Онлайн чтение книги Огнем и мечом
X

Неделю спустя, утром 6 октября, по Львову разнеслась страшная и нежданная весть: князь Еремия, забрав большую часть войска, покинул город тайком и ушел неизвестно куда.

Перед дворцом архиепископа собралась толпа народа; сначала никто не хотел верить. Солдаты уверяли, что если князь уехал, то, конечно, чтобы во главе большого отряда осмотреть окрестности. "Оказалось, — говорили в городе, — что беглецы распространяли фальшивые слухи, предсказывая скорый приход Хмельницкого и татар. С 26 сентября прошло уже дней десять, а неприятеля еще не было. Князь, вероятно, хотел собственными глазами убедиться в опасности и, наверно, вернется, проверив слухи. К тому же он оставил несколько полков и все уже было готово к обороне".

Так и было. Все распоряжения были сделаны, места назначены, на валах поставлены пушки. Вечером прибыл ротмистр Цихоцкий с полусотней драгун. Любопытные тотчас окружили его, но он не захотел разговаривать с толпою и направился прямо к генералу Арцишевскому. Оба они вызвали к себе Гросвайера и после совещания с ним отправились в ратушу. Там Цихоцкий объявил испуганным советникам, что князь уехал и не вернется.

В первую минуту у всех опустились руки, и кто-то даже осмелился произнести слово "изменник". Тогда Арцишевский, старый воин, прославившийся военными подвигами на службе в Голландии, встал и обратился к офицерам и советникам со следующей речью:

— Я слышал дерзкое слово, которого никто не смеет произносить, ибо ничто не может оправдать его, даже отчаяние. Князь уехал и не вернется — это правда! Но какое вы имеете право требовать от вождя, в лице которого надеялись видеть спасителя отчизны, чтобы этот вождь защищал только ваш город? Что было бы, если бы неприятель окружил здесь последнее войско Речи Посполитой? Здесь нет ни припасов, ни оружия для такого многочисленного войска. Я вам говорю, а моей опытности вы можете верить, что чем больше войска заперлось бы в этих стенах, тем короче была бы оборона, ибо голод одолел бы нас раньше, чем неприятель. Для Хмельницкого важнее князь, чем город, и когда он узнает, что князя в городе нет и что он собирает новые войска, то станет сговорчивее и скорее уступит. Вы ропщете теперь, а я говорю вам, что князь, оставив город, спас вас и детей ваших. Держитесь дружно и защищайтесь, и если вы хотя немного задержите наступательное движение неприятеля, то окажете этим огромную услугу Речи Посполитой: князь тем временем соберет новые силы, осмотрит другие крепости, разбудит дремлющую Речь Посполитую и поспешит к вам на помощь. Он выбрал единственный путь к спасению, ибо здесь он пал бы изнуренный голодом вместе с войском, а тогда некому было бы уже остановить неприятеля, который пошел бы на Краков и Варшаву и захватил бы всю нашу отчизну, не встречая нигде сопротивления. Поэтому, вместо того чтобы роптать, спешите на валы защищать себя, своих детей, город и отчизну…

— На валы! На валы! — повторило несколько смелых голосов. А Гросвайер, человек смелый и энергичный, сказал:

— Меня утешает ваша решимость, и знайте, что князь не уехал бы, не обдумав защиты. Каждый знает, что ему надо делать. Случилось то, что должно было случиться. Защита в моих руках, и я буду защищаться до последней капли крови.

Сердца павших духом снова оживились надеждой; Цихоцкий, видя это, сказал:

— Его светлость князь прислал меня объявить, что неприятель близко. Поручик Скшетуский столкнулся с двухтысячным чамбулом, который он разбил. Пленные говорят, что за ними идут огромные полчища.

Известие это произвело огромное впечатление. Наступило минутное молчание; сердца забились сильнее.

— На валы! — воскликнул Гросвайер.

— На валы! На валы! — повторили присутствующие офицеры и горожане.

Вдруг под окнами раздались крики; послышался говор тысячи голосов, слившийся в сплошной неопределенный гул, похожий на шум морских волн. Двери с треском распахнулись, и в залу вбежало несколько горожан; прежде чем совещавшиеся успели спросить их, в чем дело, раздались крики:

— На небе зарево! Зарево!

