Онлайн чтение книги Невеста
Глава 6. О войне и мире

Мироздание соизволило мне улыбнуться, что было довольно-таки подозрительно. Мой жизненный опыт подсказывал, что за каждой такой улыбкой следует хороший пинок, и, вместо того чтобы радоваться жизни, я мысленно нащупывала пути к отступлению.

Уходить придется по воде: лесу я не настолько доверяю, точнее, не доверяю совершенно. С него станется вывести на след собак, обычных, четвероногих, за которыми, как правило, идут всадники с арбалетами, копьями и желанием потешить душу хорошей травлей. И если одна я с легкостью избавилась бы от такого сопровождения, то пес все осложнял.

Хорошая мишень. Большая. Неповоротливая…

Безопасная для охотничков.

Нет, может, конечно, повезет и все обойдется, но… уходить лучше по воде.

Она же подсказала путь.

Ручей не исчезал, но, наполняясь силой подземных родников, расширялся и превращался в полновесную речушку с топким илистым дном и неторопливым течением. Вода шептала о том, что дальше речушка разбивалась на рукава, поила землю без леса и пряталась под камнями. Там же, набравшись глубинного жара, выносила на поверхность мертвую бурую землю, горячую и едкую.

Полагаю, речь идет о серных источниках, которые, если я правильно помню, должны быть южнее. Почти по пути… Сера воняет, и собаки будут бесполезны. Моему псу тоже придется нелегко, но тут уж потерпит как-нибудь.

Одно меня смущало. Вода говорила, что до источников «далеко», а в ее понимании это означало от нескольких лиг до нескольких десятков лиг, которые придется преодолеть мало того что пешком, так и по открытой местности.

Мироздание помалкивало, не спеша облегчить мне работу.

Оно и так было добрым.

На топком берегу, под молодой порослью мучного ореха, я и вправду выкопала полторы дюжины прошлогодних плодов, крупных, с мой кулак, в плотной осклизлой кожуре, которая на солнце быстро подсыхала и трескалась. А в силки попался заяц.

– С чего вдруг такие подарки? – поинтересовалась я у леса.

Он не ответил, только уронил на волосы сережку вяза.

Зайца я освежевала на месте, закопав шкуру и потроха в кучу листвы: лес имел право на долю в добыче. И цепочка муравьев тотчас устремилась по кровяному следу.

Мясо – это хорошо… Мяса я и сама давненько не видела. С последнего хутора, кажется, где со мной расплатились салом, колечком сухой домашней колбасы и связкой сушеных лещей. Когда это было? Не помню. В лесу все дни похожи друг на друга, и легко заблудиться во времени.

Калужница как раз зацветала… и дождь шел. Точно, дождь помню распрекрасно и то, как пожилой хозяин хутора уговаривал остаться на ночь. Темно было, слякотно снаружи, а при доме аккурат баню растопили, и местечко мне на самой печи обещано было, теплое…

Он говорил и руки потирал, красные, растрескавшиеся. И медное колечко почти слилось с выдубленной кожей, вросло в плоть.

Я на колечко и глядела.

А потом вдруг поймала на себе цепкий жадный хозяйкин взгляд и передумала оставаться. Женщин куда сложнее обмануть, особенно таких, которые долго живут при лесе и научились слушать.

Останавливать не посмели.

Конечно, может, люди и вправду решили проявить доброту, но лучше ночь помокнуть, чем очнуться в погребе… а то и вовсе на поле.

Весна – удачное время для ритуалов.

А вот колбаса была хорошей, с чесноком и тмином… жаль, закончилась быстро.

Завернув тушку в листья лопуха, я занялась травами, которые лес любезно подсовывал под руки. Дуб, ромашка… чистотел вот. И чабрец, из которого выйдет чай. Пара веток прошлогодней брусники с красными ягодами. Полынь, душица… медвяника только-только зацвела, созывая пчелиные рои. И даже редкий, не по сезону выбравшийся белокрестник, чьи мясистые побеги я выкапывала руками. Лучше нет средства от кожных язв, чем сок белокрестника.

И чем дальше, тем отчетливей становилось понимание: уходить придется быстро.

Лес презрительно молчал.

Но в привычном его шелесте не было звуков иных, непривычных, которые предупредили бы о близкой опасности. И пес никуда не исчез. Уж не знаю, боялась ли я подобного поворота дел или же надеялась на него, но Оден сидел в гнезде и, вытянув перед собой руки, сжимал и разжимал пальцы, вращал кистями, сгибал в локтях, осторожно поводил плечами, заново свыкаясь со своим телом.

