваше отсутствие в течение неопределенного времени будет объяснено. Вы отправитесь к Нине Сан-Круа в том обличье, которое всегда для этого используете, а от нее двинетесь на яхту; тем самым вы покинете свою настоящую личность и вернетесь в нее, не оставив следов. Я приду сюда завтра вечером, доставлю все, что вам понадобится, и дам полные и точные инструкции со всеми подробностями. Их вы должны выполнить с величайшей тщательностью, так как они жизненно важны для успеха моего плана.
Во время всей этой речи Уолкотт молчал и не шевелился. Наконец он поднялся, и на его лице, должно быть, выразилось сомнение, поскольку Мейсон отступил на шаг и, вытянув руку, жестко сказал:
— Ни слова, сэр. Помните, вы только орудие, а орудие не размышляет.
И, резко повернувшись, вышел из дома.
— 3 —
Жилище, которое Самюэль Уолкотт подыскал Нине Сан-Круа, находилось далеко на северной окраине Нью-Йорка. Оно было очень старое. Квадратный дом старомодной кирпичной постройки с большим неухоженным газоном стоял в глубине улицы, отчасти скрытый деревьями. Владение было огорожено ржавым железным забором. В этом месте царила атмосфера благородного упадка, характерная скорее для Виргинии.
Как-то ноябрьским днем, в четверг, примерно в три часа пополудни, на улочке позади дома остановилась подвода, управляемая человеком небольшого роста. Когда он открыл задние ворота, из кухни спустилась по ступенькам старая негритянка и спросила, что ему надо. Возчик осведомился, дома ли хозяйка. Негритянка ответила, что хозяйка в это время спит и видеть ее нельзя.
— Это хорошо, — сказал человечек, — значит, не будет ругани. Я привез несколько ящиков вина, что она заказала в нашей лавке на прошлой неделе; хозяин велел доставить их сразу же, а я забыл, да вспомнил только сегодня. Позволь, мамаша, я их поставлю в погреб, а хозяйке не говори ни слова, она и не узнает, что доставлено было не вовремя.
Возчик выудил из кармана серебряный доллар и подал негритянке.
— Мамаша, если хозяйка узнает, я потеряю место, — прибавил он, — смотри помалкивай.
— Конечно, голубчик, — сказала старая служанка, сияя как майское утро, — дверь в погреб открыта, вноси все и ставь там подальше, никто и не узнает, сколько оно там пролежало.
Негритянка вернулась в кухню, а человечек начал разгружать подводу. Он внес в погреб пять винных ящиков и убрал их подальше, как велела старуха. Затем, убедившись, что никто не смотрит, он снял с подводы два тяжелых бумажных мешка, в каких обычно хранят муку, и маленький сверток, обернутый старой газетой. Все это он тщательно спрятал за ящиками. Некоторое время спустя он закрыл дверь, залез на подводу и уехал прочь.
Около восьми вечера того же дня в главные ворота скользнул моряк-мексиканец и крадучись прошел к дому. Остановившись у стены, он постучал в окно согнутым пальцем. Через минуту дверь открыла женщина — высокая, гибкая, прекрасно сложенная, со смуглым лицом испанки и прямыми волосами. Мужчина вошел. Женщина заперла дверь и повернулась к нему.
— Ах, — она улыбнулась, — это вы, сеньор? Как мило с вашей стороны.
Мужчина вздрогнул.
— А кого же ты ждала? — быстро спросил он.
— О, — засмеялась женщина, — быть может, архиепископа.
— Нина! — сказал мужчина прерывающимся голосом, в котором звучали любовь, покорность и упрек. Лицо его побледнело под темным слоем загара.
На секунду она заколебалась. В глазах промелькнула тень сомнения, затем женщина отступила назад.
— Нет, — сказала она, — еще не время.
Мужчина прошел к камину, тяжело опустился в кресло и закрыл лицо руками. Женщина бесшумно подошла к нему сзади и перегнулась через спинку кресла. Мужчина либо мучительно страдал, либо же был превосходным актером: мышцы на его шее подергивались, плечи содрогались.
— О, я не могу сделать этого, не могу! — словно думая вслух, пробормотал он.
