Онлайн чтение книги Огнем и мечом
XIX

Два всадника медленно ехали по лесистому яру, примыкавшему к Розлогам. Ночь была очень темная, луна давно скрылась, а весь горизонт покрыт был тучами, так что в трех шагах ничего не было видно и лошади поминутно спотыкались о корни деревьев. Они долгое время ехали очень осторожно, но, наконец увидев, что яр кончается и открывается слабо освещенная степь, один из них шепнул:

— Вперед!

Они полетели как две стрелы, вслед им раздавался только лошадиный топот. Одинокие дубы, стоявшие местами у дороги, мелькали как привидения. Они долго мчались так, без отдыха и остановки; лошади захрапели наконец от усталости и замедлили бег.

— Нечего делать, нужно дать отдохнуть лошадям, — сказал толстый всадник.

Заря уже занялась, и все отчетливее выступало из тени приволье степи, вырисовывались степные будяки, отдаленные деревья и курганы; воздух становился прозрачнее. Осветились и липа всадников.

Это были пан Заглоба и Елена.

— Надо дать отдохнуть лошадям, — повторил Заглоба. — Они и вчера прошли без отдыха из Чигирина в Розлоги, так долго не выдержат, и я боюсь, как бы они не пали. Ну, как вы себя чувствуете?

Заглоба взглянул на свою спутницу и, не дожидаясь ответа, воскликнул:

— Позвольте посмотреть на вас при дневном свете. Ого! На вас платье ваших братьев? Славный казачок вышел. У меня никогда в жизни не было еще такого казачка; думаю только, что Скшетуский отнимет его у меня. А это что? О, бога ради! Спрячьте ваши волосы, а то сразу увидят, что вы женщина.

И в самом деле, по плечам Елены от быстрой езды и ветра рассыпались волны черных волос.

— Куда мы едем? — спросила она, стараясь спрятать волосы под шапочку.

— Куда глаза глядят.

— Значит, не в Лубны?

На лице Елены показалась тревога, а в глазах, когда она взглянула на Заглобу, блеснуло недоверие.

— Видите ли, ваць-панна, — отвечал Заглоба, — у меня свой ум, и поверьте, что я все хорошо обдумал. Мой план основан на мудром правиле: не беги туда, где тебя будут искать. Итак, если за нами гонятся в эту минуту, то несомненно по дороге в Лубны, так как я вчера громко расспрашивал про эту дорогу, и Богуну, уезжая, сказал, что мы едем туда. Значит, мы едем в Черкасы. Если они начнут погоню, то лишь только когда убедятся, что нас на лубенской дороге нет, а это займет у них дня два; мы тогда уже будем в Черкасах, где стоят польские полки пана Пивницкого и Рудомины, а в Корсуни находятся все гетманские силы. Поняли, ваць-панна?

— Понимаю, и до конца жизни буду благодарна вам. Не знаю, кто вы и откуда вы взялись в Розлогах, но думаю, что Бог послал мне вас на защиту и спасение; я скорее руки бы на себя наложила, чем отдалась во власть этого разбойника.

— Это черт, а не человек — зубы точит он на вашу невинность.

— Что я ему сделала, несчастная! За что он меня преследует? Я давно его знаю и давно ненавижу, — он всегда возбуждал во мне только страх. Неужели я одна только на свете, что он полюбил меня и из-за меня пролил столько крови, убил моих братьев?! Боже, когда я это вспомню, у меня кровь стынет. Что мне делать? Куда от него скрыться? Не удивляйтесь, ваць-пан, моим жалобам, я несчастна, я стыжусь этой любви его и в тысячу раз предпочитаю ей смерть.

Щеки Елены запылали, и по ним покатились две слезы — слезы гнева, презрения и страдания.