Ему самому не нравилась собственная беспомощность.

– Эй! – Я подала голос, но опоздала на долю секунды: пес уже повернулся ко мне. Почуял? – Это я. Вернулась.

Пес втянул воздух и на выдохе произнес.

– Кровь? Рана?

– Заяц.

Кивок.

– В сумке – тина?

– Это мучной орех, но он в тине был, так что да, тина.

– И трава?

Сам он трава. Впрочем, для псов все, что зеленое и растет, – или трава, или куст, или дерево. Нюансы их интересуют мало.

– Стой, – велел Оден.

Надо же, только-только в себя приходить стали, а уже командуем. Ну да привычка – не железо, из крови не выплавишь. Пес поднялся и направился ко мне. Он ступал медленно, останавливаясь на каждом шаге, поводя головой, принюхиваясь. Слепой? Забыла, Эйо, что у него другое зрение имеется.

– И как? – поинтересовалась я.

С такой скоростью мы далеко не уйдем…

– Сложно. Будет лучше. Надо привыкнуть.

Оден остановился в шаге от меня и протянул руку, да так и застыл с растопыренной пятерней, ожидая ответа. И я ответила прикосновением. Странно. Ладонь к ладони. Его – огромная и теплая, мои пальцы едва достают до края. И выглядят такими нелепо-хрупкими. Палочки. И вспухшие узлы связок.

Я сильная, иначе не выжила бы, а тут…

Оден осторожно сжал руку и наклонился.

А ладонь грязная… в заячьей крови, которая осталась под ногтями, в земле, в травяном соке… наверное, я принесла все ароматы леса.

– Серебро. Вереск. Мед. Хороший запах.

Вот так просто? По запаху? Мама и вправду по одной линии из серебряных была. А папа вересковый мед варил…

– Разрешишь?

Пальцы коснулись щеки.

Любопытный, значит. И мне самой на его месте было бы интересно. Но есть нюанс, промолчать о котором не выйдет.

Я высвободила руку и предупредила:

– Не думаю, что тебе понравится. Во мне есть кровь альвов.

Уточнять сколько, не станем.

– Я понял. Лес. Слышишь. Альв. Люди нет. Мы нет.

Выходит, без подсказки додумался. И как дальше быть? Оден все еще ждал разрешения.

– Я помню. Ты помогаешь. Не выживу. Не трону.

Что ж, если так, то пожалуйста…

Оден не спешит.

Подбородок. Губы. Нос. Линия бровей. Ресницы трогает осторожно, кажется, боится причинить мне вред. Гладит волосы, внимательно ощупывает уши, наверное, пытаясь определить, сколько же во мне чужой крови. Хмурится. Переключает внимание на шею… А вот под рубашку лезть не стоит.

– И как? – Я перехватываю его руку и отвожу в сторону.

– Не складывается.

Для этого опыт нужен. Наверное. Я плохо представляю, что такое слепота, пожалуй, это страшно. Но… пусть я буду девушкой без лица, чем той, чей вид вызывает отвращение.

– Ты высокая. Для человека.

Кровь такая… мешаная.

Мама была выше папы на полторы головы. Он носил ботинки на толстой подошве, а она никогда не делала высоких причесок. Наверное, над ними смеялись, даже скорее всего смеялись, но мне эта их разница казалась чем-то естественным.

– Я сказать плохо?

– Нет.

Не его вина, что однажды началась война. И что докатилась она до побережья, до маленького городка, где соседи знали друг друга и потому двери домов никогда не закрывались. И сами эти дома были нарядными, как игрушки, особенно по весне, когда распускались гиацинты – белые, лиловые, красные и нежно-золотистые, сорта «Шампань». Потом наступало время нарциссов… тюльпанов… фрезий, роз и высоких ирисов, чьи восковые лепестки найо Барру добавляла в отбеливающие кремы, в ароматные воды и, кажется, даже в варенье.

Ей просто нравились ирисы.

В лагере она рисовала их на песке и горько плакала, когда кто-то наступал на рисунок. Найо Барру была слишком стара, чтобы выдержать долго, умерла в первый же месяц, так и не сумев поверить в реальность происходящего. А может, и к лучшему, что умерла… в первый месяц – не так страшно было.

– Завтра на рассвете уходим.

