Онлайн чтение книги Ночные смены
Глава восьмая

Бездействие для Алексея было непривычным. Получив освобождение на целых три дня, он не знал, куда себя деть. Бродил по комнате с рукой на перевязи, помогал маме во всяких хозяйственных мелочах: вытирал пыль, подметал веником пол, а места себе все равно не находил. Но больше всего его раздражали, как он заключил про себя, вредные мысли. Сводились они к одному: чем бы утолить голод? Видно, эта блажь больше всего лезет в голову, когда не занят никаким делом. Дом — не завод, где каждая минута заполнена срочной работой. Да и поешь там худо-бедно, когда придет время. Хлеб и щи в цеховой столовой вполне дополняли одно другое. А здесь был один хлеб, который убывал час за часом, и теперь вот осталась ровно половина дневного пайка. Только сегодня ему стало ясно, что мама, получающая как иждивенка триста граммов в день, постоянно недоедала.

Алексей так и не сумел настоять, чтобы хлеб в семье делили поровну. Мама соглашалась с ним, брала хлеб, который он отрезал от своих восьмисот граммов, уходя на завод, но потом, когда Алексей возвращался с работы, снова подкладывала ему два-три кусочка, и он съедал их иногда с вареной картошкой, иногда с квашеной капустой, не замечая того, что вся его норма полностью возвращалась ему. А теперь уехал и отчим, он работал по мобилизации бухгалтером в соседней области на танкостроительном заводе. С его отъездом не стало и четырехсотграммовой карточки. Алексей решил твердо поговорить с мамой.

Ольга Александровна тихо сидела в смежной комнатушке и вязала носки из грубой серой шерсти. Все свободное время она отдавала теперь этому занятию и считала его главным своим делом. Она очень верила в то, что хотя бы одна из связанных ею пар, которые она сдавала для отправки на фронт, достанется сыну Владимиру. И тогда ему будет хоть немножечко легче там, на лютом морозе, в открытом снежном поле. Думая о том же, она сдала в фонд обороны все свои облигации.

— Мама! — войдя в ее комнату, сказал Алексей. — Хочу с тобой поговорить серьезно.

— Ты о чем? — взглянув поверх очков и продолжая работать спицами, спросила она.

— О том, что ты нарушаешь наш договор. Я о хлебе. Ты съедаешь двести, а я все девятьсот.

— Мне вполне хватает. Я же не работаю по двенадцать часов. Вот окрепну немножко, пойду служить. Тогда буду получать четыреста.

— Как же ты окрепнешь, если все время экономишь?

— Ты сам говорил, что я тучная, — попробовала улыбнуться Ольга Александровна.

— Я говорил это полтора года назад.

— Значит, теперь я стала страшной?

— Мама! — Алексей поцеловал ее в щеку. — Это слово к тебе никогда не подходило. Ты всегда будешь самой красивой. А сейчас давай договоримся раз и навсегда: все поровну! Иначе не буду есть картошку, которую ты выменяла на свою шаль.

Ответить Ольга Александровна не успела, так как в прихожей слабо звякнул колокольчик. Она опустила спицы и с тревогой посмотрела на сына.

— Наверное, почтальон!

— Почтальон так не звонит, — успокоил Алексей. — Не волнуйся.

Накинув пальто, Алексей вышел в сени, отодвинул засов и увидел запорошенную снегом Настю. От неожиданности он растерялся, не зная, пригласить ли Настю в дом или поговорить с ней здесь, а может быть, одеться и немного проводить ее. Выручила Настя. Она вскинула глаза и тотчас опустила их, погладила пальцами перевязанную руку Алексея и сказала чуть слышно:

— Ну, слава богу, цел. Я только сегодня узнала, извелась вся: как, думаю, ты? Вот, возьми. — Она просунула под локоть Алексея сверток. — Это сало. И муки маленечко. Тебе надо подкрепиться и не болеть. Пожалуйста! Если хоть капельку любишь меня…

Алексей не мог сказать, что он нисколько, даже капельку не любит Настю. Это было бы жестоко. И принять Настино приношение тоже не мог, не только потому, что не испытывал к ней никаких чувств, но и считал противным, когда людям что-либо достается легко. Наверное, это шло от памятного ему несытого детства.

— Когда на работу? — спросила Настя.

— Теперь уже через день.

За спиной Алексея скрипнула дверь, послышался голос Ольги Александровны:

— Кто там, Алеша?

