Онлайн чтение книги Незабудка
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Сначала он увидел что-то ослепительно белое, придвинутое к самым глазам.

Он пристально вгляделся в режущую глаза белую поверхность и различил переплетение ниток. Но тут голова запрокинулась назад, коснулась затылком чего-то мягкого, и он ощутил у себя под плечами чужие руки.

Белое пятно зашевелилось. И стали видны складка, пуговица, карман, воротничок, еще выше — шея, подбородок, улыбающийся рот и серые глаза, осветившие немолодое усталое лицо. Белая косынка низко повязана, она закрывает лоб и уши.

— Тальянов очнулся, — устало сказала женщина в белом. — Наконец-то!

Показалось, что сероглазая пожилая женщина выкрикнула его фамилию во весь голос, как это делают на поверке.

Она взбила подушку, — куда мягче? — подоткнула одеяло, напоила его из кружки, для чего приподняла за плечи. Но койка закачалась, потолок заходил ходуном. Тальянов хотел предупредить женщину насчет внезапной бомбежки, крикнуть ей «воздух!», что ли, но голос пропал, и он не услышал самого себя. Его вновь вышибло из сознания.

Это было в последний раз, а затем началась размеренная и подробная госпитальная жизнь.

Его умывают, суют термометр под здоровую руку, два укола, перевязка, три раза кормят, да еще приносят сладкий чай.

Он был не в силах вспомнить обстоятельства, при которых попал в госпиталь. В памяти прочно жила лишь минута, когда он лежал на чем-то высоком, лампа светила у самых глаз. Приятный женский голос спросил: «Водочку любите, Тальянов?» Вопрос показался ему по меньшей мере неуместным. Он не помнил, что именно ответил и ответил ли вообще. «Ну, какая у вас порция в обиходе? — допытывался тот же ангельский голос. — Полстакана водки? Стакан? Или побольше?.. Тут к нам матросик недавно из морской пехоты поступил, минер. Никак усыпить не могли! Его и хлороформ не брал. Весь проспиртованный…»

Мгновенье спустя удушье схватило Тальянова за горло, лампа рванулась к потолку и еще выше, сквозь потолок. Свет померк, и все белое вокруг стало зеленым, затем черным.

Сколько он пролежал в беспамятстве, пока к нему вернулись краски, звуки, запахи?

Жаль вот только, что одновременно вернулась боль. Если бы можно было всегда оставаться неподвижным — еще полбеды. Когда его кладут на носилки и несут в перевязочную, внутри колышется нестерпимая боль. Она обостряется от одного сознания, что во время перевязки и на обратном пути в палату будет еще больнее.

Сперва он умел только выпростать руку из-под одеяла, но постепенно приобретал навыки левши.

Ему легче было превозмочь боль, когда он думал о Незабудке. Он был счастлив не расставаться мысленно с ней, и воспоминанья обступали его со всех сторон.

Он снова и снова вспоминал, что она говорила в тот последний вечер на берегу Немана, отчетливо видел, закрыв глаза, как она выжимала тогда потемневшие волосы, с каким трудом обула мокрые сапожки, каким царственным жестом протянула ему свою каску, как отдала плащ-палатку. Он явственно слышал, как она смеялась его рассказу про недотепу-связиста, он заново почувствовал, как она положила палец ему на губы и палец слегка дрожит…

Все, что он узнавал сейчас интересного, стало бы во много раз значительнее, если бы он мог поделиться с нею. Советское информбюро сообщило, что наши перешли границу Восточной Пруссии, и он пожалел, что Незабудка еще не знает об этом, не может порадоваться вместе с ним.

В палате слушали радио по очереди: на пятерых одни наушники, да и те шепелявые. Тальянов исправил наушники и разъединил их, так что отныне могли слушать сразу двое. Одноногий сосед лежал мрачный, он отказался от наушника. А четвертый сосед оглох после контузии.

Интересно и непривычно было слушать радио без паролей, без шифров — все открытым текстом. С особенной жадностью слушали письма с родины, но Тальянов в эти минуты охотно уступал свой наушник. Передачи оставляли его холодным. Потому ли, что у него в тылу не осталось никого близких? Или его раздражал тон писем? До того заутюжили эти письма, ни одной морщинки на лице, ни одной слезинки в жизни. Читают по бумажке… Хоть бы кто заикнулся, запнулся от волнения, промямлил что-нибудь в раздумье или всхлипнул! А то — «любящая тебя мама Александра Никаноровна Покровская».

С особенным нетерпением ждал радиописем из тыла сосед по палате Мигалев, раненный в локоть.

— Может, и моя Нюшка, а точнее сказать, Ангелина Николаевна Мигалева, сообразит мне письмецо по радио направить?

Если ему верить, он окончил финансово-экономический техникум. Ему бы расчетные таблицы в руки, ему бы наводчиком, вычислителем стать, поскольку он с математикой на «ты», а Мигалев служил в минометном расчете подносчиком мин, не дослужился за всю войну даже до ефрейтора, не заработал ни одной медали.

Он вслух радовался тому, что отвоевался напрочь.

— Я лично с выпиской из госпиталя не тороплюсь. Пусть хоть руку оттяпают — только под пули больше не соваться…

Весь он был устремлен мыслями к своему дому и приусадебному участку на окраине Новочеркасска, к отделу снабжения какого-то шахтоуправления. О товарищах по минометному расчету Мигалев никогда не вспоминал, а если и заговаривал о фронте, так рассказывал героические подробности, связанные с его ранением, будто это был самый яркий боевой эпизод из жизни минометной батареи.

— Славяне, какой сегодня день недели? — спросил Мигалев громогласно.

— Кто его знает. А зачем тебе? — отозвался одноногий с соседней койки.

— Просто так, интересуюсь быть в курсе.

— Кажись, воскресенье.

— Вот здорово! Выходной, значит.

— А тебе-то что? — скупо усмехнулся одноногий.

— Мне все равно. А Нюшка сегодня выходная. Конечно, отдыха у нее нет. Весь день с ребятами — постирать, зашить, полы помыть. Или карточки отоварить посытнее. Но все-таки дома… Я каждую неделю посылаю письма местным властям, чтобы щедрее помогали семье фронтовика…

Тальянов лежал и раздумывал: «А стал бы я радоваться, что отвоевался вчистую? Хотя бы в самой глубине души? Может, Мигалев вовсе не хуже меня? Жил бы сиротой, а любовь оставил на переднем крае — небось тоже заторопился бы в батальон. Однако не похоже, что он сунется в пекло поперед батьки. Последний номер в расчете, герой спустя рукава…»

Мигалев первым осведомил палату, что в госпитале открылся киоск военторга. У него водились деньжата, он покупал в военторге кубики какао и разводил в кипятке, покупал папиросы «Прибой», но не слишком охотно угощал соседей. Как-то купил одеколон «Дорожный» с паровозом на этикетке, в тот же вечер заглотал единолично весь флакон, и потом по его пятам гуляла парфюмерная отрыжка.

Тальянов вспомнил, что в кармане гимнастерки у него тоже остались деньги — несколько сотенных, не считая бумажек помельче. Он попросил сестру-хозяйку сходить в камеру хранения личных вещей, и та принесла занумерованный холщовый мешочек.

Сестра-хозяйка вынула из мешочка и вручила Тальянову деньги, красноармейскую книжку и огрызок карандаша. Деньги он вложил в книжку и спрятал под подушку, а холщовый мешочек, в котором звякали награды, вернул на хранение. Еще в приемном отделении с его окровавленной, разорванной гимнастерки отвинтили орден и отшпилили медали.

