Онлайн чтение книги Неверные шаги Felsteg
4

Магистральное шоссе из Дункера в Лангевик на протяжении шести километров проходит вдоль юго-восточного побережья Хеймё, пересекает длинный узкий мыс Скагернес, а затем еще полтора километра идет на северо-восток. Карен чувствует, как по спине стекает струйка пота, и в то же время искусственная прохлада кондиционера заставляет ее вздрогнуть. Руки крепко сжимают руль, взгляд то и дело косится на спидометр. Сомнительно, конечно, чтобы дорожное подразделение нынче утром отправило людей контролировать скоростной режим, но сама мысль о том, что ее остановят коллеги, а вдобавок придется дуть в пробирку, заманчива примерно так же, как еще одна ночь с Юнасом Смеедом. И результат был бы для моей карьеры не менее разрушителен, думает она. Невзирая на по-прежнему весьма мягкое законодательство – итог работы прагматичных политиков, которые от его изменения больше потеряют, чем выиграют, – промилле в ее крови наверняка превышают допустимый уровень. В ответ все внутри сжимается от холода, и она еще сбавляет скорость. Только не это. Ни в коем случае.

Движение редкое, считанные автомобили проезжают мимо с интервалом в несколько минут. Карен расслабляет руки, легонько поводит плечами. Позже, после нескольких часов сна, она вспомнит все подробности вчерашнего вечера, разберется в случившемся, со всех сторон рассмотрит каждое мгновение, призовет себя к ответу и приговорит к раскаянию и чистой жизни. Ни капли алкоголя в течение многих недель, никаких сигарет, ежедневные пробежки, силовые тренировки и здоровое питание. Сперва следствие, затем приговор; она и раньше так поступала. Наследие предков с Ноорё глубоко сидит в ней. Не настолько, чтобы она перестала грешить, но достаточно, чтобы наихудшие проступки вызывали у нее страх. Не перед гневом Божиим и отказом в Царствии Небесном, а скорее перед ценой, какую придется платить еще в этой жизни. На сей раз ее шеф, начальник отдела уголовного розыска Государственной полиции Доггерланда, устроит ей ад на земле. Колкости, насмешки, намеки. На работе вряд ли останешься, но и никакого выхода не видно. Несколько недель отпуска едва ли устранят проблему, и что тогда делать? Уволиться на свой страх и риск? Сменить сферу деятельности, в ее-то годы? Все кажется одинаково неподходящим, и она отбрасывает мысли о будущем, однако не может отделаться от воспоминаний о вчерашнем дне, а их все больше, и мало-помалу они начинают выстраиваться по порядку.

Последняя сентябрьская суббота. Она встретилась с Марике, Коре и Эйриком в “Ровере” выпить пива, пока не началась традиционная устричная оргия. Марике была в плохом настроении после неудачного обжига, загубившего две недели работы в мастерской. Что-то пошло не так с новой глазурью, на которую она возлагала большие надежды. Вдобавок Марике Эструп терпеть не могла устрицы, что и провозглашала с необычайно сильным датским акцентом. Со временем они приноровились к ее немыслимой смеси доггерландского и датского и заметили, что акцент служил своего рода индикатором настроения Марике: чем хуже настроение, тем он сильнее; вчера показания датчика зашкаливало, и понять ее североютландское шипение было почти невозможно.

Коре с Эйриком, напротив, пребывали в лучезарном расположении духа. Двумя днями раньше продавец согласился на цену, предложенную ими за дом в Тингсвалле, и вечер пятницы они посвятили обсуждению выплат, спорам об интерьере и примирительному сексу. Всю субботу провели в постели, где в уютном коконе веры в будущее благополучно строили планы переезда, последующего новоселья и будущей жизни вдвоем до старости.

