Онлайн чтение книги Ночные смены
Глава двенадцатая

Много дней прошло с той новогодней ночи, когда Алексей впервые увидел Нину. Уже довьюживал хмурый, морозный февраль, и временами из синих проемов облаков ярко блестело солнце. Но Алексей не мог забыть лицо Нины и до сих пор жалел о том, что не обмолвился с ней хотя бы несколькими словами.

Гости тогда разошлись неожиданно быстро и все сразу, как будто сговорились. На самом же деле ни у кого не было лишнего времени. Всем надо было хотя бы немного отдохнуть перед рабочим днем.

Нину пошел провожать Федьков. Он опекал ее весь вечер. Алексей едва только подумал о том, чтобы проводить Нину, а Федьков уже снял с вешалки шубку и держал ее в вытянутых руках, выражая готовность услужить своей даме. Нина даже не взглянула на Федькова, который стоял за ее спиной. Она привычно просунула руки в рукава, откинула длинные шелковистые волосы и стала не торопясь надевать перед зеркалом меховую шапочку. И не мог простить себе Алексей досадную оплошность, когда, вместо того чтобы поцеловать протянутую руку, стиснул ее что было мочи, так что на высоком белом лбу Нины стрельнула морщинка.

Вот и все прощание. Только взгляд Нины, пристальный и приветливый, оставлял надежду на то, что он, Алексей, ей небезразличен.

За минувшие полтора месяца Алексею не представилось случая встретиться с Ниной. Лишь однажды, когда Юра Малевский пригласил его в театр, Алексей увидел Нину на сцене, да и то в последнем акте, потому что к началу представления поспеть ему не удалось. А после того как Юра уехал на фронт с концертной бригадой актеров, какая-либо возможность повидать Нину исчезла. Не до встреч было все это время. Цех продолжал работать напряженно, накапливая задел деталей, чтобы переход на поточное производство не сказался на выпуске продукции. Перестройка технологических линий, перемещение станков и всего оборудования в новый корпус намечались на конец февраля, а до этого срока оставалось совсем немного дней.

Пустив станок на четвертую скорость, Алексей с привычной быстротой переключал рукоятки, а мерцающий в свете лампочки край фрезы плавно, словно резец ваятеля, выводил в металле замысловатые переходы. Деталь за деталью сходила со станка. Алексей не пересчитывал их, ставя в стопы, и не любовался, как прежде, веселим блеском чисто отфрезерованных флянцев. За последнее время в нем выработалось ощущение прямой взаимосвязи усилий, которые рабочие затрачивают у станков, с событиями на фронте. Вот и теперь он думал о, недавнем разгроме фашистов под Москвой, где они оставили груды изувеченной военной техники. Она ежедневно прибывает сюда, на заводы, переплавляется в металл. Железнодорожные платформы с длинностволыми пятнистыми пушками и танками не раз приходилось видеть Алексею. Эти звериные пятна, эта паучья свастика — знак жестокости. Гитлеровцы не щадят мирных жителей, когда отступают под ударами Красной Армии, зверски расправляются с патриотами.

Перед глазами Алексея в который раз возник газетный снимок. На снегу с грубой веревкой на шее лежит замученная фашистами партизанка Таня. Эту девушку убила война. Убила жестоко, руками фашистских палачей. Ее жгли огнем, пилили пилой, обливали водой и водили по морозу. Потом ее повесили, без малого месяц тело ее качалось в петле на холодном ветру.

«Вот такая — война, — вновь думает Алексей. — И надо изо всех сил противостоять ей, час за часом, день за днем — до конца…»

Высокая выработка стала обычным делом, и Алексей знал, что это — предельная нагрузка, больше он сделать не сможет. Только дополнительное время помогло бы увеличить количество обработанных деталей, но рабочая ночь подходила к концу. Уже появлялись в пролетах сменщики. Стремительно промчался Дробин с закинутыми за спину руками и крикнул на ходу Алексею, чтобы он зашел к нему.