Ему не хотелось просить Мигалева об одолжении. Но когда до киоска военторга уже мог добрести другой сосед, еще на прошлой неделе глухой, а теперь только тугоухий, Тальянов достал тридцатирублевку, вручил ее контуженому на нехитрые покупки для обоих, а сам машинально стал перелистывать свою красноармейскую книжку.

И вдруг увидел запись, размашисто сделанную карандашом.

Легошина Галина Ивановна.

А пониже номер полевой почты.

Но ведь ни с кем, кроме Незабудки, он в батальоне не делился печальной вестью насчет отца и матери. Никто, кроме нее, не решился бы зачеркнуть «или родителей». Значит, ее рукой, вот этим самым огрызком карандаша и сделана запись на страничке?!

Тальянов не сразу понял, что, зачеркнув «или родителей», Галина Ивановна Легошина тем самым назвалась его женой.

Он готов был расцеловать сейчас тетю Полю, нянечку с вечно усталыми серыми глазами, санитаров, сестер, военврачей, всех соседей по палате. Пожалуй, лишь на ловчилу Мигалева его душевный порыв не распространялся.

Тальянов вновь перебирал в памяти все подробности их последнего свидания, все минуты-вечности, прожитые вместе с Незабудкой на берегу ночного Немана.

Когда же она сделала запись в его красноармейской книжке?

Он смутно помнил себя на опушке дубовой рощи. Прижимая до боли трубку к уху, затыкая другое ухо, чтобы его не оглушало, он держал связь с восточным берегом, с «Сиренью», требовал от «Сирени» большого огня, потому что перед опушкой появились танки противника.

Кто знает, может, его окрестило тогда своим снарядом? По существу, он в ту минуту вызвал огонь на себя.

Может, Незабудка сама перевязала его и эвакуировала с поля боя?

А может, она увидела его, потерявшего сознание, при обратной переправе через Неман?

Не только наяву, но уже и во сне он подолгу с ней не разлучался. Вот Незабудка-Галя пришла в их старенькую, но целехонькую хатенку, но не на берегу Азовского моря стоит эта хатенка, а почему-то на берегу Немана, под песчаной кручей, на том месте, где Незабудка перевязывала раненых и где он углублял окоп голыми руками, а затем ее каской.

Незабудка вошла в трофейной плащ-палатке, сняла с плеча автомат, санитарную сумку, каску, и длинные волосы, будто ей никогда не остригали кос, рассыпались по плечам, она сбросила пятнистую плащ-палатку и оказалась в белом платье, с белыми цветами — такие платья до войны надевали на свадьбу, и отец еще однажды, смеясь, назвал такое платье «спецовка для невесты». И тогда бочарник Коротеев, который — вот проныра! — тоже сидел за праздничным столом, первым крикнул: «Горь-ко-о-о!!!» — да так оглушительно, что Тальянов очнулся где-то между сном и явью. Может, вовсе и не Коротеев разбудил Тальянова истошным криком, а снаряды, которые с тихим посвистом пролетали где-то в близком соседстве с их госпитальной палатой. Он с трудом заставил себя очнуться, настороженно прислушался и улыбнулся уже наяву — какие там еще снаряды, это просвистывает, выдыхая воздух, спящий сосед.

— Галина Ивановна Легошина, — прошептал он с закрытыми глазами.

Рад был тому, что знает ее имя, знает отчество, знает фамилию, но все равно памятью он был по-прежнему привязан к ее фронтовому прозвищу и мысленно продолжал называть Незабудкой.

А утром он написал ей письмо, сообщил номер своей полевой почты. Госпиталь, правда, сортировочно-эвакуационный, но, поскольку линия фронта отодвинулась и Каунас стал почти тыловым городом, скорей всего ни «сортировать», ни эвакуировать его не будут, оставят на месте до излечения.

О своем ранении он в письме не распространялся, по написал, что дела идут на поправку и он надеется через месяц-полтора вернуться в батальон, лишь бы какая-нибудь анкетная душа не направила его в другую часть. Но в этом случае он попросту сбежит из команды выздоравливающих или из запасного полка.

А еще он написал, что не представляет себе теперь жизни без нее, что в мыслях он всегда рядом, и просил ее: «Будьте живы, Галина Ивановна, будьте обязательно живы…»