У Карен суббота выдалась плодотворная и началась с поездки в строительный универмаг в Ракне. Потом она утеплила семь окон, поменяла петли на двери сарая, а кроме того, ни разу не повысив голос, почти полчаса говорила по телефону с матерью и теперь, довольная собой, рассматривала в мягкой полутьме паба своих по-прежнему загорелых друзей. Сама она из-за бледной кожи выглядела усталой, что Коре не преминул тотчас же бессердечно отметить.

– Ладно, настал и мой черед, – ответила Карен. – Вероятно, уже в понедельник, а самое позднее во вторник поеду отдыхать.

Считанные свободные дни в начале июня, все остальное лето она работала. Пока коллеги наслаждались отпуском, самостоятельно закончила одно предварительное расследование, писала последние отчеты, наводила порядок, держала позиции с помощью временного персонала из округов. Когда ее запоздало спросили, не может ли она передвинуть отпуск на осень, она и виду не подала, что для нее так даже лучше. Без возражений работала все лето, создав себе весьма выгодный ореол мученицы, который придется очень кстати, чтобы отвертеться от дежурств на Рождество и Новый год.

В “Ровере”, уютно расположившись в кресле, она объявила друзьям, что впереди у нее три недели отпуска, большую часть которого, пока Доггерландские острова погружаются в темноту и холод, она проведет на северо-востоке Франции. Погостит в эльзасской усадьбе, где ей принадлежит незначительный процент земли и виноградников, отдохнет в компании Филиппа, Аньез и остальных, обсуждая с ними нынешний урожай и сравнивая его с прежними.

Но сперва Устричный фестиваль.

Как всегда, сей ежегодный праздник начинался в гавани, где между столами толпились дункерцы и приезжие туристы. Устрицы еще как следует не отъелись, но первая суббота после осеннего равноденствия открывала долгий сезон, а это необходимо хорошенько отметить. Горы крупных и мелких моллюсков быстро убывали и тотчас вырастали вновь, меж тем как деньги меняли владельцев, а потные пивовары с громким пыхтеньем выкатывали новые бочонки портера и сдобренного вереском хеймёского. Черный хлеб и сливочное масло – традиционно единственная, но очень важная закуска, ведь иначе народ, изрядно хлебнув на голодный желудок, свалится под стол, поэтому нынче вечером их подавали бесплатно; и на каждом клочке свободного пространства – спонсорская реклама.

Словом, все как всегда.

Сколь бы приподнятым и благодушным ни был настрой, Устричный фестиваль по традиции собирает и положенную дань жертв перепоя, потасовок и одного-двух пищевых отравлений. А вот что к традициям не относится, так это фастфуд и дешевое вино, которое подают теперь в бумажных стаканчиках, на что ежегодно указывают авторы возмущенных писем в газету, за подписью “Сохраните наше доггерландское культурное наследие” и “Разочарованный 72-летний”. По части развлекательной программы тоже достигнут прогресс, как считают одни, и регресс, как считают другие. С фольклорными ансамблями, которые этак два десятка лет назад были единственным увеселением, теперь вовсю соперничают местные и приглашенные рок-группы, несносные конкурсы талантов, грохот временно установленных аттракционов и пронзительные крики детворы.

Прежде чем уйти из гавани, Коре с Эйриком умяли вчера по дюжине устриц, а Карен примерно вполовину меньше. Марике с неодобрением смотрела на их запрокинутые головы и алчно разинутые рты.

– Моллюски – еда не для человека. Можно вообще слечь, – сказала она с полным ртом свиной отбивной, отчего ее выговор стал еще невнятнее.

– Слечь можно от этого пойла, а не от устриц, – беспечно возразил Коре, допивая последний глоток хеймёского и швыряя пластиковый стаканчик в контейнер. – Фу ты, черт! – Он сделал тщетную попытку подавить отрыжку и скривился. – Пора, черт возьми, хлебнуть чего-нибудь получше.