При этих его словах женщина задрожала от ярости, словно ее ударили по лицу. Она откинула голову назад, ноздри ее раздувались, глаза горели.
— Ах не можешь! — вскричала она. — Значит, ты действительно любишь ее! Но ты сделаешь это! Слышишь меня? Ты сделаешь это! Ты убил его! Ты избавился от него, но тебе не избавиться от меня. У меня есть все доказательства. Завтра архиепископ получит их. Тебя повесят! Слышишь? Тебя повесят!
Женщина повысила голос, почти сорвавшись на визг. Мужчина медленно, не поднимая головы, повернулся и протянул к ней руки. Она остановилась и глянула на него сверху вниз. Огонь еще секунду горел в ее глазах, а затем погас, грудь тяжело вздымалась, губы задрожали. Она с плачем бросилась в его объятья и прижала его к себе.
— О! Дик, Дик, — всхлипывала она, — я так тебя люблю! Я не могу жить без тебя! Ни часу, Дик! Ты мне так нужен, Дик!
Мужчина быстро высвободил правую руку и вытянул из рукава большой мексиканский нож. Он провел пальцами по боку женщины. Ощутив биение ее сердца, он занес нож, крепко сжал рукоятку и вонзил отточенное лезвие женщине в грудь. Хлынула горячая кровь, потекла по его руке, полилась на ноги. Теплое тело женщины обмякло в его объятьях. Мужчина встал, вытащил нож и вложил его в чехол на поясе, расстегнул платье и стащил его с трупа. При этом на пол вывалилась пачка бумаг, он бегло просмотрел их и сунул в карман. Затем он взял мертвую на руки и, миновав холл, пошел вверх по лестнице. Тяжелое безжизненное тело нести было неудобно. Мужчина сложил его вдвое, так что колени прижались к подбородку, и с этой кошмарной ношей поднялся, ступая медленно и грузно, в ванную. Там он положил тело на покрытый кафелем пол. Затем открыл окно, затворил ставни и зажег свет. В маленьком помещении у окна стояла обычная стальная ванна, на ножках длиной дюймов шесть, облицованная фарфором. Моряк подошел к ванне и, поддев ножом металлическую решетку, закрывавшую отверстие для стока, вытащил ее, сток же закрыл вынутым из кармана фарфоровым диском. К диску была прикреплена длинная платиновая проволока, свободный конец которой он закрепил на внешней стороне ванны. Сделав все это, он содрал с трупа оставшуюся одежду, затем положил его в ванну и начал расчленять тем самым мексиканским ножом. Прочное лезвие резало как бритва. Мужчина работал быстро и сосредоточенно.
Тщательно разрезав тело на мелкие куски, он убрал нож в чехол, вымыл руки и, выйдя из ванной, спустился в холл первого этажа. Моряк, видимо, прекрасно ориентировался в доме. Черным ходом он прошел в погреб. Там он зажег свет, вскрыл один из винных ящиков и, взяв столько бутылок, сколько мог унести за раз, вернулся в ванную. Вылив содержимое в ванну, на расчлененное тело, он отнес пустые бутылки в погреб и поставил их обратно в ящик. Таким образом он опустошил все ящики, кроме одного, а ванна более чем до половины наполнилась жидкостью. Эта жидкость была серная кислота.
Вернувшись в погреб с последней партией пустых бутылок, моряк открыл пятый ящик, в котором действительно оказалось вино. В каждую пустую бутылку он налил немного вина, чтобы уничтожить возможно оставшийся запах серной кислоты. Затем он погасил свет и пошел в ванную, прихватив с собой два бумажных мешка и маленький тяжелый сверток. Вместо муки в мешках содержался азотнокислый натрий. Он поставил мешки на пол, развернул маленький сверток и достал оттуда две длинные резиновые трубки, прикрепленные к тяжелым газовым горелкам, совсем непохожим на обычные горелки газовой плиты. Подсоединив трубки к газовым кранам, моряк открыл краны на полную мощность, поместил горелки под ванну и зажег их. После этого он бросил в ванну одежду женщины и бумаги, найденные на ее теле, а затем взял два тяжелых мешка и осторожно опустил их в серную кислоту. Сделав это, он быстро вышел из ванной и закрыл дверь.