Алексей старательно протирал свой огромный универсальный станок. Тряпка, вбирая металлическую пыль, обнажала светло-серую эмалевую краску. Все это время Алексей думал о маме. Она так похудела за последнее время, что без жалости на нее нельзя было смотреть. Он знал, мама постоянно недоедала и теперь окончательно подорвала здоровье. Да и беспокойные мысли о Володе и муже мучили ее. Хотелось помочь маме, теперь эта возможность представилась. Утром будут давать получку, и можно купить чего-нибудь съестного. Но, как назло, вызывает Дробин. Он наверняка задержит.

Дробин встретил Алексея стоя — руки в карманах брюк, скулы напряжены. И вот этот прямой вопрос, на который отказом ответить нельзя.

— Не сможешь ли поработать еще шесть часов? Положение тебе известно. Не пройдет и недели, как начнем перетаскивать твой станок. И вообще все, что есть на участке. Сегодня имеется возможность настроить на вашу операцию малый расточный. На нем пусть работает Борщов, а ты — на своем. Глядишь, прибавим к нашим запасам сорок — сорок пять деталей. Действуй, Пермяков, я знал, что ты не подведешь.

И вот снова ожил не успевший остыть «боринг». На вычищенную и покрытую тонким слоем масла станину посыпалась хрупкая дымящаяся стружка. Руки Алексея, поначалу вялые и отяжелевшие, обрели силу и свежесть, как будто они и не поработали двенадцать трудных часов.

В середине дня к станку подошел Грачев.

— Здравствуй, Алексей Андреевич! Красиво работаешь. Молодец ты все-таки у нас. Побольше бы таких рабочих! Ты знаешь… — Грачев посмотрел сосредоточенно, отведя взгляд в сторону, — я вот нет-нет и подумаю, почему ты не в партии?

Вопрос был настолько неожиданным, что Алексей не нашелся, как на него ответить. Он пожал плечами и промолчал.

— Договоримся так: в конце месяца у нас собрание, и мы рассмотрим твое заявление. Рекомендации тебе дадут: комсомол, с Березкиным у нас разговор уже был, Соснин и, думаю, Круглов. Можешь, конечно, обратиться и к другим коммунистам. Тут дело твое, хозяйское. Ясно? Ну что же, так и порешим.

— Я об этом не думал. В голову не приходило. Наверное, еще рано…

— А мы думали. Березкин обеими руками — за, Соснин — тоже. Именно такие, как ты, сознательные, передовые рабочие должны пополнять наши ряды. Не буду тебе мешать, работай, а после смены заходи в партбюро. Ясно?

— Я сегодня до двух.

— Как до двух? Ага, понял, ты остался после ночной. Тогда перенесем встречу на завтра. Отработаешь и утром — ко мне. — Грачев пожал руку Алексея, заглянул ему в глаза, улыбнулся. — Думай, Алексей Андреевич, и завтра заходи непременно! Ясно? А чего не ясно — спроси!

Походка у Грачева была стремительная, казалось, он не шел, а летел, рассекая воздух короткими взмахами рук. В тот момент, когда Алексей оглянулся, Грачев был уже в дальнем конце участка и, отчаянно жестикулируя, доказывал что-то начальнику цеха Хлынову.

Алексей отработал без единого перекура все шесть часов, снова вычистил станок и пошел получать зарплату. Здесь, у окна кассы, он встретил Настю. Она как раз расписывалась в ведомости, и Алексей удивился ее высокому заработку. Настя сказала не без гордости:

— А как же! Я ведь говорила, что перейду на станок. Подожди, скоро стану ударницей не хуже некоторых.

Больше она не произнесла ни слова, повернулась к Алексею спиной и стала быстро пересчитывать деньги. Ее густые волосы, завиваясь в крупные кольца, падали на узкие плечи и закрывали окно кассы.

Алексей получил зарплату и, не теряя ни минуты, заспешил к проходной. Он все же надеялся осуществить задуманное — потратить всю получку, но купить на рынке немного хлеба и настоящего сливочного масла. В последние дни ему приходила одна и та же мысль: если он подкормит маму хотя бы немного, она поправится.

На рынке Алексей не был с того дня, когда неудачно пытался выменять махорку на хлеб и столкнулся с Толиком Зубовым. По слухам, которые донеслись в цех, Толик недолго отбывал наказание. Он добился, чтобы его отправили на фронт, где, по его словам, он мог кровью искупить свою вину. Так ли это было на самом деле, Алексей не знал, но ему очень хотелось думать о Толике Зубове лучше, чем в тот день, когда они повстречались с ним на рынке.

