Онлайн чтение книги Охота к перемене мест
23

— Да что вы все, сговорились, что ли? — Валерий Фомич усмехнулся и предложил Шестакову сесть. — И ты «по семейным обстоятельствам». Что-то тематика заявления у вас однообразная. Фантазии маловато. Галиуллин явился за расчетом по «семейным обстоятельствам». За ним Кириченков. Этот хоть без дипломатии. Тут же проговорился. Его северная надбавка взволновала... Еще передали мне заявление Погодаева. Я вызвал его для разговора, но до этого заглянул в его трудовую книжку. В нее уже и вкладыш вклеен, вся исписана.

Шестакова покоробила следовательская интонация.

— И разговаривать с ним не стал, — продолжал Валерий Фомич. — Погодаев уже давно заражен журавлиными настроениями. Непонятно только, почему он пользуется у вас таким авторитетом. А теперь, извольте радоваться, и ты явился... Красиво написано! — он дочитал заявление Шестакова. — Ишь ты, «рукотворные моря и горы»... Тебе бы только речи писать вашему председателю горсовета, форменный писатель!.. Если ты обиделся, что мы тебя тогда с бригады сняли... Так вы с Галиуллиным меня все равно вокруг пальца обвели. Принялись друг друга на буксир брать.

— Для пользы дела.

— Сказать откровенно, — он небрежно скользнул взглядом по заявлению, — Александр Иннокентьевич... Силой теперь никого держать нельзя, не та эпоха. Сколько ты с выговором в рядовых монтажниках проходил?

— Месяц.

— Тебя вернули в бригаду по ходатайству Пасечника. А не поторопился ли он? Вижу, честь нашей стройки тебе не дорога.

— Мы эту честь поддержим под Братском.

— Ну что же, бери обходной лист. Тебя бы подольше в штрафниках подержать... Кто следующий? — спросил он у секретарши, не прощаясь с Шестаковым.

Валерий Фомич встретил Маркарова с неприветливым любопытством.

В беседах с подчиненными Валерий Фомич пользовался двумя тональностями. В одном случае, например разговаривая с Кириченковым или Шестаковым, хотел выглядеть властным, подчеркивал свой непререкаемый авторитет и этим держал собеседника в напряжении. Но иногда разумнее снять волнение у подчиненного, позволить ему расслабиться в разговоре, пошутить демократично, расположить собеседника к себе.

А что, если с этим Маркаровым придерживаться именно такого тона?

— Как тебя в бригаде кличут? Кажется, Антифилософ?

— Я такого прозвища за собой не знаю. Кстати, англичанин, тот даже своей собаке говорит «вы».

— Я вдвое старше.

— Это объяснение я готов принять. Но если вы тыкаете всем, кто ниже вас по должности... Сначала условимся, как мне вас называть — Валерий Фомич или товарищ заместитель министра?

— Оставьте министерство в покое.

— Тогда разрешите разговаривать, не придерживаясь субординации. Разговор на паритетных началах. А то разница в нашем служебном положении слишком велика. И не будем обижаться друг на друга за откровенность.

— Принимаю ваши условия. — Валерий Фомич понял, что вызвать доверие такого собеседника совсем не просто и дежурные начальнические шутки не выручат.

— Когда вы отстранили от работы нашего бригадира Шестакова, то говорили в конторке громче всех. С моего рабочего места все было слышно. Не соразмерили свой зычный голос с кубатурой «третьяковки». Повышать голос, перебивать других даже заместителю министра не следует. Самая трудная задача оратора — перекрывать просторы человеческого сознания.

Валерий Фомич сидел, вытянув руки вперед и соединив пальцы обеих рук. Но неподвижный кулак этот был скорее показателем настороженности, нежели спокойствия. Руки сцеплены, а большие пальцы живут своей суетливой жизнью, шевелятся, дергаются.

Он был достаточно умен для того, чтобы поддерживать разговор, следуя принятым правилам игры, и не раздражаться или хотя бы не показывать раздражения.

Вообще-то говоря, он любил поспорить, но в Приангарске спорить, кроме задиристого Пасечника, не с кем.

Да и в министерстве мало кто отваживался спорить с Валерием Фомичом. С годами он все больше привыкал к беспрекословному тону, даже при обсуждении весьма спорных проблем. Избыток почтительности у иных подчиненных приводил к недостатку у них контраргументов.

— Законно ли пять недель держать наши бригады в котловане и выплачивать при этом «высотные»? Представьте на минуту, что монтаж ЛЭП-220 под Братском ведет ваше министерство. И конфликта бы не возникло! Вы возражаете против отъезда бригад только потому, что там другой хозяин — Братскгэсстрой.

