Онлайн чтение книги Осужденные души
V

Подъезжая к Пенья-Ронде, они издалека заметили больницу отца Эредиа, находившуюся в нескольких километрах от городка. Больница была гораздо больше вновь прибывшей, но ее палатки, ветхие и изодранные, производили жалкое впечатление. Фани и Мюрье приглядели маленькую полянку в двухстах метрах от лагеря иезуитов и решили расположиться там сами, без всяких предварительных объяснений. Красный крест на машинах немедленно привлек любопытство двух субъектов в рясах. Один из них был высокий, голубоглазый, с рыжеватой шевелюрой, а другой – желтый, хилый, темнолицый, похожий на мышь. Монахи не замедлили осведомиться у пришельцев, кто они такие и откуда едут. Мюрье сухо объяснил, что они приехали с разрешения Мадрида. Монахи ретировались, но высокий тотчас вскочил на велосипед и поехал в городок. Через полчаса прибыл на мотоцикле сержант гражданской гвардии и, сердито хмурясь, проверил у всех документы. Очевидно, он был недоволен тем, что пришлось трястись по жаре, и, закончив проверку, бросил враждебный взгляд на лагерь иезуитов.

– Вас вызвали монахи? – спросила Фани, предложив ему рюмку анисовой водки.

– Да, сеньора!.. Они интересовались, имеете ли вы право оставаться здесь, и чуть ли не обвинили вас в том, что вы приехали сюда заниматься шпионажем. Но документы у вас в полном порядке.

– Как видно, наш приезд пришелся им не по вкусу.

– Да, как видно!.. – Презрительная усмешка сержанта выдала его ненависть к иезуитам. – Они с давних пор решили, что только они имеют право радеть о ближнем.

Он выпил еще рюмку анисовой, поблагодарил и оседлал свой мотоцикл. Когда он отъехал, оба монаха опять подобрались к Фани и Мюрье – очевидно, им было поручено произвести разведку, потому что они взялись считать койки и палатки и расспрашивать о том о сем испанцев. Монахи были совсем молодые, из самых низов ордена, что не мешало им вести себя достаточно нахально. Мюрье уже собрался было их выгнать, но Фани, напротив, решила воспользоваться их присутствием, чтобы связаться с Эредиа.

– Брат, – обратилась она к тому, что был повыше, – вы из больницы отца Эредиа, не так ли?

– Да, сеньора, – ответил монах.

– Вероятно, вы изучаете медицину?

– Да, сеньора, в Гранаде.

– И ваш коллега тоже?

– Нет. Он фармацевт.

– Видимо, мы будем работать вместе или по крайней мере будем соседями. Как вас зовут?.

– Брат Доминго.

– А вашего коллегу?

– Брат Гонсало.

– А вас как зовут, сеньора? – спросил вкрадчивым тонким голоском брат Гонсало.

– Я – миссис Хорн. Вы не могли бы предупредить отца Эредиа, что мы хотим ему представиться?

– В данный момент отца Эредиа здесь нет. Он вернется к вечеру, – ответил брат Доминго.

– Его кто-нибудь замещает?

– Да, отец Оливарес.

– Тогда передайте ему. Он меня знает. Скажите, что я хочу его видеть.

Монахи удалились с глубокими почтительными поклонами. Через десять минут они вернулись и сообщили Фани, что отец Оливарес не может ее принять, так как занят молитвами.