— Не спорю, — сказал Заглоба, — большое несчастье постигло ваш дом, но позвольте вам сказать, ваць-панна, что ваши родные сами виноваты отчасти. Не надо было обещать вашей руки казаку и потом обманывать его; когда это открылось, он так рассердился, что никакие мои убеждения не помогли. Мне жаль ваших убитых братьев, особенно младшего; он был еще почти ребенок, но видно было, что вышел бы знаменитым кавалером.

Елена заплакала.

— Неприлично плакать в том платье, которое теперь на вас надето; вытрите слезы и скажите себе: на все воля Божья! Он накажет убийцу; да тот уж и наказан отчасти, ибо, пролив даром кровь, он вас, единственную и главную цель всех своих вожделений, потерял.

Пан Заглоба на минуту умолк, потом сказал:

— Ох уж и задал бы он мне трепку, попадись я ему теперь в руки! Шкуру бы с меня содрал! Вы не знаете, что я в Галате получил уже мученический венец от турок и второго такого не желаю; а потому еду не в Лубны, а в Черкасы. Хорошо было бы скрыться у князя, а вдруг догонят? Вы слышали, ваць-панна, что когда я отвязывал лошадей, слуга Богуна проснулся? А что, если он поднял тревогу? Тогда бы они сейчас же послали за нами погоню и догнали бы нас через час, потому что у них есть свежие княжеские лошади, а у меня не было времени выбирать. Этот Богун — дикий зверь, говорю вам, ваць-панна. Так он мне опостылел, что скорей бы желал я черта видеть, чем его.

— Сохрани нас Господь от его рук!

— Он сам погубил себя. Оставил Чигирин, вопреки приказанию гетмана, задел русского воеводу. Ему осталось только бежать к Хмельницкому. Но придется ему нос повесить, если Хмельницкий будет разбит, — а это могло случиться. Жендзян встретил за Кременчугом войска, плывшие под начальством Барабаша и Кшечовского против Хмеля, да кроме того, Стефан Потоцкий двинулся с гусарией сухим путем. Но Жендзян для починки чайки просидел десять дней в Кременчуге, а пока он добрался до Чигирина, битва должна была уже произойти. Мы со дня на день ждали известий.

— Так Жендзян, верно, привез письма из Кудака? — спросила Елена.

— Да, были письма от пана Скшетуского к княгине и к вам, но Богун их перехватил; узнав из них обо всем, он сейчас же зарубил Жендзяна и поскакал мстить Курцевичам.

— Несчастный мальчик! Из-за меня пролили его кровь.

— Не тужите, ваць-панна, он будет жив.

— Когда же это случилось?

— Вчера утром. Богуну убить человека — все равно что другому выпить кубок вина. А когда прочли ему письма, он ревел так, что весь Чигирин дрожал.

Разговор на минуту оборвался. Уже совсем рассвело. Розовая заря, вся в золоте, опалах и пурпуре, горела на востоке. Воздух был свежий, возбуждающий, и лошади начали весело фыркать.

— Ну, скорее, с Богом! — сказал Заглоба. — Лошади отдохнули, а времени лишнего у нас нет.

Они снова поскакали и полмили мчались без отдыха, но вдруг перед ними показалась какая-то черная точка, приближающаяся с необыкновенной быстротой.

— Что это? — сказал Заглоба. — Надо остановиться. Это какой-то всадник.

Действительно, к ним приближался какой-то всадник, который, пригнувшись к седлу и прильнув к гриве своего коня, стегал его нагайкой. Конь его, казалось, совсем почти не касался земли.

— Что это за дьявол и чего он так летит? Ну и летит! — сказал пан Заглоба, вынимая из чехла пистолет, чтобы быть ко всему готовым.

Между тем всадник был уже в тридцати шагах.

— Стой! — гаркнул Заглоба, прицеливаясь. — Кто ты?

Всадник придержал лошадь и приподнялся на седле, но, едва взглянув на Заглобу, воскликнул:

— Пан Заглоба!

— Плесневский, слуга старосты из Чигирина! Что ты тут делаешь? Куда скачешь?