Все здесь было, как тогда. Возле деревянных лабазов так же толпились люди в надежде совершить нехитрую сделку. По-прежнему в руках снующих и ежащихся завсегдатаев рынка чаще встречались самодельные мундштуки и зажигалки с цветными наборами, нежели хлеб и какая-нибудь другая еда. Только в одном полуразвалившемся павильоне стояли укутанные до носа тетки, перед которыми на прилавке заманчиво красовались четвертные бутыли настоящего топленого молока. На поверхности его румянились аппетитные пенки. Алексея так и потянуло к прилавку, он уже ощущал во рту вкус молока, которое пил последний раз еще до войны.

Молоко продавалось пол-литровыми стеклянными банками. Алексей видел: подходили иногда к прилавку такие же работяжки, как он, кидали красноватые тридцатирублевые бумажки и, получив пятерку сдачи, жадно припадали губами к молоку. «Выпью и я!» — решил Алексей. Он отсчитал двадцать пять рублей, получил наполненную до краев банку.

Молоко пузырилось, жгло холодом, но Алексей пил не отрываясь, не в силах утолить голод. «Неправда, — подумал он, — что вместо пенок торговки опускают в молоко цветные тряпки, для приманки покупателей. Все это болтовня. Никакого обмана нет. Молоко самое настоящее, сладкое и густое, и пенки тоже настоящие, они так и тают на языке, и нет никакой возможности оторваться от банки».

Он выпил молоко до последней капли, осторожно поставил мутную банку на прилавок, поблагодарил хозяйку и пошел вдоль павильона, ощущая непередаваемое блаженство. Рядом с молочницами сидели нахохлившись два бородатых мужичка с кошелками, наполненными семечками, и с аккуратными, тугими мешочками самосада. Здесь же Алексей увидел сухонькую и сморщенную от старости татарку, перед которой на удивительной белизны тряпицах лежали два кружка масла. Каждый из них весил по полкилограмма и стоил четыреста рублей. Алексей мог купить только половину круга и долго уговаривал старую женщину разрезать масло пополам. Наконец она уступила просьбе, и то после того, как Алексей упомянул о больной маме. Разрезав один из кругов и тщательно поддевая на кончик ножа крупицы масла, она развесила его при помощи безмена. Алексей был доволен, несмотря на то что от получки осталось ровно двадцать рублей. Теперь нужно было купить еще хотя бы четверть буханки хлеба.

Он долго бродил по базарной площади. Ему вновь предлагали зажигалки, мундштуки, пакетики с легким табаком и даже хлебные карточки. Но ему нужен был хлеб в натуральном виде, всего один кусок свежего, не измятого, не замызганного по карманам хлеба. Алексей все время предвкушал тот момент, когда он придет домой, отрежет хлеб, намажет его маслом и, положив на тарелку, преподнесет маме. Мама еще до войны говорила: были бы хлеб, масло и сахар — и больше ничего не надо. Вполне можно жить, и даже припеваючи. Алексей знал, что в сахарнице остался еще песок. Можно его размешать в стакане с кипятком или насыпать на хлеб, намазанный маслом. Вот только хлеб не попадался, не так чтобы целой буханкой, а небольшим куском. Война все же портила людей, не всех, конечно, а некоторых. Не мог же сэкономить от своего пайка сразу две буханки вот этот плюгавенький мужичок с красными веками. Скорее всего он их украл. Украл, работая где-нибудь рядом с пекарней и наживаясь на людях, живущих впроголодь. И вряд ли что-либо доброе разовьется в таком предприимчивом человеке потом, когда наступит мир, если в самую тяжкую пору он ловчит, используя свое мало-мальски преимущественное положение. Обо всем этом Алексей не думал столь подробно, однако внутренняя неприязнь к человеку с красными веками возникла, и он пошел от него прочь, к толпе, скопившейся у входа на базар.