Фани сердито распорядилась быстрей разбивать палатки. Как она и ожидала, Эредиа пришел к вечеру, на заходе солнца. Он явился один, без всякого предупреждения, и прямо прошел в палатку, где Фани и Мюрье готовились ужинать. На нем была та же старая ряса и грубые ботинки, в которых она его видела в первый раз на постоялом дворе между Деспеньяторосом и Авилой. Этого момента она ждала днем и ночью! Все волнения, все жгучие надежды и робкое ожидание, пережитые ею до сих пор, внезапно разрешились в полной слабости, в полной неспособности произнести хоть слово. Последний луч солнца падал через вход в палатку на голову Эредиа и придавал его гладким, зачесанным назад волосам иссиня-черный металлический блеск. Он улыбался презрительно. И Фани опять ощутила в этом лице что-то нереальное и призрачно-красивое, что делало монаха похожим на ангела и на демона, что отрицало всякую радость в жизни – и в его собственной, и в жизни других людей. Его пронзительные, черные как уголь глаза оглядывали Фани с насмешкой и, казалось ей, говорили: «Ведь я предупредил тебя, чтобы ты сюда не ездила. Что тебе здесь надо? Что может быть между нами? Почему ты не развлекаешься со своими приятелями на пляжах, в казино, в дансингах?» И опять в ушах Фани безнадежно отдались слова, сказанные им в колледже Ареналес: «Вы принадлежите миру, а я своему ордену».

Пока Фани собиралась с силами, чтобы заговорить, Мюрье начал холодно докладывать:

– Мы прибыли сюда с разрешения правительства. Мы избрали Пенья-Ронду потому, что это место отвечает нашей подготовке и возможностям. Нормальное функционирование больницы полностью обеспечено.

Эредиа выслушал все, молча кивая головой. Потом предложил Фани и Мюрье переехать в Пенья-Браву. Там давно нуждаются в больнице. Но Мюрье отказался надменно и категорически. Монах опять кивнул. Потом, не возразив ни слова, медленно пошел к выходу из палатки. Прежде чем выйти, он повернулся к Фани и вдруг произнес бесстрастным голосом:

– Миссис Хорн!.. Может быть, смерть и страдания, которые вы здесь увидите, научат вас думать больше о других, чем о себе. А это спасет вашу душу. Простите меня за грубость. До свиданья.

– Чурается тебя, как дьявола! – сказал Мюрье, когда монах вышел. – Но это хороший признак!

– Почему? – грустно спросила Фани.

– Потому что ты поймешь, что нам надо удирать отсюда, и как можно скорей!

В следующие дни Фани осознала, насколько наивно было ее решение приехать сюда. Отец Эредиа не только не обращал на нее внимания, но даже ее попытки связаться с кем-нибудь из его персонала терпели неудачу. Оливарес, Доминго и Гонсало старательно избегали ее, точно она была нечистой силой, грозившей погубить их души. Фани не сомневалась, что они делали это по приказу Эредиа и что в глубине души, может быть, и в самом деле ее побаивались.

Так как все больные поступали в палатки иезуитов, Фани и Мюрье все еще сидели без работы и целые дни проводили в томительном бездействии. Мюрье повадился ходить в городок, где завязал дружбу с аристократами. Каждый день он узнавал что-нибудь новое об Эредиа.

– Не воображай, что в лагере иезуитов так уж скучно, – заметил он как-то.

– Почему, Жак?

– Потому что там есть монахини-кармелитки.

– Вот развлечение и для тебя.

– Да, но Эредиа не склонен делиться.

– Не оскорбляй праведника. Они молоды?

– Не слишком. Самой младшей шестьдесят.

– Довольно!

– Я узнал еще одну подробность. Эредиа родня графам Пухол.

– О!.. Это интересно!

– Да!.. Чем родовитей испанец, тем безнадежней его безумие. Я думаю, тебе полезно это знать. И еще одна новость…

– Какая?

– В самом скором времени ожидают революцию.

Фани равнодушно покачала головой. Это ее не интересовало и не волновало. Она откупорила бутылку виски и поставила на стол стакан. В углу палатки, служившей им столовой, скопилась устрашающая груда пустых бутылок.

– Ты думаешь, это может так продолжаться? – спросил Мюрье перед тем, как им разойтись.

– Не знаю, – отозвалась Фани устало.

В этот вечер она легла с отупевшей от алкоголя головой и уснула тяжелым сном. Просыпалась несколько раз от кошмаров. Ей снился то Сандовал, фосфоресцирующие глаза которого пронизывали окружавший ее мрак, то больные с землистыми лицами и блуждающими глазами. По одежде у них ползали громадные вши. Фани громко вскрикивала и, проснувшись, не могла понять, где находится.