2

«Дорогой Павел Ильич, добрый день, а может, вечер, не могу об этом знать, это дело почтальона, как сумеет передать. Харитоша доставил ваше письмо третьего дня. Вы не поверите, но я прочитала письмо столько раз, что знаю наизусть. Шепчу его, не доставая из кармана, с закрытыми глазами даже удобнее. Во первых строках хочу сознаться, что не сразу угадала, от кого письмо. Мои крестники, когда идут на поправку, часто пишут из госпиталей. А руку вашу не знала. Имени, отчества и фамилии тоже не разобрать было в вашей красноармейской книжке, чернила размыло неманской водой. Уже после вашего ранения навела справки у телефонистов. Письмо ваше, дорогой Павел Ильич, прочитала не только глазами, а можно сказать, всем сердцем. Меня даже в жар бросило, а дни у нас и без того жаркие, немец активничает, огонь полыхает из всех видов оружия, иной раз за пулями, осколками и воздуха не видать. Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались, как нас обнимала гроза? Переправили вас через Неман на плоту, мне потом Аким Акимович доложил все подробности. А к вечеру того несчастливого дня мы отбили у Гитлера «высоту с крестом», стоял на той высоте большой-пребольшой крест, правда, его сшибло снарядом. На высоте нас ждал такой же сыпучий песок, какой вы разгребали руками, никак было не отрыть взрослый окоп. Захватили господствующую высоту и сразу — вперед на запад! Никогда прежде не слышала про эти места, но всю жизнь их помнить буду, не забуду. Хлебнули горя и вдоль и поперек шоссе. А активных штыков в нашем хозяйстве, сами знаете, — кот наплакал. Мне пришлось хлопотать, как белке в колесе. Хозяйство Дородных самое первое перешло восточнопрусскую границу. О нашем хозяйстве и в армейской газете печатали. Мы вступили в логово фашистского зверя у пограничного знака 221, стоит, черт полосатый, на берегу речки под названием Шешупа. Речка незавидная, какая-то ржавая, но все-таки — государственная граница! Рядом с пограничным знаком подняли красный флаг, я сама сшила его из трофейной наволочки. Затея была Коротеева из седьмой роты. Может, помните его? Белобрысый такой, курносый, каску носит на ушах, ну тот, который тогда бочку нагрузил гранатами, как солеными огурцами. Когда-то, в день знакомства, мы с «бочарником» Коротеевым повздорили, а потом даже подружились на санитарной почве, я уже несколько раз его бинтовала, он живучий. Нашлись на границе славяне, набрали по нескольку горстей родной земли в платки и попрятали на память, прежде чем по штурмовому мостику ушли за границу. И легче было думать, что теперь уже не свою землю будут рвать снаряды, а чужую, не свои дома, мосты будут разрушать, а чужие — вот она, Германия! Тут все другое, все не такое, как у нас в России и даже в Литве. И дома узкие, с крутыми, рыжими крышами, и столбы высоковольтные стоят на свой манер, и рельсы узкие, каждая яблонька живет под номером, и жасмин здесь вовсе не куст, как у нас на Урале, а можно сказать — дерево, но зато запах у него послабее. Давно мечтала написать вам письмо. Но куда же напишу я, как я ваш узнаю путь? Разве пошлешь письмецо все равно куда-нибудь? А в мыслях уже много писем отправлено, хотя и без адреса. Ах, Павел Ильич, если бы вы только знали, сколько переживаний выпало на мою долю после того, как я расписалась в вашей книжке! Спасибо, не поняли меня обидно, не рассердились за самозванную запись и приняли ее с доверием. Совсем не стыдно признаться, что очень скучаю без вас, Павел Ильич. Как узнала ваше имя, много-много раз твердила его про себя и вслух, уже не знаю сколько, несчитанное число. После того как вас унесли, я без малости не помрачилась умом. До свиданья, друг мой, без руки, без слова. Ведь не только носилки, но вся жизнь качалась между небом и землей, когда вас понесли санитары. В ногах у вас шагал Аким Акимович, а с ним в паре Магомаев, сын дагестанских гор. В тот день мне казалось, все цветы завянут и потеряют запахи, все звезды отгорят, как ракеты. Я была как в напрасном сне: долго-долго тянула руки к самому дорогому, желанному, хотела обнять, подошла ближе, еще ближе, руки настежь, обняла, прижала к себе, открыла глаза и увидела — пустота. Одна моя рука схватилась за другую, а в руках ничего нет. Я и не знала, что есть такая болезнь — разлука. С тех пор как вас унесли санитары, я болею разлукой. Мне просто некуда деться от мыслей о вас, да я и не хочу никуда от них деваться, потому что, когда думаю о вас, я согреваюсь сердцем и ничего не боюсь. Это самое хорошее, что есть в моей жизни. Я видела так мало хорошего, а к плохому мне не привыкать, и скучно, и грустно, и некому руку подать. Каждый день тороплюсь на медицинскую помощь, подаю руку раненым. А успеет ли кто мне самой протянуть руку на этом свете, выручить из одиночества?.. Сегодня делала перевязки в каретном сарае на фольварке. Стены в сарае как в крепости, окна как амбразуры, не всякий снаряд пробьет. Открыла в том каретном сарае свой госпиталь на две койки. Поставила себе в снарядный стакан цветы, вроде бы от вас. Цветы запоздалые, наподобие хризантем, без запаха, но все-таки живые. Конечно, я переживаю разлуку, но даже в мыслях не тороплю вас с поправкой. Вам нужно залечить не только глубокие раны, но мобилизовать силы и нервы для последних трудностей. А бои на прусской земле идут лютые, фашистский зверь огрызается тремя снарядами на каждый наш снаряд и не уйдет из своего логова, пока его не прикончим или не заставим поднять свои кровавые лапы — хенде хох! На станции Эйдткунен я собственноручно видела надпись: «До Берлина 761,5 километра», запомнила даже запятую. Неужели все эти километры мы пройдем с такими боями? Даже подумать страшно! А все-таки дойдем! А точнее сказать — доедем, потому что все наше хозяйство теперь, где только есть возможность, не пешком топает, а едет. Велосипедов развелось — видимо-невидимо. А самое главное — в нашем хозяйстве теперь скрипит большой обоз. Тут и кареты, и тарантасы, и брички, и какие-то экипажи, все повытаскали из конюшен, сараев, все, что только в состоянии катиться по асфальту. Скрип такой, что ушам больно. У меня теперь тоже есть своя карета скорой помощи, на облучке сидит Аким Акимович, у которого внучек в школу ходит. Лошадям своим Аким Акимович дал самую нелестную характеристику. Одного мерина окрестил «Лентяй», другого «Лодырь». Аким Акимович хвалится, однако, что наша карета доедет до самого Берлина, у него и колесо запасное сзади приторочено. В общем, мотопехота из нас не вышла, а сделались мы каретопехота, так наше хозяйство обозвал Коротеев, и даже сам товарищ Дородных рассмеялся, хотя он после контузии остерегается смеха. Извините, Павел Ильич, что грязно написала, но в этом бункере лучше не напишешь, коптилка подслеповатая. Нахожусь в гостях у пулеметчиков, в хозяйстве старшего лейтенанта Рябинкина. До противника метров триста, никак не больше, участок шумливый. Из бункера без крайней надобности лучше не выходить и голову от земли не поднимать — сразу причешут и сделают горячую завивку, только не на шесть месяцев немецкий перманент, а на всю загробную жизнь. Умом понимаю, что давно пора поставить точку на письме, но что делать, если рука не слушается, коптилка исправно коптит и в бункере тихо. Пока пишу, нет разлуки, будто выздоровела. Вам подруга далекая эту весточку шлет, а любовь ее девичья никогда не умрет. Разрешите пожелать вам, Павел Ильич, быстрого выздоровления, а счастья — больше, чем самой себе. Желаю вам такого счастья в жизни, какое только во сне можно увидеть. А это значит, что и наяву перепадет немножко счастья. Ваша Галя Незабудка».

Уже складывая листки письма, прочитанного несколько раз подряд, он увидел на конверте обычный штамп «Просмотрено военной цензурой», и ему стало приятно, что кроме него кто-то уже прочел это письмо. Если цензор мужчина — пусть позавидует ему, Павлу, не всякий получает такие письма. А если цензор женщина — пусть поучится такому чувству, с каким написала письмо Незабудка.

3

Врач разрешил младшему сержанту прогулки, и он смело вышел за ворота госпиталя. У ворот толпились раненые в шинелях, надетых поверх серых халатов; только что встали с коек, прогулки в город им еще не под силу.

Несколько раненых стояли тесной кучкой, задрав головы кверху, и рассуждали: к добру или не к добру, что на черепичных крышах госпитальных зданий намалеваны огромные белые кресты? Кресты достались в наследство от немцев. Конечно, наши летчики не стали б кидать бомбы на лазарет. А вот как бы немецкий стервятник не прорвался вдруг к городу и не нагадил на кресты. Какой-то спорщик кричал визгливым голосом, что безопасности ради эти кресты нужно срочно замазать, куда только смотрит начальство? Замашки у фашистов известные — прицелиться в госпитальный крест, ударить лежачего, чтобы он не пошел на поправку.

Один из споривших, сосед по палате, дал Тальянову свою палку; эта палка очень выручила соседа во время первой прогулки, когда ноги вдруг отказались идти, стали совсем как ватные. И еще удобство — раненый с костылем или с палкой имеет право приветствовать встречных офицеров или отвечать бойцам только кивком головы.

Госпиталь занимал просторные здания бывшего медицинского института и располагался на холме. В город круто спускались узкие улочки, и по одной из них, опираясь на палку, двинулся Тальянов.

Он воспринимал жизнь большого незнакомого города с той остротой впечатлений, какая присуща только безотлучному фронтовику. За три с половиной года войны ему еще не приходилось гулять по улицам города, где в пасмурную погоду безбоязненно горят фонари, светятся окна.

Каунас в ту позднюю осень являл собой странную помесь тылового города с прифронтовым. Освободили его 1 августа 1944 года, с тех пор фронт ушел к восточно-прусской границе. Город не испытывал особой тревоги из-за близости к фронту. Воздушные налеты случались очень редко, появлялись только одиночные самолеты, немцам было не до Каунаса, да и прошли времена, когда они хозяйничали в небе. Взят был город в результате стремительного маневра и почти совсем не пострадал.

Сосед по палате говорил, что, уходя, — а вернее сказать, убегая, — фашисты взорвали дом, в котором помещалось гестапо, но мимо того дома Тальянов не проходил, а других развалин в городе не приметил.

Он обратил внимание на то, что шагает по лоскутной мостовой. Отрезок вымощен булыжником, затем лоснится асфальт, затем мостовая выложена каменными плитами, и снова клочок асфальта… Только сейчас Тальянов догадался, что он шагает мимо частных домовладений, вспомнил, что Каунас — недавняя столица буржуазной Литвы.