Смертоносные кислоты мгновенно атаковали останки и начали свою разрушительную работу; когда температура повысилась, они вскипели, и ужасный процесс пошел еще быстрее. Время от времени моряк приоткрывал дверь ванной и, защищая рот и нос мокрым полотенцем, наблюдал кошмарное дело своих рук. Через несколько часов в ванне плавала лишь неопределенная рыхлая масса. К четырем утра она превратилась в густую темную жидкость. Мужчина быстро закрыл газ и вышел из комнаты. Около получаса он прождал в холле, наконец, когда кислоты остыли настолько, что уже не источали паров, открыл дверь и вошел. Взявшись за платиновую проволоку, он вытянул фарфоровый диск и дал ужасному содержимому ванны стечь в канализацию. Затем пустил горячую воду, начисто вымыл ванну и поставил на место металлическую решетку. Сняв с горелок резиновые трубки, он разрезал их на куски, разбил фарфоровый диск, смотал платиновую проволоку и спустил все это в сливную трубу.
Испарения выветрились через окно, моряк затворил его и принялся приводить ванную в порядок, тщательно убирая все следы своей ночной деятельности. Он передвигался по комнате с величайшей осторожностью. Наконец, оставшись доволен достигнутым результатом, моряк взял горелки, погасил свет и покинул ванную, закрыв за собой дверь. Из ванной он прошел на чердак, спрятал две ржавые горелки под кучей хлама, а затем бесшумно спустился на первый этаж, в холл. Когда он вошел в комнату, где была убита женщина, откуда-то выскочили двое полицейских и схватили его. Мужчина взвыл, как дикий зверь, угодивший в западню, и повис у них на руках.
— О! О! — кричал он. — Бесполезно! Все впустую!
Затем самообладание отчасти вернулось к нему, и он замолчал. Полицейские надели на него наручники, вызвали патруль и отвели задержанного в участок. Там он сказал, что он из Мексики, что он моряк, что его зовут Виктор Анкона и что больше он ничего не скажет. Наутро он послал за Рэндольфом Мейсоном, и они долго беседовали наедине.
— 4 —
Загадочный арестант, обвиняемый в убийстве, не мог пожаловаться на медлительность правосудия. На следующее утро после ареста Виктора Анконы газеты поместили на первых страницах длинные статьи об убийстве, в один голос заклеймили его как изверга и злодея и признали виновным. Как раз в эти дни заседало большое жюри[61]Большое жюри — присяжные заседатели, решающие вопрос о предании обвиняемого суду присяжных или о прекращении производства его дела.. Необходимые предварительные действия были быстро выполнены, и по накатанной дороге дело отправилось в суд. Обвинительный акт содержал множество пунктов, подсудимому вменялось в вину убийство Нины Сан-Круа одним из возможных способов: путем нанесения побоев, ранения холодным оружием, удушения, отравления и так далее.
Слушание продолжалось три дня, и дело казалось настолько ясным, что набившиеся в зал зрители все более ожесточались и постепенно начинали вести себя угрожающе, вынуждая полицию внимательно следить за ними. Представители обвинения произносили драматические обличительные речи и вели дело с высокомерной самоуверенностью. Мейсон в качестве защитника был равнодушен и апатичен. В течение всего слушания он сидел за столом почти без движения, сухопарый, ссутулившийся, длинные ноги поджаты под стул. Взгляд его беспокойных глаз был устремлен куда-то поверх голов присяжных, утомленное, с резкими чертами лицо походило на трагическую маску. Все судейские и даже председатель решили, что защитник оставил надежду спасти своего клиента.