— На валы! — еще раз повторил Гросвайер. — На валы!

Зала опустела. Через несколько минут пушечные выстрелы, потрясая городские стены, возвестили жителям города, предместья и окрестных деревень, что неприятель подходит.

На востоке все небо уже побагровело, казалось, к городу приближается огненное море.

Князь между тем шел к Замостью и, разбив по пути чамбул, о котором Цихоцкий говорил горожанам, занялся исправлением и осмотром этой внушительной крепости, которую он вскоре сделал неприступной. Скшетуский вместе с паном Лонгином Подбипентой и частью своего отряда остался в крепости, при Вейгере, старосте валецком, а князь пошел в Варшаву, испросить у сейма средств для набора новых войск, а вместе с тем и принять участие в выборах короля. На этих выборах решалась участь Вишневецкого и всей Речи Посполитой: если бы на престол был избран королевич Карл, то победу одержала бы партия войны, а князю досталось бы главное начальство над всеми военными силами Речи Посполитой, и тогда началась бы борьба с Хмельницким на жизнь и на смерть. Королевич Казимир хотя и был известен своим мужеством и знанием дела, но считался сторонником политики канцлера Оссолинского, следовательно, политики переговоров и уступок. Оба брата не жалели обещаний и старались привлекать к себе сторонников; силы обеих партий были равны, и никто поэтому не мог предвидеть результата выборов. Сторонники канцлера боялись, как бы Вишневецкий, благодаря росту своей славы и любви к нему солдат и шляхты, не склонил умы на сторону Карла; князь именно в силу этих причин хотел лично поддержать своего кандидата. Поэтому-то он и торопился в Варшаву, уверенный, что Замостье надолго задержит силы Хмельницкого и татар. Львов, по всей вероятности, можно было считать спасенным, так как Хмельницкий ни в коем случае не мог тратить много времени на этот город, раз перед ним было более сильное Замостье, которое преграждало ему путь в самое сердце Речи Посполитой. Мысли эти подкрепляли князя и наполняли надеждой его сердце, изнемогавшее при виде бедствий отчизны. Он был уверен, впрочем, что если даже будет избран Казимир, то и тогда война неизбежна и страшный бунт должен быть залит морем крови. Он надеялся, что Речь Посполитая выставит еще раз сильную армию, ибо самые переговоры будут действительны лишь тогда, когда Речь Посполитая сможет опереться на военную силу.

Убаюканный такими мыслями, князь ехал с несколькими полками в сопровождении Заглобы и Володыевского. Заглоба клялся всеми святыми, что добьется избрания королевича Карла, так как умеет говорить со шляхетской братией и знает, как надо обращаться с ней. Володыевский командовал княжеским конвоем. В Сеннице, недалеко от Минска, князя ожидала радостная и вместе с тем неожиданная встреча — он съехался с княгиней Гризельдой, которая для большей безопасности переезжала из Бреста Литовского в Варшаву, надеясь, что туда придет и князь. Они нежно встретились после долгой разлуки. Княгиня, несмотря на то что обладала железной силой воли, была так взволнована, что не смогла успокоиться в течение нескольких часов: бывали такие минуты, что она не надеялась больше видеть князя, а между тем Бог дал ему вернуться, и притом стяжать такую славу, какой никогда и никто из рода Вишневецких не пользовался. Он был теперь великим вождем, надеждой Речи Посполитой. Княгиня, отрываясь каждую минуту от его груди, со слезами глядела на его исхудавшее, почерневшее лицо, на его высокий лоб, изборожденный морщинами забот и трудов, на эти воспаленные от бессонных ночей глаза и заливалась слезами, которым вторил весь ее двор. Княжеская чета понемногу успокоилась и пошла в обширный церковный дом; здесь начались расспросы о друзьях, о придворных и рыцарях, составлявших как бы одну семью и память о которых была неразрывно связана с воспоминаниями о Лубнах. Князь прежде всего успокоил княгиню насчет Скшетуского, сказав, что он потому остался в Замостье, что не хотел в своем горе окунуться в столичный шум и предпочел лечить свои сердечные раны тяжелой военной жизнью. Потом князь представил княгине Заглобу и рассказал о его подвигах,

— Это — несравненный муж, — сказал князь, — который не только вырвал княжну Курцевич из рук Богуна, но даже провел ее сквозь войска Хмельницкого и татар и вместе с нами, к великой славе своей, отличился под Константиновом.

