Онлайн чтение книги Обрывистые берега
Глава двадцать восьмая

Последние дни Эльвира звонила на квартиру Валерия в день по нескольку раз и все не заставала Яновского: или он с утра до позднего вечера пропадал в библиотеке, работая над диссертацией, или куда-то уезжал. Эльвира хотела сообщить отчиму Валерия, что передачи в следственный изолятор принимают по средам и что разрешают передавать не всякие продукты, а строго указанные в особом реестре, с которым она познакомилась, когда у нее не приняли маленькую баночку красной икры и стеклянную банку клюквенного варенья.

Набирая номер телефона, Эльвира четко представила себе лицо Яновского таким, каким оно бывает всякий раз, когда он разговаривал с ней: было в его лице — в ужимках, улыбках, жестах — что-то кокетливо-заигрывающее, словно между ними не было той возрастной разницы, которая, с точки зрения здоровой нравственности, исключала этот неприличный стиль отношений, сотканный из полунамеков на возможный интим между школьницей и мужчиной. В эти минуты, несмотря на его плоские восторженные комплименты, Яновский был ей неприятен, и она старалась как можно скорее вытащить Валерия из дома, чтобы оборвать навязанный Яновским разговор.

И вдруг… В трубке зазвучал голос Валерия!.. Его голос, слегка глуховатый, опечаленный, но его, до боли родной, милый голос. Эльвира с силой прижала трубку к уху, боясь, что ей померещилось.

— Валера, это ты?!. - с затаенным страхом спросила она.

— Эля… Это я… Я дома!.. Я полдня звоню тебе, и никто не берет трубку. Я уже побывал у мамы. Ты где сейчас?

— Я звоню из телефонной будки, на рынке! Собираю тебе передачу. Купила хорошего винограда и малосольных огурцов!

— Приезжай быстрей!.. Я тебя век не видел!.. Я голоден как волк!.. Давай скорее!.. Все расскажу.

Эльвира выбежала с рынка, заглянула в кошелек и, прикинув, хватит ли ей расплатиться за такси, метнулась на стоянку.

Прошло больше двух недель, как она не видела Валерия. Чего только не передумала, каких только страхов за его судьбу не натерпелась. Кляла себя за то, что сразу же после Смоленска не могла сделать так, чтобы он не очутился в компании людей, которые были ранее судимы.

Таксист подъехал к самому подъезду, в котором жил Валерий. Не взяв сдачи, Эльвира выскочила из машины и на одном дыхании, не дожидаясь лифта, взбежала на восьмой этаж.

Заслышав шаги на лестничной площадке, Валерий распахнул широко дверь. В тускло освещенном коридоре Эльвира не успела рассмотреть как следует осунувшееся лицо Валерия и кинулась к нему на грудь, обвила шею руками и горько заплакала.

— За что они тебя? За что? Ведь ты совсем не такой, — всхлипывая, проговорила Эльвира, отчего ее худенькие плечи мелко вздрагивали, и вся она в эту минуту была такой несчастной и беспомощной, что Валерий, легко подхватив ее на руки, пронес в комнату и усадил на диван.

— Ты что?.. Нужно радоваться, а ты плачешь? — Валерий ладонью стирал с ее щек слезы. — Ну, будет же… Успокойся. Нельзя так…

— Тебе легко говорить — успокойся. Если б ты знал, что я пережила!.. И все из-за твоего дурного характера. Если б ты после Смоленска не оттолкнул меня, а был рядом — этого бы не случилось.

Валерий сжал в ладонях голову Эльвиры и принялся целовать ее мокрые от слез щеки. Он был счастлив в эту минуту. Он видел, что Эльвира его любит. Любит, страдая, мучаясь…

— Ну как, тебе изменили… меру? — всхлипывая, спросила Эльвира.

— Что-что? — Валерий отстранил от себя Эльвиру и удивленно смотрел в ее заплаканные глаза.

— Меру пересечения, спрашиваю, изменили?

— А откуда ты знаешь, что существует на свете такая мера пресечения? — Об этой "мере" Валерий был осведомлен на второй же день в камере предварительного заключения. Вначале два этих слова показались ему до нелепости бессмысленными, а потом он стал воспринимать их как стереотип в уголовном нраве.

— Я с этой "мерой" чуть не опозорилась, когда два этих слова услышала в кабинете прокурора. Он так и сказал следователю: "Меру пересечения Воронцову нужно изменить". Я даже испугалась слова "пересечения". Вначале подумала: неужели при Советской власти секут шомполами?