Еще в палате он узнал, что Каунас расположен при впадении в Неман его самого мощного притока — Вилии. С Вилией Тальянов впервые познакомился, когда брали Сморгонь, с Неманом свел знакомство несколько позже. И он подумал не без скрытой гордости, что, если бы их полк не форсировал Неман где-то выше по течению, у отмели, поросшей лозняком, под песчаной кручей, может, не удалось бы выжить этому симпатичному городу, пришлось бы вести уличные бои и огнем выкуривать противника из подвалов и с чердаков, из казарм и костелов…

Фашисты захватили город в один из первых дней войны, немногие успели из него эвакуироваться.

У жителей города сегодня свои заботы — комендантский час, продовольственные карточки, холодные трубы центрального отопления, электричество часто гаснет, а в летную погоду все опасаются воздушной тревоги.

Ну, а фронтовик из тех, кто не разувался, не раздевался по многу суток подряд, кто давно не спал под крышей, не пользовался вилкой и тарелкой и не выпускал из рук оружия, кто после долгого перерыва попал в живой город — счастлив самой возможностью разгуливать по улицам, не таясь, не пригибаясь, курить, не пряча воровато цигарку в рукав, разговаривать без опаски, во весь голос, не прислушиваться все время — чьи пушки бьют, чей пулемет строчит, далеко ли кинули бомбы.

На переднем крае нетрудно понять, кто куда или откуда направляется и каким делом занят. А в большем городе Тальянова озадачило сегодня таинственное многообразие дел и забот, которыми заняты люди. И прежде всего бросалось в глаза множество женщин. Тальянов отвык от женщин, да еще в пестрой одежде.

Проехала на велосипеде молоденькая, хорошенькая девушка с такими же, как у Незабудки, соломенными волосами и тоже голубоглазая, с сумкой через плечо, в форменном кепи с витым шнурком вокруг околыша и с лакированным козырьком. Да это, оказывается, почтальон! А вид у девушки такой, словно она не почту развозит, а спешит куда-то на свидание. Правда, почтовая сумка у нее тоненькая, почта, по-видимому, еще только начала функционировать.

Мелькнула безрассудная мысль: «А может, в этой сумке лежит письмо от Незабудки?» — и он посмеялся над собой. Почта гражданская, а не полевая, откуда в этой сумке взяться письму Незабудки?

Мимо проехал высокий узкий фаэтон — извозчик! Следом продребезжала телега, а в ней, на охапке сена, сидели две крестьянки, одетые по-городскому, в шляпках. Они везли бидоны, какие-то корзины и ехали в сторону рынка.

Город был особенно наряден сейчас, в осеннюю пору, когда клены, каштаны, тополя, плющ и дикий виноград, вьющиеся по стенам домов, по заборам и балконным решеткам, сбрасывали свои желтые и багряные одежды. Под ногами шуршала листва.

Тальянов не поверил своим глазам: из ворот особняка, в белом фартуке, с метлой и железным совком, вышел мужчина призывного возраста. Дворник! Он принялся сгребать листья в кучу, затем нагрузил этим пестрым мусором тачку.

Чем ближе к центру города, тем больше магазинчиков, их особенно много на аллее Свободы. Продавали все — от помидоров и свежей рыбы до электрических лампочек и зубной пасты «Хлородонт». Тальянов зашел в лавочку и несмело приценился к разным разностям. Вот бы купить Незабудке флакон одеколона! Но небогатые сержантские капиталы этого не позволяли. Он торопливо и не очень уверенно отсчитал деньги и купил про запас папиросную бумагу и кремни для зажигалки.

На той же аллее Свободы, ближе к собору, стоял киоск, здесь можно было угоститься пивом — давненько он не пробовал пива, совсем забыл о его существовании, забыл вкус. Пиво очень понравилось, к тому же и цена божеская, так что он и в следующие свои прогулки подойдет к киоску, где водится пиво. Вскоре он уже знал, что пиво по-литовски «алус», и когда ему в киоске отвечали «алус ира», это означало, что пиво есть, а «алаус нера» — пива нет.

Там же, на аллее Свободы, было открыто несколько фотоателье, и он подумал: «Вот бы Галя снялась! А еще лучше — сняться бы с Галей вдвоем». Но сам он, даже если бы наскреб на это деньги, фотографироваться не хотел. Он увидел себя в уличном зеркале и ужаснулся — надо сперва обхарчиться, а то после всех операций и перевязок он похож на Кощея, да только не бессмертного.

Он увидел телефон-автомат и вошел в будку. Ну и чудная жизнь — звонят за деньги! Он нашел гривенник, опустил его в щелку, снял трубку — гудит, исправно гудит, никакого обрыва на линии. А кому позвонить? Позвонить некому. Из этого телефона-автомата через «Олень» не вызовешь «Незабудку».

Он вышел из будки, забыв вынуть отвергнутый автоматом гривенник, и заманчивая мысль пришла ему в голову. А ведь он может — если доживет до мирной жизни — уехать на жительство в любой город. В Керчи сиротствовать будет горше, чем в новом месте. Лишь бы в городе была телефонная станция или радиоцентр и лишь бы Галя согласилась уехать вместе с ним…

Там, где к подножию собора подступает сквер, стоял дорожный указатель, выпиленный из фанеры: «До Юрбурга 83 км, до Тильзита 146 км, до Кенигсберга 262 км». Практического значения эта указка не имела, поскольку Кенигсберг и Тильзит находились по ту сторону фронта. Может, батальон Дородных уже отшагал-отъехал далеко за границу?

Указатель стоял на бойком дорожном перекрестке, рядом дирижировала флажками регулировщица — тучная краснолицая девица, коротконогая, с икрами, которым тесно в кирзовых голенищах. Тальянов долго глядел на регулировщицу, мысленно сравнивая ее с Незабудкой, наслаждаясь тем, что его Незабудка несравненно красивее.

Он еще раз поглядел на путевой указатель, который указывал путь туда, куда пути еще не было, и побрел дальше…

Весьма кстати, что на крутых улочках попадаются скамейки: можно передохнуть. Он подумал, что дорога, по которой проходишь в первый раз, всегда намного длиннее, нежели дорога, уже знакомая.

На обратном пути, когда его уже не подгоняло любопытство к незнакомому городу, он внимательнее приглядывался не только к улицам, к прохожим, но и к самому дню, который сегодня впервые увидел не из госпитального окна, а во всей его первозданной шири и яркости.

Небо по-осеннему просвечивало насквозь, во всю голубую глубину. Белые облачка разметало ветром в разные концы небосклона.

Деревья стояли, будто закутанные в пятнистые плащ-палатки, и, когда он сейчас сверху смотрел на город, из-за красок осени не так бросалась в глаза морковно-бурачная мозаика черепичных крыш.

Особенно красивы и величественны клены. Иные листья какого-то вовсе несусветного сиреневого и даже голубого оттенка, а летят листья черенками вниз.

Он уже несколько раз останавливался, чтобы полюбоваться пестрым листопадом, ему не хотелось признаться себе в том, что он присаживается на скамейку из-за слабости. Улочка казалась ему более крутой, чем была на самом деле.

На тротуар, рядом со скамейкой, едва не задев плечо, пролетел и с гулким стуком упал каштан. Тальянов вздрогнул. От удара каштан раскололся, явив миру влажный глянцевитый блеск. Тальянов подобрал скользкий каштан и спрятал в карман шинели — для Незабудки.

Он все время возвращался мыслями к ней, будто они гуляли по Каунасу вдвоем.

4

— Нам нужно поговорить.

— О чем же, товарищ майор медицинской службы? — Незабудка повела плечом. — Вы же сами тогда сказали: нам говорить не о чем. Уже обо всем переговорили…

— Давно хотел повидать. Все без тебя обрыдло. Так скучал…

— Зачем словами красоваться? А может, вы, товарищ майор медицинской службы, по покойнице скучали? В нашей жизни умирать не ново. Разве не могло меня окрестить вчера, позавчера, на границе или еще на Немане? Вы же про меня ничегошеньки не знали!