Ольга Александровна выглянула из сеней. Настя поздоровалась, не решаясь поднять глаза, и сразу же, пожелав Алексею выздоровления, сбежала с крыльца.

— У тебя появилась девушка? — спросила Ольга Александровна, когда они вернулись в дом. — Что это? — вновь полюбопытствовала она, показывая на сверток.

— Гостинец больному. Посмотрим, что тут есть.

Он потянул за край бумаги, и на стол выкатился кусок замороженного сала.

— Откуда это? Кто она?

— Работает в нашем цехе. Настя. А это ей наверняка прислали из дому. У них в Межгорье настоящее натуральное хозяйство.

— Непонятно! — строго сказала Ольга Александровна. — У них натуральное хозяйство, а при чем здесь ты?

— Ну откуда я знаю? Принесла, и все. Просто так. Не выбрасывать же.

— Не знаю, не знаю, — отрешенно проговорила Ольга Александровна. — Я бы просто так не принесла и просто так не взяла.

— Тебе не понравилась Настя?

— О ней я не говорю. Разве можно определить человека с одного взгляда? Одно плохо: не люблю, когда люди, разговаривая, не смотрят в глаза.

— Ладно, мама, мы можем сала и не есть. Верну Насте, и все. — Ему хотелось скорее уйти от этого разговора, чтобы избежать лишних расспросов. — Пойду-ка я лучше на базар, попробую себя в роли менялы. Не все тебе.

Пересчитав оставшиеся пачки махорки, он взял ровно половину, а остальные решил приберечь для заводских ребят.

Прежде чем надеть пальто, Алексей несколько раз согнул и разогнул руку. Боли почти не чувствовалось, и он решил обойтись без повязки. По всем правилам надел пальто, застегнулся, рассовал по карманам осьмушки и вышел на двор.

До базара было квартала два, и Алексей быстро оказался на булыжной базарной площади, к которой примыкали деревянные лабазы с многочисленными лавчонками. До войны в них продавала скобяные изделия и разную сельскохозяйственную утварь. В другом конце базара высились приплюснутые, широкие купола церкви, сложенной из крупного желтого камня, а еще дальше чернели жилые одноэтажные дома.

Несмотря на морозный ветреный день, народу здесь было много. У самых ворот, покосившихся и распахнутых, видно, раз и навсегда, пел слепой солдат. До Алексея доносились слова знакомой песни: «Второй стрелковый храбрый взвод — теперь моя семья, поклон-привет тебе он шлет, моя любимая…». Потрепанная шинель солдата, не схваченная ремнем, свисала до самой земли. Рядом на грубо сбитых салазках пристроился его безногий компаньон. Раскачиваясь в такт песне, он жалобно вторил на скрипке.

Люди ежились от холода, постукивали нога об ногу. Надеялись в основном не сбыть что-либо, а приобрести, потому что продавать им было нечего. Жалкие пакетики самосада, самодельные мундштуки, зажигалки… Алексей сразу приободрился: у него был товар, причем один из самых ходовых.

Первым подошел к нему закутанный сразу в два ватных халата высохший до костей старик. Его голова с острым птичьим носом торчала на тонкой дряблой шее, словно из разворошенного гнезда. Узкие щели карих глаз при виде махорки осветились надеждой. Старик протянул руку в засаленном рукаве, спросил.

— Почем, молодой человек?

— Нипочем, — ответил Алексей. — Меняю на хлеб.

— Нет хлеба, есть немного урюк. — Старик перегнулся пополам и вытащил из глубокого кармана грязный узкий мешок. — Вот — урюк. Хорош! Меняем на две пачки.

— Не надо мне, дедушка, твой урюк.

— Почему не надо? Хочешь здоровья — ешь урюк. От табака здоровью вред, от урюка — ой польза. На! Держи!

Чтобы отделаться от старика, Алексей повернулся к нему спиной и стал пробиваться сквозь толпу. Но старик не отставал. Он цеплялся за локоть Алексея и уже не просил, а умолял:

— Пожалуйста, меняй табак! Может, последний день живу, а тебе жаль.

— Да не жаль мне, старина, — остановившись, сказал Алексей. — На, кури! — И он протянул пачку. — Кури, только не помирай.

— Как кури, почему кури? За так не хочу, бери урюк.