— Мосци-пане, поворачивайте и вы за мной! Несчастье! Судный день!

— Что случилось, говори?

— Чигирин занят запорожцами. Мужики режут шляхту. Суд Божий!

— Во имя Отца и Сына… Что ты говоришь?.. Хмельницкий?..

— Пан Потоцкий разбит, пан Чарнецкий в плену. Татары идут с казаками! Тугай-бей!

— А Барабаш и Кшечовский?

— Барабаш погиб. Кшечовский пристал к Хмельницкому, Кривонос еще вчера ночью пошел на гетманов, а Хмельницкий — сегодня до рассвета. Сила страшная! Весь край в огне… Мужичье всюду поднимается, кровь льется! Бегите, мосци-пане!

Пан Заглоба вытаращил глаза, раскрыл рот и не мог вымолвить ни слова.

— Бегите! — повторил Плесневский.

— Иезус, Мария! — простонал Заглоба.

— Иезус, Мария! — повторила Елена и начала плакать.

— Бегите, времени нет!

— Где? Куда?

— В Дубны.

— А ты тоже едешь туда?

— Тоже к князю-воеводе.

— Черт возьми! — воскликнул Заглоба. — А где же гетманы?

— Под Корсунью. Но Кривонос, верно, уж бьется с ними.

— Кривонос, или Прямонос, пусть его чума задушит! Туда, значит, нечего ехать. Все равно что льву в пасть, на погибель. А тебя кто послал в Дубны? Твой пан?

— Нет, пан бежал, спасая жизнь, а меня спас мой кум, запорожец: он мне и помог уйти. В Дубны еду по собственному решению, потому что сам не знаю, куда скрыться.

— Минуй только Розлоги: там Богун! Он тоже хочет примкнуть к восстанию.

— О господи! Силы небесные! В Чигирине говорили, что мужичье подымается и в Заднепровье.

— Очень может быть! Отправляйся же своей дорогой, куда хочешь, с меня довольно думать и о собственной шкуре.

— Я так и сделаю! — сказал Плесневский и, ударив нагайкой коня, поскакал.

— Минуй Розлоги! — крикнул вслед ему Заглоба. — Если встретишь Богуна, не говори, что видел меня, слышишь?

— Слышу! — ответил Плесневский. — С Богом! И помчался, точно за ним гнались.

— Вот тебе и на! — сказал Заглоба. — Бывал я в разных переделках, но в такой еще не бывал. Спереди Хмельницкий, сзади Богун. Глупо я сделал, что сразу не бежал с вами, ваць-панна, в Дубны, но теперь не время об этом говорить. Тьфу, тьфу, все мое остроумие годится теперь разве только на смазку сапог. Что делать? Куда бежать? Видно, во всей Речи Посполитой нет угла, где бы человек мог умереть своей смертью. Благодарю за такой сюрприз, пусть другие им пользуются.

— Мосци-пане, — проговорила Елена, — мои два брата, Юрий и Федор, живут в Золотоноше; может быть, у них можно спастись?

— В Золотоноше? Постойте, ваць-панна. В Чигирине познакомился я с неким Унежицким, у которого под Золотоношей два имения: Кропивна и Чернобой. Но это отсюда далеко, дальше, чем в Черкасы. Что делать? Если некуда, бежим хоть туда. Надо только съехать с дороги; ехать степью и лесом не так опасно. Если бы хоть на недельку скрыться, хотя бы в лесах, за это время гетманы, верно, покончат с Хмельницким и на Украине все стихнет.

— Не затем спас нас Бог из рук Богуна, чтобы мы погибли. Надейтесь на Бога!

— Подождите, ваць-панна. Бодрость вернулась ко мне. Бывал я в разных оказиях. Когда-нибудь, в свободное время, я вам расскажу, что со мной случилось в Галате, из чего вы заключите, что и тогда мне пришлось круто, а все-таки моя смекалка помогла мне выйти целым и невредимым; хотя борода моя поседела, как видите, но это не беда. Однако нужно съехать с дороги. Сворачивайте: вы отлично правите конем, как самый ловкий казачок! Трава высока — никто нас не увидит!