— Святая правда — соскучился. Не веришь?

Он приковался глазами к ее лицу и с нетерпением ждал ответа.

— Что же вы тогда, Михаил Дмитриевич, с таким опозданием наведались?

— Галя, ну к чему этот официальный тон? Ведь мы же с тобой на «ты».

— Совсем забыла. Так что же ты, Михаил Дмитриевич…

— Ну, Галя…

— Ладно, ладно… Так что же ты, Миша, с таким опозданием в гости заявился? Просто потому, что без женщин жить нельзя на свете, да?

— Лучше поздно, чем никогда. — Он беспомощно улыбнулся.

— Ты ошибаешься, Миша. В некоторых случаях — лучше никогда, чем поздно. Сколько мы не виделись?

— Кажется, с начала мая…

— Эх, Миша, Миша… Забыть так скоро, боже мой. Мы простились как раз за месяц до летнего наступления. Двадцать четвертого мая. А вернее сказать, распрощались. Помнишь высоту двести восемь и восемь?

— Вроде под Витебском…

— А теперь припомни, какая я ушла из медсанбата. Послать записку, узнать, что и как, следовало, во всяком случае. Это даже у хороших знакомых принято… Военврач ты неплохой и знаешь, конечно, побольше моего. А вот понимаешь меньше. Как человеческое сердце сжимается-разжимается, знаешь, а как оно чувствует, отчего болит — не знаешь… Помнишь тот мостик из спиленных телеграфных столбов? За насыпью железной дороги, за кривым семафором? Только не ссылайся на боевую обстановку. И попрощался со мной наспех, небрежно. Просто-напросто тяготился разговором. Ушел — и был таков. Я еще загадала: если оглянешься, махнешь на прощанье, половина грехов с тебя снимется напоследок. Куда там! И головы не повернул…

— Прости меня за это, Галя.

— А за все другое?

— Ты меня так коришь, будто я обманывал тебя, скрывал что-то. Будто при живой жене с тобой слюбился…

— А хоть бы и при живой жене? Но тогда полагается правду написать, чтобы без обмана и чтобы ребятишек разводом не обидеть. Даже если у того муженька осталась в тылу такая жена-крошка, после которой не страшна никакая бомбежка. От которой на войне только и спасаться. Помнишь Василия Теркина?

— Ты вот меня ругаешь, а я даже голос твой рад слышать, — признался он, беря ее под руку выше локтя и говоря вкрадчиво. — Какая ты красивая!

Руки своей она не отняла, но едва заметно передернула плечами, он заметил это и торопливо отпустил рукав ее шинели.

— Красивая? Это я знаю. Еще красивее стала, чем тогда, весной.

— С чего бы это? Может, немецкий воздух на тебя так влияет? Или вода тут, на фольварке, волшебная? — Он засмеялся невпопад.

— Моя весна только сейчас вот, поздней осенью, подоспела, — сказала она с горечью.

— А помолодела почему? Как тебе удалось? Научи меня!

Она покачала головой.

— Этому не научишь. Я душой помолодела.

— На сколько же лет? — Он неуверенно засмеялся.

— На много, — пояснила она серьезно. — Потому что влюбленная я теперь…

Он вытер лоб, отвернулся, поправил на себе новенькую портупею и стал пристально вглядываться в верхушки голых лип, словно там вдруг появилось нечто чрезвычайно интересное.

— В кого же?

Незабудка промолчала, но лицо ее посветлело, на лбу разгладились морщинки-сердитки, и она вдруг совершенно неожиданно запела:

Она вовсе не хотела уязвить его этим заочным объяснением в любви к другому. В эту минуту она вообще забыла, что майор стоит рядом.

— Кто же он? — Красивое лицо его стало жалким, он старался, но был не в силах изобразить спокойствие.

— Если жив останется, будет мне мужем. Это я точно знаю. Любовь нечаянно нагрянет… Хотя, между прочим, слово «любовь» не было вслух сказано. Даже не… — она слегка запнулась, — не поцеловались ни разу. Я даже имени-отчества, фамилии его в тот вечер не знала.

— Не муж, а сплошное инкогнито. Надеюсь, он-то был внимательнее к тебе? — спросил майор со смешком. — Он-то знал твое имя?

— До сих пор не знает, — ответила она серьезно, не принимая его тона. — Ни имени моего. Ни фамилии. Одно прозвище.

— Так можно и потеряться.

Она покачала головой.

— Если только в живых останется, он меня найдет. Я ведь его женой назвалась.

— А он знает об этом?

— Кажется, нет.

— Фу, совсем забыл, что ты любишь разыгрывать!

Он рассмеялся громко и с явным удовольствием, которого не скрывал. Ему хотелось думать, что она шутит. Но лицо ее было по-прежнему сосредоточенно, мыслями она была сейчас далеко-далеко. Он понял, что все сказано всерьез, и спросил:

— А где он сейчас?

— Не знаю. В каком-нибудь госпитале.

— Ну, а если он… не вернется? — Майор поспешно внес поправку: — Не вернется сюда, в батальон? Или его вообще отправят в тыл? Война все-таки на исходе. Что же ты — совсем одна в жизни останешься?

— Значит, по-твоему, обманывает песня — кто любит, тот дождется, кто ищет — тот всегда найдет?

— Пора уже к мирному времени судьбу свою примерить. Не пожалеешь, что от меня отказалась?

— Не пожалею.

— Сама же говоришь, он тебе никто…

— Да он — все для меня! — Она перешла на проникновенный шепот. — Муж он мой. Понимаешь — муж?!

— Таким мужем и я мог называться тогда, под Витебском. И кстати, — ему не удалось скрыть мужского самодовольства, — с большим основанием, чем твой новый друг.

— Муж из тебя, Миша, никак не получился. Разве что походно-полевой муж. Думаешь, потому, что не расписались с тобой в прифронтовом загсе? Или не подали командиру дивизии рапорт по всей форме? Так полагается в семейных случаях. Как бы тебе объяснить? Мужчина — одно, а муж — совсем, совсем, совсем другое. Пожалуй, тебе этого не понять… Ты, например, думаешь, что приласкать можно только руками или губами. А можно приласкать одним взглядом, одним словом. Прильнуть сердцем. Самое ценное — когда мне дарят чувства и мысли лучшие, чем мои собственные…

Она упрятала волосы, выбившиеся из-под каски, деловито ощупала ремень — ладно ли лежит на хлястике, — одернула шинель, чтобы не морщилась, в общем, дала понять: обо всем переговорено и свиданию конец.

А тут еще одна за другой метрах в трехстах разорвались две увесистые мины, и Незабудка обеспокоенно взглянула в ту сторону — не зацепило ли кого?

Он молча стоял, опустив свои по-бабьи полные плечи, затем спросил, не поднимая головы, не глядя по сторонам:

— Торопишься? Не смеешь меня задерживать?

— Зато под Витебском с тобой распрощались с опозданием. У того мостика, за семафором.

Он сделал вид, что не понимает, о чем она ведет речь. Она же не стала ничего объяснять, а лишь сказала, как бы адресуясь к самой себе:

— Зачем хитрить, обманывать себя? Тем более под огоньком. На переднем крае откровенность в большей цене, чем во втором эшелоне.

Когда он убедился, что между ними все кончено, что она тяготится встречей, он уже не старался выглядеть невозмутимым. Вид у него был подавленный.

Да, Михаил Дмитриевич переживает настолько сильно, насколько умеет, и не его вина, что сильные переживания его — тоже слабые, как Незабудка теперь поняла.