Уж лучше говорить о будущем, чем о прошлом.

И Оден, к счастью, не стал приставать с вопросами. Он развернулся и пошел по собственному следу, двигаясь куда как уверенней. Вот и молодец. Пусть тренируется.

Я себя тоже займу.

Выкину проклятые ирисы из головы… а они все не уходили и не уходили. Палисадники. Домашний виноград, который зрел долго, но, вызревая, становился сладким до невозможности. И отец срезал его целыми гроздьями, складывая в дубовые бочки.

Их мыли за неделю до сбора, и я ненавидела эту работу, вечно потом руки в занозах были.

Вино делали все, не на продажу, но принято было; в каждом дворе – свой маленький секрет, который делает вино особым. И я еще помню терпкую сладость муската, цвет его янтарный, золотой…

…убей его, и станет легче.

Лес знал, когда вступить в беседу. Но он неправ: не станет. Я знаю, мне пришлось убить, пусть не пса, но… какая разница? Чужая смерть, как дурман-трава, дает лишь временное облегчение, а потом только хуже.

– Оден, не уходи далеко, – попросила я.

Он добрался до бочага и, сев на краю, трогал воду. Она же радовалась знакомству и спешила играть, подсовывая ему то листья, то пучки травы, то ряску.

И одежду его почистила: намокнув, лохмотья стали почти неподъемными. Я бросила их на ветку: до утра, если повезет, высохнут.

– Там птица. – Нырять Оден не стал. Все-таки на редкость благоразумный у меня спутник. – Прилетела. Убил.

Ворон, и крупный, тоже удача. Мясо, конечно, будет жестким и с душком… пожалуй, его имеет смысл подкоптить слегка. И часть зайца тоже. Остальное сварим.

Плохо, что соль почти закончилась и котелок один, зато, как я и предполагала, чистый. Наполнить водой, поставить на огонь, подбросить пару сухих веток и заняться орехами.

Оден, обойдя поляну по кругу, – чем дальше, тем свободнее он себя чувствовал, – вернулся к гнезду.

– Что помочь?

– Ничего.

Я не гордая, я мыслю здраво: в нынешнем состоянии он бесполезен. Хотя…

– Травы для тебя одинаково пахнут или по-разному?

Подумал и вполне уверенно ответил:

– Разные.

Тогда польза будет. Я развязала узел, в который собирала травы:

– Надо разобрать. Сможешь?

Откажется? Сочтет предложение унижающим род и кровь? Но нет, Оден осторожно разворошил зеленую гору – побеги белокрестника я благоразумно положила отдельно – и вытащил тонкий стебелек.

– Это?

– Ромашка. Хорошо успокаивает. И воспаление снимает. Вообще очень полезная трава, запах у нее резкий, характерный. Зачем тебе?

Псам не нужны травы, у них живое железо есть. У альвов – сок лозы. И только полукровкам да людям приходится использовать то, чем мир богат.

– Интересно. Много всего. Хочу знать. – Он прикусил губу, пытаясь облечь мысли в слова. – Говорить. Отвык. Слушать. Голос. Нравится.

То есть Одену уже давно не случалось разговаривать, и голос мой ему приятен.

– Это мята. – Я занялась мучными орехами. Кожуру их следовало снимать аккуратно, стараясь не повредить розовую рыхлую мякоть. – Она приятно пахнет.

Оден фыркнул и поморщился, с его точки зрения, запах мяты определенно не был приятным.

– Хороша при тошноте, например, если беременность тяжелая… – Ну это ему тоже как-то не грозит. – Еще при сердечных болях. Или когда десны гноиться начинают. Но тогда ее с дубовой корой и липой смешивать надо… Нет, это медвяник, хотя и очень похож.

– Помню. Чай. Вкусный.

Медвяник он нюхал долго, жмурился, возможно вспоминая тот самый вкусный чай.

– Ее для глаз заварю… Котовник.

Котовник Оден брезгливо, двумя пальцами откладывает в сторону, подальше от себя. Понимаю: котовник воняет куда сильнее мяты, и сомнительно, чтобы кошачья травка собаке по вкусу пришлась бы.

Закипает вода. Обдав ворона кипятком, я на несколько минут закапываю тушку в листья – пусть дойдет. Был бы теплым, и без кипятка обошлась бы. Не люблю ощипывать птицу…

…мама покупала кур в мясной лавке, что стояла на перекрестке. И я ходила с ней, училась выбирать по запаху, по виду, отличать корейку от грудинки и вырезки. Найо Лангам был неизменно любезен… он до последнего оставался любезным, даже когда явился в наш дом с зеленой повязкой на рукаве.