Наконец обвинение закончило представлять доказательства. Было показано, что Нина Сан-Круа много лет проживала в доме, где арестовали подсудимого, что она жила одна, не общаясь ни с кем, кроме черной старухи-служанки, что ее прошлое никому не известно и что ее никто не посещал, лишь изредка наведывался моряк-мексиканец. Не было дано никаких показаний, могущих объяснить, кто такой подсудимый и откуда он. Было показано, что во вторник, за два дня до убийства, архиепископ получил письмо от Нины Сан-Круа, в котором она сообщала, что хочет сделать заявление чрезвычайной важности, и просила аудиенции. На это архиепископ ответил, что с радостью выслушает мадам Сан-Круа, если она придет к нему в 11 утра в пятницу. Двое полицейских свидетельствовали, что около восьми вечера в четверг они заметили, как подсудимый проскользнул в ворота владения Нины Сан-Круа, прошел к дому и постоял у входа, после чего его впустили; что его внешность и очевидная торопливость привлекла их внимание; что они объяснили происходящее каким-нибудь тайным романом и из любопытства прокрались поближе к дому и попытались найти место, откуда было бы видно комнату, но не преуспели в этом и уже собирались вернуться на улицу, когда услышали гневный крик — кричала женщина: «Я знаю, что ты любишь ее и хочешь избавиться от меня, но ты этого не сделаешь! Ты убил его, но тебе не убить меня! У меня достаточно доказательств, чтобы тебя осудили за его убийство! Завтра архиепископ получит их. Тебя повесят! Слышишь? Тебя повесят за это убийство!»; что после этого один полицейский предложил ворваться в дом и выяснить, в чем дело, но второй возразил, что когда милые бранятся, лучше не вмешиваться: если не обнаружится нарушения порядка, начальник засмеет их; что, прислушиваясь, они подождали еще какое-то время, но, ничего не услышав, вернулись на улицу и удовлетворились пристальным наблюдением за домом.
Далее обвинение показало, что в четверг вечером Нина Сан-Круа выдала старой негритянке некоторую сумму денег и отпустила ее, велев не возвращаться, пока не позовут. Старуха свидетельствовала, что она пошла прямо в дом своего сына, а затем обнаружила, что забыла кое-какую нужную ей одежду; поэтому она вернулась и поднялась через черный ход в свою комнату — это было около восьми часов; что, находясь там, она услышала гневные выкрики своей хозяйки — старуха подтвердила, что Нина Сан-Круа кричала именно то, что сообщили полицейские; что эти неожиданные яростные вопли сильно испугали ее и она заперла дверь на засов и боялась выйти; что вскоре после этого она услышала грузные шаги, словно кто-то медленно и с большим трудом, неся что-то очень тяжелое, поднимался по лестнице; что при этом она испугалась еще больше, погасила свет и спряталась под кровать. Она слышала, как кто-то ходил наверху в течение многих часов, но не могла сказать, сколько именно. Наконец, около половины пятого утра она выползла из-под кровати, открыла дверь, тихо спустилась вниз и выбежала на улицу. Там она обнаружила полицейских и попросила их обыскать дом.
Полицейские вошли в дом вместе с женщиной. Она открыла дверь, и они едва успели отступить в тень, когда вошел подсудимый. При аресте Виктор Анкона взвыл от ужаса и выкрикнул: «Бесполезно! Все впустую!»
В дом отправился начальник полиции и произвел там тщательный обыск. В комнате на первом этаже, откуда накануне доносились крики, он нашел платье, которое, как удалось установить, принадлежало Нине Сан-Круа и которое было на ней, когда прислуга видела ее в последний раз, около шести часов вечера в четверг. В верхней части залитого кровью платья, слева, имелся разрез примерно два дюйма длиной и толщиной как раз с лезвие мексиканского ножа, найденного у подсудимого. Эти предметы приобщили к доказательствам, и было показано, что разрез на платье пришелся бы точно напротив сердца владелицы и что рана, нанесенная таким образом, несомненно оказалась бы смертельна. Одно из кресел и пол были залиты кровью. Кровь обнаружили и на плаще подсудимого, и на штанине его брюк, и на тяжелом мексиканском ноже. Эксперты показали, что это была человеческая кровь.
Тело женщины не нашли, самый дотошный обыск, произведенный неутомимыми следователями, не помог обнаружить ни труп, ни какой бы то ни было след, указывающий, как от трупа избавились. Тело исчезло, словно растворилось в воздухе.
Когда представитель обвинения сообщил, что он закончил, судья повернулся к Мейсону и сурово посмотрел на него.
— Сэр, — сказал он, — защита может представить свои доказательства.