Услышав это, княгиня не жалела похвал Заглобе и несколько раз давала ему целовать свою руку, обещая в будущем лучшую награду, а "несравненный муж" кланялся и поглядывал на фрейлин. Хотя шляхтич был уже стар и не мог ничего ждать от прекрасного пола, но все же ему было приятно, что дамы столько наслышались о его подвигах. При этой радостной встрече было немало и печали, ибо когда на вопросы княгини о знакомых рыцарях князь отвечал: "Убит", "Убит", "Пропал без вести", то каждый раз княгиня не могла удержаться от слез: плакали и фрейлины, ибо при этом называлось не одно дорогое для них имя.

Радость перемешивалась с печалью, слезы — с улыбками. Но больше всех был огорчен пан Володыевский: напрасно поглядывал он по сторонам — княжны Варвары нигде не было. Правда, среди воинских трудов, постоянных битв, стычек и походов он уже немного забыл о ней, — насколько он был влюбчив, настолько и непостоянен; но теперь, когда маленький рыцарь снова увидел весь женский штат княгини и когда перед его глазами воскресла вся лубенская жизнь, ему пришло в голову, что недурно было бы немножко отдохнуть и снова за кем-нибудь поухаживать. Но когда этого не случилось, а прежнее чувство, как назло, ожило снова, Володыевский огорчился и был похож на мокрую курицу. Голова его склонилась на грудь, усики, обыкновенно закрученные вверх и торчавшие, как у жука, повисли вниз; нос вытянулся, с лица исчезла веселость; он даже не шевельнулся, когда князь расхваливал его мужество и подвиги. Что значили для него теперь эти похвалы, если она не могла их слышать?

Наконец Ануся Божобогатая сжалилась над ним и, хотя они раньше часто ссорились, решилась утешить его. С этой целью, не спуская глаз с княгини, Ануся стала незаметно подвигаться к нашему рыцарю и наконец очутилась около него.

— День добрый! — сказала она. — Давно мы не виделись с вами!

— Да, — меланхолично ответил Володыевский, — много воды утекло с тех пор, и не в веселое время встречаемся мы, да и то не все.

— Да, пало столько рыцарей!

Ануся вздохнула и потом продолжала:

— Да и мы не все в сборе; Сенюта вышла замуж, а княжна Варвара осталась у жены виленского воеводы.

— И, верно, тоже собирается замуж?

— Нет, она об этом не думает. А почему вы расспрашиваете?

И с этими словами Ануся прищурила черные глазки, так что остались только узенькие щелочки, и искоса, из-под ресниц, посматривала на рыцаря.

— Из преданности к их семейству, — ответил Володыевский.

— О, это хорошо, княжна Варвара ваш друг. Она не раз спрашивала: "А где-то мой рыцарь, который на турнире в Лубнах больше всех снял турецких голов, за что я ему дала награду? Что он делает? Жив ли еще и думает ли о нас?"

Володыевский с благодарностью поднял глаза на Анусю и заметил при этом, что она очень похорошела.

— Неужели княжна Варвара говорила это? — спросил он.

— Как бог свят! Она вспоминала также, как вы перепрыгивали через канаву и упали в воду.

— А где теперь жена виленского воеводы?

— Была с нами в Бресте, а на прошлой неделе уехала в Бельск, а оттуда в Варшаву.

Володыевский еще раз взглянул на Анусю и не выдержал:

— А вы, ваць-панна, так похорошели, что даже глазам смотреть больно! Девушка усмехнулась.

— Вы говорите это, чтобы расположить меня к себе.

— Когда-то я хотел этого, — сказал маленький рыцарь, пожимая плечами, — видит бог, хотел и не мог, а теперь от души желаю успеха пану Подбипенте.

