Онлайн чтение книги Нездешние American Elsewhere
Глава 8

Тщательная штриховка маленьких городов. Невидимые границы, зеркальные зарплаты, церковная община, молельные дома. Синие воротнички в соседях – открытые гаражи лопаются от хлама, дома прячутся в глубине зарослей, подъехать можно только по извилистой дорожке – сверху, понятно, корочка, дальше плотно сбитая нагота, пуританские домики, белые, резкие, стерильные. Стоимость автомобилей (только американского производства) резко меняется от улицы к улице. Стайки разыгравшихся детей вылетают из-за изгородей и скрываются из виду, как стаи кружащих над городом голубей. На каждом углу, с каждого двора люди машут руками всем и каждому, привет, привет, как дела, как дела…

И вот на следующем повороте, под большой склонившейся елью, домик из адобы, который Мона уже видела, только в прошлый раз он был нарисован желтоватыми оттенками и расплывчатыми тенями моментального снимка, сделанного не один десяток лет назад.

Мона останавливается перед домом матери. Ее охватывает дежавю. Довольно долго она сидит в машине и просто смотрит. Она точно знает, что здесь не бывала, но не может отогнать чувства, что она тут не впервые, как будто Эрл с Лаурой однажды завернули в этот домик на летних каникулах, когда Мона была такой маленькой, что в памяти осталось только эхо.

Она знает, что когда-то женщина в обтягивающем голубом платье встречала подруг на переднем крыльце, а потом они славно проводили вечер во дворике за домом, пили коктейли, сплетничали и под вечер, быть может, позволяли себе лишнее. Может, та женщина или кто из подружек продекламировала: «Розовые горы – пить всегда мы скоры», и расхохоталась, и невзначай нацарапала стишок на фотографии, и забыла о нем, и оставила валяться среди ненужных бумаг с работы, и уехала за сотни миль на унылые нефтяные равнины Техаса.

Все это представляется совершенно невероятным. Одно дело – узнать из бумаг и фотографий, что мать была когда-то счастливой и здоровой, и совсем другое – увидеть тот самый дом, настоящий, где она жила.

Мона ощущает себя жертвой преступления. Несправедливо, что мать когда-то была другим человеком. Нечестно, что Моне достался ее хрупкий, распадающийся призрак.

В конце концов она все же вылезает из машины – ноги подгибаются, и глаза слезятся – и садится на ступеньку крыльца, как потерявшая ключ девочка, и ждет слесаря.

За время ожидания она успевает взять себя в руки и оценить, в каком состоянии дом. Парсон был прав – в отличном состоянии. Двор не зарос сорняками, трава полита, и, если она не ошибается, дом даже заново оштукатурен.

Она спрашивает об этом подошедшего слесаря.

– Может быть, соседи, – объясняет тот. – В дом они, конечно, не входили, просто поддерживали порядок.

– Ну, очень любезно с их стороны. Вы не знаете, кто из соседей? Я бы хотела поблагодарить. Готова спорить, новый слой штукатурки недешево обошелся.

Она осматривает соседние дома. Машин не видно, и все гаражи закрыты. Только один старик, сидя в шезлонге перед крыльцом, с откровенным любопытством разглядывает ее.

Мона запоминает его адрес, отмечает, какая обувь, какие часы на руке. «Прекрати, – одергивает она себя. – Старик как старик. А вы, мисс Брайт, больше ни хрена не коп».

– О нет, – говорит слесарь. – Мы здесь просто обо всем заботимся. Или еще кто-то.

Он оглядывается на красный «Чарджер», и видно, что вспоминает похороны. Лицо его выражает некоторое беспокойство.

– Вы здесь новичок, да?

Мона кивает.

Слесарь колеблется, словно не решается что-то сказать.

– Вы ведь уже знаете, что ночью гулять нельзя?

– Мне говорили, что в горах может быть опасно… вы об этом?

– Примерно, – неловко кивает он.

– Здесь что, комендантский час?

– Нет, ничего официального. Просто такое правило. Здесь, близко к центру, может, и ничего, но далеко заходить я бы не стал. Легко потеряться. Ночью трудно увидеть, куда идешь.

Он бросает взгляд через улицу и на высокие сосны за домом – будто уже проверяет, нет ли опасности, хотя до вечера еще далеко. Он так спешит уйти, что замок меняет за полчаса и даже денег берет меньше положенного. И чуть не бегом удирает к своему грузовичку. Мона провожает его взглядом и открывает переднюю дверь дома.