Пошел туда в надежде купить хлеб, но вскоре пожалел об этом, потому что картина перед ним предстала печальная. Посреди судачивших всяк по-своему людей на грязной булыжной наледи лежал тот самый старик, которому Алексей в прошлый раз отдал осьмушку махорки. Мутные глаза старика неподвижно глядели в небо. Острая жидкая бородка топорщилась торчком, маленький круглый рот глубоко провалился и был крепко сжат.

— Преставился, — прогундосил кто-то за спиной.

— С голодухи помер, а за пазухой у него сто тысяч нашли. Вона — у милиционера в сумке.

Через плечо милиционера на тоненьком блестящем ремешке, действительно, была перекинута кожаная полевая сумка, в которой, может быть, и лежали сто тысяч, найденных у покойного. Да и Толик Зубов говорил в тот раз о несметном богатстве старика. Одно было непонятно: как это можно умереть от голода, если у тебя есть деньги? Ведь и двадцать пять рублей не дадут умереть, если на них купить хлеб или банку молока. Да он, Алексей, каждый бы день покупал хлеб, молоко или масло, будь у него столько денег. И мама тогда бы не болела, и сам он был бы сыт по горло. Только зачем об этом мечтать, если всем трудно и все не располагают такими сказочными суммами. Еще неизвестно, имел ли ее старик. Скорее всего он умер от истощения и уральской стужи. От одной тоски по родному дому может умереть слабый и одинокий человек. Ведь не враг же сам себе был этот старик…

Пронзительные гудки грузовой машины всколыхнули и раскололи толпу. Машина остановилась и тарахтела мотором рядом с лежавшим на снегу человеком. Шофер и милиционер деловито откинули задний борт и затащили тело в кузов. И вот грузовик уже увозил старика, неведомо какими путями заброшенного в далекий от его солнечной родины уральский город. Кому-то он был любимым отцом, кому-то — дедом, но не знали дети и внуки о его бесславной кончине и, возможно, никогда не узнают о ней. Алексею стало жаль старика, и он тут же с тревогой подумал о маме.

Она лежала, верно, сейчас одна в своей крохотной комнатушке, исхудавшая и желтая, и не с кем ей перемолвиться словом, некому приготовить для нее хотя бы какую-нибудь еду. Разве только Мария Митрофановна забежит на несколько минут, согреет чай, да и то вряд ли. Она работает в театре и кассиром, и костюмершей. Нет у нее свободного времени, хотя женщина она добрая и отзывчивая.

Алексей прощупывал взглядом каждого встречного, надеясь увидеть в руках хотя бы у одного из этих людей кусок хлеба. Неожиданно он отметил, что фигура высокого грузного мужчины ему знакома. Очень похож на Тихомирова из цеха нормалей — такая же с нависающими ушами бобриковая шатка, такое же бурое, потрепанное и перетянутое ремнем полупальто. Человек повернулся, и у Алексея исчезли всякие сомнения: это и в самом деле был Степан Евстигнеевич Тихомиров. Он тоже узнал Алексея, по-доброму улыбнулся и пошел навстречу ему.

— Искренне рад, Алексей Андреевич. Читал о ваших успехах на заводе. Вы просто настоящий герой! Какими судьбами здесь? — спросил Степан Евстигнеевич и, не дав ответить, заключил: — Что же, побывать тут порой необходимо. Окажу откровенно, есть в этом самом рынке свой резон. Пусть его называют как угодно: и хитрым, и черным, но иногда именно он дает единственный выход из положения. Государству трудно, оно сейчас не в силах удовлетворить всякие неожиданные потребности. Дай бог справиться с основным — прокормить как-нибудь народ. Тут не до ассортимента. А ведь потребности самые разнообразные никуда не делись. Мне вот позарез нужна была сегодня черемуховая мука. И — вот она, в моих руках. — Степан Евстигнеевич вытянул из кармана полупальто небольшой самодельный кулек. — Но все это так, житейские мелочи. Расскажите лучше, как жизнь, как здоровье?

— Да ничего, не жалуюсь. Мама вот плоховата.

— Голодает, верно?

— Не то чтобы голодает. Точнее, недоедает. Картошка у нас замерзла в подполье. Никогда не замерзала, а нынче не выдержала. Морозы-то до сорока доходили. Да и продуха без отчима забыли закрыть.