Валерий смотрел на Эльвиру и только теперь по-настоящему понял, кому он во многом обязан тем, что вместо содержания под стражей ему предоставили свободу.

— Расскажи все но порядку, что ты делала, чтобы меня выпустили?

Эльвира прошла в ванную, умылась, поправила волосы и вернулась в комнату.

Она начала рассказывать Валерию о том, что ей пришлось сделать, чтобы как-то помочь ему: о сборе подписей под ходатайством, на которое она потратила почти неделю, о встречах со следователем Ладейниковым, о том, как принял ее и что сказал при этом прокурор, как ее высмеяли, когда она принесла ему в тюрьму баночку красной икры и банку клюквенного варенья…

— Кто же высмеял-то? — спросил Валерий, не спуская глаз со счастливого и успокоенного лица Эльвиры.

— Да этот дядечка, который принимает передачи и осматривает их. Так, наверное, таможенники не проверяют вещи пассажиров.

— И за что же тебя высмеял этот дядечка?

— Выложил из сумки икру и варенье и сказал: "Икру без шампанского не принимаем. А варенье берем только в хрустальных вазах".

— Ну и что же ты? — Валерий с трудом сдерживал смех. Все, что можно было передать в тюрьму подследственному, он знал подробно.

— Я, как дурочка, вначале растерялась и поверила, что он говорит правду, и сказала, что на шампанское у меня нет денег и что вина ты не пьешь.

— А он? — с трудом сдерживал смех Валерий.

— А он свое гнет: "Раз не пьет шампанское, то и икру ему не положено". А насчет клюквы посоветовал: "Если на хрусталь нет денег, то переложи в полиэтиленовый пакет, тогда приму". Спасибо, одна тетушка, она тоже приносила сыну передачу, сказала, что никаких консервов в железных и стеклянных банках в передачу не принимают.

— А ты знаешь — почему? — Валерий грустно улыбнулся, словно вспомнив что-то печальное и неприятное.

— Я спрашивала у одной тетушки в очереди, где сдают передачи, — она ничего не сказала. Спросила я потом у этого дядечки с погонами, он тоже не объяснил. Только нахмурился и буркнул: "Не положено". А ты-то хоть знаешь, почему не положено?

— Знаю.

— Объясни.

Лицо Валерия сразу стало мрачно-опечаленным, словно он мысленно, воображением улетел в камеру с зарешеченным оконцем под потолком.

— Ты понимаешь, там, где я был… на заключенного иногда накатывается такая тоска, когда жить не хочется, когда не хватает воздуха, когда над тобой днем и ночью висит гамлетовский вопрос: "Быть или не быть?!" Страшное это состояние!

— Но при чем здесь консервы и варенье? — удивилась Эльвира, не находя связи между продуктами и мрачным душевным состоянием.

— Связь не с вареньем и икрой, а связь со стеклянной банкой, в которой ты приносила мне в передаче варенье, и с железной консервной банкой. — Видя, что Эльвира по-прежнему в недоумении хлопает ресницами, объяснил: — Осколком стекла можно в два счета перерезать себе вены или сонную артерию, то же самое можно сделать обрезком железной банки. Лоскут железа о каменный пол можно наточить до остроты бритвы и действовать им как опасным режущим лезвием. — Валерий замолк, взгляд его рассеянно остановился в проеме окна. — Там, в камере, я насмотрелся на многое, многое узнал. У нас в камере сидел один рецидивист. К нам, несовершеннолетним, его поместили по чьей-то ошибке. С утра до вечера он как профессор посвящал нас в ужасы тюремной хроники. Ему уже больше сорока. По тюрьмам и колониям он скитается с пятнадцати лет. Целая уголовная энциклопедия. Он посвятил обитателей камеры в такое, о чем лучше всего никогда не знать. У меня с ним была стычка. Но об этом я не хочу тебе рассказывать. Противно вспоминать. Никогда в жизни меня никто так не унижал, как однажды унизил этот тип. Но я защищался. — Валерий пожалел, что вспомнил этот мерзкий случай в своей жизни.

— Его наказали? — вытягиваясь в струнку, спросила Эльвира.

— Не знаю. Его из нашей камеры убрали. Встреча с этим бандюгой для меня была уроком на всю жизнь. После этого я понял, что нужно уметь себя защитить в любых случаях, иначе злые люди могут затоптать. — Грустно улыбнувшись, Валерий потрепал волосы Эльвиры. — Хорошо, если бы ты меня чем-нибудь покормила. Ведь у тебя что-то в сумке, ты же прямо с рынка ко мне.