Именно так Мона представляла себе стиль ранчо – или, может быть, деревенский, или стиль лесной избушки: вся отделка из натурального дерева с узловатой фактурой. Низкий просторный потолок поддерживают балки из кедра или желтой сосны, Мона их не различает. От мебели ни щепки не осталось, только в углу одиноко стоит деревянный стул и, что довольно любопытно, аквамариновый дисковый телефон с уходящим в стену проводом. Подойдя, она видит вековые наслоения пыли. Поморщившись, Мона, измазав руку серым, снимает трубку и подносит к уху. И удивляется, услышав гудок.

Она вешает трубку и обходит дом, попутно вытирая руку о шорты. В конце просторной прихожей простая деревянная лестница ведет на галерею второго этажа. На полу, где много лет простояла мебель, видны светлые пятна. Такие же светлые заплаты остались на стенах, где раньше висели картины. В комнате есть что-то от фотонегатива.

Мона проходит по коридору к гостиной и кухне в глубине дома. Кухня обставлена в современном для середины века стиле – столы как из лавки мясника, большие пузатые раковины. У духовки всего один циферблат, и Мона уверена, что, воспользуйся она громоздкой, как диван, микроволновкой, осталась бы на всю жизнь бесплодной.

«Вот это – мамина кухня», – думает она.

У Моны много лет не было настоящей кухни. Но Мона сама так решила, предпочла чистилище странницы настоящей жизни, так больно опалившей ее при последней попытке. Она не уверена, что хотела бы попробовать еще раз. Даже от мысли об этом у нее сводит живот.

Она проходит через балконную дверь и оказывается на заднем дворе. За ним, не то что за передним, совсем не следили. Дворик не травянистый, посыпан тусклым рыжим гравием, и плющ захватил какое-то деревце, удушил его и расползся по изгороди. За изгородью розовые скалы с багровыми полосами. Мона задумывается, склонив голову к плечу. Эти же скалы она видела на заднем плане фото, они за десятилетия ничуть не изменились.

Посреди двора свитая из плюща кочка. Подойдя, Мона хватается за самую большую плеть и тянет. Плеть обвивает что-то чертовски тяжелое, слышен скрежет железа по камню. Упершись ногами в кочку, Мона накручивает стебель на руку и дергает.

Отрывается порядочный кусок. Под ним ржавый кованый столик. Тот самый, за которым распивали коктейли ее мать с подругами, – вспоминает Мона.

Дежавю все сильнее. Отвернувшись, она разглядывает заднюю стену дома, такую же живописную, как фасад, хоть во дворе и беспорядок. Здесь остались даже глиняные кашпо, только теперь в них, конечно, пусто. А раньше, верно, пылала герань или топорщился ледяник. При мысли о цветах Мону пронизывает острое счастье.

Этот дом, хоть и пустой, в чем-то совершенен. О таком только и мечтать. Здесь бы растить детей, проживать жизнь. О таких домах грезят дети.

Но, оглянувшись по сторонам, на соседние дома, Мона думает, что и о них можно сказать то же самое, и о тех, что напротив, тоже. Вся эта часть города необыкновенно совершенна. Она словно вошла в старую фотографию или семейный фильм, где каждый кадр окрашен мечтами и ностальгией. Пусть даже внутри все пусто или заросло плющом.

Вернувшись в дом, Мона подводит итог. Она понятия не имеет, зачем было матери столько комнат и на какие деньги та содержала такой большой дом. Видимо, в Кобурнской, чем бы они там ни занималась, Лаура была не из мелких винтиков. Наверху комнаты поменьше, одна, когда дом снимала другая семья, наверное, служила детской. А значит, где-то здесь должна быть…

Мона открывает дверцу в конце коридора, и ее встречает небольшая ванная комната. Одна из деревянных стен намного светлее трех других. Новее, догадывается Мона, и не лакированная. У стены белая ванна, и посреди нее тонкий вытянутый росчерк черного с тонкими выростами паучьих лапок по краям, и линолеум вокруг ванны вспузырился, словно от жара духовки.

Вот сюда попала молния. Должно быть, как топором расколола стену и с визгом обрушилась на того, кто оказался в ванне. В помещении до сих пор видна копоть и обугленные пятна. Кран вообще заплавился, и металл немного оплыл, как на картинах Дали.