— Больше сорока! Вспомните декабрь, январь… А мы — наоборот, как-то попривыкли. Да и распределитель выручает. Специально для эвакуированных открыли. Вот уже второй месяц не пропадает ни один талон. И крупу отоварили, и жиры. Вместо мяса, правда, выдали сушеные грибы. Но, говорят, они по калорийности не уступают. И потом — это же прелесть! Тут вам и похлебка, и грибная икра. Словом, жить можно, а после того как всыпали этим бандитам под Москвой, вообще стало на душе веселее.

— А как ваши нормали?

— Работаем не покладая рук. У нас, между прочим, появился новый парторг, из бывших политруков. Замечательнейший человек! С ним как-то и трудностей не замечаешь. Знаете, говорят, душа-человек? Так вот это и есть душа. Красивый человек, одним словом. Жаль только его, без ноги вернулся с фронта, но он этого как будто не замечает. Не замечаем и мы. А Галина!.. Галина, по-моему, влюбилась в него с первого взгляда. Да и невозможно иначе! Боевой моряк. Рост, наверное, под метр восемьдесят с лишним. Китель с золотыми пуговками. А костыли — что? Костыли тетерь, если хотите, даже уважение к человеку вызывают. Как-никак, мы тут пороха не нюхаем, а они лицом к лицу с врагом сталкивались, кровь проливали. Понимаете — кровь…

Упоминание о моряке, у которого нет ноги, сразу же заставило Алексея вспомнить о Саше Карелине, и он не замедлил уточнить это. Оказалось, что нового парторга цеха нормалей действительно звали Александром и фамилия у него была — Карелин. Значит, Саша недолго сидел дома со своими переживаниями, пошел на завод и вновь почувствовал себя нужным человеком. Вот, оказывается, каким может быть боевой командир и коммунист! Даже в самый трудный момент своей жизни он нашел силы переломить себя, не сдался на милость свалившимся на него невзгодам. И разве мог он, Алексей Пермяков, сравниться с такими мужественными и с такими стойкими людьми? Грачев наверняка переоценил его достоинства, предлагая подать заявление в партию. Он, Алексей Пермяков, еще ничего не сделал такого, чтобы получить право на этот серьезный и ответственный шаг.

А если сравнить себя с Тихомировым? Нет, и на это сравнение рассчитывать он не может. До лет Тихомирова надо еще дожить, и неизвестно, сколько пользы принес Степан Евстигнеевич за все предыдущие годы. В жизни человека бывают взлеты и падения, и нельзя забывать, как много сумел сделать он в пору своего подъема. Наверное, иногда полезная отдача человека за короткое время подъема может измеряться годами последующей жизни. Да и неправильно расценивать сегодняшнюю работу Тихомирова как падение. Галина говорила, что он очень способный инженер, и в партии он тоже не первый год. Слабости же, которые заметны в Степане Евстигнеевиче теперь, могли происходить и от его сердечной болезни, и от переживаний за детей. И что отрадно — Степан Евстигнеевич переменился за это время, стал бодрее, не жалуется на трудную судьбу. А может быть, благотворно повлиял на него Саша? Не зря Тихомиров так восторженно говорит о нем.

— С такими людьми, как Карелин, готов идти в огонь и воду. Вы только задумайтесь на минуточку: у человека нет ноги, а улыбка с лица не сходит, и всегда он слова найдет самые нужные, и решение подскажет единственно правильное. Я теперь на свои горести, Алексей Андреевич, грубо выражаясь, плюю. У меня нет сомнений в том, что мы победим, а если так, то и девочки мои будут живы-здоровы. — Глаза Степана Евстигнеевича, прежде унылые, безразличные, задорно светились и только на какой-то миг словно потухли, когда он заговорил о дочках. — Вот мучицы черемуховой приобрел. Это Машеньке. Никаких ведь медикаментов не достанешь, а черемуха — надежное народное средство. — И снова оживились глаза. — Приходите к нам в цех. Я вас познакомлю с Александром Всеволодычем. Право же, в общении с ним черпаешь силы. Радостно становится, так и чувствуешь, что получил заряд бодрости. А теперь я побегу. Надеюсь, вы купите то, что вам нужно. Очень был рад, очень!..