— Не нужен мне твой урюк. — Алексей быстро распечатал пачку, приготовился насыпать махорки в руку старика, но тот затряс головой, спрятал за спиной обе руки вместе с мешком. Тяжело вздохнув, он с укоризной сказал:

— Эх, молодой человек!.. Зачем так шутишь? Нехорошо делаешь!

Вокруг Алексея и старика собрались завсегдатаи базара. Они посмеивались над разбушевавшимся стариком и над Алексеем. Тогда Алексей сунул всю пачку в карман стариковского халата, растолкал людей и оказался на открытом месте. Тут и опустилась на его плечо тяжелая рука Толика Зубова. Он улыбнулся, сверкнув золотым зубом, и добродушно пробасил:

— Ты что, осатанел? Кинул этому барыге три красненьких за так. Не думай, что у него за пазухой один скелет. Лопух ты, Леха. Держись-ка лучше меня, сейчас такую мену организуем, что тебе и во сне не снилось. Есть еще пачки?

— Нет, — соврал Алексей.

— Тогда дважды лопух! И верно: на рынке ума не купишь. Идем побарахлим карточками. У меня две восьмисотграммовых. Держи одну.

— Опять достал? — Алексей подумал: а не пойти ли с Толиком — могла быть заманчивая мена.

— Дядя добренький подарил. Вроде тебя. Жить-то надо.

— За счет других?

— А тебе что за забота? О себе думай, сейчас изворачиваться надо, полегче дорожку выбирать. Может, продашь? А свидетели где?

— Ты сам себе свидетель.

— Начнешь совестить? У кого, мол, совесть не чиста, у того подушка под головой вертится. А у меня нет ее, совести. Временно.

— Нет, так и совестить некого.

Пройдя еще несколько шагов, Алексей решил плюнуть на все базарные дела и вернуться домой. Не сказав ни слова Толику, он быстро пошел к воротам.

— Продашь, значит? — донеслось до Алексея.

Он остановился и утвердительно кивнул головой. Потом добавил:

— Если не бросишь сам.

— Ну и дурак! — крикнул Толик. — Мало тебя Круглов мордует! Вкалывай! Так и так подохнешь!

Сосало под ложечкой, но возвращаться на базар Алексей не хотел. Ему сразу опротивел мир жалких, алчных людей, у которых одно на уме — как бы словчить, обхитрить другого. От досады Алексей распечатал осьмушку, завернул на ходу самокрутку и закурил. Густая волна дыма тупо ударила в грудь, приятно обволокла голову и тотчас приглушила чувство голода. К дому он подошел в бодром расположении духа, словно все заботы и огорчения исчезли сами по себе. Единственное, о чем он сейчас думал, — как объяснить маме свою неудачу, но, к его счастью, отвечать на вопросы не пришлось.

Ольга Александровна открыла дверь преображенная. Ее исхудавшее, тронутое печатью постоянной тревоги лицо светилось.

— У нас гости! — сказала она. — Приехали товарищи Коли Спирина. Вернее, прилетели.

Еще в прихожей Алексей услышал мужские голоса и уловил аромат дорогого душистого табака.

Их было трое: бортмеханик, стрелок-радист и командир. Все выглядели молодцевато и отличались крепким телосложением. Душой экипажа оказался бортмеханик Иван Васильевич Годына, на смуглом лице которого золотилась плохо пробритая борода. Он был почти лыс, только на висках и затылке весело курчавились волосы, тоже золотисто-рыжеватого цвета. Иван Васильевич первый поднялся из-за стола, представился Алексею, до боли жиманув его руку, причем не выпускал ее, пока не познакомил со своими товарищами, все похлопывая крепкой мясистой ладонью по руке Алексея.

— Экипаж машины боевой, как поется в песне. Машина у нас, скажем прямо, не боевая, но вооружение маломальское имеется. Как-никак — через фронт летаем, напрямичок. Привет тебе привезли от Коли. Мировой парень! Специалист высшего класса. Мы с твоим другом — душа в душу! Это вот тебе гостинчик от него, — он показал на пачки галет, — а это твоей мамаше.

Алексей взглянул и на галеты, и на увесистые, толщиной в палец, плитки шоколада, на обертке которых были изображены верблюды, идущие через пустыню Сахару.

Перезнакомившись с экипажем, Алексей сел к столу, на котором стояли откупоренные банки американской тушенки, колбасы и объемистая фляга со спиртом.

— Мамаша! — громко позвал Иван Васильевич, — а вы где? Просим к столу!