— Ты вот, Галя, ругаешь меня. Наверное, за дело ругаешь. А мне бы только голос твой слышать… Ну что же, бывай… Вижу, тебе даже мое присутствие неприятно.

— Зачем же обо мне так плохо думать? Провожу до полкового НП.

— Начальство полагается провожать? — усмехнулся он невесело.

— Вовсе не потому, что начальство. Тем более ты сюда не по служебному делу забрел. Просто не хочу, чтобы ты лишней опасности из-за меня подвергался… Видишь, во-о-от там, где каменный забор кончается? Взгорок правее зеленого домика? Немцы его просматривают и простреливают. Покажу тебе дорожку укромнее…

Шли след в след. Незабудка впереди, шаг ее становился все размашистее, а говорила она, не оборачиваясь:

— Эта дорожка потише и, между прочим, короче… А ремни на тебе скрипят! Небось новые?

— Хочешь, поменяемся? На память? Я тебе эту портупею, а ты мне свой ремень.

— Пожалуй, не стоит. Пусть на тебе скрипят-блестят. Или другой знакомой подаришь. А я твою сбрую сразу истреплю-измажу, по грязи ползая.

Снова шлепнулась полковая мина. На этот раз коричневый куст разрыва вырос поближе.

Она по-прежнему шла, не оборачиваясь, только заметно ускорила шаг.

— От меня, что ли, убегаешь? — донесся сзади сдавленный голос: он не мог совладать с одышкой.

Она не ответила на шутку, вновь не приняла его тона и сказала, не замедляя шага:

— Верно, походка у меня размашистая. Во-первых, строевые занятия… Потом всегда боюсь, как бы не отстать на марше. Больше устаешь, когда идешь не в лад со всеми. Придется мне, видимо, заново учиться девичьей походке. Сменю сапоги на туфли — и снова стану барышня! Или меня война навсегда к строевому шагу приучила? Буду топать по-солдатски в лакированных лодочках на французском каблуке. А впрочем, рано к мирному времени и походку свою, и судьбу примерять…

Они благополучно перебежали, пригибаясь, через взгорок и пошли напрямик по тропке в минном поле, обозначенной вешками — деревянными ручками от немецких гранат. Вот уже и трансформаторная будка со сбитой макушкой, отсюда рукой подать до НП полка.

— Быстро дошли. — Он тяжело вздохнул.

— Ну чего пригорюнился? — Она коротко, торопливо пожала ему руку и спрятала свою в карман, словно рука внезапно озябла. — Эка невидаль — Незабудка! Есть из-за кого печалиться! — Она разговаривала с ним, как взрослая с ребенком. — Так много девушек хороших, так много ласковых имен…

— Не поминай лихом. — Обиженный ее холодностью, он тоже стоял сейчас, держа руки в карманах.

— Поминать лихом самой неохота. А добра было маловато. Просто постараюсь вспоминать реже. Так что бывайте, Михаил Дмитриевич. И разошлись мы, как двое прохожих…

Он понял, что, назвав его сейчас по имени-отчеству, она вовсе не хотела ему досадить или как-то подчеркнуть свою отчужденность. Отчужденность возникла на самом деле, он навсегда утратил желанное право говорить ей «ты», видеть ее, слушать ее, быть с ней вместе.

Она проводила его внимательным взглядом — видела чуть обозначившуюся жирную складку на шее, видела новенькую портупею и кобуру парабеллума, видела щеголеватые сапоги.

А вот лицо его, едва отвернулся, представляла смутно. Помнила, какой у него нос, брови, помнила, что у него слегка раздвоенный подбородок, красивые, чуть навыкате, глаза, помнила каждую черточку в отдельности. А вот в живое лицо все эти черточки не складывались.

Движения его были связанны, как у каждого быстро идущего человека, держащего руки в карманах.

А она не испытывала сейчас к этому человеку ничего, кроме жалости. Ей даже не льстило, что он тоскует без нее, любит.

«Какой же ты бедный! Какое у тебя щуплое сердце!» — думала она и жалела его, как нищего.

5

Уже три недели Тальянов торчал в команде выздоравливающих, а его все не переводили в запасный полк. Он несколько раз ходил к начальнику с просьбой отправить его, а из запасного полка он уже будет проситься к себе. Если нездоровье заставит, он долежит свои дни в батальоне, там скорее поправится.

Но начальник команды выздоравливающих, капитан с узенькими погонами, каждый раз выпроваживал Тальянова из своего кабинета и каждый раз с выговором — на инвалидов спроса нет. Указать в сопроводительной бумаге, что такой-то направляется в свою часть по собственному желанию, он, начальник команды выздоравливающих, не имеет права. А если потом обнаружится, что человек выписан из госпиталя преждевременно, если у него откроется рана — кто отвечать будет? Отвечать будет он, начальник, и никто другой. Свободно могут пришить халатное отношение к работе и указать на его несоответствие занимаемой должности. Он не намерен из-за чьих-то капризов подставлять себя под удар. Все это говорилось с чувством собственного достоинства, оно сквозило в каждом жесте, в каждой фразе.

В запасный полк Тальянов так и не попал, но оттуда прибыл лейтенант с какими-то бумагами. А когда все документы были выписаны, Тальянов узнал, что его включили в маршевую роту и направляют совсем в другую часть — срочно пополняют какую-то сильно поредевшую гвардейскую дивизию.

Тальянов пошел к капитану с узенькими погонами и пытался объяснить: ему необходимо попасть в свой полк, он начал службу в том полку, когда бои шли на Керченском полуострове, он уже трижды, всеми правдами и неправдами, возвращался в свой полк после госпиталей.

— Разговорчики? Вот если бы ты был гвардейского звания, а тебя направили бы в заурядную дивизию, имел бы право возражать. А тебе доверие оказали — в гвардейскую дивизию зачисляют. Это что значит? Денежное довольствие у сержантского состава вдвое больше. А если до младшего лейтенанта дослужишься, оклад полуторный… И что значит — «правдами и неправдами»? Никакой неправды я у себя в команде не потерплю! И прошу без капризов! Отказ буду рассматривать как дезертирство!!!

Пока административный капитан держал эту речь, Тальянов мысленно обозвал его по-всякому, но от этого ничего не изменилось. К сожалению, у нас в запасных полках и командах выздоравливающих раненых после излечения не возвращают в свой полк.

Что же делать? Уехать на поиски полка без всякой сопроводительной бумажки? Лишь бы добраться до своих, а писаря в полку сразу оформят, им и бумаги в руки, изучили эту науку «прибыл-убыл»…

Тальянов получил направление в гвардейскую дивизию, но пробираться решил к своим. Рискованная штука — мотаться по фронтовым дорогам, да еще по Восточной Пруссии, без документа на руках и вызнавать-выведывать, где находится полк. А чем вы, товарищ младший сержант, можете доказать, что лежали в госпитале и возвращаетесь в свой полк? Да только свежими рубцами на теле. Вот этот шрам, так сказать, справка с приложением немецкой печати, вот этот шов с завитушками — подпись хирурга; недаром говорится, что у каждого хирурга свой почерк.

Придется в дороге врать комендантам, что отстал от маршевой команды, заблудился, сбился с дороги.

Одно дело — выспрашивать у комендантов, на контрольно-пропускных пунктах или у попутчиков адрес той части, которая указана в сопроводительной бумажке. А совсем иное дело, когда в бумажке указана одна часть, а ты ищешь другую. Ведь комендант не обязан верить, что чужая часть, месторасположение которой ты пытаешься узнать, и есть как раз твоя!

Да как он может не вернуться назад в хозяйство Дородных — его ждут там не только дружки-приятели, старые катушки с проводом и телефоны, но и единственная на всем свете родная душа!