Эльвира подхватилась с дивана, засуетилась, побежала в коридор, где она поставила сумку с продуктами.

— Я купила хорошую картошку!.. Малосольные огурчики потрясающие!.. Из-под Рязани.

Эльвира, заглянув в холодильник, причмокнула языком.

— Да, в холодильнике у тебя прямо-таки торричеллиева пустота. Даже масла нет ни грамма. — Эльвира вытряхнула из кошелька мелочь и металлический рубль. Положила их на стол. — Ступай в магазин, купи масла граммов двести, хлеба и молока. А я тем временем сварю картошку. — Открыв дверцу шкафа под мойкой, она всплеснула руками и отступила на шаг. — Боже мой!.. А посуды-то, посуды-то!.. И почти сплошной коньяк, да еще какой-то особый, без звездочек. Вот это дает твой папаша-диссертант! — Эльвира, шепча губами, принялась считать бутылки. — Ничего себе — двадцать четыре бутылки. Как после юбилейного банкета знаменитой особы. И где он только берет деньги?!

Валерий не стал говорить Эльвире, на какие деньги его отчим покупал коньяк. Ему было противно вспоминать встречу с его любовницей и ломбардные квитанции на сданные им драгоценности матери. В его голове зародилась злая, мстительная мысль.

— Слушай, Эля, а что, если все эти бутылки выставить на его письменный стол и придавить ими, как пресс-папье, главы его диссертации?

— Да ты с ума сошел!.. Он тебя прибьет или сбросит с восьмого этажа. Сам же говорил, что диссертация у него стала пунктом помешательства.

— Плевал я на его помешательство! У него было время эти бутылки сдать или сбросить в мусоропровод. Мама сказала, что он был у нее всего один раз, принес ей пять гвоздик и пакет яблок. — Гремя бутылками, Валерий носил их охапками из кухни в кабинет отчима и ровными рядами расставлял на письменном столе так, что коньячные этикетки были обращены к двери. — Я ему устрою "Третьяковскую галерею"!

— Валерий, прекрати!.. Будет огромный скандал!.. — пыталась помешать ему Эльвира.

— Скандал уже начался. — Валерий отстранил Эльвиру. — А это — всего-навсего легкое продолжение скандала. Мы еще не квиты. Мама сказала, что когда он навестил ее, то вел себя более чем странно. Она еще не знает, что таится за этой странностью. И дай бог, чтобы подольше не узнала.

Эльвира отошла в сторону и не решалась перечить Валерию. Она знала, что это вызовет у него только раздражение. Ей сейчас особенно бросилось в глаза, что дни пребывания в тюрьме заметно сказались на характере и нервах Валерия. Раньше таким резким и нервным она его не знала.

— Ну вот, все двадцать четыре выстроились в ряд. Целая батарея!.. Ты только полюбуйся! Предупреждаю — не смей трогать!..

Эльвира вздохнула:

— Мне-то что… Делай что хочешь, если ты со мной совсем не считаешься. Ведь себе же хуже сделаешь. У тебя же… За тебя же поручились.

— Ну и что?!. - оборвал ее Валерий. — Что же я делаю запретного с точки зрения закона?

— Ты должен быть тише воды и ниже травы. А ты лезешь на скандал. Ведь ты же не знаешь, как он нее это воспримет, — пыталась урезонить Валерия Эльвира.

— Плевал я на его восприятие!

— Странно, что ты этого не понимаешь.

— Что значит странно? Он задумал сделать такую подлость по отношению к маме, за которую он дорого заплатит. Если он сделает то, что планирует, — он пожалеет. Я ему отомщу. Теперь, после стычки в камере изолятора с бандитом, я понял, что у меня есть силы и характер, чтобы защищаться, когда за твое горло хватается подлец!.. — Лицо Валерия стало злым, брови сомкнулись у переносицы, щеки зардели болезненным румянцем. — Да, да, не гляди на меня так!.. До ареста я смотрел на жизнь через розовые очки. А теперь я прозрел. Если в природе извечно существуют свет и мрак, то в этом миллиардном человеческом стаде, наделенном, как нас учат в школе, разумом, рядом с добром всегда ползет ядовитая змея зла. Пока я не могу тебе сказать, что из себя представляет мой отчим, мне просто стыдно об этом говорить, потому что эта грязь унижает мою маму. Но когда-нибудь я расскажу тебе, что это за человек. А ведь мама сдувала с него пылинки. Она работает на двух ставках, чтобы холить и лелеять этого иждивенца и карьериста. — Валерий отрешенно махнул рукой. — Ладно, я побегу в магазин. Что еще купить кроме масла и хлеба, деньги у меня есть. Можно, я куплю торт?