— А где пан Подбипента? — тихо спросила Ануся, опуская глазки.

— В Замостье, с паном Скшетуским; он теперь наместник в полку и занят службой, но знай он только, кого он тут увидит, то, как бог свят, взял бы отпуск и поспешил бы приехать сюда. Этот рыцарь достоин всяческих милостей.

— А на войне… с ним ничего не случилось?

— Я вижу, вы не то хотите спросить, вы, верно, насчет трех голов, которые он задумал срубить?

— Я не верю, чтобы он действительно задумал это.

— А все же верьте, что без этого ничему не бывать. Да, он не ленится подыскивать подходящие случаи. Под Махновкой мы все ездили осматривать то место, где он дрался, сам князь ездил с нами; могу вас уверить, что я много видел битв, но такой резни никогда не видел. Как опояшется вашим шарфом, то не дай бог, что разделывает! Он, наверно, найдет три головы, в этом не сомневайтесь.

— Дай Бог каждому найти то, чего он ищет! — сказала, вздохнув, Ануся. Вздохнул и Володыевский, поднял глаза кверху и вдруг с удивлением посмотрел в один из углов комнаты.

Из этого угла на него смотрело чье-то искаженное гневом, совершенно незнакомое ему лицо, вооруженное огромным носом и усами, похожими на две метлы, которые шевелились словно от сдерживаемого гнева.

Можно было испугаться и этого носа, и глаз, и усов, но маленький пан Володыевский был не из робких, он только удивился и, обернувшись к Анусе, спросил:

— Что это за фигура вон в том углу так смотрит на меня, точно хочет проглотить целиком, и так угрожающе шевелит своими усищами.

— Эта? — с улыбкой спросила Ануся. — Это Харламп!

— Это что за нехристь?

— Это не нехристь, а ротмистр пятигорского полка виленского воеводы, он провожает нас до Варшавы и будет там ждать воеводу. Не становитесь ему поперек дороги, он страшный людоед.

— Вижу, вижу. Но раз он такой людоед, то зачем же он точит на меня зубы, есть ведь люди пожирнее меня.

— Потому что… — сказала Ануся и тихонько засмеялась.

— Почему?

— Потому что влюблен в меня и сам мне сказал, что изрубит на куски всякого, кто подойдет ко мне. Теперь он сдерживается только потому, что здесь князь с княгиней, а не то он сейчас же затеял бы ссору.

— Вот тебе на! — весело сказал Володыевский. — Так вот как! Недаром же вам пели: "Как татарская орда, ты в полон берешь сердца". Помните? Вы не можете шагу ступить, чтоб кто-нибудь в вас не влюбился.

— Таково уж мое несчастье! — ответила, опуская глазки, Ануся.

— О, какая же вы лицемерка! А что скажет на это Подбипента?

— Разве я виновата, что Харламп меня преследует? Я его терпеть не могу и смотреть на него не хочу!

— Ну, ну, смотрите, как бы из-за вас не пролилась кровь. Подбипента, вообще, кроткий человек, но в любви с ним шутки плохи.

— Пусть он обрежет уши пану Харлампу, я даже буду рада.

И с этими словами Ануся повернулась и порхнула в другой коней комнаты, к Карбони, доктору княгини, с которым начала быстро шептаться; итальянец вперил свои глаза в потолок, точно в каком-то экстазе.

В это время к Володыевскому подошел пан Заглоба и начал лукаво подмигивать ему своим здоровым глазом.

— Это что за птичка? — спросил он.

— Это панна Анна Божобогатая-Красенская, фрейлина княгини.

— Ух и хороша же шельма, глазки так и блестят, личико словно картинка, шейка — ух!

— Ничего себе!

— Поздравляю вас!

— Успокойтесь. Это невеста пана Подбипенты, или почти невеста.

— Подбипенты! Побойся Бога! Ведь он дал обет девственности. Да ведь вдобавок между ними такая пропорция, что он мог бы носить ее в кармане, а она может усесться у него на усах, как муха.

— Ну, она еще не так заберет его в руки. Геркулес был сильнее, а женщина и с ним справилась.

— Лишь бы только она не наставила ему рога. Я первый готов постараться на этот счет!