И они продолжили вечер традиционным походом по барам, где бокал за бокалом пили белое вино и опять угощались устрицами. Некоторые бары на приморском бульваре наряду с местными устрицами ради сравнения подавали и французских, а доггерландский обычай предписывал сопровождать каждый заказ иностранных конкурентов националистическими, хотя и добродушными возгласами недовольства. И как раз когда Карен в третьем баре, кафе “Нова”, заказала бокал шабли и парочку французских морских ушек, она почувствовала у виска теплое дыхание и услышала низкий голос:

– Инспектор уголовного розыска Эйкен, ты вправду суешь в рот все подряд?

Она медленно повернулась к шефу отдела угрозыска и рассмеялась:

– Нет, Смеед, тут тебе не повезло.

Однако же через полтора часа они оказались в двойном номере гостиницы “Взморье”. К собственно случившемуся там она мысленно приближается с тем же чувством, с каким, подняв камень, в ужасе видишь, что за мерзость под ним копошится. Карен щурится от солнца и поблескивающей дороги.

Н-да, тут определенно подыграл алкоголь, думает она в попытке взглянуть на происшедшее как бы со стороны. А вдобавок всеобщий расслабленный настрой; что ни говори, не первый раз именно Устричный фестиваль приводил людей – ее ли саму или кого другого – к сексуальным эскападам с последующим глубоким раскаянием, в худшем случае даже к разводу. И все же она не припоминала, чтобы хоть одна из прежних промашек вызывала у нее такое сожаление, как сейчас.

Шоссе плавно сворачивает на север, и Карен бросает взгляд на море. Дымка поредела, солнце успело подняться довольно высоко и сверкает в волнах. Несколько морских чаек парят на ветру и, по всей видимости, лениво довольствуются перевариванием пищи и спокойной болтовней, рыбу высматривать незачем. Карен опускает боковое стекло, вдыхает насыщенный солью воздух. Надо просто позвонить в кадры и попросить о переводе, думает она. Может, найдется подходящая вакансия в Равенбю или на худой конец в Грундере, хоть там и скучища.

Раньше неприятностей тоже хватало, напоминает она себе. Женщины-полицейские одна за другой уходили из отдела еще при прежнем начальнике. Эва Хальварссон, оставив надежду когда-нибудь получить звание инспектора, перевелась в дорожную полицию, а Анникен Гербер и Инга ван Брёкелен служат теперь во Фрисельском округе. Сама Карен, стиснув зубы, держалась, не столько назло, сколько потому, что была не в силах начинать сначала. Еще раз. Но больше всего по другой причине: работа инспектора уголовного розыска – действенный способ отвлечься от того, о чем ей хочется любой ценой забыть. Вместе с десятком коллег-мужчин и всего лишь двумя коллегами-женщинами в отделе уголовного розыска Доггерландской государственной полиции она отвечает за расследование всех тяжких преступлений на Доггерландских островах – Хеймё, Ноорё и Фриселе. Решение о централизации было принято одиннадцать лет назад и столкнулось тогда с резкой критикой со стороны местных полицейских участков, однако протесты мало-помалу умолкли, поскольку процент раскрываемости возрос. К сожалению, возросло и количество тяжких преступлений, а значит, число ненаказанных преступников осталось на постоянном уровне. И Карен может держать свои мысли под контролем.