Мона отступает в коридор и захлопывает дверь. Когда ванная скрывается с глаз, ей легчает – очень уж эти руины не вяжутся с домом. Ванна как будто от другого здания: темного, разбитого, пустого, вовсе неуместного в этой радостной пасторали.

От пронзительного звонка Мона, ахнув, подскакивает на месте. Прислонившись к стене, она переводит дыхание. Звонок между тем повторяется. Мона решает, что звонят в дверь, но это не так.

Спустившись, она подходит к аквамариновому телефону рядом с деревянным стулом, который словно простоял здесь все эти годы, и ошеломленно смотрит на трезвонящий аппарат. Наконец отвечает:

– Алло?

Шум помех, будто звонят откуда-то издалека. Но голоса в шуме не слышно, никто ей не отвечает.

– Алло? – повторяет Мона.

Ответа нет. Но среди помех она различает дыхание, тихое и медленное.

– Алло, – говорит она, – я вас слышу. Вы ошиблись номером?

Она ждет, что звонящий повесит трубку, но тот или та этого не делает. Дыхание и шум помех нарастают и опадают, как звук терменвокса.

– Кто бы ни звонил, мне кажется, телефон испорчен, – говорит Мона. – Вы меня ни черта не слышите, да?

Ответа нет.

– Вешаю трубку, – сообщает она. – До свидания.

Она кладет трубку на рычаги и стоит, уставившись на телефон, словно ждет, что он снова зазвонит. Но тот молчит.

Мона не для того ехала в чертову даль и столько сил тратила, чтобы спать теперь на досках, поэтому она ищет универмаг, чтобы прикупить кое-что для нормальной жизни. Ей попадается «Мэйси», где есть все, хотя многие отделы, как и другие магазины этого городка, на первый взгляд кажутся совершенно пустыми. Мона не спешит расстраиваться: она знает, что в маленьких городках магазины не слишком соблюдают расписание – открываются, когда владельцам удобно.

Магазин не заброшен. Проходя мимо ряда одетых в платья манекенов, Мона слышит плач. Она с любопытством оборачивается, видит открытую дверь в служебное помещение и сидящих в нем женщин, закрывших лица руками. Прямо перед ними ноги в мужских ботинках, видимо, кто-то стоит перед столом или облокотился на него. Слышен негромкий мужской голос – он утешает или соболезнует. Потом ноги сдвигаются, с краю дверного проема показывается маленькая лысая голова в очках цвета бутылки из-под колы. Взглянув на нее, мужчина произносит:

– Подождите минутку.

Он быстро закругляет беседу с плачущими женщинами. Довольно нелепо выглядит такая чувствительная сцена в комнатке, больше всего похожей на чулан. Две женщины, волоча ноги и утирая глаза, выходят, а следом появляется хозяин.

Он выглядит пожилым гномом, на нем белая рубашка с красным галстуком-бабочкой и подтяжки. Устало улыбнувшись Моне, он говорит:

– Извините. Они немного расстроены.

– Что случилось? Не примите мое любопытство за грубость.

– О, ничего. Ну, не то чтобы ничего. У нас, знаете ли, недавно случилась потеря.

– О да, – кивает Мона. – Похороны. Извините, я могла бы понять.

– Да, – говорит хозяин, оглядывает Мону и улыбается. – Полагаю, вы недавно в городе.

– Верно. – Мона откашливается. – Я Мона.

– А я мистер Мэйси. – Он пожимает ей руку. – Должен сказать, меня не предупредили, что вы такая хорошенькая. Будь я помоложе… уверяю, я бы от вас не отстал. Да и сейчас мог бы, знаете ли… – Он ухмыляется. Мона не обижена: она знает таких типов, завязывающих невинный флирт с каждой женщиной, невзирая на внешность и возраст. Может быть, ему пришлось дожидаться, пока возраст позволит ему такие вольности. – Чем могу служить, мисс?…

– Зовите меня просто Мона, – просит она. – Я ищу матрас и постельное белье.

– А, новоселье, не так ли?

Он манит ее за собой по проходу. Набор товаров здесь довольно шизофренический: ряды современной бытовой техники на полках сливаются с бижутерией, дешевыми часиками и солнечными очками.

– Возможно, – продолжает разговор Мона. – Я наследница дома недалеко отсюда. Несколько ночей придется провести в нем. Собственно, я только что обращалась по этому делу к даме из суда.