Степан Евстигнеевич бережно сжал огромными теплыми ладонями руку Алексея и пошел домой. Настроение у Алексея поднялось. Ему приятно было думать о переменах, происшедших в Саше, да и в Степане Евстигнеевиче. От этого у самого становилось светлее на душе, отступала усталость и болезнь мамы не казалась безнадежной.

Раздобыв наконец хлеб, Алексей быстро отшагал три квартала по Молодежному проспекту и повернул на свою улицу. Вот и дом, вот и крыльцо, припорошенное снегом. Алексей взбежал на него, вставил в замочную скважину ключ и вдруг почувствовал, что дверь не заперта. Он быстро прошел через сени, прихожую и недоуменно остановился на пороге комнаты, увидев встревоженное лицо Марии Митрофановны и седобородого старика в пенсне, который сидел у края стола и что-то писал. Мария Митрофановна подошла к Алексею и, понизив голос до шепота, объяснила:

— Это профессор Борщов. Маме стало совсем плохо, и я пригласила его. Он наш давнишний знакомый. Профессор считает, что маме нужна срочная операция.

— Вот! — произнес профессор, вырвав из блокнота листок. — Надо вызвать карету «скорой помощи» и отвезти больную в клинику. Медлить ни в коем случае не рекомендую.

Быстро сбросив верхнюю одежду, Алексей прошел к маме и увидел ее осунувшееся лицо. Большие глаза выражали страдание и надежду.

— Ну, что ты, мама? — участливо спросил Алексей.

— Неважно мне, сынок. Совсем расхворалась. Ты уж поторопись. В больницу так в больницу.

— Я сейчас, сейчас, — почувствовав, как гнутся ноги в коленях, ответил Алексей.

Непослушными, словно не своими руками он стал натягивать пальто. «Борщов — это, наверное, дед Альберта, — как-то отрешенно думал Алексей. — Один из дальних родственников Альберта был в прошлом известным в городе профессором. Теперь о нем стали уже забывать. Он давно не служит, но все знают: Борщов никогда не ошибается и, если он говорит, что нужна операция, значит, она действительно нужна…» Алексей уже был на улице, он спешил к почте. Вот и телефон, вот и монетка. Алексей вызвал скорую помощь и снова заторопился домой, чтобы успеть встретить машину.

Все это время Алексей пребывает в полузабытьи, и кажется ему, что не он встречает машину с красным крестом, не он сидит на клеенчатом холодном сиденье возле носилок, на которых лежит мама, не он держит мамину руку, пожимая ее время от времени, чтобы хоть как-то успокоить маму, передать ей свое тепло.

Расстался он с ней в санпропускнике, а когда вышел на улицу, походил некоторое время вдоль больничного забора и, тяжело ступая, побрел домой.

Пусто и сиротливо стало в небольшой квартире старого бревенчатого дома. Алексей посмотрел на сверток, вспомнил о купленном на базаре масле и хлебе. Решив, что он завтра же отнесет их в больницу, Алексей переложил сверток на подоконник заиндевевшего окна. Есть ему не хотелось, спать — тоже. Он взглянул на будильник, прикинул, что до ночной смены осталось менее двух часов, и сел писать письмо отчиму. Он сообщил о болезни мамы и возможной операции. В конце написал, чтобы отчим не волновался. Алексей верил в благополучный исход, о чем и обещал уведомить в следующем письме.

Еще оставалось время, чтобы написать брату, но делать это Алексей не стал. «На фронте и без того хватает волнений», — решил он. Следом пришла мысль об отце. Алексей повертел перед собой чистый лист бумаги и отодвинул его на край стола. Писать отцу не имело смысла: письмо в блокадный Ленинград не дойдет, да и мало что связывало отца и маму, несмотря на внешне добрые отношения, которые сохранились между ними.

Алексей встал из-за стола, прошел в коридор и машинально протянул руку к шапке. Так же машинально он надел телогрейку, перепоясал ее ремнем и вышел на крыльцо. На дворе стояли сумерки, воздух стал резким, морозным. Алексей быстро сбежал с крыльца и пошел привычной дорогой на завод.