На первых порах, конечно, ставили под сомнение, достаточно ли у нее квалификации для работы в отделе, – коллег старой закалки вовсе не убедило, что диплом по криминологии, который она защитила в Лондонском университете Метрополитен, возместит отсутствие “рабского стажа” в патрульной службе. Но с годами личный процент раскрываемости у Карен заставил критиканов замолчать. И все-таки в уважении Юнаса Смееда к ней как к дознавателю с самого начала, когда он только вступил в должность начальника отдела уголовного розыска, чувствовалась принужденность, будто каждое признание ее компетентности было ему поперек горла. Зато он быстро установил в отделе, по собственному его выражению, этакий “слегка фамильярный, свойский” стиль общения. Награда не заставила себя ждать. Облегченно вздохнув оттого, что новый начальник упразднил требования железной дисциплины и субординации, многие коллеги-мужчины воспылали к Юнасу Смееду симпатией, с готовностью подхватили “свойский тон” и довели до прямо-таки непереносимого совершенства. К постоянным подшучиваниям в форме мелких колкостей и ехидства Карен привыкла. Вернее, инстинкт самосохранения научил ее не обращать внимания на безустанные насмешки Йоханнисена над феминистками и автомобилистками, а равно и на всегдашние рассуждения Юнаса, что понять женскую логику совершенно невозможно. Она не удостаивает этот цирк ни единым комментарием. Знает, что молчание говорит громче протестов. Знает, что скучливая зевота действует на нервы больше, чем громогласное недовольство. Научилась отключаться, прятать свое раздражение, прекрасно понимая, что, если даст заманить себя в ловушку, станет только хуже. А главное, заметила, что это прибавляет ей сил. Юнас Смеед провоцирует ее в стремлении добиться реакции, она же провоцирует его куда больше, потому что не реагирует вообще.

И теперь я трахалась с этой гнидой, думает она. Полная лажа!

Вдобавок, подытоживает Карен как раз в ту минуту, когда видит указатели на съезде в Лангевик, она отлично знает, почему они оказались в постели. Вечный их поединок, вечное соперничество, кто сильнее, – вот что вчера вечером заставило обоих забыть все правила игры. Неукротимая жажда наконец-то одержать победу над противником. А с пьяных глаз желание наконец-то победить, заставить другого признать поражение вылилось в смехотворный акт обольщения, причем победителем каждый из них считал себя. Хмель перечеркнул все контраргументы, стер все опасения и внезапно разбудил физическую страсть. Искру, которая угасла так же быстро, как и вспыхнула.

А секс даже хорошим не назовешь, думает она, не без злорадства. Большей частью бесконечная утомительная смена поз, одна неудобнее другой, – наверно, в стремлении понравиться. Во всяком случае, для своих лет этот поганец весьма ловок. Не то что я.

Она бросает взгляд в зеркало заднего вида, включает поворотник, сворачивает. Дорога на Лангевик, понятно, заасфальтирована, скорость, однако, ограничена до 60 км/час, и она покорно сбрасывает ее даже чуть ниже этого предела. На миг отвлекается от дороги, смотрит на крутые холмы, где высятся белые башни ветроэлектростанции. Лопасти турбин вращаются в ровном ритме, и в открытое окно до нее долетает их свистящий шум. Ветряки стоят по всей Лангевикской гряде и шесть лет назад, когда началось строительство, вызывали бурное возмущение. Горожане, проживавшие на несколько сотен метров ближе к морю, устраивали митинги, раскладывали письма протеста на прилавках местных магазинов и меж пивных насосов в пабе. Теперь протесты давно утихли, и про ветровую электростанцию уже который год никаких разговоров не слышно.

Карен глядит на высокие белые сооружения. В движении их стройных лопастей есть что-то успокаивающее, почти красивое. Сама она вообще-то никогда против них не возражала, даже в разгар протестов. Но поскольку для Карен Эйкен Хорнби пинта доброго пива всегда стояла на одном из первых мест в списке того, что делает жизнь сносной, она считала своим долгом подписывать письма протеста; кто не подпишет, того в единственном городском пабе будут встречать гробовым молчанием, все от него отвернутся. Впрочем, попытки остановить строительство, разумеется, остались бесплодны: одна за другой белые башни рядами поднялись по всей Лангевикской гряде, и Карен не возражала; до ее дома шум турбин долетает, только когда ветер дует точно с юго-запада. Но здесь, прямо под ветряком, на пологом склоне, где дома стоят редко, словно заброшенные сюда случайно, и где сбегает к морю речка Лангевиксо, посвист слышен постоянно.