Ольга Александровна вышла из своей комнаты.

— Ешьте, ешьте, — сказала она, — я недавно позавтракала.

— Как же это без вас? — настаивал Иван Васильевич. — Надо хотя бы пригубить за встречу.

— Что вы! Это не для меня. Закусывайте. Я лучше вскипячу самовар.

— Чаек можно, — согласился Иван Васильевич. — А без вас — нельзя. Ну, что же, как говорят, каждому свое, — уже обращаясь к сидевшим за столом, продолжал Иван Васильевич. — Давай хоть ты, Андреич, рвани и за себя и за мамашу! Небось давно не приходилось?

— Давно, — подтвердил Алексей, приподнял стопку и отпил глоток.

— Нет, так не пойдет! У нас закон — по полной, и шабаш. Поехали!

Все трое выпили по полной стопке, запили водой и навалились на еду. Алексей, который пригубил спирт впервые, сделал из уважения к гостям еще два-три глотка, а стакан с водой осушил до дна.

— Эх, Андреич, отощал ты тут, видать. Слаб в коленках. — Иван Васильевич аппетитно откусывал хлеб, густо намазанный колбасным фаршем, и, не переставая, говорил: — У нас сегодня, можно сказать, выходной. Побывали на заводе. Выколотили пару моторов. Осталось сдать два пораненных и получить новые. Моторы у вас — на все пять, и, слава богу, нам на заводе не отказывают. Второй раз сюда летаем. И тогда увезли парочку новеньких. Наш «дуглас» мог бы и десяток уволочь, да разве дадут? Боевым машинам не хватает, а мы — извозчики, гражданский воздушный флот.

— Не прибедняйся, Иван, — заметил командир. — В прошлый раз довелось и нам пострелять. Вот если б не Витюша, — он скосил глаза на стрелка-радиста, — лежать бы нам в сырой земле.

— Велика беда — носок продырявили. Мотор-то не отказал.

— А если бы отказал? Под нами не дом родной был, а фашистские зенитки.

— Если бы да кабы! Андреич, не ты, случаем, носки делаешь?

— Нет, я — на картерах.

— Угу, — пережевывая, кивнул Иван Васильевич. — Картер — это вещь! А и носки — хоть куда. Дырка в нем, а мотор гудит, хоть бы тебе что! Моторы сейчас — всё! За единым иной раз летим через всю Расею, от самого Ледовитого океана. Башки не жалеем, чтоб приволочь этот разъединственный мотор.

Ольга Александровна поставила на стол звонко завывающий и поблескивающий всеми своими гранями самовар.

— Гудит, хоть бы тебе что, — повторил Иван Васильевич, — как этот самовар…

Командир от чая отказался. Он вытер платком губы, поблагодарил Ольгу Александровну за гостеприимство и вышел из-за стола. Пройдясь по комнате, посмотрел на часы.

— Спасибо хозяевам! Мне, к сожалению, пора. В семнадцать ноль-ноль должен быть у своего закадычного друга. Когда-то летали вместе, теперь он работает испытателем на ЛИСе.

— Успеешь ты к своему корешу! — попробовал отговорить командира Иван Васильевич.

— Пора! Давайте лучше решим о ночлеге. Комнату приезжих найдете?

— Да нам, где ни ночевать, лишь бы крыша над головой, — ответил Иван Васильевич. — Ежели Алексей Андреич пригласит, и здесь заночуем.

И Алексей, и Ольга Александровна с готовностью предложили остаться всем троим, оговорившись, однако, что удобства у них не ахти какие.

— Нам не привыкать, — ответил Иван Васильевич. — Одну полу шинели под себя, другую на себя. Остаемся, командир, в домашнем уюте и тепле!

— В таком случае, завтра в восемь ноль-ноль — на заводе. Лады?

— Лады! — в голос ответили Иван Васильевич и Виктор.

После того как ушел командир, а Ольга Александровна вернулась на кухню, Иван Васильевич, озорно подмигнув, спросил:

— А не позволить ли нам по маленькой за отбытие командира?

Виктор ответил вопросом:

— Почему бы и не позволить?

— Мы аккуратненько, по половиночке, — приговаривал Иван Васильевич, наливая в стопки спирт. — От так, от так… Культурненько и — рраз!

Иван Васильевич выпил единым духом и чмокнул воздух.