— Да, это не наше министерство. И совсем другой экономический район.

— Но власть-то там, кажется, наша, советская. А вы рассуждаете, как удельный князь. Поддерживаете местничество, которое внедряли совнархозы. Зачем же нам отступать перед завоеваниями накопленного опыта и человеческого ума? Это какой-то парадокс! Выходит, у Погодаева или у Шестакова более широкий государственный кругозор?

Маркаров подождал, как бы предоставляя слово Валерию Фомичу, но тот не отвечал.

— Вы — заместитель министра по должности. Значит, предполагается, что вы отвечаете за все министерство. А не только за Приангарск.

— Вам об этом трудно судить в полной мере.

— Только не становитесь, пожалуйста, на такую точку зрения: это оппоненту, то есть мне, положено знать, а это не положено. Багаж знаний любого из нас, не всегда соответствует должности. Во всяком случае, между этими двумя категориями нет прямой пропорции. Я не берусь судить о технических проблемах, я для этого недостаточно образован. Но ведь в Приангарске вы играли роль высокопоставленного толкача.

— А знаете, молодой человек, я ведь могу на вас и обидеться...

— Не обидитесь.

— Откуда такая уверенность?

— Не обидитесь, потому что вы человек умный. Я пришел к выводу, Валерий Фомич: ни в чем так не виден ум человека, как в том, на что он обижается и на что не обижается... И поскольку мы условились говорить откровенно...

— Я помню наше условие.

— Не слишком надейтесь на свои педагогические способности и свою наблюдательность. В тот день, когда у нас в бригаде едва не случилось чепе и когда вы несправедливо наказали молодого бригадира Шестакова, вы были неправы. Недостаток наблюдательности нельзя подменять недоверием к людям. Вот местное начальство недавно катало вас на прогулочном катере, угощало ухой на лоне природы. От вас ведь скрыли, что еще до отплытия катера на него погрузили уже пойманного, выпотрошенного тайменя, который якобы попал в браконьерскую сеть при вас, так сказать, под вашим непосредственным руководством. Рыбу припасают заранее, поскольку нет уверенности, что начальство сможет поймать ее самолично. А то будете долго, утомительно ловить, ни черта не поймаете и только раздражитесь...

Валерий Фомич уже не раз подавлял в себе желание оборвать Маркарова. Далеко не со всем, что выслушал, мог согласиться, но беседовать с этим недоучившимся студентом ему интересно. За долгие годы никто с ним, во всяком случае в его служебной сфере, не говорил с такой свободой.

Маркаров, в свою очередь, оценил выдержку, с какой Валерий Фомич выслушивал нелицеприятную критику. Маркаров чувствовал, что у Валерия Фомича, хотя разговор основательно затянулся, не иссякло любопытство к тому, что он слышит, а неприветливость испарилась.

Большие пальцы крепко сцепленных рук уже не дергались, веснушчатые руки спокойно лежали на столе.

— Ваше двухмесячное пребывание принесло пользу и вред. Польза в том, что ваши заявки, требования, просьбы, адресованные в министерство, выполнял аппарат быстрее и аккуратнее, чем если бы заявки поступали от местных товарищей. А вред в том, что вы своей командировкой, не отдавая себе в том отчета, подрывали авторитет и репутацию хорошего управляющего Пасечника. Теперь в моде глагол «курировать». Вот вы, Валерий Фомич, курируете Востсибстальмонтаж. Если сказать откровенно, вы специалист по штурмовщине. Обладаете искусством руководить при авралах, в таких условиях вы просто незаменимы. Не у каждого хватит характера командовать штурмом. Вы для этого человек достаточно жесткий. Когда штурм проходит успешно, вы возвращаетесь в министерство с лаврами победителя: вывели из прорыва отстающую стройку. За это и новеньким орденом наградить не грех. Но сейчас нас держат за руки опоздавшие проекты. Рабочие говорят, что проект пять лет мариновался в чернильнице. Если бы вы спросили меня, монтажника Маркарова, где полезнее возглавить штурм, как нужно вытаскивать застрявший воз, — я бы отсоветовал вам лететь в Приангарск, а послал бы вас в Ленинград, в проектный институт, который зашился с проектом и со всеми чертежами.

— Может, вы и правы, товарищ Маркаров. Но я со своей командировкой в ленинградский институт уже опоздал на те самые пять лет, пока готовили чернильный маринад.

— Кажется, ваш министр решил последовать совету Цицерона, который однажды сказал, что иногда лучшее решение — не принимать никакого решения. Но история с этим проектом — не тот редкий случай, какой имел в виду Цицерон...

