Онлайн чтение книги Оцепенение Dvalan
Манфред

Бьянка Диас живет в уютной квартире, похожей на квартиру Туулы Ахонен, но поменьше и более скромно обставленной, на первом этаже пятиэтажного дома в центре Юрдбру.

Нас с Дайте она приглашает сесть за стол на кухне, а сама идет в гостиную. С нашего места за столом видно замотанную в целлофан коляску у стены.

Дайте видит мой взгляд, но сохраняет хладнокровие.

– Вам помочь? – кричу я Бьянке.

Бьянка возвращается с табуретом.

– Нет, – улыбается она. – Это беременность, а не инвалидность.

Дайте поднимается.

– Садитесь на стул, юная дама, – просит он, сам садясь на табурет.

Бьянка улыбается, пожимает плечами и послушно опускается на стул.

Я присаживаюсь, сжимая зубы от боли в колене.

Бьянке Диас двадцать лет, как и Юханнесу, но выглядит она совсем юной. Длинные волосы выкрашены краской медово-коричневого цвета. На концах светлее, чем у корней. Худоба резко контрастирует с огромным животом. Кажется, что она может родить в любую секунду, хотя я знаю, что до родов еще месяц.

Что-то в ней напоминает мне Афсанех, когда она носила Надю, и сердце сжимается от боли.

– Мне очень жаль из-за того, что приключилось с Юханнесом, – начинаю я.

Бьянка кивает.

– Да, это печально.

Голос у нее поразительно спокойный. Она не выказывает никаких чувств, словно говорит не об отце своего ребенка, а о том, что стиральная машина сломалась или молоко закончилось.

– Как вы справляетесь? – спрашиваю я, глядя ей прямо в глаза.

– Справляюсь, – отвечает она. – Приходится. Разумеется, это трагедия, что он мертв. Ужасная трагедия. Но на него и при жизни нельзя было положиться. Я всегда знала, что не могу на него рассчитывать. Я работала в две смены и училась на биомедика, пока мы встречались. А он что делал? Помогал мне? Приносил деньги? Нет. Узнав о беременности, я поняла, что мне придется растить ребенка одной. А он все равно собирался в Бразилию: у него там какой-то приятель.

Она опускает глаза и накрывает живот рукой. Поглаживает живот, обтянутый мешковатой кофтой.

– Так вы не планировали растить ребенка вместе? – уточняет Дайте.

Бьянка качает головой.

– Юханнес не хотел ребенка, – отвечает она, переводя взгляд на окно, за которым цветет розовый куст. Губы вытягиваются в тонкую линию, и впервые на лице мелькает что-то, похожее на боль.

– Так как он отреагировал на новость о беременности? – спрашивает Дайте.

– Разозлился, – спокойно отвечает Бьянка, продолжая смотреть в окно. – Сильно разозлился.

Возникает пауза.

Мы с Дайте переглядываемся.

– Может, и хорошо, что так все вышло, – бормочет Бьянка. – Я не про то, что он умер, а про то, что я сама отвечаю за ребенка. Он бы все только испортил. Он всегда все портил.

– Ему кто-нибудь угрожал? – спрашивает Дайте, делая пометку в блокноте.

Бьянка хмурит брови.

– Угрожал? Нет, не думаю, что у него были враги. Но он у кого-то одолжил кучу денег. И сильно переживал, потому что не мог вернуть.

– Вам известно, у кого? – спрашиваю я. – Или о какой сумме идет речь?

– Понятия не имею. Я старалась знать как можно меньше о его так называемых сделках.

Я наклоняюсь вперед, ищу ее взгляд, но глаза у нее совершенно пустые, а лицо не выражает ни одной эмоции.

– Его мать сказала, что он стал законопослушным гражданином, – тихо добавляю я, – что он не был связан с наркотиками или криминалом, что…

Бьянка меня перебивает:

– Вы меня извините, – взмахивает она рукой, – но Туула чертовски наивна. Считает своего сына святым. Хотя наркотиков я у него не видела. Правда, не видела. Я бы его сразу бросила. Но законопослушным гражданином я бы его не назвала. – Она закатывает глаза и изображает пальцами знак кавычек. –   Нее … Юханнес был кем угодно, но только не законопослушным гражданином.

Когда мы выходим на улицу, Дайте тяжело вздыхает и берется рукой за бороду. В глазах у него грусть.