Действительно, чем дальше они углублялись в степь, тем трава становилась выше, так что они совершенно скрылись в ней, но лошадям тяжело было идти в путанице толстых и тонких стеблей, они скоро устали и остановились совсем.

— Если мы хотим, чтобы эти клячонки послужили нам еще, надо слезть и расседлать их. Пусть они поедят, а то, пожалуй, откажутся идти дальше. Я думаю, что мы скоро доберемся до Каганлыка. Я был бы этому очень рад; нет ничего лучше его тростников: как спрячешься в них, сам черт не найдет… Лишь бы только не заблудиться.

Заглоба слез с коня и помог сойти Елене; расседлав лошадей, он стал доставать провизию, которой он предусмотрительно запасся в Розлогах.

— Надо подкрепиться, — сказал он, — дорога дальняя. Помолитесь-ка, ваць-панна, святому Рафаилу, чтобы мы благополучно совершили путь. В Золотоноше есть старая крепость; может быть, там есть какой-нибудь гарнизон. Плесневский говорил, что мужичье поднимается и в Заднепровье. Гм!.. Может быть, здесь везде народ бунтуется легко, но на Заднепровье лежит рука князя-воеводы, которая дьявольски тяжела! Хотя у Богуна шея здоровая, но если эта рука прикоснется к ней, то он поклонится до земли… Буди, Господи! Ну, кушайте, ваць-панна.

Заглоба вынул из-за голенища складной нож, разложил на чепраке жареную говядину и хлеб.

— Кушайте, ваць-панна, — сказал он, — пословица говорит: "Когда в брюхе пусто, в голове горох да капуста". Мы уже и так сплоховали; оказывается, что лучше было бежать в Лубны, но делать нечего! Князь, верно, тоже двинется с войском к Днепру, на помощь гетманам. Да, дожили мы до страшных времен: нет ничего хуже междоусобной войны; негде будет жить мирному человеку! Лучше бы мне быть ксендзом, у меня было к этому призвание: я человек спокойный, смирный, но судьба решила иначе. Боже мой! Я был бы теперь каноником в Кракове и распевал бы себе молитвы, голос у меня чудесный! Но что делать? В молодости нравились мне женщины. Хо-хо! Вы не поверите, ваць-панна, с молоду я был красавец! Как взгляну на какую, так она и задрожит, точно ее гром поразил!! О, если б у меня отнять лет двадцать, — показал бы я Скшетускому! Славный вы казачок… Не дивлюсь я молодым, что они ухаживают за вами и разбивают из-за вас друг другу головы. Пан Скшетуский ведь забияка каких мало. Я сам видел, как его задел Чаплинский; Скшетуский — правда, он был немножко под хмельком — как схватит его за голову да, с позволения сказать, за штаны, так у того все кости развинтились. Старый Зацвилиховский тоже говорил мне про вашего жениха, ваць-панна, что он великий рыцарь и любимец князя; но я сразу сам увидел, что он герой и опытный солдат… Становится жарко; и как мне ни мила ваша компания, но что бы я отдал, чтобы быть в Золотоноше! Придется нам днем сидеть в траве, а ночью ехать. Не знаю только, вынесете ли вы такие трудности?

— Я здорова, вынесу все. Мы можем ехать хоть сейчас.