— Единственную возможность сократить сейчас отставание в сроках надо искать здесь, в Приангарске. Кстати, отъезд такой сильной группы монтажников, как ваша, может ударить по стройке... Вы подумали о том, что ваш сговор, вызванный «семейными обстоятельствами», выглядит не таким уж безобидным? Мне не хочется произносить вслух слово, которое и с ложкой меда не проглотишь... Вы человек хотя и молодой, но, по-видимому, знакомы с основами экономики. Сегодня многие тянутся на ударные северные стройки. Тридцатипроцентная надбавка к зарплате и другие материальные поощрения. Вы уверены, что товарищи вернутся весной обратно, отказавшись от таких благ?

— Подозрению нельзя придавать такого же веса, как очевидности... Галиуллин работает с Пасечником шестнадцать лет, Матвей Михеевич — четверть века. Какие у вас основания считать, что товарищи не сдержат слова?

— Вы думаете, я знаю этих товарищей меньше? В Запорожье я был мастером участка, когда Пасечник стал бригадиром. В Индии, в Бхилаи был прорабом, Пасечник — мастером, а Михеич — бригадиром. Галиуллины работали у меня в Асуане. В Москве на Останкинской телебашне я был главным инженером управления, Пасечник — прорабом, а Михеич — по-прежнему бригадиром... Выходит, и мне полагается верить им на слово! Вот ведь, Фомич неверующий... — Он засмеялся.

— Разве что Кириченков... — сказал Маркаров неуверенно. — Отличный сварщик, но стяжатель. Ему надбавки, хоть северные, хоть южные, спать не дают. Из хорошо информированных источников известно, что первое слово, с которым младенец Кириченков обратился к повивальной бабке, было «почем?». А его любимая фраза в жизни: «напишите эту сумму прописью»... — Маркаров подождал, пока Валерий Фомич отсмеется. — За Кириченкова я не поручусь, а за всех других, включая себя, — ручаюсь. Кириченкову и липовые «высотные» по душе. А у нас есть верхолазы, для которых это оскорбительно. Вы хотите вывести гибрид белки с кротом. Занимательная зоология!

— Вашему брату лучше на язык не попадаться. Придумают тоже! — Валерий Фомич смачно рассмеялся. — Гибрид белки с кротом...

На лице его до шестидесяти лет сохранились симпатичные мальчишеские веснушки. Их высвечивало каждую весну солнце на разных широтах, их не могли стереть ни ветра всех новостроек министерства, ни табачный дым кабинетов.

Валерий Фомич глядел на собеседника приветливо. Это было Маркарову тем более приятно, что весь разговор с ним мог бы Валерия Фомича ожесточить, рассердить, враждебно настроить.

— Вам нравится работа на высоте?

— Очень, — горячо выдохнул Маркаров.

— Чем же?

— У высотника своя психология. Ему нельзя забывать о законе земного притяжения. О неустойчивом равновесии полезно помнить и тем, кто никогда не подымался на верхотуру и балансирует, шагая по земле, иногда — даже сидя в кресле.

— Бывает, бывает...

— Люблю профессию монтажника-верхолаза и за то, что она вырабатывает привычку к непривычному.

— С какого курса института вам пришлось уйти?

— Пришлось? Сам ушел. С философского факультета Тбилисского университета. И не из-за плохой успеваемости. Разговор откровенный, и потому похвастаю — был отличником. А ушел потому... Без практики теория мертва. В те годы на гуманитарный факультет не принимали без производственного стажа. Еще до университета отправился за стажем на стройку. Потом все три курса скучал по своей стройке, по высоте. Кто знает, может, это у меня наследственное.

— Отец высотник?

— Не угадали. — Маркаров поцокал языком в знак отрицания. — Отец работал в Зангезуре в шахте. У меня мать высотница... Не удивляйтесь. Отец из Армении, а мать аварка, родом из аула Бухты в Дагестане. Это еще выше аула Чох. А Чох выше аула Гуниб. Когда-то в Бухты вела только узкая вьючная тропа над краем пропасти. Не у всех народностей Дагестана есть в языке слово «колесо». Вы не слышали про аул Цовкра? Если даже по прямой — далеко от нашего аула, а вообще-то — за крутыми перевалами и за ущельями, там лакцы живут. Оттуда родом циркачи-канатоходцы. Не слыхали о них?

— У нас в министерстве свои канатоходцы...