В эту самую минуту ста пятьюдесятью метрами дальше, на спускающемся к морю холмистом участке, среди полного покоя возникает движение. Женщина средних лет с трудом взбирается по крутой тропинке, ведущей от старых мостков к дому. На ней темный купальный халат, голова обмотана полотенцем. На миг Карен охватывает неловкость, но она тотчас заглушает инстинктивные укоры совести. Безусловно, есть тысячи причин, по которым мне не стоило спать с Юнасом Смеедом, но Сюзанна вообще-то не из их числа, думает она. Они уже лет десять в разводе.

Не посигналить ли в знак приветствия, как требует городской этикет, мелькает в голове у Карен, но она отбрасывает эту мысль. В нынешних обстоятельствах привлекать к себе внимание совершенно ни к чему. Да и Сюзанна Смеед как будто бы не замечает ее – неотрывно смотрит под ноги и, судя по всему, спешит домой. Зябко стягивает на груди халат и идет быстрыми, решительными шагами. Наверняка замерзла, как цуцик, после утреннего купания, думает Карен, вода явно холодная.

До дома уже совсем близко – при мысли об этом Карен расслабляется и чувствует, как тиски усталости сжимаются все сильнее. Подавив очередной приступ зевоты, она несколько раз резко зажмуривается. И в тот же миг замечает на обочине какое-то движение. Хищно пригнув голову, вытянув в прыжке передние лапы, через дорогу кидается кошка, настороженная, готовая защищать добычу, которая беспомощно болтается у нее в пасти. Карен чувствует, как адреналин пробегает по жилам, когда ремень безопасности натягивается от резкого торможения.

– Не расслабляйся, – шепчет она. – Тебе ли не знать, что может случиться.

Дальше дорога идет слегка под уклон, вот уже и центр городка. Здесь по обе стороны теснятся дома, но людей по-прежнему не видно. Карен еще сбавляет скорость и сворачивает на длинную улицу. На посыпанной гравием площадке перед “Зайцем и вороной”, единственным в Лангевике пабом, в беспорядке стоят столы и стулья. Кое-где на столах остались стаканы, несколько чаек мельтешат крыльями возле разбросанных устричных ракушек. Здесь, понятно, нет нужды на ночь громоздить стулья в штабеля и сковывать их цепочкой, как по необходимости поступают в дункерских пивных, но обычно хозяин паба, Арильд Расмуссен, все-таки старается навести порядок, прежде чем закрыть заведение на ночь. Добряк Арильд, должно быть, перебрал вчера на кухне с выпивкой, тоже небось хотел попировать, как все, думает она.

Она тихонько проезжает мимо социального центра, который по доггерландским законам должен быть в любом населенном пункте, однако теперь работает только по четыре часа в понедельник и в четверг. Минует табачную лавку, закрытое почтовое отделение, закрытый хозяйственный магазин и продуктовый, которому тоже давно грозит закрытие. Старинный рыбачий поселок на восточном побережье Хеймё живет на искусственном дыхании и остатках былого духа противоречия. Только вот протесты изрядно приувяли, широкий выбор и цены заставляют большинство плюнуть на принципы и рвануть в супермаркеты и практичные строительные универмаги. Лишь пабу Арильда Расмуссена вроде бы ничто не угрожает; в “Зайце и вороне” почти каждый вечер по-прежнему полно посетителей.