Рэндольф Мейсон медленно встал и поднял глаза на судью.
— С разрешения вашей чести, — медленно и отчетливо проговорил он, — защита не собирается приводить никаких доказательств.
Он остановился, выжидая, пока в зале утихнет гул изумления.
— Но, с разрешения вашей чести, — продолжил он, — я ходатайствую о том, чтобы присяжные признали подсудимого невиновным.
Толпа заволновалась. Обвинители улыбнулись. Судья пронзительно посмотрел на оратора поверх очков.
— На каком основании? — сухо спросил он.
— На том основании, — ответил Рэндольф Мейсон, — что не установлен corpus delicti.
— Вот как! — только и сказал председатель, на мгновение потеряв свою судейскую невозмутимость.
Мейсон сел. Главный обвинитель в ту же секунду вскочил на ноги.
— Как! — воскликнул он. — Этот джентльмен основывает свое ходатайство на невозможности установить corpus delicti? Он насмехается над нами? Или он позабыл о предоставленных доказательствах? Corpus delicti — это сугубо формальный термин, он означает — состав преступления, или тот существенный факт, что преступление было совершено. Разве в нашем случае это подлежит сомнению? Верно, что никто не видел, как подсудимый убивал жертву, верно, что он успешно спрятал тело — так, что его до сих пор не нашли; но улики столь ясны и связи между ними столь очевидны, что они соединяются в неразрывную цепь неопровержимых доказательств и мотива преступления, и самого преступного деяния, и личности преступника.
Вот что мы имеем в настоящем деле: жертва собирается сделать заявление, которое окажется роковым для подсудимого. Вечером накануне того дня, когда она должна сделать это заявление, он приходит к ней домой. Они ссорятся. Люди слышат ее голос, срывающийся от ярости на крик, слышат, как она обличает его, обвиняет в убийстве и сообщает, что раскроет имеющиеся у нее доказательства, и что его повесят, и что ему от нее не избавиться. Вот мотив преступления, ясный как белый день. Разве не являются окровавленный нож, окровавленное платье, вся окровавленная одежда неоспоримыми свидетельствами преступного деяния? Ловкий способ, каким подсудимый совершил преступление, не дает ему даже тени возможности затемнить это дело. Он имел очевидный мотив преступления. Кровь на нем и его отчаяние при аресте вопиют: «Убийство! Убийство!»
Главный обвинитель в ту же секунду вскочил на ноги, как! — воскликнул он. — этот джентльмен основывает свое ходатайство на невозможности установить corpus delicti?
Люди могут лгать, но факты не лгут. Тысячи людских надежд, и страхов, и страстей могут повлиять на свидетеля или ввести его в заблуждение. Но признать, что крепкая цепь соединенных друг с другом доказательств, в которой ни одно звено не пропущено, может привести к ошибке правосудия, — такое за пределами человеческого разума. Поэтому великие правоведы и утверждают, что подобное доказательство, в котором нет места подделке и обману, является самым надежным и самым убедительным. Аппарат человеческого правосудия не может учитывать маловероятные и неправдоподобные сомнения. Всегда приходится полагаться на умозаключения. Разум человеческий может достичь истины только таким средством. Запретить присяжным применять его — то же самое, что отрубить им руки, а затем приказать написать вердикт. Исключите из списка используемых методов неопровержимые умозаключения — и в этой стране наступит конец правосудия и в опустевшем зале суда будут хозяйничать пауки.
Обвинитель остановился, посмотрел на Мейсона с надменной усмешкой и возвратился на свое место за столом. Судья сидел неподвижно, погруженный в раздумья. Присяжные подались вперед.
— С разрешения вашей чести, — вставая, сказал Мейсон, — это вопрос права, ясного, четкого и настолько устойчивого в штате Нью-Йорк, что даже представителям обвинения следовало бы его знать. Задача, стоящая перед вашей честью, проста. Если corpus delicti, или состав преступления, доказан, как того требуют законы штата, дело направляется в жюри присяжных. Если же нет, то суду следует обязать присяжных признать подсудимого невиновным. Здесь ничего не остается на судейское усмотрение. Вашей чести следует только вспомнить и применить установленное судами нашего штата строгое правило, недвусмысленно предписывающее, как должен быть установлен corpus delicti в случае убийства.