— Таких, как вы, найдется много, но эта девушка из хорошей семьи. Она ветрена, но потому, что молода и хороша.

— Вы настоящий рыцарь и потому защищаете ее.

— Красота притягивает людей; вот, например, тот ротмистр, он, кажется, страшно влюблен в нее.

— Ого! Посмотрите-ка на этого ворона, с которым она разговаривает; это что за черт?

— Это итальянец Карбони, доктор княгини.

— Посмотрите-ка, как лоснится его физиономия и как он ворочает глазами. Плохо придется пану Лонгину. Я ведь тоже кое-что понимаю в этом, сам был молод. Я как-нибудь расскажу вам о моих приключениях, а если хотите, то хоть сейчас!

И Заглоба принялся что-то шептать на ухо маленькому рыцарю и подмигивать своим глазом сильнее обыкновенного. Но вот настала минута отъезда. Князь сел с княгиней в карету, чтобы дорогой наговориться с нею после столь долгой разлуки, фрейлины разместились в колясках, рыцари вскочили на коней и тронулись в путь. Впереди ехал двор, войско следовало за ним на некотором расстоянии, так как в этой местности было спокойно, и военные отряды нужны были больше для представительства, чем для охраны. Из Сенницы тронулись в Минск, а оттуда в Варшаву, по обычаю того времени часто останавливаясь для корма лошадей. Дорога была так переполнена, что с трудом можно было двигаться шагом. Все спешили на выборы, и из ближайших окрестностей, и далекой Литвы: то тут, то там встречались золоченые кареты, окруженные гайдуками, одетыми по-турецки, венгерские и немецкие роты, казацкие отряды, польские драгуны. Наравне с пышными каретами попадались и простые, обитые черной кожей и запряженные парой или четверкой лошадей; в них обыкновенно сидел какой-нибудь шляхтич с распятием или образком Пресвятой Богородицы, повешенным на шее на шелковом шнурке. Все были вооружены: с одной стороны мушкет, с другой — сабля, а у некоторых, бывших на действительной службе, торчали еще пики за сиденьем. За повозками шли борзые и гончие, которых вели с собой не для охоты, а только для развлечения. За ними шли конюхи, вели верховых лошадей, покрытых попонами от дождя и пыли, дальше тянулись повозки с шатрами и запасами. Порою ветер сдувал пыль с дороги на поле, и тогда дорога пестрела, как узкая, длинная змея или лента, вытканная из шелка и серебра. То тут, то там играла военная музыка, особенно перед коронными и литовскими отрядами, которых было тоже немало, так как они обязаны были сопровождать сановников. Всюду слышались крики, возгласы, вопросы и ссоры, когда не уступали друг другу дорогу. Подъезжали солдаты и слуги к княжескому отряду, требуя, чтобы он уступил дорогу такому-то сановнику, или спрашивая, кто едет. Но, узнав, что едет русский воевода, они сейчас же давали знать своим господам, которые тотчас освобождали путь, сворачивая в сторону, чтобы посмотреть на княжеский отряд. На остановках около князя теснились толпы солдат и шляхты, желавшей посмотреть на этого первого рыцаря Речи Посполитой. Не было недостатка и в "виватах", на которые князь отвечал приветливо, во-первых, будучи по натуре любезен, а во-вторых, чтобы этой приветливостью привлечь побольше сторонников королевичу Карлу, которых ему удавалось располагать к себе одним уже своим видом.

С таким же любопытством смотрели на княжеские полки, на этих "русинов", как их называли. Они не были уже так оборваны и грязны, как после константиновской битвы, князь в Замостье одел их в новые мундиры, но все же на них смотрели как на какое-то заморское чудо, ибо, по мнению окрестных жителей, они пришли с другого конца света. Рассказывали о степях и борах, в которых родились эти рыцари, дивились смуглому цвету их лиц, выдубленных ветрами с Черного моря, их гордому взору и некоторой суровости, заимствованной ими у диких соседей.