— Под Братском на ЛЭП-220 нам тоже придется походить по проводам, тросам... Мой трехлетний опыт, Валерий Фомич, конечно, не идет в сравнение с вашим. Но я уже не раз был свидетелем того, что конструкции опаздывают, вызывая простои у монтажников. Вы не думаете, что на такой случай нужно заранее готовить запасной объект? Могли бы перевести всю нашу братию на монтаж телебашни. Она значится в вашем годовом плане, и все фермы готовы, ждут. Вы бы послушали, как крановщица Варвара Белых на сессии горсовета недавно снимала стружку с Пасечника! Скорее всего, он не виноват. Но тогда почему в Приангарске до сих пор нет телевидения? А мы за зиму могли бы поднять ретрансляционную башню в тайге, на перевале через хребет, забыл его название.

— Забираться в тайгу зимой?.

— Там близко проходит зимник. Можно забросить туда и вагончики для жилья, и фермы, и механизмы.

— А проект монтажа вам знаком? Этой башне суждено приобрести широкую известность. Она войдет во все учебники, справочники. Впервые в истории телебашня будет смонтирована без подъемного крана. Его роль должен сыграть вертолет.

— Разве вертолет не умеет летать зимой? Утверждают, что в Приангарске солнечных дней не меньше, чем в Крыму.

— Может быть, может быть...

— Однажды в Дагестане горцы посеяли в долине «может быть», а оно — не взошло.

— Поскольку мы условились с вами, товарищ Маркаров, говорить откровенно, — улыбнулся Валерий Фомич, — должен признаться: вопрос о зимнем монтаже башни нами не изучен.

— Не огорчайтесь. Философы утверждают, что каждая ошибка — это промежуточный шаг к истине.

— Но во все времена года никто не позволит нам построить телебашню, прежде чем мы достроим горнообогатительную фабрику. Мы не имеем права форсировать объекты, относящиеся к инфраструктуре, и допускать отставание с вводом производственных мощностей.

— Благодарю вас, Валерий Фомич, за разговор без всякой субординации. Иногда полное согласие делает беседу весьма скучной.

— Беседа прошла в дружественной, сердечной обстановке, — добавил Валерий Фомич в той же интонации.

Пасечник никогда не посмел бы признаться Валерию Фомичу, что это он надоумил монтажников из бригад Галиуллина и Михеича, каждого поодиночке, подавать заявления об уходе с работы.

Он хотел этим обратить внимание министра на осложнения и трудности, какие вызваны недопустимым опозданием проекта, всех чертежей, а следовательно — конструкций.

Даже с Ириной он не решился быть откровенным до конца. В ее глазах он — защитник верхолазов, которых заставляют копошиться в котловане.

Но Пасечником руководили и меркантильные соображения. Монтажникам придется платить «высотные» — и, может быть, долгие месяцы. Так он быстро вылетит в трубу со своим фондом заработной платы, а нулевой цикл работ на стройке обойдется ему втридорога...

«Как все-таки трудно в должности управляющего быть чистосердечным и прямодушным! Вечно, как два острых камня, сидят у меня в печенке дебет и кредит!»

Валерий Фомич пошел навстречу монтажникам, и Пасечник обрадовался этому вдвойне: и за ребят, и за самого Валерия Фомича, который не стал по-мелочному упрямиться. Хоть и с опозданием, но принял справедливое решение.

Галиуллин тоже время зря не терял. В перерыве между двумя заседаниями переговорил с секретарем обкома, который приехал на областной слет крановщиков. Секретарь обкома поддержал монтажников, пусть едут на зимние месяцы в Братскгэсстрой. Сверхударная стройка!

«А дал бы секретарь свое «добро», если бы бригады направлялись за границу Иркутской области, например в Красноярский край или Читинскую область? — усомнился про себя Пасечник. — Местничество, оно ведь в нас глубоко сидит...»

Накануне отъезда Галиуллин долго гулял с Майсуром, забрел на стройплощадку, где работал летом.

Эстакада горно-обогатительной фабрики тыкалась в низкое небо остриями балок. Конструкции сиротливо ржавели без дела под осенними дождями-мокросеями.

На верху эстакады белела театральная афиша «Таня», разорванная, обглоданная по углам ветром.

Вспомнился день, когда Шестаков сидел верхом на крюке крана; в тот день они подружились. Где тут садыринская колонна? Разве найдешь ее теперь в ряду всех других на этом Долгострое?

— Незавершенка! — Галиуллин произнес это слово как ругательство. — Будь она проклята!..

А Нистратов перед отъездом захотел попрощаться со своим дружком Лукиных. Сколько тысяч километров отмерили они в одной автоколонне по таежному бездорожью, по зимникам, не раз выручали один другого!

На старой квартире искать Лукиных бессмысленно, он отселился от семьи и ночует неизвестно где. Скорее всего его можно встретить часов в одиннадцать утра у «Мутного глаза». В это время жаждущие опохмелиться или напиться заново толпятся у входа.