— На закусочку, на закусочку, ребятки! Вот та-ак. Теперь и к чайку перейти в самый раз. — Придвигая чашку к самовару, Иван Васильевич запел вполголоса: «У самовара я и моя Маша, вприкуску чай пить будем до утра…» — Он налил кипятку и, оглядывая стол, со вздохом проговорил: — Эх, где теперь наши Маши, Лены, Вали?.. А главное — где заварка? — Шагнув в прихожую, он позвал Ольгу Александровну: — Мамаша, просим к чаю! — А когда она появилась, спросил: — А вот чаю-то у вас, наверное, нет?

— Всюду переискала — ни щепоточки. Сбегаю к соседке, у нее, кажется, был…

— Не надо ни к какой соседке, — разведя руки и загораживая дорогу Ольге Александровне, запротестовал Иван Васильевич. — Нет заварки — будем пить шоколад! Витюша, добудь из моего саквояжа пару плиточек. Давай, давай! — Он взял из рук Виктора шоколад и своими толстыми, неуклюжими пальцами, не развертывая плиток, разломал их на несколько частей. — Это вам, мамаша, — сказал он, кладя возле пустой чашки Ольги Александровны добрую половину плитки. — Прошу, хозяюшка! Кладите в чашку и заваривайте кипяточком. Всю жизнь будем вспоминать, — подняв палец, произнес Иван Васильевич, — как в суровую военную годину пили не что-нибудь, а шоколад!

— Это настоящее расточительство, — сказала Ольга Александровна. — А какой шоколад!.. — Она откусила маленький кусочек. — 'Горький и твердый. Я и не припомню, чтобы когда-то ела такой.

— А может быть, и вообще не ели. Шоколад-то — английский. А они, покуда самим туго не пришлось, нас не баловали. Вообще чудес теперь всяких наглядишься. У нас в Мурманске вроде бы и фронт рядом, и домов сгорело — счета нет, а жизнь не останавливается. Самолет ли, подлодка ли — все на свою базу возвращаются, как в дом родной. И харчи в этом доме найдешь, и тепло. А все потому, что с Большой землей связаны. С ленинградцами не сравнишь. С воздуха смотреть и то жуть берет, что там творится. Только это не у них одних. Есть народу нечего, вот в чем беда. Представить себе невозможно, что люди терпят. Холодец из столярного клея варят, суп из ремня. Вообразить такое страшно…

— И правда! — подхватила Ольга Александровна. — Когда только все это кончится? Не дожить, видно.

— Что вы, мамаша! Еще как доживем! Трудновато, но жилка у нас расейская, крепкая. Не на тех напали. Мой вот один корешок на Берлин летал. — Заметив, с каким вниманием уставились на него Ольга Александровна и Алексей, Иван Васильевич откинулся на спинку стула и повторил: — На Берлин! Было это месяца два назад. Фашисты на Москву прут, бомбами ее закидать хотят, а у них над головой — бомбардировочная авиация Балтийского флота. Каково?! И вот, представляете, идут они ночью со стороны Балтики, курс на Берлин держат, уже цель близка, а под ними большущий аэродромище. Наземные службы приняли наши самолеты за свои. Посадочные огни зажгли. Приглашают: пожалуйста, мол, заходите на посадку. Ну как тут не ударить по действующему аэродрому? А нельзя. Задание-то: бомбить не что-нибудь, а само фашистское логово. Идут дальше, и вот за бортом, среди черной ночи — миллионы электрических огней. Берлин! Улицы видать, всякие там Вильгельм-штрассы. Как будто и войны нет никакой, до чего обнаглели гады! Ну и разошлись наши по объектам, и ударили по заводам, по станции. Отбомбились и домой, только их и видели. Все может наш народ, — уверенно, с улыбкой сказал Иван Васильевич. — Что захочет, то и сможет. И фашистов о-бя-зательно сокрушит! Так что не волнуйтесь, мамаша! Вот и Андреич у нас моторчики гоношит, мы летаем, пехота бьется. Одолеем, мамаша. Всех врагов перебьем и заживем пуще прежнего! Сразу после войны первым делом обженюсь, пока шевелюра не сошла…

Ближе к вечеру Ольга Александровна стала собираться к соседке.

— Схожу к Марии Митрофановне. Думаю, мне бы лучше переночевать у нее. У нас ведь, если разобраться, и лечь негде. Вы сидите чаевничайте, а я пойду.

Ольга Александровна позвала Алексея в прихожую, достала из сундука старое одеяло, демисезонное пальто отчима и еще ворох тряпья, набитого в мешок.

— Вот и все, что у нас есть. Может быть, пригодится.

Вернувшись в комнату, Алексей застал Ивана Васильевича и Виктора у карты, которая висела над этажеркой с книгами. На этой довольно подробной карте европейской части страны пестрели многочисленные карандашные пометки, сделанные Алексеем и часто приходившим в дом дядей Эдиком.

— Я вижу, тут кудесничали настоящие стратеги, — сказал Иван Васильевич. — Только больно уж вы зажали Москву со всех сторон.

— Зажали фашисты, мы отмечаем согласно сводкам. Или есть неточности? — спросил Алексей.

— В общем, все так, но эти-то линии кто добавил? Вот ведь где направление главного удара. А тут, по бокам, и подход найдется, если понадобится. Тут мы и ударить можем в случае чего. Вчера неподалеку пролетали. Все видели как на ладони.

— Если бы ударить!.. — мечтательно сказал Виктор. — Сил-то где взять?

— Возьмут! Или, думаешь, Москву возьмут?

— Не думаю.

— Не думать мало. Надо не сдать. А как можно ее не сдать? Только ответным ударом. А куда? Куда-нибудь под ребра, чтобы голова отлетела. Не так, что ли?

— Так, — согласился Виктор.

— А ежели так, значит, и силы должны найтись. Наверняка накапливаются, а может, уже накопились.

— Скорее всего.

— Вот так, Витюша. Мыслить можешь, да в ставку не приглашают. — Иван Васильевич развел согнутые в локтях руки, потянулся и неожиданно перевел разговор: — Ложиться спать, по-моему, рановато. Сейчас бы нам компашку сообразить холостым-неженатым. А?

— Встряхнуться не мешает, — бойко поддержал Виктор. — Совсем одичали на Севере.

— В самую точку режешь! А что думает Андреич?

Алексей пожал плечами, спросил:

— Какую компашку?

— Скажу прямо, — ответил Иван Васильевич, — считай, что люди мы теперь свои. Слыхал восточную поговорку: «Женщина украшает стол»? Короче — знакомства у тебя есть?

— Какие знакомства! Не до них, Иван Васильевич: дом — работа, работа — дом.

— Какая у тебя сейчас работа? Ты же раненый боец. Так ведь? А коли раненый, можешь и развеяться чуток. Давай кумекай, друже! Спиртяжка у нас есть, закусить сообразим. Как?

Не желая огорчать Ивана Васильевича, который понравился ему с первых минут, Алексей все же сказал, что знакомств таких у него нет, а в остальном он против компании не возражает.

— Не расстарался, значит, невестами? Ничего! Не велика печаль. У вас тут кинотеатр, по-моему, в полквартале. Сделаем так, если не против: ты наводи порядок, а мы виражок один-другой сообразим. Авось и поглянемся кому. Посадочная площадка — здесь. Идет?

Алексею оставалось согласиться, тем более он никак не предполагал, что его гостям удастся познакомиться с кем-нибудь в такой поздний час.

Иван Васильевич и Виктор ушли. Алексей запер за ними дверь, вернулся в комнату и начал убирать со стола. Перетаскав посуду на кухню, он открыл форточку, но не успело в нее вытянуть и половину дыма, как ожил звонок. Еще в сенях Алексей услышал игривое повизгивание и смех, которые перекрывал густой бас Ивана Васильевича. Алексей открыл дверь и увидел тетю Клаву, пышную женщину, известную всему двору неунывающим нравом и развеселой жизнью. Рядом с ней стояла ее дочь Алка, такая же крупная, но чуть более степенная в обращении. Ее-то и подталкивал усиленно в дом Иван Васильевич.

— Принимай гостей, Андреич! Они говорят, знакомы с тобой не первый год.

— Как не знакомы, — отозвалась Клава, если, можно сказать, живем в одном дворе. — И тут же резко, как отрубила, взмахнула перед собой ладонью: — Нет, мы не пойдем! — сказала она твердо. — Разве можно беспокоить людей? Я очень уважаю Ольгу Александровну и позволить себе такое не могу. И Алке — тоже. Так что счастливо вам отдыхать, а мы — домой.