Но больше всех после князя обращал на себя всеобщее внимание пан Заглоба, который, заметив общее внимание, так гордо и грозно поглядывал по сторонам, что все шептали: "Это, должно быть, самый храбрый их рыцарь", а другие говорили: "Он, верно, немало душ отправил на тот свет, такой он сердитый". А когда эти слова долетали до пана Заглобы, он старался сделаться еще суровее, чтобы скрыть свое внутреннее удовольствие.

Порой он заговаривал с толпой, иногда шутил над нею, а всего больше подсмеивался над литовскими отрядами, у которых тяжелая кавалерия имела золотые петли на плечах, а легкая — серебряные.

— Эй, петелька, вот тебе крючок, — обращался он к ним.

Задетый им злился, хватался за саблю, но, зная, что это воин Вишневец-кого, только сплевывал и оставлял его в покое.

Ближе к Варшаве давка была такая, что едва можно было продвигаться шаг за шагом. Выборы обещали быть многолюднее обыкновенного, съезжалась и шляхта с далеких окраин Руси и Литвы, которая теперь приехала сюда не ради одних только выборов, а ради собственной безопасности. День выборов был еще далек, едва лишь начались первые заседания сейма. Но все собирались за месяц и за два вперед, чтобы поместиться в городе, побывать у того, у другого, похлопотать кое о чем, наконец, попить и поесть у вельмож и повеселиться в столице. Князь с грустью смотрел из окон своей кареты на эту толпу рыцарей, воинов и шляхты, на богатство и роскошь одежды, думая, какое войско можно было бы создать из них. Отчего же Речь Посполитая, такая сильная, многолюдная, богатая, обладающая таким храбрым рыцарством, в то же время так слаба, что не может справиться с одним Хмельницким и татарской ордой? Почему? Против сотни тысяч Хмельницкого можно было бы выставить столько же, если бы эта шляхта, эти воины, эти полки захотели служить общему делу так же, как они служат своим личным делам. "Гибнет доблесть в Речи Посполитой, — думал князь. — Общественный организм начинает гнить: исчезает прежнее мужество, а воины и шляхта больше любят отдых, чем военные труды". Князь был отчасти прав, но о недостатках Речи Посполитой он думал только как воин, который хотел бы всех людей сделать солдатами и вести на неприятеля. Доблесть могла бы явиться и явилась, когда вскоре Речи Посполитой стали грозить войны во сто раз опаснее. Не хватало чего-то другого, о чем князь-воин в эту минуту не догадывался, но что отлично знал его противник, более опытный политик, чем он, коронный канцлер.

В серовато-синей дали заблестели остроконечные башни Варшавы; думы князя прервались, он стал отдавать приказания, которые дежурный офицер сейчас же передал Володыевскому, командовавшему княжеским конвоем. Во-лодыевский отскочил от Анусиной коляски, возле которой ехал все время, и направился к значительно отставшим полкам, чтобы построить их и уже в полном порядке вести дальше. Но не успел он сделать несколько шагов, как услышал, что за ним кто-то гонится, обернувшись, он увидел пана Харлампа, ротмистра легкой кавалерии виленского воеводы и Анусиного обожателя.

Володыевский придержал коня, сразу поняв, в чем дело. Он любил подобные приключения; Харламп поравнялся с ним и сначала ничего не говорил — сопел лишь да сердито шевелил усами, придумывая, что бы сказать, — наконец произнес:

— Мое почтение, пан драгун!

— Привет вам, пан отрядный!

— Как вы смеете называть меня отрядным, меня, ротмистра? — спросил, скрежеща зубами, Харламп.

Пан Володыевский начал подбрасывать рукой свой обушок, обратив, по-видимому, все внимание на то, чтобы ухватить его за рукоять, и отвечал как бы нехотя:

— По петлице я ведь не могу знать ваш чин.

— Вы оскорбляете все товарищество, с которым не можете равняться.

— Это почему? — спросил Володыевский.

— Потому что служите в иноземном отряде.

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал Володыевский, — я служу в драгунах, и не в легком отряде, а в латном, я такой же товарищ, как и вы, и вы должны говорить со мной не как с равным, а как со старшим [62]Офицер, "товарищ", латного отряда не мог быть отдан под команду даже генерала иностранных войск, и, наоборот, часто генерал попадал под команду "товарища". Чтобы избежать этого, офицеры и генералы иностранных войск старались одновременно числиться в рядах "товарищей" польских войск. Таким "товарищем" и был пан Володыевский..