Весьма кстати, что его обмундирование не бросалось в глаза — кургузая, жеваная-пережеваная шинель, а под стать ей ушанка-недомерок… Противно отправляться на фронт без всякого оружия, с пустой кобурой, но как раз пустая кобура и острый запах дезинфекции удостоверяли, что владелец пустой кобуры и вонючей шинели — недавний госпитальный житель.

Впервые за всю войну Тальянов очутился на прифронтовой дороге в одиночестве, и к тому же тебе дали один маршрут, а ты прешься в другую сторону! Если бы Тальянов направлялся в тыл, путешествие было бы и вовсе опасным — недолго в таком путнике заподозрить дезертира. Ну а на фронт дезертиры не очень-то торопятся…

Он благополучно проехал почти до самого Мариамполя. Только однажды какой-то перекормленный и очень важный старшина из заградительного отряда наорал на Тальянова:

— Умел отстать от маршевой команды — умей и догнать! Чтобы твоего духу тут не было. А то быстро в штрафную роту угодишь. Видели мы таких голубчиков! Даю тебе пять минут на сборы.

При этом старшина поглядел на трофейные столовые часы, стоящие рядом со шкафом, прямо на дороге; маятник качался, стрелки двигались, и было похоже на то, что часы показывали точное время. «Голубчик» убрался подобру-поздорову подальше от раздобревшего старшины.

Уходя, Тальянов поглядел назад на заставу, где распоряжался старшина. Виднелись два шкафа, стоящие близ дороги, по-видимому, их притащили из соседнего дома. Большой платяной шкаф с сорванной дверцей служил будкой для часового. Второй шкаф, при дверце, поставили поодаль, поперек брошенного окопа. Одну доску в полу выбили над глубоким окопом — чем плох фронтовой нужник?

Тальянов подумал, что, пожалуй, справедливо — вытащить из пустого немецкого дома эту мебель, чтобы как-то благоустроить свою жизнь под открытым небом. Но вот столовые часы в шкафчике из красного дерева тащить в дорожную грязь было совсем ни к чему…

Тальянов сменил несколько попутных машин, прежде чем добрался до Мариамполя. Отсюда расходились дороги, и тут было больше шансов узнать у коменданта о своей дивизии.

Сперва он ехал с походно-полевым госпиталем, трехтонка была доверху нагружена всякого рода госпитальным имуществом — носилками, брезентовыми палатками, уложенными в мешки ящиками с посудой, с лампами. Старшой по колонне, лейтенант медицинской службы, не стал требовать документов у пассажира, наметанным глазом определил, что младший сержант — с госпитальной койки.

Второй попутной машиной был «козлик», иначе говоря — «Иван Виллис». Мост впереди взорвали, и машины направляли в объезд. Тальянов, шагавший по дороге, тоже стал прилежно, несмотря на слабость, толкать «Иван Виллис», и ему без всяких разговоров разрешили сесть.

Единственная ниточка, какая была у Тальянова в руках, — по этой же дороге из соседней палаты уехал грузин-сапер, его саперная бригада входила в ту самую Пятую армию, которую разыскивал Тальянов.

В Мариамполе он не сразу решился идти к коменданту, а долго топтался на КПП и узнал, что какие-то тылы Пятой армии прошли на Кибартай. В том направлении как раз уходил грузовик, поверх бортов, что называется, под завяз, груженный валенками. Тальянову разрешили взобраться на машину. И когда карабкался на верхотуру, почувствовал, как ослабел.

А навстречу прошла машина, доверху нагруженная стоптанными, прохудившимися, разбитыми сапогами: все эти солдатские сапоги истоптаны в маршах, переходах, перебежках и атаках, иные порыжели у печек, у костров. Где-то во фронтовых тылах к старым голенищам пришьют новые союзки, прибьют новые подметки и — вперед на запад! Два времени года встретились на фронтовой дороге.

Долгонько же он загорал в госпитале и выздоравливал в команде выздоравливающих, если холодок продувает его насквозь в этой шибко пахучей шинелишке.

Вскоре их обогнала машина, груженная новенькими касками, выкрашенными в белый цвет. И Тальянов уважительно подумал о каких-то интендантах, которые загодя впрок заботятся в предзимье о снежной зиме.

А снег-то всамделишный еще и не выпадал ни разу. Правда, этой ночью вода в колеях, в копытных следах, в лужицах покрылась хрустящим ледком, но утром снова оттаяла. Сколько раз еще этой воде суждено замерзнуть и оттаять, прежде чем мороз выкует прочный ледок…

Машина с валенками обогнала батарею, тяжело громыхавшую на избитом шоссе. Один артиллерист крепко спал на сведенных станинах орудий, подложив под себя охапку соломы и соорудив какое-то подобие ложа.

То в затылок машине с валенками, то обгоняя ее, двигались порожняком санитарные автобусы, а также грузовики. На фронт спешили ящики со снарядами или минами, укрытые хвойными ветками, ящики с консервами, лопаты, понтоны, кухонные котлы и термосы, прожекторы, закутанные в брезент, снова ящики со снарядами, тюки шинелей и новеньких розовато-кремовых полушубков.

«Вот бы Незабудке такой полушубок на зиму! — успел мимоездом помечтать Тальянов. — Правда, она хвалилась, что уральцам никакой мороз не страшен, но ведь это только для красного словца так говорится… А такая овчинка стоит выделки…»

А с фронта, как всегда, неторопко, осторожничая, шли санитарные машины с ранеными, тряслись трофейные повозки с запасным колесом, притороченным сзади. Тягач, подымая облако пыли, смешанной с пеплом и пропахшей бензином, тянул поврежденную тридцатьчетверку. Проезжали трофейные легковые машины чудного фасона, каких Тальянов еще не видел. В одной такой машине под конвоем автоматчиков везли пленного немецкого офицера, видимо солидную шишку; кто знает, может, немца везли в его собственной машине… Прошла немецкая цуг-машина, за ней несколько трофейных грузовиков с бочками, а на бортах этих машин виднелись опознавательные знаки немецких дивизий — гроздь красного винограда, скрещенные мечи, желтый слон…

Проехали Вилкавишкис, с правого фланга осталась церковь со снесенной колокольней, проехали Вирбалис.

Тальянов увидел на обочине шоссе большой щит, установленный дорожниками: «Вперед на запад!» А метров через пятьдесят на той же обочине — щит «Тихий ход». Значит, поблизости контрольно-пропускной пункт. Тальянов еще успел усмехнуться про себя: «Вперед на запад — тихий ход!», успел подумать, что нужно будет рассказать этот дорожный анекдот Незабудке, и тут же машина замедлила ход — Кибартай.

Машина с валенками сворачивала куда-то на север, на узкую дорогу, обсаженную липами. Тальянову пришлось слезть с грузовика и искать другую оказию.

Не сразу решился зайти он к местному коменданту. Однако, когда увидел, что комендант — мужик боевой, при наградах, с погонами танкиста и в танковом шлеме вместо ушанки, обожженное лицо, левая рука на перевязи, смелости сразу прибавилось.

Видимо, нестроевой танкист поднаторел на своей хлопотливой работе — младший сержант, шатающийся в одиночку, не вызвал у него никакого подозренья. Едва Тальянов подошел, подчеркнуто четко козырнул, стал по стойке «смирно» и обдал госпитальным запахом, как старший лейтенант начал быстрый допрос:

— Сбежал раньше времени из госпиталя? Невтерпеж стало? На фронт? Без документа? Пришел за справкой в адресный стол?

— Так точно, — поспешно подтвердил Тальянов. Лучше быть заподозренным в том, что он раньше времени удрал из госпиталя, чем из маршевой команды.