Подсудимый обвиняется в тягчайшем преступлении. Закон требует, чтобы сначала было установлено преступление, факт его совершения. Необходимо удостоверить тот факт, что жертва в самом деле мертва, без этого никто не может быть признан виновным в ее убийстве, поскольку, пока остается хотя бы малейшее сомнение в том, что касается смерти, не может быть никакой уверенности и в том, что касается лица, совершившего преступное деяние, даже если косвенные доказательства ясны, полны и неопровержимы. В случае убийства corpus delicti состоит из двух элементов: смерть как результат и преступные действия некоего лица как средство.
Непреложный закон этого штата гласит, как изложено в решении по делу Рулофф против народа [62]В 1858 г. апелляционный суд штата Нью-Йорк признал Эдварда Рулоффа невиновным в убийстве дочери на том основании, что тело не было найдено и тем самым факт смерти не был установлен. Это решение действительно сыграло важную роль в вопросах установления состава преступления и до сих пор используется в судебной практике штата Нью-Йорк как прецедент., которое является в данном случае прецедентом, что недопустимо основывать оба элемента, составляющих corpus delicti, на косвенных доказательствах. Должно иметься прямое доказательство хотя бы одного из них. Если для одного элемента есть прямое доказательство, второй может быть реконструирован, но оба одновременно не могут быть лишь допущением на основании косвенных доказательств, сколь бы убедительны и неоспоримы ни были эти доказательства.
Иными словами, ни один человек в штате Нью-Йорк не может быть осужден за убийство, если не найдено и не опознано тело жертвы и нет прямого доказательства, что подсудимый совершил действия, повлекшие за собой смерть жертвы, и совершил их таким образом, что отсутствие тела объяснимо.
Судья изменился в лице. Юристы слушали внимательно и напряженно: они начинали понимать, где откроется лазейка в законе. Зрители были озадачены: они все еще не понимали. Мейсон повернулся к обвинителям. Его уродливые черты искривились от презрения.
— Три дня, — сказал он, — я вынужден был выслушивать этот бесполезный и дорогостоящий фарс. Если бы представители обвинения не были всего лишь комедиантами, они бы с самого начала знали, что Виктор Анкона не может быть осужден за убийство, если только в этот зал не войдет живой свидетель, который глядел в мертвые глаза Нины Сан-Круа, или же живой свидетель, который видел, как Виктор Анкона вонзил кинжал ей в грудь.
Меня не интересует, насколько сильными и убедительными являются в настоящем деле косвенные доказательства. Даже если судья, присяжные, все, кто сейчас меня слышит, абсолютно убеждены в виновности подсудимого; даже если косвенные доказательства не оставили в умах ни малейшей тени сомнения; в отсутствие очевидца этот подсудимый не может быть наказан, и этот суд должен обязать присяжных вынести оправдательный вердикт.
Зрители наконец поняли — и были ошеломлены. Это не могло быть законом. Их учили, что закон — это здравый смысл, здесь же они столкнулись с чем-то совсем иным.
Глядя на них, Мейсон ухмыльнулся.
— Закон в доброте своей, — насмешливо сказал он, — защищает невинных. Славный закон штата Нью-Йорк, протянув руку, выхватывает подсудимого из когтей свирепого жюри, которому не терпится его повесить.
Мейсон сел. В зале стояла тишина. Присяжные смотрели друг на друга в изумлении. С места поднялся обвинитель. Лицо его, белое от ярости, выражало недоверие.
— Ваша честь, — сказал он, — этот принцип чудовищен. Может ли быть, что убийце, чтобы избежать наказания, нужно всего лишь спрятать или уничтожить тело жертвы или утопить его в море? Выходит, если никто не видел, как он убивал, закон беспомощен и убийца может плевать в лицо карающему правосудию? Получается, что закон о тягчайшем преступлении — мертвая буква. Великий штат закрывает глаза на убийство и предлагает всем желающим убивать своих врагов при условии, что они убьют их тайно и спрячут. Я повторяю, ваша честь, — говорящий повысил голос, и теперь его гневные слова разносились по всему залу, — этот принцип чудовищен.