— Торт? — Эльвира смутилась. — Но сегодня же не праздник.

— Нет, сегодня праздник! Великий праздник! Я вновь на свободе, и ты рядом со мной! — Валерий, подлаживая мотив песни под такт вальса, речитативом запел:

— Ну хватит же, хватит!. Не доводи меня до слез!.. — взмолилась Эльвира.

— Я побежал!.. Давай орудуй тут и будь хозяйкой!

Первое, что сделала Эльвира, как только за Валерием захлопнулась дверь, — поспешно убрала с письменного стола бутылки и поставила их на прежнее место, под раковину в кухню, поправила сдвинутые машинописные стопки рукописи диссертации, аккуратно разложенной по главам, и принялась чистить картошку. А сама думала: "А что, если и взаправду разозлится, когда увидит, что я убрала со стола бутылки? — И тут же решила: — Пусть злится… Потом сам поймет, что я была права. Зачем в огонь подливать масла? И так в семье все шатается, а он вздумал номера выкидывать…"

Эльвира поставила на плиту кастрюлю с картошкой, подмела на кухне пол и прошла в кабинет к письменному столу. Когда она убирала бутылки, ей бросилась в глаза записка, пришпиленная скрепкой к стопке рукописи. На клочке бумаги было написано: "Новая подглавка. Согласовать с шефом и включить в дис-цию. Оживит весь материал".

"Интересно, что это за подглавка, — подумала Эльвира. — И чем она может оживить его диссертацию, которую он давно обещал дать мне почитать, как только завершит ее и переплетет. Ничего, прочту кусочек и непереплетенной". Эльвира взяла со стола рукопись, села в кресло, стоявшее рядом со столом, и принялась читать, время от времени прислушиваясь к звукам, доносившимся с лестничной площадки: а вдруг, чего доброго, нагрянет Яновский и, забыв свое обещание дать почитать диссертацию, еще выговорит.

Заголовок был напечатан крупными буквами и подчеркнут: "Ложь во спасение". Уже сам заголовок заинтриговал Эльвиру. Она начала читать:

"В предыдущем разделе настоящей главы мы подвергли анализу случаи, при которых отношения родителей к детям строились без учета того, что ложь никогда не была методом достижения положительных педагогических результатов. Заведомая ложь, как это сотни раз доказала жизнь, рано или поздно детьми распознается, отчего страдает родительский авторитет, а также наблюдается срывы в формировании характеров подростка. В работе мы привели несколько примеров того, когда мелкая бытовая ложь ("в доме нет ни копейки денег, а ты канючишь велосипед…", "классный руководитель сказала, что если ты и дальше будешь ползти на двойках и тройках, то тебя после восьмого класса фуганут в ПТУ…", "обзвонила все магазины — нигде джинсов в продаже нет…" и т. д. и т. п. — и это в тех случаях, когда в доме были деньги, когда классный руководитель не угрожал "фугованием" в ПТУ, когда сердобольная матушка не звонила ни в один магазин и не спрашивала о джинсах), накапливаясь день ото дня, становится приемом защиты от требований подростка или методом назидания.

Но есть ложь другого рода. Ложь, которую в пароде называют "ложь во спасение" или "святая ложь". К ней родители иногда прибегают в сложных драматических ситуациях, сложившихся в семье. При работе над настоящей диссертацией нам пришлось не однажды побывать в инспекциях по делам несовершеннолетних, "клиентами" которых, как правило, являются "трудные" подростки. Из множества вариантов "лжи во спасение", как подсказывает опыт работы инспекций но долам несовершеннолетних, одним из самых губительных и влекущих за собой тяжелые последствия в судьбе подростка является ложь матерей, у детей которых в свидетельстве о рождении в графе "отец" стоит прочерк. Как правило, это дети случайной любви: любви уличной, "чердачной", любви "подъездной"… Дети этой любви первые пять-шесть лет еще не обременяют матерей назойливыми расспросами, кто их отец и где он сейчас находится. Им пока достаточно материнского заверения, что "твой папа в длительной командировке", или "служит в армии" (это на случай, если у матери есть надежда выйти замуж), или "папа погиб на фронте", "папа погиб в аварии…".