Но что-то в лице старшего лейтенанта расположило Тальянова к откровенности, он был уверен в дружелюбии коменданта, не стал лгать и рассказал все, как есть.

Поиски осложнялись тем, что их дивизию передали из Пятой армии, которой командует генерал Крылов, какому-то соседу — не то слева, не то справа.

Комендант одной рукой достал из планшета и развернул заветную шпаргалку, сверился с ней и посоветовал ехать на Эйдткунен. При этом комендант строго предупредил: на КПП не околачиваться, первых встречных-поперечных не расспрашивать, а в Эйдткунене сразу явиться к коменданту. Старший лейтенант назвал свою фамилию и разрешил сослаться на него в разговоре с тем комендантом. Регулировщица усадила младшего сержанта на «студебеккер» с красным флажком над кабиной.

На ящиках со снарядами Тальянов и пересек границу — вот речка, мостик через нее, полосатый пограничный столб с надписью «Германия».

Все, кто проезжал-проходил мимо этого столба, смотрели на него очень внимательно — одни с радостным, почти детским удивлением, другие с недобрым огоньком в глазах. Слышались соленые солдатские словечки, слово «берлога» не сходило с уст. Кто-то погрозил столбу с надписью «Германия» кулаком.

Рядом со столбом — полосатая будка, возле нее пограничники в фуражках с зелеными околышами, с зелеными погонами и петлицами. Уже переехав через границу, козырнув пограничникам, Тальянов долго смотрел столбу вслед из-за границы. Теперь ему стала видна надпись «СССР». И он, пока доставал взгляд, смотрел на этот пограничный столб и пограничников.

Асфальт в выбоинах от воронок. Разбитое шоссе ведет на центральную площадь Эйдткунена. Аккуратная табличка с названием площади висит на углу островерхого, будто сдавленного в каменных плечах дома с подъездом, который прячется под темной глубокой аркой. Дом стоит на площади справа от шоссе.

Сперва Тальянов совладал с эмалированной табличкой на углу дома: Марктплац, или, по-нашему, Рыночная площадь. Затем прочел на фасаде вывеску из накладных букв: «Мендталь. Ликеры и вина». По витринам видно, что магазин этого самого Мендталя располагался в первом этаже, а над магазином жил виноторговец.

Дом этот уцелел случайно, район площади сильно разрушен. Пыль густо смешана с пеплом и толченым кирпичом. Стекло и битая черепица хрустят под колесами, под копытами, под ногами. Дома, выпотрошенные до фундамента, вывернутые наизнанку, с оголенными стропилами. Черепица беспорядочной лавой низринулась к карнизам или ссыпалась с крыш вовсе. На улицах валяются разбитые пушки, танки, сожженные автомашины, фургоны, набитые домашним скарбом; лошади из фургонов выпряжены или убиты в постромках, в упряжи.

Тальянов еще раз благословил старшего лейтенанта с рукой на перевязи, потому что, услышав его фамилию, комендант Эйдткунена, тоже из танкистов, сухо и коротко сообщил младшему сержанту, в каком направлении ему следует искать свою дивизию.

Путь лежал на Шталлупенен, но, не доезжая до центра города, следовало за водокачкой сразу свернуть налево, затем километров четырнадцать-пятнадцать узкой рокадной дорогой, затем — фольварк с высокой кирпичной часовней, свернуть вправо от перекрестка, где стоит сожженный танк с указкой и красным крестом на башне, — а там уже можно искать и свой полк.

Поближе к переднему краю можно не опасаться — кому придет в голову проверять личность солдата, шагающего к фронту? По тому, какого калибра минометы стояли на огневой позиции в редколесье, Тальянов довольно точно определил, сколько отсюда до немцев — километров пять-шесть, не больше. Это только в сырую, дождливую погоду звуки разрывов всегда обманывают, приближают линию фронта, а когда сухо — опытный фронтовик определяет расстояние до противника довольно точно.

Появились и шестовки с проводом: по числу ниток Тальянов определял — тянется ли связь к «большому хозяину» или это времянка, которую частенько рвет осколками, потому что торчит на виду.

Встретилась группа раненых, они заблудились, не знали, где медсанбат. Тальянов посоветовал им идти к сожженному танку, на нем указка с красным крестом.

Перед тем как разойтись, он не удержался и спросил у раненых — не знают ли они санинструктора Незабудку из батальона Дородных? Но они были из другого полка.

Он проводил взглядом раненых: могло показаться, что на войне ранят только легко и только в голову, в грудь или в руки; с подобными ранениями люди сами бредут на медпункты.

Тальянов вспомнил слова Незабудки, что тревожнее всего ей живется не зимой, а в такую вот распутицу, осеннюю или весеннюю, в грязь. После того как выпадет снег, лучше видать раненых. Темные, серые пятна шинелей легче приметить, и Незабудка не так беспокоится, что на поле боя запропастился и ждет ее не дождется кто-то еще живой и беспомощный…

А всех тяжело раненных, с перебитыми ногами или с ранением в живот, на фронтовых путях-дорогах не увидишь, они где-то лежат и ждут транспорта, если только есть возможность куда-то их везти.

Последний отрезок пути, километра полтора-два, подвыпивший повар подвез Тальянова в своем ярко-желтом шарабане.

Дорога узкая-узкая, липы по обочинам рослые, раскидистые, посажены часто, их сучья и ветви схлестываются наверху. Наверное, тут красиво летом, когда дорога подобна длинному зеленому тоннелю. «И безопасно, — подумал Тальянов по фронтовой привычке. — Полная маскировка. Ни один летчик не углядит такой шарабан за деревьями».

6

Свой полк Тальянов нашел уже в сумерки. Он хотел поскорее добраться в батальон к Дородных и узнал, что тот назначен командиром полка и его КП рядом, в погребе мельницы.

Там Тальянов встретил знакомого телефониста и узнал от него немало полковых новостей, прежде чем появился майор Дородных; сапоги его белели от мучной пыли, и сам он будто вывалялся в муке.

Тальянов не успел вскинуть руку к своей измятой ушанке, не успел доложиться, как Дородных узнал в полутьме младшего сержанта. Он страдальчески прищурился и воскликнул:

— Из капитального ремонта? Значит, нашего полку прибыло!

У Дородных по-прежнему был вид человека, испытывающего непрерывную боль.

Тальянов рассказал, как его направили в другую дивизию и с каким трудом он нашел свой полк. Однако похвалы он за это не дождался. Дородных лишь мотнул чубатой головой, вызвал из погреба писаря — тот, как все из штаба, был обсыпан мукой, — приказал сообщить в запасный полк, что младший сержант Тальянов прибыл для дальнейшего прохождения службы — чтобы его не зачислили в дезертиры.

Дородных разрешил ему остаться на мельнице, подхарчиться, — все-таки в штабе полка не такая карусель-чехарда со связью.

Но Тальянов попросился в свой батальон и сказал, не опуская глаз и не запинаясь:

— Прошу учесть личный интерес. Меня санинструктор Легошина дожидается в батальоне…

— Легошина… Легошина… Это кто же в батальоне Легошина? — Дородных повернулся боком и повертел шеей.

— Проще говоря — Незабудка.

— Так бы сразу и сказал! Ну что ж, Незабудка — сестра авторитетная, — сказал Дородных, — утром тебя связной на мотоцикле отвезет в батальон. А то еще заблудишься, опоздаешь на свиданье.

И когда Тальянов козырнул, сделал поворот через левое плечо и отошел, Дородных крикнул ему вдогонку:

— Но имей в виду! Амуры за тебя проверять связь не будут! А если обидишь Незабудку… Лучше на глаза не показывайся!..