Ничего личного.

Предписание.

– Ты молчишь. Что?

– Ничего.

Просто воспоминания.

– Война? Была?

Была. Пришла и осталась. И все вдруг стало другим, особенно люди.

– Кто погиб? – Оден был настойчив, даже назойлив настолько, что мне захотелось его ударить. Какое ему дело, кто у меня погиб? Но я заставила себя вернуться к работе.

Ромашка, мята и подорожник. Несколько молодых побегов малины. Медвяник. Главное, не дать перекипеть. Накрыть плащом и отставить в сторонку. Пусть остынет.

– Все погибли. – Я все-таки ответила, зачем – сама не знаю. – Возможно, что все.

Я ведь не знаю, что с братом. Он остался по ту сторону гор. Погиб? Выжил? Если да, то наверняка изменился. И, быть может, меня ненавидит. Будет забавно, если он свернет мне шею, но в чем-то закономерно.

Оден больше не лез с вопросами, а я вымещала злость на вороне, представляя, что вижу… кого?

…бывших соседей, ставших вдруг врагами?

…лагерную охрану?

…женщину, что сидела на приемке и отбирала вещи? Смена белья. Чулки. Ботинки. Остальное выдадут.

…других, работавших в карантине? Они обривали головы, но не со зла, а чтобы вши не завелись.

…хозяйку кухни, надевшую на меня ошейник? За воровство могли бы наказать сильней, а эта проявила жалость, пусть тогда эта жалость казалась мне пыткой.

…или тех женщин, с раздачи?

…или тех, кто нормы выдачи устанавливал.

…или лучше все же тех, кто вообще придумал эту нелепую систему.

…кто войну начал.

Кого мне ненавидеть? И снова в груди тяжелый ком, который мешает дышать.

– Эйо, ты хочешь чего?

Вопрос заставил меня очнуться. Да что за день такой? Я ведь уже научилась не думать, не вспоминать, не искать виноватых.

А тут он вылез.

– Хочу…

…чтобы родители воскресли и люди стали прежними, и городок, в котором я выросла, тоже. Чтобы не было войны и даже памяти о ней.

…и о храме забыть, который притворился домом.

…о Матери-жрице, танцующей под дождем, о молниях, что слетались ей на руки, позволяя выпить себя, о собственном стыдливом желании повторить этот танец.

…о свадьбе Ниоры и ритуале.

…о черных алмазах.

…о побеге и тени, заступившей путь, о ноже, который я стащила с кухни. И о захлестывающей, лишающей разума ненависти.

Сколько раз я ударила?

…о крови на собственных руках и во снах тоже, об игре в прятки на крышах домов.

…о дороге, такой бесконечной, – я уже и не верю, что когда-нибудь дойду.

Только надо быть реалистом.

– Хочу свой дом, пусть маленький, но такой, куда я могла бы возвращаться. Кровать хочу, и чтобы непременно с постельным бельем.

– Лен. Шелк – скользкий.

Не знаю, шелковое белье нам было не по карману, но поверю на слово.

– И ванна… и еще чтобы знать, что хлеб будет завтра, послезавтра… ну и не только хлеб.

– Мясо, – согласился Оден. – Перепелки в меду. Пироги. Черемша. Лось языка… язык лося.

В ближайшей перспективе нас ждет сушеный ворон с гарниром из мучных орехов, которые уже начали подсыхать, но о перепелках и прочих радостях жизни я помечтать готова.

– Мой род… сильный. Из Великих. Много денег. Земли. Я дам тебе дом. Райгрэ, – сказал Оден, ткнув себя пальцем в грудь, словно помимо него были еще кандидатуры.

Райгрэ… старший рода. Вожак. И если так, то он действительно способен дать и землю, и дом, и защиту.

– Нам все равно по пути. – На ту сторону одна дорога, но почему-то мне не хотелось давать обещаний. – Давай-ка тобой займемся?

Травы, вода и немного силы, которая меняет изначальные свойства. Я закрываю глаза, пытаясь сплести тончайшую сеть, это как кружево, только сложнее. С кружевом у меня никогда не выходило, и тут оно рвется, получается тяжелым, кривоватым, но какое уж есть.

В конце концов я альва лишь наполовину.