Однако среди этих нетерпеливцев Лукиных не было. Завмаг опоздала минуты на две-три, а сколько негодования вызвала, сколько ругани услышала! Пока с ржавым скрипом открывались замки, звякали щеколды, засовы на первой, второй двери — выстроилась очередь. Она втянулась в помещение, не отставая ни на шаг от завмага и кассирши.

Нистратов зашел в магазинчик; когда-то он тут был постоянным покупателем. Запах винного перегара не выветрился за ночь сквозь раскрытое зарешеченное оконце. Проспиртованы навечно и пол, и прилавок, и полка, уставленная бутылками; он заметил бормотуху новой марки «Аромат степи».

Так же как в былые дни, кто-то, подходя к кассе, пересчитывал трясущимися руками, протягивал кассирше деньги, собранные на бутылку; тут и мятая рублевка, и серебро, и медь...

Нистратов вышел на улицу. У двери околачивались чьи-то хмурые компаньоны.

Наведался Нистратов и к тете Тоне, стародавней приемщице посуды. Она знала всех заядлых выпивох в Приангарске. Нет, Выбей Окна давно с бутылками не появлялся. Может, перешел с винно-водочных напитков на моющие средства? А тетя Тоня принимает посуду только стандартную...

Когда монтажники из бригад Галиуллина и Шестакова ехали на аэродром, они еще раз увидели своих.

Несколько товарищей под командой Михеича строили павильон на автобусной остановке; Михеич называл это «шараш-монтаж».

На бетонном перекрытии сидел Садырин, ноги его едва не касались земли.

— Ты зачем на верхотуру без монтажного пояса забрался? — закричал Маркаров с притворным испугом. Он перегнулся через борт высоченного МАЗа, который заменил им автобус. — Смотри не сорвись!

Михеич с безмолвной тоской поглядел вслед славным, но излишне самостоятельным товарищам, а Садырин беззлобно погрозил им кулаком.

Пассажиры МАЗа не догадывались, как болезненно переживал Садырин штрафной перевод из высотников в каменюшники.

Только Погодаев знал его историю, и что-то схожее пережили они в детстве. Заверняйка утонула в Братском море, а дом в Чермозе, где провел свое детство дикорастущий Федя Садырин, оказался на берегу нового Камского моря.

Бывший демидовский завод, на котором гнули спину несколько поколений Садыриных, ушел под воду. Большинство жителей старинного уральского городка, прокопченного дымом углевыжигательных печей и одряхлевшей домны, остались не у дел.

Когда пятнадцатилетний Федя с заплечным мешком уходил из Чермоза, он слышал стук молотков — соседи заколачивали двери своих домов, ставни, ворота.

На столбах, на калитках, мимо которых прощально шагал Федя, белели листки объявлений: «Продается дом..:», «По случаю отъезда продам дом и козу...», «Продается дом с посаженным огородом...» За дом с козой и огородом в придачу просили три сотни рублей, но никого эти объявления не интересовали. Кому придет в голову переселиться в опустевший Чермоз? Городок связан с Большой землей только пароходиком или самолетом. А каково ходить по тонкому льду, каково в нелетную погоду?

Старожилы понимали — не мог больше жить металлургический завод, если руду и кокс приходилось завозить на весь год в месяцы навигации и в те же месяцы вывозить готовую продукцию. Выжигать ближние леса, сводить их на древесный уголь в нынешнее время нет резона.

Что же оставалось жителям? Собирать осенью грибы и промышлять рыбку. Металлурги, чтобы доработать до пенсии, разъехались по другим заводам, кто-то нанялся на сплавной рейд, а остальные?

Федя без сожаления простился с неряшливым, безалаберным теткиным домом и уехал в Сибирь, в ремесленное училище.

Погодаев по обрывочным фразам Садырина знал: из ремесленного его за что-то исключили, сменил несколько строек, был женат, жена тайком от него сделала аборт, а он так хотел сына. В конце концов жена ушла, «не сошлись характерами». Только в бригаде Михеича его покинуло ощущение бесприютности. Ни с кем не дружил, однако общежитие стало ему домом. А теперь его отлучили от работы на высоте, переселили к завербованным, бросили на «шараш-монтаж»...

В полупустынном Чермозе не осталось родной души. Но Садырину хотелось думать: вдруг кто-нибудь из уличных соседей или однокашников по ремесленному училищу слышали Четвертую рапсодию Листа. Ее передавали по заявке знатного монтажника со стройки горно-обогатительного комбината в Приангарске Федора Федоровича Садырина.