— Так же говорили Бест, и Стори[63]Скорее всего, имеются в виду Уильям Бест (1767–1845), британский юрист, главный судья Суда общегражданских исков, и Джозеф Стори (1779–1845), американский юрист, член Верховного суда. По-английски их фамилии означают «лучший» (Best) и «история» (Story)., и многие другие, — пробормотал Мейсон, — а закон оставался неизменным.
— Суд не желает продолжения дискуссии, — отрубил судья.
Обвинитель занял свое место. Его лицо сияло триумфом: суд собирается поддержать его.
Судья повернулся и посмотрел сверху вниз на присяжных. Движения его были величественны, речь подчеркнуто торжественна.
— Господа присяжные заседатели, — сказал он, — в этом штате имеет силу правовая норма лорда Хей-ла, и я обязан руководствоваться ею в своих решениях. Закон таков, как сказал защитник: чтобы жюри получило полномочия осудить человека за убийство, должно иметься прямое доказательство либо смерти, а именно: обнаружение и опознание тела, — либо преступного насилия, которое могло привести к смерти и совершенного таким образом, что объяснимо отсутствие тела; и только когда есть прямое доказательство одного, для установления второго могут использоваться косвенные доказательства. Таков закон, и отступать от него нельзя. Я не беру на себя смелость объяснить его мудрость. Судья Джонсон в деле, являющемся прецедентом, предлагает такое обоснование: если отсутствует прямое доказательство как факта смерти, так и преступного насилия, способного причинить смерть, то никакие улики не могут ни обеспечить внутреннее убеждение, что человек умер из-за преступных действий иного лица, ни даже позволить сделать прямое умозаключение, приводящее к такому выводу; и что если факт смерти не удостоверен, всем доказательствам виновности недостает существенной составляющей, позволяющей их удовлетворительно истолковать, и поэтому они могут привести только лишь к вероятным — но не более того — выводам. Возможно, этот принцип имеет в виду также опасность того, что предвзятость по отношению к обвиняемому или побуждение согласиться со всеобщим мнением сможет незаметно заменить улики, если жюри присяжных получит право признавать подсудимого виновным на основании чего-либо иного, кроме прямого доказательства факта смерти или действий, приведших к смерти.
В нашем случае тело не было найдено и нет прямого доказательства преступных действий со стороны подсудимого, хотя цепочка косвенных доказательств в высшей степени полна и неопровержима. Тем не менее это все лишь косвенные доказательства, и по законам штата Нью-Йорк подсудимого наказать нельзя. У меня нет выбора. Закон не позволяет в данном случае вынести обвинительный вердикт, хотя, вероятно, каждый из нас внутренне уверен в виновности подсудимого. Таким образом, господа присяжные заседатели, я вынужден требовать, чтобы подсудимый был признан невиновным.
— Господин судья, — прервал его старшина присяжных, вскакивая со скамьи, — мы не можем вынести такой вердикт под присягой; мы знаем, что этот человек виновен.
— Сэр, — сказал судья, — это вопрос права, и в нем не могут быть учтены пожелания жюри. Секретарь подготовит оправдательный вердикт, который вы как председатель подпишете.
Среди зрителей послышался недовольный ропот, который рос и становился все громче. Судья постучал по столу и тут же приказал приставам подавлять любые действия со стороны зала. Затем он> велел старшине присяжных подписать подготовленный секретарем вердикт. Когда это было сделано, он повернулся к Виктору Анконе; лицо его было суровым, глаза холодно блестели.
— Подсудимый, — сказал он, — вы предстали перед судом по обвинению в хладнокровном жестоком убийстве.
Предъявленные против вас доказательства настолько убедительны и неоспоримы, что они, по-видимому, не оставили ни малейшего сомнения в умах присяжных, как и в умах всех прочих присутствующих в зале суда.