— Однако удаль в ваць-панне не женская! Лошади уж отдохнули, и я сейчас оседлаю их, чтобы на всякий случай быть наготове. Я не успокоюсь, пока не увижу каганлыкских зарослей и камышей. Если бы мы не съезжали с дороги, то поближе к Чигирину нашли бы реку, а отсюда до нее не меньше мили. Я полагаю сейчас же переправиться на другой берег. Признаюсь ваць-панне, что мне ужасно хочется спать. Вчерашнюю ночь мы напролет прогуляли в Чигирине, днем черт меня понес с казаком в Розлоги, а сегодняшней ночью унес из Розлог… Я так хочу спать, что потерял всякую охоту к разговору. Хоть и не в моем обычае молчать, да и философы говорят, что кот должен быть ловок, а мужчина речист, но теперь у меня обленился язык. Простите, ваць-панна, если я немножко вздремну.

— Не стесняйтесь, — сказала Елена.

Пан Заглоба напрасно обвинял свой язык в лени; он без умолку молол им до самого рассвета, хотя ему действительно хотелось спать.

Когда они снова сели на лошадей, он сразу начал дремать, качаясь в седле, а вскоре крепко уснул; его усыпили усталость и шум травы, раздвигаемой конскими грудями. Елена вся отдалась своим думам, которые кружились в ее голове, как стаи птиц. События до сих пор следовали одно за другим так быстро, что девушка не могла дать себе отчета в том, что с нею случилось. Нападение, страшные сцены убийств, страх, неожиданное спасение и бегство — все это пронеслось, как буря, в одну ночь. А кроме того, произошло столько непонятного! Кто был ее спаситель? Правда, он сказал ей свое имя, но это имя нисколько не объясняло его поступка. Как он попал в Розлоги? Говорит, что приехал с Богуном, — значит, был его знакомым и приятелем. Но в таком случае зачем он спасал ее, подвергая себя большой опасности и мести атамана? Чтобы понять это, нужно было знать пана Заглобу — его неспокойную голову и доброе сердце. А Елена знала его только шесть часов. И вот этот незнакомый человек с бессовестным лицом пропойцы является ее спасителем. Если бы она его встретила три дня тому назад, он внушил бы ей отвращение и недоверие, а теперь она смотрит на него, как на ангела-хранителя, бежит с ним в Золотоношу или в другое место — сама не знает куда. Какая судьба! Вчера она спала под родной кровлей, а сегодня — в степи, на лошади, в мужском платье, без угла и пристанища. За нею страшный атаман, покушавшийся на ее честь, на ее любовь, перед нею — пожар мужицкого восстания, междоусобная война со всеми ее случайностями, тревогами и ужасами. И вся ее надежда — в этом человеке. Нет, еще в ком-то, более сильном, чем эти насильники, чем война, резня и огонь! И девушка подняла глаза к небу.

— Великий, милосердный Боже, спаси сироту, спаси несчастную, спаси бесприютную! Да будет воля твоя и да свершится милосердие твое надо мною!

Но это милосердие уже свершилось, ибо она вырвана из злодейских рук и чудом Господним спасена. Опасность еще не миновала, но, может быть, и спасение недалеко. Кто знает, где избранник ее сердца? Он должен был уже вернуться из Сечи, и, может быть, теперь он где-нибудь в этой же степи. Он будет искать ее и найдет, и тогда радость сменит слезы, веселье — печаль, и навсегда минуют опасности и тревоги, настанет спокойствие и отрада. Мужественное простое сердце девушки наполнилось надеждой; степь сладостно зашумела вокруг; ветер, колебля траву, навевал ей сладкие мысли. Она уж не такая сирота, если при ней чудесный, неведомый защитник и другой — которого она знает и любит и который не оставит ее и будет всегда заботиться. А этот человек сильнее и могущественнее тех, которые угрожали ей теперь.

Степь сладко шумела, цветы разливали упоительный запах; лепестки чернобыльника тихо склонялись к ней, точно узнав в этом казачке с длинными косами, молочно-белым лицом и алыми устами сестру-девушку и как бы говоря: "Не плачь, красная девица, и мы на попечении Божием". Степь успокаивала ее все больше. Исчезла картина убийств и погони, и ею овладело какое-то сладкое бессилие; сон смежил ее веки, лошади шли медленно, их движения убаюкивали. Она уснула.