Харламп стал немного сдержаннее, заметив, что имеет дело с офицером поважнее, чем он думал, но не переставал скрежетать зубами, так как его бесило хладнокровие Володыевского.

— Как вы смеете мне становиться поперек дороги? — спросил он.

— Э, да вы, кажется, не прочь поссориться?

— Может быть; и скажу тебе (тут Харламп нагнулся к самому уху Володыевского), что обрублю тебе уши, если ты мне будешь мешать ухаживать за панной Красенской.

Володыевский стал снова подбрасывать свой обушок, точно ничто другое его не занимало, и наконец самым убедительным тоном сказал:

— Послушайте, дайте мне еще немного пожить!

— О нет! Ты не вывернешься! — крикнул Харламп, хватая за рукав маленького рыцаря.

— Да я и не вывертываюсь, — отвечал ласково Володыевский, — но я исполняю долг службы по приказанию князя. Пустите меня, или я этим обушком свалю вас с коня.

Харламп взглянул на него с удивлением, заскрежетал зубами и выпустил из рук рукав.

— Все равно, — сказал он, — я в Варшаве не выпущу вас из своих рук, вы должны будете дать мне удовлетворение.

— Я не буду укрываться, но все-таки научите меня, как же мы будем драться в Варшаве? Я там не был ни разу в жизни, я простой солдат, но слышал о маршалковских судах, которые казнят тех, которые осмеливаются обнажить саблю под боком у короля.

— Видно, что вы не были в Варшаве и что вы простачок, если боитесь маршалковских судов; притом вы не знаете, что во время междуцарствия есть временное правительство, с которым дело вести легко и которое не казнит меня за ваши уши, будьте покойны.

Тут Володыевский начал снова подбрасывать обушок, и Харламп снова удивился; вдруг кровь бросилась ему в голову, и он выхватил саблю, но в то же мгновение и маленький рыцарь, спрятав обушок под колено, выхватил свою. Целую минуту они смотрели друг на друга разъяренными глазами, раздувая ноздри, — но Харламп первый успокоился, вспомнив, что ему придется иметь дело с самим воеводой, если он нападет на его офицера, едущего с приказами, и первый спрятал в ножны свою саблю.

— О, найду я тебя, сынок! — воскликнул он.

— Найдешь, найдешь, ботвинник, — сказал Володыевский.

И они разъехались. Заглоба приблизился тогда к Володыевскому и спросил:

— Чего хотело от тебя это заморское чудище?

— Ничего. Он вызвал меня на поединок.

— Вот тебе и на! — сказал Заглоба. — Он, пожалуй, проткнет тебя своим носом. Смотри, Володыевский, будешь с ним драться, не обруби самого большого носа в Речи Посполитой, ибо для него отдельную яму копать придется. Счастливчик виленский воевода! Другие должны посылать авангарды против неприятеля, а ему стоит только сказать своему офицеру, и тот под носом найдет врага. Но за что он вызывал тебя?

— За то, что я ехал у коляски Анны Божобогатой.

— Вот как! Надо было сказать ему, чтоб он обратился к Лонгину, в Замостье. Тот бы его угостил перцем с имбирем. Неудачно попал этот ботвинник!

— Я ничего не говорил ему о Подбипенте, — сказал Володыевский, — не то он и не стал бы драться со мной. Теперь я назло ему буду еще больше ухаживать за Анусей: надо же иметь какое-нибудь развлечение. Что же нам еще делать в этой Варшаве?

— Найдем, найдем, что делать, — сказал, подмигивая ему, пан Заглоба. — Когда я в молодости был депутатом полка, в котором служил, я разъезжал всюду, но такой жизни, как в Варшаве, нигде не видал.

— Разве не такая, как у нас, в Заднепровье?

— Ну никакого сравнения!

— Это любопытно! — сказал пан Володыевский. — А через минуту прибавил: — А все-таки я подрежу усы этому ботвиннику, слишком они длинны.