Но когда ребенок подрастает и начинает все острее и острее чувствовать, что кроме материнской ласки природа даровала ему еще и право опоры на твердое плечо отца, то огонь "святой лжи", бездумно зажженный матерью, начинает ее жечь все сильнее и сильнее. Кульминация драматизма этой "святой лжи" наступает, когда подростку (юноше или девушке) исполняется шестнадцать лет. Для получения паспорта (значительный и знаменательный рубеж в человеческой судьбе: вчерашний подросток начинает гордо носить имя — гражданин СССР) в паспортный стол отделения милиции нужно сдать свидетельство о рождении, а в этом документе в графе "отец" (этого документа завтрашний гражданин еще ни разу не видел, мать его прячет под семью замками) стоит небрежный прочерк черными чернилами. Отца нет. А ведь отец-то был. Не из ребра же Адама выточен завтрашний гражданин. И вот тут начинается то, что могло бы быть предметом шекспировских сюжетов.

При работе над диссертацией соискателю пришлось столкнуться с десятками изломанных юношеских судеб, черная полоса которых началась на перевалочном возрасте — в шестнадцать лет.

Для примера остановлюсь на типичном случае, который не могу не описать в настоящей работе. С юношей N-овым я встретился при посещении одного из московских изоляторов, где под следствием содержатся под стражей несовершеннолетние преступники. Учитывая, что для моей работы мне нужны были индивиды, преступления которых связаны прямо или косвенно с моментом узнавания ими, что они явились жертвами материнской "лжи во спасение", администрация следственного изолятора разрешила мне (по санкции свыше) встречу (в специально отведенной для этого комнате, где следователи допрашивают содержащихся под стражей) с одним из тех несчастных и жестоко обманутых родной матерью молодых людей, у которых на границе шестнадцатилетия светлая дорога обрывается и начинается мрачный путь за колючей проволокой…"

Чем дальше Эльвира читала подглавку диссертации, тем отчетливее и яснее представал перед ней образ Валерия. Отец — летчик-испытатель. Похоронен на кладбище в городе N-ске… "Негодяй!.. Хотя бы специальность "отца" изменил…" — кипела Эльвира. …Хождения матери но служебным инстанциям (роно, милиция, райисполком), чтобы получить новое свидетельство с указанием фамилии, имени и отчества в графе "отец"… "Он же подвергает Веронику Павловну публичному позору!.. — Эльвира задыхалась от злости и негодования. — Хвалился, что кафедра его диссертацию рекомендует к печати отдельной книгой в издательстве "Знание". Ведь на защиту диссертации придут Вероника Павловна и Валерий. Он же этой подглавкой убьет их обоих. И это после тяжелейшего инфаркта!.. Как ему сказать об этом?"

Чтение было оборвано длинным, напористым звонком в коридоре. Так мог звонить только Валерий, когда на него накатывалась волна озорства.

Положив на стол листы рукописи, Эльвира метнулась к двери. Руки ее дрожали, она не в ту сторону крутила защелку замка. Чувствуя, что Эльвира не может открыть дверь, Валерий нарочно, шутки ради, еще раз затопил пронзительным звоном гулкий коридор.

— Крути влево, влево! — кричал он через дверь.

Когда Эльвира наконец открыла дверь, Валерий остолбенел на пороге.

— Что с тобой?! На тебе лица нет.

Эльвира не знала, что ответить. И она солгала, прикинувшись виноватой:

— Ты не будешь сердиться?

— Что-нибудь кокнула?

— Нет, я ничего не разбила.

— Ну а что же?

— Я убрала бутылки. Туда, где они стояли. Я боюсь, что придет отчим и будет скандал!.. А тебе сейчас нельзя вступать ни в какие ссоры. Я знаю его, он человек коварный, он может причинить тебе неприятность. Пойми это, Валера…

— Ну ладно… Может быть, ты и права. От моего отчима можно ожидать чего угодно. А сейчас, миледи, мечи на стол все, что я принес! Ты не испугалась, что я так долго задержался? Такого винограда ты еще никогда не ела!.. Болгарский!.. "Кардинал". Крупный, как сливы. В двух гроздьях три с половиной килограмма! Будем сейчас пировать. Купил две бутылки лимонада!.. А торт твой любимый — "Прага"!

Как ни старалась Эльвира не показать вида, что она крайне обеспокоена и встревожена тем, что только что прочитала, у нее это не получалось. Позабыла посолить картошку, нечаянно уронила на пол солонку с солью и тут же, припав на колени, принялась собирать ее щепотками и сыпать в солонку, приговаривая:

— Неужели поссоримся? Это не к добру… — сокрушалась Эльвира. — Что-то у меня сегодня все из рук валится. Не знаю прямо, что со мной.

— Не кликушествуй!.. Хоть перебей всю посуду и переколоти весь хрусталь в серванте — не услышишь от меня ни одного сердитого слова. — Валерий опустился на колени рядом с Эльвирой и, зажав ее голову в ладонях, поцеловал в лоб. — Ну, что с тобой? Ты чем-то огорчена? Уж не звонил ли отчим? И не наговорил ли он тебе грубостей?

— Нет, нет… Никто не звонил… Просто я сегодня плохо спала. И вообще, пока ты был там, со мной творилось что-то ужасное.

Валерий встал и поднял Эльвиру с коленей. Остатки соли он смахнул веником в угол.

— Предрассудки!.. Никакая просыпанная соль нас не поссорит! Я в это верю!..

— Я тоже, — безропотно согласилась Эльвира. — Сказала просто потому, что есть такая примета. Ну а потом, не все же приметы сбываются.

Валерий ел картошку жадно, обжигаясь. И не сводил глаз с Эльвиры, пытаясь попять, что могло ее так взволновать, пока он ходил в магазин. Наконец про себя решил: "Может быть, она права. Просто сдают нервы. Две недели и для нее были испытанием и ожиданием всего самого скверного".

Эльвира мучительно думала о том, что она должна обязательно сделать, чтобы Яновский исключил из диссертации раздел о "святой лжи" или хотя бы переделал этот раздел настолько, чтобы при защите и публикации книги ни Валерий, ни Вероника Павловна не увидели в этой подглавке себя облитыми грязью.

И только после того, как попили чай с тортом, она наконец решила: "Напишу отчиму Валерия записку и подложу ему в ящик письменного стола. Валерий по его столам не лазит". Как решила, так и сделала.

Когда Валерий поливал цветы, стоявшие на подоконнике в кухне, она взяла со стола Яновского лист бумаги и, закрывшись в ванной, написала:

"Уважаемый Альберт Валентинович! Когда-то (а это было весной) Вы сами просили меня, чтобы я прочитала Вашу диссертацию до защиты. Пользуясь случаем, пока Валерий ходил в магазин, я взяла на Вашем столе одну из главок диссертации ("Святая ложь") и прочитала ее. Я пришла в ужас! Не знаю, как с точки зрения научной можно оценить ее, но для Валерия и Вероники Павловны она (эта главка или раздел) будет не просто позорной и оскорбительной, но и убийственной. За что Вы их так?.. Исключите, пожалуйста, этот раздел из диссертации. Ведь на Вашей защите будут Вероника Павловна и Валерий. Умоляю Вас об этом. Не забывайте, в каком состоянии находится Вероника Павловна. Уважающая Вас — Эльвира".

Эльвира вчетверо сложила записку, незаметно прошмыгнула в кабинет и в первую минуту растерялась: не знала, куда положить записку так, чтобы она не попала на глаза Валерию и чтобы ее как можно быстрее прочитал Яновский. И решила: "Положу в верхний ящик письменного стола". Так и сделала. Поверх всех бумаг в ящике лежал большой фирменный конверт со штампом издательства "Знание". Конверт был надорван. Тут же подумала: "Значит, в нем лежит какой-то важный официальный документ". Эльвира канцелярской скрепкой пришпилила записку к конверту и красным фломастером, лежавшим на столе, написала на ней: "Альберту Валентиновичу".

— Эля!.. Ты что там бездельничаешь? Давай помоем посуду! — донесся из кухни голос Валерия.

Эльвира, боясь, чтобы Валерий не застал ее в кабинете лазающей по ящикам стола, бросила тревожный взгляд на дверь, тихо задвинула ящик стола и вышла из кабинета.

Посуду мыли вдвоем.

— Ты знаешь, Эль, если бы мне сейчас предложили: выбирай одно из двух — или ты должен неделю просидеть в тюремной камере, или полгода с девяти утра до девяти вечера мыть посуду в какой-нибудь задрипанной окраинной столовой, — я выбрал бы второе. Удивляюсь, почему и раньше никогда не помогал маме мыть посуду. Это так приятно. Не веришь?

— Верю. А мне вдвойне приятней.

— Почему вдвойне?

— Потому что рядом — ты.

Когда помыли посуду, Эльвира позвонила домой и сообщила матери, что Валерия освободили, что она у него. Потом, прижав трубку к уху и молча кивая головой, она слушала мать. Лицо ее при этом постепенно тускнело, омрачалось.

— Хорошо, хорошо, мамочка, я не задержусь ни на минуту. Я скоро буду. Пожалуйста, не сердись. От радости, что Валера на свободе, я забыла все на свете.

— Что случилось? — спросил Валерий, когда Эльвира положила трубку.