– Миссис Бенджамин, – подсказывает хозяин и закатывает глаза. – Представляю, какое она произвела впечатление. Не волнуйтесь, здесь не все такие замшелые. Она вам чаю не предлагала?

– Ну…

– Не пейте! – советует он и хохочет. – От него на много часов пьянеешь, как вареная сова, и смолу с зубов неделями не отчистить. В Нью-Мексико давно свихнулись на траволечении. От простуды лечат проростками розмарина и тому подобное. Миссис Бенджамин хуже других – главное, все ее снадобья ближе к выпивке дровосеков, чем к лекарствам.

Он продает ей матрас и набор белья с пятнадцатипроцентной скидкой – акция гостеприимства, и не спорьте со мной! – и туалетные принадлежности. Он производит впечатление толкового торговца и держится с непринужденной властностью. Мона уже расплачивается, когда в магазин врывается молодой человек, явно стремящийся поговорить с хозяином. Однако мистер Мэйси отвечает ему взглядом, весело и добродушно моргает, качает головой: не сейчас. Молодой человек смущенно откланивается и, заложив руки за спину, ждет за дверью.

– Могу еще чем-то помочь? – спрашивает хозяин под конец.

– Возможно. Я ищу сведения о Лауре Альварес, которая здесь жила, – это моя мать.

Мистер Мэйси задумчиво морщит лоб.

– Альварес… хм. Не знаю. Кажется, я ни о ком не слыхал с таким именем.

– А вы жили здесь лет тридцать назад?

– Конечно, – заверяет он.

– Ну, она должна была здесь жить примерно в то же время. Или уехать отсюда. Она работала в лаборатории в горах.

– А, – тянет Мэйси. – Тогда понятно. Дела лаборатории – как бы сказать – были не для простых смертных, вроде меня. Никогда не знал, чем они занимаются, да и сотрудники у них часто сменялись.

– Темные дела?

Он хихикает.

– Пожалуй, что так.

– А нет ли в городе служб, куда можно обратиться за сведениями?

– Если и есть, я таких не знаю.

– Ну, если поспрашиваете, я буду благодарна. Извините, что вас напрягаю, но… это же моя мать. Просто мне хотелось бы узнать о ней чуть побольше.

– Понимаю. Так вы не беспокойтесь, я постараюсь что-нибудь разузнать. Еще что-нибудь могу для вас раздобыть?

– Нет, если только вы не прячете за прилавком стейк.

– А, проголодались? Вот что я вам скажу. Отправляйтесь в «Хлою» – вы уже знаете, где это? Вот и хорошо. Отправляйтесь и скажите, что вы от меня. – Он подмигивает. – Тоже дадут гостевую скидку, так сказать.

– Этого не нужно.

– Еще как нужно. У нас здесь новички редки – вы, наверное, уже миллион раз об этом слышали. Мы должны их хорошо встречать. – Улыбка его немного блекнет. – Надеюсь, вам здесь понравится, на сколько бы вы ни остались. Большинству нравится. Хотя у нас есть свои проблемы.

– Это про вчерашние похороны?

Улыбка мистера Мэйси заметно бледнеет, взгляд становится печальным.

– О, ну… – мнется он, – надеюсь, что ничего такого. Видите ли, покойный был мне старым другом.

– А что случилось, можно спросить? Я много слышала о похоронах, но ничего о покойном.

– Его звали Норман Веринджер. Пожалуй, в Винке его любили, как никого другого. Мы с ним часами гуляли по округе, разговаривали… иногда спорили. Он был великий спорщик, наш Норман. Наверное, тем-то он мне так и нравился.

– Жаль, что он умер.

– И мне жаль. Даже теперь. Мне всегда казалось, он нас переживет. Но мы еще здесь. – Он, поджав губы, смотрит в окно. – Мне даже кажется, я сам должен этим заняться.

На это Мона не находит что сказать. Ей ли не знать, что получается, когда люди берутся подменять собой полицию. Но холодный сдержанный гнев в лице мистера Мэйси не позволяет ей задерживаться на этой теме. Она не знает города, и – может быть, из-за освещения в магазине, здесь очень сумрачно – ей мерещится что-то в глубине его глаз.

Мэйси тихо вздыхает и снова улыбается.

– Ну вот. Хотите, пошлю кого-нибудь из моих мальчиков доставить все к вам домой?

Перевозка покупок к дому представляется ей весьма утомительной, так что Мона очень охотно принимает предложение и отправляется в ресторан, где все так же оживленно, как утром.

Прежде чем войти, Мона пересчитывает машины у входа. Она сама не понимает отчего – что-то в голове подает тревожный сигнал, подсказывает держать ушки на макушке. Так что она подсчитывает легковые машины и фургоны, запоминает первые цифры или буквы номеров и только потом, успокоившись, заходит внутрь.

У Хлои оказывается светло и чисто, хорошо освещенный зал обставлен широкими закругленными стойками и уютными кабинками. Приятно пахнет беконом и оладьями, сквозь шипение масла на сковородках музыкальный автомат (он проигрывает что-то из Перри Комо) звучит, как старинный радиоприемник. Пироги и пирожные, нарядные как свадебное платье, изящно составлены в горки на прилавке, на них играют капельки-отблески от свисающих сверху лампочек. Мона не без огорчения узнает, что ночами заведение не работает: ей кажется, здесь было бы идеальное место для бессонных сов – разогнать одиночество чашечкой кофе. Это если в Винке водятся такие совы.

У двери Мона задерживается, наблюдая, как официантки принимают заказы. Она отмечает, что ни одна из них ничего не записывает. Некоторые и не дожидаются заказов: стоит человеку зайти и занять место, тарелка картофельных оладьев с хлебцами – или залитый яйцом бифштекс, или просто чашка кофе – оказывается перед ним, а разговор сводится к радостному приветствию и вопросам о семье. Это все постоянные посетители, догадывается Мона. Здесь все всех знают и знают, что кому требуется.

Всех, кроме нее. Она уже ловит на себе недоуменные взгляды. Они безмолвно спрашивают: «Это кто такая?» А потом этот вопрос сменяется пониманием, общим: «А, девушка, прикатившая на похороны в кричащей машине…»

Мона так проголодалась, что ей все равно. Она подсаживается к стойке и просматривает меню, напечатанное на старой, залитой кофе бумаге. Недоуменные шепотки смолкают, но она еще чувствует несколько запоздалых взглядов.

Подошедшая официантка кажется смутно знакомой. Это изящное, темноволосое создание с такой тоненькой шейкой, что непонятно, как на ней держится голова. В огромных карих глазах мелькает беспокойство.

– Могу я вам помочь, мэм? – спрашивает девушка.

Мона читает имя на табличке. Грэйси.

– Да, – начинает она, – только мне велели сказать, что… я от мистера Мэйси…

– О, от Мэйси, – Грэйси улыбается, но улыбка выглядит формальной: у Моны складывается впечатление, что Мэйси из тех, кому здесь вынуждены выражать симпатию, нравится он кому или нет. – Тогда, конечно, мы о вас позаботимся. Чего бы вы хотели?

– Чем может похвастать ваш ресторан?

– Похвастать? – переспрашивает Грэйси. – Ну, мэм, о наших оладьях и кофе все говорят.

– О, прошу вас, не обращайтесь ко мне «мэм». Меня это каждый раз убивает.

Эти слова вызывают легкую улыбку.

– Хорошо.

– Думаю, мне нужно что-нибудь посущественнее оладьев, но ваш кофе я с удовольствием попробую. А что еще у вас есть?

Грэйси оглядывает Мону и, кажется, приходит к какому-то решению.

– Если вы целый день не ели, я бы посоветовала хлебцы с подливой.

– Хм… Знаете, не хочу показаться любопытной, но по-моему… по-моему, я вас сегодня видела. Это не вы показывали номер с балансом в переулке?

– Что? О!.. – Грэйси смущенно улыбается, заливается ярким румянцем. – Да. Да, это я была.

– По-моему, даже морских пехотинцев так не муштруют. Вы, должно быть, крутой народ.

Девушка застенчиво улыбается.

– Мисс Хлоя серьезно относится к обслуживанию клиентов.

– Ну, это явно окупается. Скажите, если можно, мисс Хлое, что я возьму хлебцы с подливой и чашку кофе.

Сложив меню, Мона отдает его Грэйси, которая, несколько озадаченно улыбнувшись, уходит передать заказ. В мгновение ока другая официантка – эта ограничивается легкой улыбкой и «Прошу вас, милочка» – приносит огромную чашку исходящего паром кофе, сливки и сахар. С первого глотка Мона понимает, почему о нем все говорят: богатый, насыщенный вкус с легким оттенком шоколада так хорош, что у нее вырывается вздох наслаждения.

Несколько минут она только обводит ресторанчик взглядом, пока звон посуды и тихие приветствия не навевают теплую уютную нирвану. Все здесь целую вечность заказывают одно и то же, так же расспрашивают о делах в семье, слышат те же шутливые ответы, и это повторяется снова, и снова, и снова, и Моне это очень по душе. Она даже огорчается, когда Грэйси, подав еду, разбивает очарование.

– Что вы кладете в кофе? – спрашивает девушку Мона. – Он такой… шоколадный и вроде бы смолистый.

– Может быть, вы уловили вкус кедровых орешков. Мы их подмешиваем при помоле. В Нью-Мексико это обычный деликатес.

– Ну, чертовски не мешало бы перенять его и в других местах.

– Вы недавно в городе, да? – спрашивает Грэйси.

– Да. – Мона уже знает, что услышит дальше.

– Не примите за обиду, но я о вас уже слышала. Это вы…

– Леди на похоронах, – подсказывает Мона. – Я. Как быстро расходятся слухи.

– Ну, им здесь недалеко идти. Можно спросить, зачем вы нас посетили? У нас здесь мало приезжих.

– Ну, я бы не назвала это «посещением».

Мона в очередной раз объясняет насчет дома. Надо бы ввести это объяснение в процедуру знакомства.

– Ох, – восклицает Грэйси. – Как грустно с вашим отцом.

– На самом деле, – отвечает Мона, – для меня не грустно.

Грэйси ловко меняет тему.

– Так ваш отец здесь жил?

– Нет, мать. Давным-давно. Не думаю, что она местная уроженка, но я бы сказала, этот город стал ей родным. Не знаю. Вы случайно не знаете чего-нибудь об Альваресах? Наверное, нет, вы ведь так молоды.

Грэйси качает головой, но тут Моне приходит новая мысль.

– Скажите… вы не в курсе, где здесь архив? Я бы попробовала узнать о ней там.

– Я знаю, где он был, – отвечает Грэйси, – только он сгорел еще до моего рождения. В ту бурю в него тоже ударила молния. Отстроить так и не собрались. Теперь там просто пустырь рядом с заправкой.

– Я уже слышала про ту грозу, – говорит Мона. – Как видно, это было настоящее бедствие.

– Для нас, пожалуй. В конце квартала, на краю городского парка, есть памятник погибшим, – объясняет Грейс. – Разбитое молнией дерево. Половина цела до сих пор. Его покрыли лаком, чтобы не гнило.

– Я хотела бы посмотреть.

– Это в ту сторону. – Грэйси указывает в окно.

Взглянув туда, Мона обнаруживает, что за ней наблюдают: в угловой кабинке сидит человек в серо-голубом костюме и панаме. Он немного напоминает коренного американца: угловатые жесткие черты лица, прямые черные волосы. Перед ним горячий ужин, но мужчина сидит, засунув руки в карманы пиджака, и не шевелится. Непохоже, чтобы его обеспокоило внимание Моны: темные до черноты глаза спокойно встречают ее взгляд.

– Вот оно как, – бормочет Мона. Поблагодарив Грэйси, она принимается за еду, хотя голод заметно ослабел.

Закончив, Мона расплачивается и покидает заведение, на ходу обернувшись в ту сторону. Коренной американец исчез, хотя тарелка на месте и еда не тронута, только пар от нее больше не идет. На улице Мона смотрит в обе стороны, но его не видно.

Мона снова пересчитывает автомобили. Все стоят по-прежнему. Она гадает, наблюдатель ли вызывал в ней чувство тревоги или что другое.

Она проходит по улице до парка с огромным белым геодезическим шаром. Мемориал Мона находит перед зданием суда. Это высокий выщербленный зубец темного поблескивающего ствола, криво торчащий из пышной зеленой травы футов на тридцать в высоту. Мона видит темный мазок, изогнувшийся от вершины по старой коре. Все это напоминает произведение современного искусства.

Подойдя, она читает табличку внизу.

Моне не нравится мысль превратить дерево в памятник. Оно будит не самые приятные воспоминания. Неужели им не хотелось чего-нибудь более воодушевляющего, дающего надежду? И…

Она замирает. Задумывается. Перечитывает надпись.

Семнадцатое июля. Тысяча девятьсот восемьдесят третьего… дата ей знакома. Конечно, знакома. Как она могла забыть.

– Господи, – вслух выговаривает она. – О господи. В тот день умерла мама.