– Какая печальная история, – вздыхает он. – От любви одни страдания. Никуда от них не деться. Сегодня ты влюблен, а завтра – стоишь с членом, зажатым в горячей вафельнице, и не можешь высвободиться.

Он поправляет короткие штаны и с опущенными плечами возвращается в машину.

Афсанех обнимает меня при встрече.

Несмотря на то, что я теперь работаю полный день, на обед я поехал в больницу. Главным образом ради Афсанех. Не думаю, что для Нади это имеет какое-то значение.

После разговора с подругой Ахонена мы с Дайте поехали в центр. Высадив его у Полицейского управления, я продолжил путь в больницу. По дороге позвонил другим детям. Альба не взяла трубку, но я поболтал с Александром и Стеллой. Рассказал о состоянии их сестры и спросил, как у них дела.

Все переживают за Надю. Все расстроены. Несмотря на разницу в возрасте со сводной сестрой, они ее обожают.

– Хорошо, – шепчет мне на ухо Афсанех. – Хорошо, что ты пришел.

Она выпускает меня из объятий и улыбается. Спина прямая, глаза блестят, на щеках появился румянец.

– Какие-то новости? – спрашиваю я.

Афсанех с энтузиазмом кивает и хватает меня за руки.

– Они собираются разбудить Надю. Врач так сказал. Начнут уменьшать дозу снотворного с завтрашнего дня.

– Это правда? – шепчу я.

Афсанех снова сжимает меня в объятиях.

– Она вернется, Манфред. Наша Надя вернется к нам.

Афсанех вся дрожит, и я не осмеливаюсь озвучить свои мысли. О том, что врачи все время пытались нам сказать.

Что произойдет, если открыть коробку с котом Шрёдингера?

Да, скоро станет ясно, мертв кот или жив. И что это переходное состояние, когда кот одновременно и жив и мертв, – только научная конструкция.

Как и в случае с нашим ребенком.

Только когда остановят подачу медицинских препаратов, отсоединят провода и аппараты, только тогда мы узнаем, вернется ли Надя или покинет нас навсегда.

Разумеется, было бы лучше, если она очнется.

Но что, если нет?

Я предпочел бы видеть ее в отделении интенсивной терапии со всеми этими проводами, чем в гробу. Формула одновременно простая и чудовищная.

Но даже смерть можно рассчитать.

Мы какое-то время сидим у постели Нади.

На этот раз мы сидим по одну сторону больничной койки. Наши стулья стоят так близко, что я чувствую тепло от тела Афсанех.

Надя мирно спит, несмотря на все провода и приборы. Лицо умиротворенное, рот приоткрыт. На руке в гипсе кто-то красным маркером нарисовал птичку и сердце.

Я делаю глубокий вдох.

Не выношу больницы.

Это началось, когда Арон заболел. Он почти два месяца перед смертью пролежал в отделении для онкобольных детей.

Я навещал его каждый день.

Первые недели он хорошо реагировал на лечение. Набрался сил, мы выходили из палаты и даже из больницы. Однажды мы спустились в подвал. Там мы играли в догонялки. Я убегал, а Арон – догонял, с капельницей в руке.

Но потом к нему вернулась слабость. У него больше не было сил вставать. Брат все время спал. Даже разговаривать с ним было трудно.

А потом он просто заснул.

Так он и ушел от нас. Тихо, без лишней драмы. Несколько дней он не приходил в сознание, и сердце просто отказало.

В одну секунду жив, в следующую – мертв.

После его смерти я стал ненавидеть больницы.

Мне не нравится запах больниц, хотя я без проблем посещаю отделение судмедэкспертизы, где действительно воняет. Но больничный запах – смесь дезинфицирующих средств, мочи и переваренной картошки – на дух не переношу.

Чувствуя этот запах, я возвращаюсь в детство. И снова переживаю то отчаяние, как тогда, когда мне было двенадцать.

Мобильный вибрирует в кармане пиджака.

Это Малин.

– Дорогая, мне нужно ответить на этот звонок.

– Хорошо, – быстро соглашается Афсанех, чем изрядно меня удивляет.

В голосе не слышно недовольства.

Я выхожу в коридор и отвечаю, одновременно роясь в карманах в поисках сигарет.

– Привет, – здоровается Малин. – Все в порядке?

– Да. Я заехал ненадолго в больницу.

– Слушай, тут кое-что произошло. Они нашли новое тело. Тоже завернутое в покрывало и обмотанное цепью. Можешь подойти к двум?