— У мамы плохо с сердцем. Только что была "неотложка". Я же говорила тебе, что после того, как папа ушел к другой женщине, она глубоко страдает. Иногда доводит себя до такого состояния, что ей не мила жизнь. А однажды даже сказала мне, что если бы не я у нее, то она с облегчением ушла бы из жизни. Она такая несчастная, мне ее так жалко.

Попрощавшись, Эльвира остановилась у порога и смотрела на Валерия такими печальными глазами, будто они расстаются на долгие годы.

— Ты что так смотришь на меня? — спросил Валерий. — Должна радоваться: я дома, мы вместе.

— Меня томит какое-то недоброе предчувствие. — Эльвира тяжело вздохнула.

— Тревога за маму?

— Нет, за тебя. У тебя впереди еще столько неясного и запутанного, что я хочу одного.

— Чего ты хочешь?

— Быть всегда рядом с тобой. Чтобы ты не наделал глупостей.

— Ладно, ступай, тебя ждет мама. Передай ей привет. — Валерий проводил Эльвиру до лифта и не входил в квартиру до тех пор, пока не услышал хлопок двери лифта на лестничной площадке первого этажа.

После ухода Эльвиры на Валерия навалилась тоска. Мать тяжело больна, отчим завел любовницу и строит планы развода с матерью, самого его впереди ожидает уголовный суд… Он будет сидеть на скамье подсудимых рядом с закоренелыми преступниками, а потом сам факт, что он был в этот злополучный вечер вместе с ними, таскал награбленные ими вещи, пил вместе с ними в Софрино водку… "Отдал бы полжизни, чтобы никогда не бывать на улице Станиславского и в Софрино…" — казнил себя Валерий. При мысли о том, что на суд придут псе, кто подписал за него поручительство, ему стало страшно. Придет на суд и его тренер, Валерий Николаевич Чукарин, имя которого когда-то гремело среди московских мастеров-фехтовальщиков. Он тоже обратился с письмом-ходатайством о Валерии. Будет на суде и классный руководитель. Глядишь, придет и директор школы. Даже если и не захочет, то обяжут: его же ученик попал на скамью подсудимых, он же подписал поручительство. Особенно пугало присутствие на суде матери. Как она переживет это позорное судилище. Ведь она привыкла к тому, что ее сына всегда хвалили: на родительских собраниях в школе Валерия ставили в пример другим ученикам, на спортивных состязаниях она вся светилась, когда ее сын, победитель соревнования, под аплодисменты болельщиков поднимался на пьедестал почета; дворник дядя Сеня любил под легким хмельком поговорить с Вероникой Павловной и никогда не забывал сказать при этом, что у нее растет хороший сын: вежливый, обходительный, всегда опрятный. А вот теперь… Валерий рухнул на тахту, закрыл глаза. Из груди его вырвался протяжный стон. "Если бы не Смоленск!.. Откуда они взялись, эти сыновья и вдова летчика Воронцова? Что я им сделал плохого? Ведь мог же и я иметь такого хорошего отца? За что они меня так? Мама, ты передо мной ни в чем не виновата. Это из-за меня ты терпишь такие страдания. И я ничем не могу помочь тебе…"

Валерий думал о матери, а перед глазами как бы вторым планом вставали видения тюремной камеры, изрытое оспой лицо сержанта-конвоира, водившего его на допросы в комнату следователя, серые лица арестантов, с утра до отбоя не знающих чем заняться… Чтобы прогнать мрачные видения, Валерий порывисто встал с тахты, умылся в ванной холодной водой и долго рассматривал в зеркале свое подурневшее, осунувшееся лицо с темными провалами под глазами. "Вот так-то, дружище! Наверное, не глупыми были на Руси старики, которые сказали: "Не отрекайся ни от сумы, ни от тюрьмы". Сума в наше время ушла в предание. А вот тюрьма…"

Телефонный звонок, раздавшийся в гостиной, оборвал его мысли. Голос Ладейникова Валерий мог отличить из тысячи голосов: была в нем властная сдержанность и доброта.

— Ты что сейчас делаешь, Валерий? — звучал в трубке голос следователя.

— Я?.. Да ничего. Думаю во второй половине дня съездить к маме в больницу.

— Ты можешь сейчас подъехать в прокуратуру?

— А зачем?.. — Голос Валерия дрогнул. — Это обязательно?

— Обязательно! Я жду, — сухо сказал Ладейников и повесил трубку.

"Зачем?.. Зачем я ему понадобился? — сверлила мозг тревожная мысль. — Неужели опять что-нибудь не так? Когда же все это кончится?"