Будь вопрос вашей виновности оставлен на рассмотрение этих двенадцати арбитров, результатом, несомненно, стал бы обвинительный вердикт и смертный приговор. Но закон, строгий, непредвзятый, бесстрастный, встал между вами и гневом ваших собратьев и спас вас от него. Я не жалуюсь на бессилие закона — наверное, несовершенное творение человеческого разума не может быть более мудрым. Я скорблю от того, что злой гений позволяет преступникам изощренными способами ускользать из рук правосудия. У меня для вас нет слов ни порицания, ни увещевания, Виктор Анкона. Закон штата Нью-Йорк вынуждает меня оправдать вас. Я лишь его глашатай, мои личные желания не принимаются в расчет. Я говорю только то, что велит мне сказать закон.
Теперь вы можете покинуть зал суда, едва ли невиновный в убийстве, но, по крайней мере, избавленный от наказания. Люди могут увидеть каинову печать на вашем челе, но для закона она незрима.
Когда зрители поняли, что сказал судья, воцарилась изумленная тишина. Они твердо знали — так твердо, как только могли, — что Виктор Анкона виновен в убийстве, и вот он выходит из зала суда свободным. Может ли быть, что закон защищает только от неумелого негодяя? Они столько слышали о хваленой универсальности закона, над совершенствованием которого служители правосудия трудятся с незапамятных времен, а теперь, когда ловкий мерзавец сумел обойти его, они увидели, насколько закон слаб.
— 5 —
Свадебный марш из «Лоэнгрина» плыл из епископальной церкви Святого Марка, чистый и благозвучный, но, возможно, заключающий в себе парадокс предупреждения[64]Вероятно, подразумевается некоторое сходство между Уолкоттом и Лоэнгрином (главным героем одноименной оперы Рихарда Вагнера): оба скрывают от жен свое прошлое.. Храм, где должно было свершиться это обручение, утопал в розах, на которые не хватило бы налогов с целого округа. Присутствовала высшая — милостию чековой книжки — каста Манхэттена, облаченная в изящный парижский пурпур и искусно отделанные тонкие ткани.
Наверху, на собственной скамье[65]В протестантской церкви имелись постоянные отгороженные места для важных лиц, строившиеся за их счет., сияющая алмазами и облаченная в одежды, над которыми работали умелые руки многих ткачей, сидела миссис Мириам Стьювисант, надменная и самодовольная, как королева — или как генерал, одержавший победу. Для нее происходящее было своеобразной триумфальной процессией, славящей ее генеральские способности. С ней сидело несколько избранных представителей рода Homo, те, что встречаются на пятичасовых чаепитиях, учрежденных, как говорят мудрецы, для того, чтобы разбавлять чаем священные воды Леты.
— Царица, — прошептал Реджи дю Пюйстер, подаваясь вперед, — я преклоняюсь перед вами. Церемония sub jugum [66]Под игом (лат.). Игом назывались воротца из копий, под которыми римляне заставляли побежденных пройти в знак покорности; jugum означает также «ярмо» и «чета, супруги». превосходна.
— Уолкотт — славный малый, — ответила миссис Стьювисант, — знаете, Реджи, ни слабостей, ни пороков.
— Да, императрица, — вступили остальные, — в сеть угодил праведник. У алтаря сама непорочность. Vive la vertu! [67]Да здравствует добродетель! (франц.)
Самюэль Уолкотт, все еще загорелый после путешествия, стоял перед алтарем с единственной дочерью Сент-Клеров — Сент-Клеров, в чьих жилах текла голубая кровь. Честное лицо его было спокойно и голос тверд. Это была жизнь, а не романтическая сказка. Крышка гроба захлопнулась, и он выскользнул из-под нее. Отныне и впредь рука его, обагренная при убийстве, будет так же чиста, как и руки братьев его.
Священник возвысил голос, провозглашая заключение божественного союза, и эта чета, наполовину чистая, наполовину порочная, ставшая в святом таинстве единой плотью, склонилась в глубоком поклоне. Ничья кровь не возопила из-под земли. Полуденное солнце, казалось, благословляло их своими лучами, падавшими сквозь окна.
Реджи дю Пюйстер на заднем сиденье ложи миссис Стьювисант опустил вниз большой палец.
— Habet ![68]Получил! (лат.) — восклицание римских зрителей на гладиаторских боях, когда гладиатор получал смертельную рану. — сказал он.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления