Онлайн чтение книги Ночная книга (сборник)
Скорпион и Водолей

Скорпион

Во времена и во дни благоверных и всеблагих, христолюбивых и самодержавных деспотов Стефана и Грга, в месяц черешняр, в Звижде, где Дунай слышен ночью, а луна никогда не видна, паромщика Прохора Гомаца застигли в блудодеянии, к которому он склонил дочь Челядина Авранезовича, а на члене Прохора был надет огромный печатный перстень с выгравированной буквой «Г». В наказание и чтоб больше не соблазнял женщин, этот самый перстень вдели ему в нос, как вдевают кольцо в рыло борову. Отобрали штаны и охотничий нож с ручкой из заячьей ноги и голого выгнали из села.

* * *

– Сколько раз ты была с ним? – озабоченно спросил после этого отец, Челядин Авранезович, свою дочь Филиппу, у которой Гомац был первым и, как она верила, последним. Она солгала, что была с ним только один раз. А на самом деле – два.

В первый раз, как-то утром, Прохор спросил ее, проходя мимо:

– Ты коз доить умеешь?

– Умею, – храбро ответила Филиппа.

– А козлов доила?

На это Филиппа опустила глаза и утвердительно кивнула.

– Меня не подоишь? – спросил Гомац, и она доила его до тех пор, пока из него не потекло молоко.

– Что это? – спросила она.

– Семя.

– А где же пашня?

– Ты моя пашня. Женщина – это пашня. Женщина – это и кровь, и молоко. Враждующие кровь и молоко. Несмешивающиеся. Только мужское семя может их примирить и смешать. Я покажу тебе как.

Тут Гомац надел на свой член огромный перстень с печатью и лишил ее девственности…

Так это было в первый раз. Во второй раз их схватили и разлучили. С тех пор каждый вечер, вместо того чтобы есть, Филиппа безутешно проливала слезы по своему любимому. Сначала она их выплакала в горшок с ухой, назавтра в миску с тушеными овощами, потом в хлебную похлебку с луком и, наконец, в кашу с творогом. После чего однажды вечером вытерла косой слезы, поела крапивы, сваренной с бараниной, и решила написать своему возлюбленному письмо. Филиппе Авранезович лет было столько же, сколько у человека пальцев на руках и одной ноге, и ей все еще снилось, что она сосет грудь своей матери, наяву давно уже покойной. Девушка была красивой, как пасхальное яичко, и неграмотной, правда, из песен, которые ей напевала бабка, она знала, что вообще-то довольно грамотные князья и княгини, а иногда даже и просто влюбленные парни и девки пишут друг другу письма, или «маленькие книги», как их называли в народе. А так как вспоминала Филиппа об этом чаще всего уже в постели, перед сном, однажды ночью ей приснилась святая Пятница, которая пришла в монастырь Далша и по какой-то огромной книге за одну ночь научила Филиппу читать. И перед пробуждением пообещала, что за следующие ночи научит ее еще и писать.

Не веря своему счастью, Филиппа с утра пораньше побежала в монастырь и до тех пор надоедала одной из инокинь, которая прислуживала жившим в монастыре писцам, пока та не отвела ее в небольшую келью на монастырском постоялом дворе. Тут она показала ей разные приспособления для письма, перья, ножи, чернила, чистую и исписанную бумагу. Все это инокиня подготавливала к работе в сенях кельи, в которой дьякон с Афона занимался переписыванием книг. И в это время прямо здесь, в сенях, произошло нечто страшное, нечто одновременно и восхитительное, и поразительное.

К великому изумлению и монахини, и самой Филиппы Авранезович (трудно сказать, кто удивился больше), девушка вдруг совершенно свободно прочитала фразу из рукописи: «Но согласие тьмы к свету не едино же, ни причестия верна с неверными».

Поняв, что она теперь умеет читать, Филиппа как зачарованная принялась зачитывать все подряд, а когда ей попалась история о первых любовниках, Адаме и Еве, она не смогла бросить чтение до тех пор, пока не добралась до конца. Напуганная всем этим, она расплакалась, но инокиня утешила ее и отвела домой.

С тех пор Филиппа каждую ночь молилась о том, чтобы святая Пятница снова пришла к ней во сне и научила ее писать. Но святая Пятница не приходила. Девушка снова побежала к инокине в монастырь Далаша и спросила ее:

– Я так хочу научиться писать. Почему святая Пятница больше не приходит ко мне во сне?

– Все мы слуги греха, и многое знать нам не дано, – ответила ей монахиня. – Святая Пятница видит будущее, а мы его не видим.

Так что Филиппе оставалось только по-прежнему мысленно сочинять по ночам в постели одно и то же письмо своему изгнанному любовнику. Письмо это было об Адаме и Еве, то есть о Филиппе и ее бесценном красавце, который, тоже неграмотный, скитался по свету с кольцом в носу.

– Нет! – воскликнул с порога Прелюб Авранезович, сын Челядина и брат Филиппы, который, вернувшись с войны, как раз в этот момент появился в дверях и как будто прочитал мысли своей сестры. Его неожиданное возвращение перепугало и Филиппу, и отца. Прошло полтора года с тех пор как Прелюб отправился наемником в Валахию, и вот теперь он вернулся весь в ранах, совсем непохожий на того, каким был, когда его провожали на войну. Где-то в Трансильвании его изрубили саблями, и теперь отец и сестра не знали, вернулся ли он домой вампиром или живым человеком. С ужасом поглядывая на него, заварили ему чай из боярышника, а Скоромник (так его прозвали монахи из местного монастыря за то, что он никогда не постился) уселся под полку с горшками, горячий, высохший, как кизиловая палка, с изуродованным глазом. Сидит и слушает огонь в очаге. Считалось, что он понимает язык огня. Так же, как некоторые люди распространяют вокруг себя запах, он распространял страх. Неожиданно Скоромник испустил свист длиной в пять аршин и заговорил:

– А что если я расскажу вам один сон? Правда, на войне видеть сны нежелательно. Отчалишь в сон, отгребешь на версту, а пока вернешься, можешь распрощаться с головой, и тогда уж, как ни крути, для тебя нет пробуждения. Мы и обедали и ужинали на ходу, в бою, не прекращая резни. Поэтому на войне я предпочитаю не спать, а плавать по чужим снам. Вот в одном таком чужом, не знаю даже чьем, сне приснился мне наш дом и этот очаг, и я подивился, откуда в чужом сне, да еще в Валахии, взялся наш дом и этот очаг. Как бы то ни было, приносят мне и вручают, там же, во сне, какое-то зеленое письмо, прошитое желтой ниткой. И говорят, что в нем – хочешь верь, хочешь не верь – содержится большая тайна. Сунул я его на полку между этими горшками и сковородками и вынырнул из чужого сна. Только оказался в яви, как вспомнил, что забыл во сне зеленое письмо. А коль сон этот был чужим, как же мне опять в него попасть? Как найти и сон, и письмо в нем, если сон чужой? Тут вспомнил я, что сон был соленым, как морская вода, и быстро-быстро, чтобы успеть, пока окончательно не пришел в себя, поплыл, высунув язык, подряд по всем снам, отыскал-таки полку с горшками и сковородками и взял зеленое письмо. Сорвал печати, распорол желтые нитки, и из письма выпала большая тайна. Стал читать, а как раз из письма-то и видно, что сон чужой и что на самом деле в этом сне читает кто-то другой, ведь я, как вы знаете, читать не умею. Так вот, в письме этом ясно написано, что в Голубацкой башне, в покоях у воеводы, то есть у кира Ере-мии, над постелью есть стекло, чтоб в него смотреться, в углу висит икона святой Параскевы, а под полом клад спрятан. Если встанешь так, чтобы в стекле отразилась икона, значит, ты на том самом месте. Ногами через половик почувствуешь крышку, под которой горшок с дукатами… Да только все равно добраться до этих денег не так-то просто. Чтобы сокровищем завладеть, надо сперва убить воеводу Еремию. А воевода хитер, как иссоп, мудрейшая из трав. Ни венгры, ни сербы, ни турки не знают его мыслей. Люди говорят, что всегда, и за обедом и за ужином, кушанья ему накладывают в желтую миску из обожженной глины, и миска эта синеет, если в еду подложен яд. Так что никто из мужчин не может жизни его предел положить…

С этими словами брат перевел тяжелый взгляд на Филиппу и продолжил:

– Но, правда, для хорошо подученной женской прислуги это труда не составит, особенно если принять во внимание, что Ере-мия любит, чтобы за его бельем и одеждой смотрели женщины помоложе да покрасивее, и именно такие всегда крутятся возле его постели… Я все это знаю потому, что и сам нанялся служить к воеводе Еремии. И сумею ему пригодиться. А уж если я днем присмотрю себе яблоко, то ночью без труда его камнем собью. Пригожусь я и вам двоим. Смотри, Филиппа, для твоего же блага стараюсь!

Тут у Филиппы от страха порвалась в руках нитка, которой она шила. А брат подошел к ней и прошептал:

– Я знаю такое, что тебе и не снилось, Филиппа. Потому что умею видеть через семь мраков. В этой стране мы защищаем двух враждующих деспотов, и никогда не разберешь, за кого из двух турецких царей выступают люди, против которых ты бьешься. Одни говорят, что они за этого – царя Мусу, другие, что за того – царя Сулеймана. Вот и смотри, к какой стороне прибиться. А еще венгры, того и гляди, перейдут реку. С ними придет из Валахии голод. Так что сюда может нагрянуть любое войско, и легче огонь спрятать в соломе, чем женщине укрыться от вооруженных людей. Сама знаешь, на что они способны. Придется соглашаться и на то, что выше твоих сил. Вот и выбирай. Хочешь оставаться здесь, под ними, а они будут со дня на день, самое позднее через год, потому что венгры уже строят святому Владиславу крепость по ту сторону Дуная? Или подашься к господину Еремии, в башню на Голубаце, в его шелковую постель. А всему остальному я тебя научу. Так же, как меня научил арабский лекарь Яшкура.

После этого Скоромник Авранезович запер свою сестру Филиппу на ключ в горнице, сказав ей:

– Сестра моя невеста, придется тебе два дня и одну ночь потерпеть без еды да воды. Позже все поймешь. А пока не скучай.

И протянул ей маленький коробок, сплетенный из ивовых прутьев, какие обычно делают, чтобы держать в них сверчков. И в этом тоже сидел сверчок. Кроме него Филиппа нашла в коробке еще три небольших подарка, которыми брат решил развлечь ее. Желтую губочку – чтобы стирать пот, рыжую губочку – утирать слезы и крохотную книжку, заполненную крупными разноцветными письменами. Оклад ее был сделан из панциря белой черепахи.

«Наверняка он украл все это», – подумала Филиппа и разрыдалась. Она услышала, как вместе с ней во весь голос запричитал в коробке сверчок, потом отерла желтой губкой слезы и, лежа в постели, взялась за книгу. Текст она складывала по слогам вслух:

На дворе стоял мрак, такой густой, что сунь в него палец, останешься без пальца; сверчок пел в своем заточении, а Филиппа читала как зачарованная и не могла оторваться от этого чтения. Звучание каждого слова принимало форму ушной раковины и плотно обволакивало ее. Два страха – один из тела, другой из души – следили за ней, и она не решалась прервать свое чтение по складам. Филиппа боялась, что стоит ей умолкнуть и она потом не найдет того места, на котором остановилась, не найдет больше своего голоса, если замолчит. Так, продолжая читать все дальше и дальше и надеясь, что скоро доберется до конца, Филиппа, так и не добравшись до конца, обмочилась прямо в кровати…

На третье утро Скоромник Авранезович принес своей сестре Филиппе, бледной после двух дней, проведенных без сна и еды, лилию и живого скорпиона в стеклянном стакане от кадила и сказал ей:

А здесь живой скорпион, – продолжил он. – Представь, что это воевода Еремия. И представь, что стекло – это губы Ере-мии. Теперь поцелуй его.

Тут Скоромник Авранезович намотал косу сестры себе на руку и заставил ее плюнуть в стакан со скорпионом. Почти тотчас же скорпион от слюны Филиппы издох.

– В этом и кроется твоя сила, – сказал брат насмерть перепуганной Филиппе. – Теперь стоит тебе поголодать, как твоя слюна станет ядовитой. И будет оставаться ядовитой до первого глотка воды или вина. Но эту силу ты можешь обрести снова, как только пожелаешь. Я отведу тебя в Голубацкую башню, а ты попросись, чтобы тебя как белошвейку приставили к воеводиной постели, – ты красивая, понравишься ему. Сама знаешь, плохо прикрытая женская улыбка стоит больше, чем та, которую трудно разглядеть. Не забывай об этом. Еремия наверняка примет тебя на службу. Ничего не бери в рот два дня и одну ночь, а когда после этого поцелуешь его – сдохнет, как этот скорпион. Дальше все ясно. Все будет как во сне. И помни, что говорят греки: в жизни самое важное дело – это смерть…

Водолей

Однажды утром, накануне дня святого Илии, монахи из монастыря Далше нашли на берегу Дуная молодого парня, голого, красивого и окровавленного, – он лежал без сознания неподалеку от монастырского постоялого двора. Обмыли его ракией, увидели, что в носу у него кольцо, как у борова, и по этому кольцу поняли, что парень этот из тех, кто бегает за чужими юбками. Дали ему рубаху и пустили переночевать на конюшне, а наутро один инок со Святой Горы посоветовал ему не пытаться самому избавиться от кольца, потому что можно остаться без носа… Парень с ужасом смотрел на склонившееся над ним лицо инока с улыбкой, полной зеленых, красных и синих зубов, в которых писарь, сам того не замечая, ковырял пером, украшая заглавия книг.

– Иди вдоль Дуная, пока не дойдешь до первого источника, – говорил ему монах. – Рядом с колодцем увидишь кузницу, а в ней кузнеца, который умеет снимать кольца таким, как ты, и при этом не разворотить нос. Когда нос заживет, отпусти усы, и никто не увидит, что ты меченый. А теперь иди с Богом и впредь держи ум в сапогах.

– Что держать в сапогах? – недоуменно спросил парень, хотя как раз сапог-то у него и не было, и тут же замолчал, потому что даже эти несколько слов дались ему с трудом.

Инок ответил:

– Здесь, как проголодаешься, нет для тебя ни постоя, ни добычи…

* * *

На расстоянии человеческого голоса от Голубацкой крепости, вниз по течению, есть на Дунае теплый источник. За упокой чьей-то души здесь устроен питьевой фонтанчик. Трубка фонтанчика, сделанная из меди в форме мужского члена, выбрасывает вверх струйку теплой воды. Золотистая верхняя часть всегда мокрого фонтанчика, отполированная прикосновениями многих жаждущих губ, сияет на солнце. А в те ночи, когда нет лунного света, женщины, страдающие бесплодием, тайком пробираются к нему, чтобы воспользоваться теплой водой как целебным средством, но принимают ее не в рот, а так, как приняли бы мужчину. Потому что женщина испытывает не только ту жажду, какую испытывает мужчина, но еще и другую.

Вот здесь-то, в кузнице возле источника, однажды утром парню сняли с носа кольцо, он умылся и напился воды из фонтанчика. На следующую ночь он пошел в лес, прислонился спиной к дереву, обхватил его руками у себя за спиной и устремил взгляд к звездам. Так он изгнал из себя злую силу и боль.

К зиме у него выросли густые черные усы, которыми он мог чесать нос, шевеля ими и вправо, и влево. Он снова был так же красив, как прежде, но без гроша в кармане. Ночевал он в одном из домов под крепостной стеной Голубаца, на чердаке, в старом деревянном корыте для замешивания теста. Лежа в темноте, он слушал, как за стенами дома, в ночи, на морозе, трещат и лопаются от холода оставшиеся на ветках яблоки. Как-то вечером он проснулся, почувствовав на своем лице сквозь ледяной лунный свет чью-то улыбку. Открыв глаза, он увидел в углу возле печной трубы прислонившегося к ней человека.

– Как тебя зовут? – спросил незнакомец.

– Прохор, – ответил парень и только после этого испугался, но незнакомец сделал ему знак продолжать спать. И забормотал что-то, что Прохор едва слышал сквозь дрему, хотя, судя по всему, это бормотание имело к нему прямое отношение:

– Сам знаю, – сказал Прохор равнодушно, встал, потянулся и уступил незнакомцу нагретое место в корыте. Тот тут же захрапел, а Прохор тут же принялся обыскивать его карманы в надежде найти хоть немного денег. Но ничего не нашел и подумал: «Этот вроде меня – церковная мышь».

Обшаривая пришельца, он по его одежде догадался, что перед ним отслуживший свой срок солдат.

Поутру, как только незнакомец открыл глаза, Прохор заметил, что один глаз у него изуродован. «В одном глазу солнце, в другом – луна», – подумал Прохор и спросил:

– Как тебя зовут?

– Скоромник. Коротко и ясно.

После этого в знак благодарности за то, что Прохор пустил его переночевать в корыте, новый знакомец предложил ему подкрепиться на ближайшем постоялом дворе.

«Тут какая-то ловушка, – подумал Прохор. – Собирается угощать, а сам без гроша».

Тем не менее они отправились в корчму, до отвала наелись бараньих ушей с репой, а когда пришло время расплачиваться, Прохор начал бочком пробираться к выходу, собираясь улизнуть. Уже в дверях незнакомец схватил Прохора за плечо, засунул руку к нему в карман и, к его изумлению, вытащил оттуда серебряную монету. После того как он расплатился, Прохор спросил:

– Откуда у меня в кармане монета?

– Это мой серебреник, я подсунул его тебе, потому что знал, что ты обшаришь мои карманы, пока я сплю.

– А у тебя он откуда?

– Продал кое-что.

– Что же может продать отставной солдат?

– Тебя.

– С каких пор я столько стою?

– По мне, так ты столько и не стоишь, но такой как ты нужен воеводе Еремии. А я делаю для кира Еремии то, что ему нужно.

«Повезло мне», – подумал Прохор, который устал скитаться по чердакам.

Бывший солдат отвел Прохора в Голубац. Сначала они по крутым ступенькам поднялись ко входу в крепость. Оказавшись внутри, можно было увидеть, что в центре крепости стоял мощный донжон, со стороны Дуная крепость защищала башня с короткоствольными пушками, еще четыре башни охраняли ее со стороны суши. Покои воеводы Еремии, хозяина замка, смотрели на воду. В нижней части одной из башен, той, что рядом с крепостными воротами, Прохору отвели просторное помещение с большим очагом и постелью, накрытой овчиной. В углу стоял огромный медный таз для умывания.

– У тебя две обязанности: одна – на случай мира, другая – на случай войны, – сказал ему Скоромник. – В военное время ты будешь защищать Голубац на воде, потому что по ту сторону реки венгры уже сейчас грузят на лодки пушки, рассчитывая на такой поворот дела, когда им может понадобиться ударить по крепости с берега. И уж если они из этих пушек шарахнут, то не только у нас, но и у дунайских рыб все перед глазами запляшет. Ну а в мирные дни твоей работой будет проверять всякого, кто захочет наняться служить у воеводы в крепости. И мужского пола, и женского. С мужчинами ты и сам знаешь как разобраться. Сообразишь. Однако особенно важно, чтобы ты внимательно выслушал, как следует проверять женщин. Прежде всего, следи, чтобы они не пронесли в воеводины покои яд, оружие или что-нибудь в этом роде. Потому что в основном у него там толкутся именно женщины. Господарь любит, чтобы его окружали портнихи и белошвейки. И в этом вся загвоздка. В последние годы по Дунаю вместе с разными войнами и солдатами к нам пришли французская болезнь и испанский ветер, поэтому твоя обязанность – завалить каждую новую служанку, прежде чем пропустить ее в воеводину постель. Твоя задача проверить ее, чтобы она не заразила кира Еремию какой-нибудь дрянью. Так теперь делают все господа. Все понял?

– Ничего я не понял, – ответил ошарашенный Прохор. – А чего же ты сам не делаешь для воеводы такую работу? – добавил он чуть погодя, в ответ на что бывший солдат дунул себе в ладонь и понюхал ее. Потом, прежде чем ответить, он бросил на Прохора короткий взгляд:

– Я для воеводы свое дело делаю. И для такой работы не гожусь, уж больно я уродлив, а господарь не любит, чтобы женщины пугались, перед тем как попасть в его постель, потому что тогда от их волос пахнет летучими мышами. Вот потому-то и нужен какой-нибудь чистенький красавчик вроде тебя, чтобы сначала он их распробовал, да притом еще так, чтобы они не верещали от страха… Киру Еремии нужен был кто-нибудь такой, от кого их не бросит в дрожь… Что до нас с воеводой, то с нас хватит и того, что мы немало мужчин по всему Дунаю приводим в трепет…

Так началась для Прохора новая служба. Сначала работы у него было немного. После того как он перепоясался и подкоротил свою щетину, оказалось, что он и правда красавец, волосы у него были как листья лавра, а среди дунайских лодочников он слыл одним из самых лучших. У него как будто заново открылись глаза. Один его глаз видел глубоко в нем самом, другой – далеко над водой. Он полюбил свою работу и жизнь в замке. Стал веселым, вокруг него всегда собиралась компания лодочников, гребцов, плотогонов, моряков с Понта и рулевых. Очень скоро он уже знал по имени всех на реке, у кого руки в мозолях от руля и весел. А о дунайских челнах ему было известно и такое, чего сам черт не ведает. С осени он брал какую-то синюю краску, которую сам делал, и впрыскивал ее в живые стволы деревьев. И по весне получал из них синюю древесину для постройки челнов, которые потом никогда больше не надо было красить. Он любил компанию, и самым большим наказанием для него было одиночество. То, что зарабатывал, тратил легко и так же легко зарабатывал на все свои расходы. Хотя он умел развлекать собиравшихся вокруг него людей, ему удавалось сохранить в замке независимое положение. Парней, которые хотели наняться к киру Еремии, он всегда проверял одинаково. Сажал в лодку возле Голубаца, приказывал выйти на середину Дуная и спуститься вниз по течению. Тех, у кого потом хватало сил выгрести против течения и вернуться назад в лодке, он принимал на службу, тех же, кто приходил назад пешком, по берегу, он отправлял обратно в деревню, пасти скотину.

С женщинами, которые приходили искать работу в замке, то есть в покоях кира Еремии, он поступал по-разному. Каких только среди них не было. Были беженки с Метохии, из Турецкой империи, почти все от двенадцати до четырнадцати лет; были болгарки, некрасивые, но честные; были неловкие, но старательные немки из Трансильвании; а еще красивые и вороватые румынки и цыганки, ленивые и жадные. Одним он отказывал прямо с порога, другим на солнце смотрел в зубы, как лошадям, а что делал с теми, кого уводил в свою комнату с очагом и огромным тазом с крышкой, никто не знал. Известно было только, что кровать его обута в мужские сапоги и женские туфли и что для каждой девушки он приказывает сварить огромное количество чая из шалфея. Полный котел такого чая каждый раз доставляли к нему в комнату. Здесь девушки проводили с Прохором ночь, и если после такой проверки их допускали в покои к киру Еремии, то Прохор с ними больше никогда не имел дела и вообще не замечал их, как будто они не существуют.

Воевода Прохором был доволен. Два раза даже посылал ему кубок вина со своего стола. Оба раза, выпив вино, Прохор брал со дна серебряную монету, которую таким способом посылал ему кир Еремия, и через слугу возвращал кубок назад. Но не более того. Самого воеводу, кира Еремию, Прохор никогда не видел… Правда, ему этого не очень-то и хотелось…

Свободного времени у него было вдоволь, иногда он ходил в церковь Введения во храм Пречистой Богородицы, иногда к источнику с фонтаном, сидел там в тени лип, умывался, смотрел на то, как женщины пьют воду, шутил с ними или пугал их ложью с той стороны Дуная и истиной – с этой. Он не верил, что смерть, как предсказал ему Скоромник, может прийти к нему через воду. Прислушиваясь к тому, как журчание теплого источника перекликается с ревом ледяного Дуная, он иногда затягивал песню, правда очень тихо, будто бы пел кому-то внутри себя:

Однако долго петь песни ему не пришлось.

В тот год венгерский король Сигизмунд захотел отобрать у Еремии Голубац, но Еремия его не отдал. Он снарядил своих людей, посадил их на суда и послал против венгров на другой берег Дуная, а венгерскому королю передал, что купил Голубац у деспота Стефана Лазаревича за двенадцать тысяч дукатов с головой самого деспота, отчеканенной на каждой монете. Если венгерскому королю нужен Голубац, пусть пошлет ему двенадцать тысяч дукатов со своей головой на каждом, тогда и получит его. А по-другому не получится. Уж лучше он сдаст Голубац турецкому султану. Так сказал Еремия, а Прохор, который вместе с войском из крепости переплыл на судне реку и вступил в бой с венграми, получил тяжелую рану. Выстрел из самопала угодил ему прямо в пах. Люди воеводы столкнулись здесь не только с венграми, но и с поляками, румынами и даже литовцами. Среди всеобщего хаоса и резни раненого Прохора с трудом доволокли до реки, бросили в лодку и оттолкнули ее от берега…

Если нет дождя, то во второй половине дня, обычно около пяти часов, ветер по имени «грохотун» некоторое время гонит воду Дуная против его обычного течения – от Лепенского источника по направлению к Голубацу. Тогда на лодке можно довольно легко проплыть вверх по реке. Прохор о Дунае знал все, знал он и то, что ветер может спасти ему жизнь. Так оно и получилось: скорее мертвый, чем живой, он все-таки догреб до Голубаца по ветру.

Несколько недель пролежал он под овчиной и только стонал. Говорил он так, будто жует, а на куске хлеба оставлял кровавые следы. Когда Прохор был ребенком, одна старуха научила его, что ночью, если в комнате или в лодке есть нечистая сила, нужно начертить вокруг себя, то есть вокруг своей постели или лодки, воображаемый круг, чтобы защититься от злой силы. Теперь, лежа в постели, он в мыслях заключил в круг рану у себя на бедре. Как будто хотел защитить ее от злых духов. Постепенно, с каждым вечером этот круг уменьшался и сгущал боль, душа ею рану. И наконец задушил. Как будто Прохор и сам был злым духом. Так он выздоровел. Но лучше бы ему не выздоравливать. Ранение не прошло без следа. Прохор навсегда потерял мужскую силу.

В горе и страхе Прохор решил это скрыть. Чего только в беде не придумаешь, вот и он, боясь потерять работу, открутил как-то ночью, тайком, бронзовую трубку с того самого фонтанчика на Дунае и пронес ее в Голубац, в свою комнату, чтобы всегда была под рукой. Теперь он по-прежнему, несмотря на свой изъян, мог заниматься проверкой портних и белошвеек. Обман они, разумеется, замечали, да только тогда, когда было уже поздно, поэтому Прохора это ничуть не тревожило. Ему было важно не потерять свой кусок хлеба. Так ему удалось сохранить за собой место в крепости.

Как-то раз после полудня ветер «грохотун» пригнал к воротам Голубацкого замка девушку, которая назвалась швеей. Увидев Прохора, она остолбенела. А он приказал заварить чай и провел ее в свою комнату с очагом и тазом. Как только они вошли и закрыли дверь, он сказал ей:

– Лучше тебе сразу узнать, что сейчас будет, я все расскажу тебе заранее, как и всякой из тех, кто побывал здесь до тебя. Чтобы ты не брыкалась. Прежде чем попадешь в постель к моему господину, я тебя проверю. По его приказанию я должен до него в постели проверить каждую из новых служанок.

При этих словах она задрожала, а он размотал и снял с ее головы платок, под ним была вышитая золотом шапочка, отделанная по краям косичками из отрезанных локонов и прядей. И только под шапочкой обнаружились ее настоящие волосы, собранные в пучок, заколотый острой, словно игла, шпилькой с янтарной головкой. Он вытащил шпильку и бросил ее на пол перед очагом.

– С этим в башню нельзя, – сказал он. – Такой иголкой можно насмерть заколоть.

Потом он вынул из ее прически гребень и расплел косу. В комнате запахло тяжелыми волосами, и из них выпали монисто и цветок лилии. Он схватил монисто и, перебрав все монеты, проверил, не заточен ли у какой-нибудь из них край, так что им можно перерезать вены. А она в это время обнимала его и плакала. Он снял с ее руки железный перстень, обнюхал и с помощью ложки ловко выковырнул из него топаз, чтобы проверить, не спрятан ли под ним яд. Убедившись, что там ничего нет, вернул камень на место, зубами закрепил вокруг него металлические лапки и надел кольцо девушке на палец. Снял с шеи бусы и отложил в сторону, сказав, что ими можно в мгновение ока задушить человека. А она, как будто не замечая всего этого, рассказывала что-то об Адаме и Еве и смотрела на него как зачарованная.

Потом он распустил кожаные ремни, обвивавшие ее ноги, разул ее и стащил с нее узорные носки. Тут из одного носка выпал нож с ручкой из заячьей ноги.

– Что это такое? – спросил он и отложил нож туда же, где лежали шпилька и бусы. – Собираешься кого-то убить?

– Нет. Нож не мой. Он твой, и я тебе его возвращаю. Неужто не помнишь?

Он посмотрел ей в глаза, но не подал виду, что понял ее слова. Не проронив ни звука, он снял с нее длинную безрукавку, застегнутую вместо пуговицы на бубенчик. Размотал и бросил на пол пояс. Развязал завязки на платье и стащил его. В подоле нашел по запаху зашитый листок мирта, а она стояла перед ним посреди комнаты совершенно нагая. Только в ушах ее оставались длинные, до плеч, серьги. Оказалось, что кустик под пупком у нее выкрашен цезальпинией, а цезальпиния – единственная краска, которую мертвые могут распознать на этом свете. Это был особый знак, по которому покойник смог бы узнать ее. Однако Прохор на это внимания не обратил и обмыл ее над тазом чаем из шалфея.

Потом трижды перекрестил языком каждую ее грудь, залез в постель под овчину и затащил девушку на себя. Она распласталась по нему, впав в забытье от страсти, однако при этом, отводя лицо то вправо, то влево, упорно уклонялась от поцелуя. В тот момент, когда в нее вошла трубка от фонтанчика, он принудил ее к поцелую в губы, и она прострелила ночь таким страшным криком, что от него в комнате погасла свеча.

– Все хорошо, ты чиста, – прошептал он спустя несколько мгновений. – Завтра можешь отправляться к воеводе. Каждое утро ты должна будить его запахом горячего, только что испеченного хлеба с укропом. Он это любит. И тебя полюбит, потому что ему нравится, когда у женщины грудь больше, чем задница, а слюна не сладкая, а горькая. Теперь иди и думай о том, что только через Луну человеку дано видеть Солнце. И только через женщину мужчина понимает, кто он и мужчина ли он…

Это были последние слова, которые он произнес в своей жизни. На следующее утро Прохора нашли в постели мертвым. Он лежал навзничь, без единой раны, со свечой между сложенными руками. Он был красив даже с двумя серебряными монетами на глазах.

На заре к нему в комнату вошел отставной солдат, нашел в его постели бронзовую трубку и приказал вернуть ее на место, но только приладить таким образом, чтобы вода из нее текла вниз. Затем солдат сел рядом с умершим стеречь, чтобы через его тело не перепрыгнула кошка. Вскоре пришел инок из монастыря Далше и сел рядом с солдатом. Тот встретил его какой-то залатанной улыбкой и заметил, обрезая ножом ногти:

– Вот так-то оно, святой отец. Я солдат и знаю, что есть такое время года, когда в Бога верят, и такое, когда в Бога не верят. Что же до этого красавца, его никто и никогда не увидит старым. Поэтому можно сказать, что самое важное в смерти – это жизнь. К примеру, святой отец, ткань твоей смерти целиком и полностью создается из твоей же жизни. Без твоей жизни просто не было бы твоей смерти…

Инок из Далши перекрестился и ответил:

– Считают дни смерти, сын мой, а не дни жизни. Когда их соберешь, дни своей смерти, и посчитаешь, сколько набралось, а потом посмотришь, что там еще осталось, то увидишь, что этот остаток и есть твоя жизнь…

Тут сверху, из палат, до них донесся сладкий запах только что испеченного хлеба с укропом.