Как во сне Валерий спустился в лифте, в троллейбусе по рассеянности забыл купить билет, за что был оштрафован ревизором, перед входом в прокуратуру ему дорогу перешла женщина-маляр с пустым ведром, из которого торчали грязные кисти. Никогда не веривший в приметы, Валерий резко, словно перед разверзнувшейся пропастью, остановился. Стоял до тех пор, пока перед ним седенький старичок с вытертым портфелем не вошел в прокуратуру. При этом даже подумал: "Ему-то что — он уже прожил свою жизнь…"

Однако тревога Валерия была напрасной. Это он скорее почувствовал сердцем, чем понял разумом, когда вошел в кабинет Ладейникова и сразу же попал под обаяние его душевной улыбки.

— Садись!.. У меня для тебя подарок.

Валерий сел, не спуская глаз со следователя.

— Что за подарок? — тихо произнес Валерий и тут же подумал: "Не шутит ли? В таких учреждениях подарков не преподносят".

Но Ладейников не шутил.

— На, читай. — С этими словами он положил перед Валерием белый лист, на котором был текст, отпечатанный на машинке.

— Что это? — с испугом в голосе спросил Валерий. Взгляд его метнулся с листа бумаги, лежавшего перед ним, на следователя.

— Постановление. — Ладейников видел, как к щекам Валерия прихлынула кровь.

— Что за постановление?

— О прекращении против тебя уголовного дела. Весь текст можешь не читать. Фабула твоего деяния тебе известна. В протоколах допросов и очных ставок ты подписывался под ними несколько раз. Читай вот отсюда. Здесь главное, — Ладейников пальцем показал, откуда нужно читать.

И Валерий прочитал:

"1. Прекратить уголовное дело по обвинению Воронцова Валерия Николаевича в преступлении, предусмотренном ч. 2 ст. 145 УК РСФСР.

2. О прекращении дела уведомить Воронцова В. Н. и дирекцию школы № 121 г. Москвы, разъяснив им при этом, что они могут в течение пяти суток с момента уведомления обжаловать настоящее постановление прокурору Фрунзенского района г. Москвы.

3. Копию настоящего постановления о прекращении дела направить прокурору Фрунзенского района г. Москвы.

Старший следователь прокуратуры

Фрунзенского района г. Москвы

юрист первого класса Ладейников".

Ниже, с некоторым отступом, стояла виза прокурора:

"Согласен.

Прокурор Фрунзенского района г. Москвы

старший советник юстиции Захаров".

Валерий, в душе которого чувство радости перемешалось с тревогой, широко раскрытыми глазами смотрел на Ладейникова и не мог понять: о каком обжаловании говорилось в постановлении.

— Что тебе здесь не ясно? — спросил Ладейников, догадываясь, что смутило Валерия, — Второй пункт постановления?

— Что это за обжалование? Какое может быть с моей стороны обжалование? Я не хочу никаких обжалований! Здесь все правильно!

— Успокойся. Так нужно. Эту формальность предусматривает Уголовно-процессуальный кодекс. — Ладейников встал, подошел к Валерию и крепко пожал ему руку. — Поздравляю тебя, ты невиновен. Но пусть все, что случилось с тобой, будет наукой на всю жизнь.

Губы Валерия дрожали, он хотел что-то сказать, но не мог: так велико было его волнение.

— Езжай сейчас к матери и сообщи ей то, о чем я только что известил тебя.

— Хорошо… Я сейчас же поеду… — с трудом выговорил Валерий. — Спасибо…

Первый, кто бросился в глаза Валерия, когда он вышел из прокуратуры, была женщина-маляр в рабочей униформе и брезентовом фартуке, на котором не было места, где бы не проступала всех цветов краска. Присев на корточки, она широкой кистью красила низенькую железную оградку цветника перед окнами прокуратуры.

Прикинув, сколько у него с собой денег, Валерий при виде свободного такси, выехавшего из переулка, выскочил чуть ли не на середину проезжей части улицы. Шофер остановил машину так резко, что визг тормозов вспугнул голубей на тротуаре.

— Ты что, косматик, жить надоело?!. - зло пробасил пожилой таксист, когда Валерий распахнул переднюю дверцу машины.

— Прошу вас, довезите, пожалуйста, до пятидесятой больницы. Это на улице Вучетича. Очень прошу. Там у меня мама… С тяжелым инфарктом.

— Нужно быть осторожней, молодой человек, — уже другим, потеплевшим голосом проговорил таксист, трогая машину.