— Мы тоже уважаем Ольгу Александровну, да нет ее дома! Нету-ти, — не унимался Иван Васильевич, стараясь захватить обеими ручищами и мать, и дочь, что у него никак не получалось. — Боже ты мой! — кричал сквозь смех Иван Васильевич. — Никто не обнимает необъятное, но не в этом ли главная прелесть женщины?! Проходите, ненаглядные, нету Ольги Александровны, а вот Алексей Андреевич нас приглашает.

— Как так нету? — удивилась Клава. — Где же она может быть? Алешенька, вправду нет?

Алексей подтвердил и, чтобы не мерзнуть на крыльце, позвал всех в дом.

— Ну разве что на минутку, — сдалась Клава. — На людей посмотреть, речи умные послушать.

— Другой разговор! Это у нас Иван Васильевич может хоть досыта! — поддержал Виктор, крутясь возле Алки, помогая ей снять пальто и полушалок. — Прошу вас, цветок душистых прерий! — наговаривал он, пропуская Алку вперед. — Вы вся голубая от глаз до платья. Ну так и подходите нам, летунам!

— Осталось выяснить, — ответила Алка, — подходите ли нам вы.

— Алка! — одернула ее Клава. — Опять распускаешь язык.

Оттягивая вниз желтую вязаную кофту, которую распирала пышная грудь, Клава прошла в комнату. Она бросила взгляд на банку тушенки, флягу и серебристые бумажки от шоколада.

— Вы уж нас извините, мы во всем домашнем. До кино ведь только собирались сбегать, а попали к столу.

— При чем тут наряды, — воскликнул Иван Васильевич, — когда в нашем обществе такие настоящие русские красавицы!

— Прямо! — вставила Алка. — Дошли совсем.

— А мы вот вас сейчас подрумяним, — наливая стопки, сказал Иван Васильевич, — еще краше станете.

— Иван Васильевич, миленький, вы хоть по половиночке лейте, — попросила Клава. — На работу ведь завтра.

— На какую работу?

— Как же, на обыкновенную. В столовой мы с Алкой убиваемся, на эвакопункте.

— Это же не работа, а удовольствие! Дегустируете?

— Ага, дегустируем! Так надегустируешься, шоркая кастрюли, что спина болит.

— За приятную встречу! — прервал Иван Васильевич.

Виктор тем временем открыл новую банку консервов.

Клава и Алка ели аппетитно, много, не отказывались и от спирта.

— У нас, пилотов, есть правило, — сказал Иван Васильевич, — вспоминать за чаркой всех тех, кто сейчас в воздухе. — В комнате стало тихо. — За них! Благополучного им приземления. — Он выпил и плотно прикрыл глаза. Все молчали до тех пор, пока Иван Васильевич вновь не оживился и не заговорил: — А сегодня у всех нас — законный отдых. Давайте еще по одной и попоем всласть.

Вскоре комнату заполнил приятный баритон Ивана Васильевича:

— На позицию девушка провожала бойца… — начал выводить он знакомую мелодию, и его сразу поддержал низкий грудной голос Клавы, а следом — и серебристый, чуть резковатый — Алки, Виктор положил на край стола руки с длинными, красивыми пальцами и, не заглушая песни, отбивал такт.

— Чего молчит хозяин? — с улыбкой спросил Иван Васильевич и по-доброму подмигнул Алексею. — Эх, сейчас бы патефончик какой ни на есть задрипанный да потанцевать!..

— А у нас есть, — сказала Алка. — Можем пойти к нам.

Иван Васильевич даже привскочил.

— Чего же вы молчали? В поход! Клавушка, не против?

— Всегда пожалуйста! Только угощать у нас нечем.

— Это полвопроса. Витюшка, забирай энзе. Алексей Андреевич, припрячь баночку для мамаши и — ходу!

В тот момент, когда все столпились в прихожей, надевая пальто и шинели, неожиданно появилась Ольга Александровна. Вид у нее был озадаченный, еще больше растерялись гости, особенно Клава. Она и разрядила неловкую паузу:

— Здравствуйте, Ольга Александровна! Вы уж извините, заскочили к вам нежданно-негаданно. Интересно было поговорить: люди-то из фронтовой полосы прилетели. — И только теперь, за весь вечер, вспомнила о своем злосчастном муже, пьянице и дебошире Яшке. — Где-то там мой Яшенька? Как ушел, так и сгинул, ни одной весточки не прислал. А Володенька-то вам пишет?

Ольга Александровна, на лице которой не проступило и тени приветливости, ответила, что и от Володи тоже ничего нет.

Надо было уходить, и Иван Васильевич, заметив, что Алексей не собирается одеваться, спросил с удивлением:

— Что же ты, Алексей Андреевич? Отказываешься провожать?

— Поздно уже, — объяснил Алексей. — Бюллетень мой кончился, завтра на работу списываться.

— Ну, как знаешь. Спасибо, дружище, за прием, — Иван Васильевич протянул руку. — Спасибо и вам, Ольга Александровна, — прощаясь, сказал он. — Очень были рады познакомиться. Премного благодарны! Приведет случай, еще прилетим, тогда и увидимся.

Ольга Александровна просила непременно заходить: ей и Алексею всегда приятны хорошие люди.

Гости ушли, и в доме сразу стало тихо. Алексей снова открыл форточку и во второй раз принялся наводить порядок на столе. Ольга Александровна, взяв вязание, направилась к дверям.

— Ты уходишь? — спросил Алексей.

— Мы ведь решили, что я ночую у Марии Митрофановны. Нам же не разместиться.

— По-моему, они не придут.

— Куда же они денутся?

— Кто их знает. Они ведь попрощались.

— В таком случае пойду предупрежу Марию Митрофановну.

Уже лежа на диване и дивясь тому, как долго он не может уснуть, Алексей перебирал в памяти неожиданные события прошедшего дня. Вспомнил приход Насти и впервые подумал о ее заботливости и доброте. Наверное, надо научиться ценить благожелательность и самому внимательнее относиться к людям. Нехорошо получилось с Настей и тогда, когда он был у нее дома, и теперь. Алексей не знал, как исправить это положение. Вообще все сегодня складывалось как-то неловко. Вот и эта встреча с Толиком Зубовым… Воспоминание о ней объяснило нехороший осадок на душе, который держался весь день.

А то, что махорку не поменял на базаре, — разве это важно? Все равно ведь не напасешься этих пачек на все дни войны. Не поел вдоволь хлеба, зато отведал консервированной колбасы и даже шоколада. И тут мысли переходят к главному событию дня — появлению в доме летного экипажа, прибывшего с далекого Севера, где служит друг детства Коля Спирин — одногодок брата. И снова получилось неладно. Иван Васильевич, такой веселый, открытый и, наверное, честный человек, вдруг увязался за Клавой и Алкой. Но ведь не каждый раз так приходится: день за днем — в воздухе; и под огнем зенитных батарей летают, и в любой момент истребитель может из-за облачка вынырнуть… Однако всем, кто живет во дворе, хорошо известно, что из себя представляют Клава и Алка. Им — война не война: патефон каждый вечер крутится, фокстроты, танго, смех заливистый слышны из окна их полуподвальной квартиры. А может, и нет в этом большой беды: не каждый веселит заезжего человека, особенно если он с фронта… Клава еще совсем молоденькой помнится Алексею. Когда он бегал то двору в коротких штанишках, Клава была стройной. Коса, пышная и золотистая, лежала на ее спине. И за эту косу нередко таскал ее подвыпивший Яшка-шофер — отец Алки. Сама же Алка выходила во двор замазюканная; она часто голосила пронзительно, когда ее били ребята за вредность, и размазывала грязь вместе со слезами по толстым щекам. Теперь Алка — барышня, рано познавшая жизнь взрослых, потому что Клава сразу после отъезда мужа в армию дала, как она выразилась, себе волю. Мужчины постоянно стали бывать у нее, и еще неизвестно кто — мать или дочь — больше привлекали в дом любителей повеселиться. Обе они не уступали в удали, неважно, в чем она проявлялась — в песнях ли, в пляске ли топотухе, или в острой словесной перепалке. Но вот что важно: они успевали не только от души погулять, но и работать с утра до позднего вечера. И в госпиталь бегали, безвозмездно помогая там санитаркам в черной работе, а когда требовалось, и кровь сдавали для переливания раненым бойцам…

Старые, еще дедовские, часы пробили половину двенадцатого. Алексей решил, что Иван Васильевич и Виктор уже не вернутся, и пожалел о столь быстро промелькнувшей встрече. Он даже не то что записочки не черкнул Коле, но и на словах не передал ему привета и благодарности. Увидеть же Ивана Васильевича завтра вряд ли удастся. Завтра вновь надо спешить на завод, к своему станку.