В конце улицы дорога огибает старый рыбный рынок и резко сворачивает, оставляя гавань в стороне. Карен благополучно минует крутой поворот и не спеша съезжает на узкую щебеночную дорогу между морем и Лангевикской грядой. Белые и серые каменные дома карабкаются по взгоркам, а по другую сторону тянутся вдоль берега причалы и лодочные сараи. Все свидетельствует о том, что Лангевик, как и остальные прибрежные поселки Доггерландских островов, некогда был населен почти исключительно рыбаками, матросами и небольшим числом лоцманов. Теперь в большинстве домов с морскими участками живут айтишники, инженеры-нефтяники и небольшое число работников культуры. За простыми серыми каменными фасадами дровяные плиты и чайники сменились индукционными плитами и кофеварками-эспрессо. Карен знает, что лодочные сараи все чаще перестраивают, превращают в дополнительные жилые помещения, и за исхлестанными ветром стенами прячутся теперь не большие шлюпки на четверых или шестерых гребцов, а удобные диваны из долговечного искусственного тростника. Теплыми летними вечерами довольные хозяева сидят там за бокалом вина, наслаждаясь чудесным видом на море и вовсе не беспокоясь о порванных сетях или о том, что окаянный тюлень и на сей раз утащил половину улова.

Пожалуй, она бы и сама так поступила, будь у нее деньги. Карен Эйкен Хорнби ностальгией не страдает. На вид почти всё, как в ее детстве, хотя, по сути, изменилось. И ее это вполне устраивает.

Она сворачивает на крутую подъездную дорожку к одному из последних домов, отмечает, что если не засыплет выбоину возле ворот, то в следующий раз, загоняя тяжелую машину на участок, непременно врежется головой в крышу. Со вздохом облегчения выключает мотор и, прежде чем открыть дверцу, на несколько секунд замирает. Опять наваливается усталость, ноги словно налиты свинцом, когда она поднимается по тропинке к дому. Дышит глубоко, наполняет легкие ароматом близкой осени. Воздух здесь обычно на несколько градусов холоднее, чем в Дункере, и нет ни малейшего сомнения, что лето быстро идет к концу. Березы уже начали желтеть, а рябина возле сарая с инструментом густо усыпана красными гроздьями ягод.

На каменном крылечке возле задней двери лежит мохнатый серый котище. Когда Карен подходит, он переворачивается на спину, вытягивается во всю длину и зевает, показывая хищные острые клыки.

– Доброе утро, Руфус, нынче тоже ни одной мышки? Ну какой мне от тебя толк, а?

В следующую секунду кот встает, трется о ее ноги, Карен едва успевает повернуть ключ в замке, как он мигом ныряет в дом.

Она бросает сумку на кухонный стол, стягивает куртку, заодно скидывает и теннисные туфли. Открывает шкаф над мойкой, достает две таблетки от головной боли, запивает их стаканом воды, рассеянно поглаживая по спинке кота, который вскочил на мойку. Все более громкий и требовательный мяв вспарывает головную боль, пока она достает банку с кошачьим кормом. Как только миска с кормом оказывается на полу, мяуканье мгновенно смолкает, кот спрыгивает. Сегодня же вечером надо установить кошачью дверку, которую она купила, окончательно капитулировав перед котом. Хотя здесь полно мышей и, по крайней мере, есть еще два места, где Руфус может укрыться, он явно полагает, что ему больше под стать питаться на кухне и проводить дни на диване в гостиной. Где он жил до того, как приковылял к ней минувшей весной, она понятия не имеет. Объявления, развешенные на телефонных вышках и брошенные в почтовые ящики городка, результата не принесли. Ветеринар зашил порванное ухо, кастрировал кота, наложил ему на лапу лубки и надел на шею воротник, чтобы он не слизал зелье от глистов. Настрадавшийся кот определенно пришел, чтобы остаться, и теперь ей пора признать поражение: Руфус победил.

Под звуки кошачьего чавканья Карен заряжает кофеварку и отрезает несколько ломтиков хлеба. Четверть часа спустя она через силу съела два бутерброда с сыром, запив их полулитром крепкого кофе. Резкая головная боль сменилась тихо ноющей, и усталость разом берет верх. Не помыв посуду, она с трудом поднимается в спальню, раздевается, ложится на кровать. Надо было хоть зубы почистить, думает она. И уже в следующий миг проваливается в сон.