– Кармен! – кричала она девушке, которая спала с ней в палатке. – Запри дверь!

– Здесь нет двери, сеньора! – испуганно отвечала испанка. – Мы спим в палатке.

Несколько раз за эту ночь Фани убеждала себя на другой же день уехать в Мадрид, по стоило ей решиться, как перед пей вставал образ Эредиа, и тогда она сознавала, что не может без него жить. Проснулась она поздно, с тяжелой головой. Заглянула к Мюрье, но француз опять ушел в город. Она подумала, что дольше бездействовать невозможно. Вдруг ее осенила дерзкая мысль пойти к Эредиа, сделать последнюю, отчаянную попытку слить больницы и работать вместе. Только это могло вырвать ее из того состояния, в котором она находилась. Она отправилась в лагерь иезуитов, с трудом преодолевая короткое расстояние по него. Несмотря на ранний час, жара была невыносимой. Юбка ее цеплялась за кактусы и сожженную солнцем траву. Под ногами перебегали ящерицы. Пустынная степь тонула в сонной тоскливой тишине. Колокол в деревне звонил по покойнику. И надо всем безнадежно висело синее испанское небо.

Подойдя к лагерю, Фани увидела старую монахиню и спросила у нее, где палатка Эредиа. Монахиня смерила ее подозрительным взглядом, а потом молча повела к самой ветхой палатке. Фани показалось, что в голове у старицы пронеслась вереница дурных мыслей, которые, впрочем (Фани злобно сознавала это), были не лишены оснований. Монахиня шмыгнула в палатку. Немного погодя она вышла и знаком показала Фани, что отец находится там. Фани, затаив дыхание, откинула дерюгу, закрывавшую вход. Эредиа что-то писал за столом, заваленным бумагами.

– О!.. Миссис Хорн!.. – приветствовал он ее равнодушно, поднимаясь из-за стола. – Вы еще здесь?

– А вы ожидали, что я уберусь отсюда? – спросила она тихо.

– Я ожидал, что вы уедете в Пенья-Браву.

– Вы знаете, что если я приехала сюда, то только для того, чтобы работать в Пенья-Ронде.

– Знаю, – сказал он враждебно. – Может быть, вы рассчитываете на какую-то перемену в наших отношениях?

– Я ни на что не рассчитываю.

– Тогда зачем вы все еще здесь?

– Неужели вы не знаете?

Фани медленно подняла голову. Его фанатичные глаза горели мрачно. Лицо залилось густым, ярким румянцем.

– Все это для вас слишком просто, – промолвил он упавшим и неожиданно тихим голосом, – а я должен думать по-другому… Вы никогда не смогли бы этого понять. Вы только станете упрекать меня и страдать… что мне не безразлично. Я говорю как христианин. Есть и другие обстоятельства, которые тоже мешают мне принять ваше сотрудничество…

– Другие? Какие же?

Он поколебался.

– Назовем их личными… Мне очень жаль, если то, что вы услышите, вас огорчит. Я не мог не известить о вашем приезде моего супериора, отца Сандовала, Итак… в день вашего приезда я ему написал. Ответ я получил сегодня. – Оп нахмурился и показал на одну из бумаг на столе. – Отец Сандовал не возбраняет нам работать совместно… Видимо, он не помнит вашего имени и не подозревает, какие мотивы заставили вас приехать сюда… Я хочу сказать, отец Сандовал разрешает нам работать совместно в том случае, если вы согласитесь объединить обе больницы в одну, которая будет функционировать от имени ордена. Кроме того, он хочет, чтобы вы взяли на себя и соответствующую часть расходов по содержанию персонала и больных Фани слушала, пораженная.

– Где же ваши личные соображения? – спросила она резко.

– О!.. Где!.. – Отец Эредиа нахмурился еще сильней, но голос его был по-прежнему холоден и сух. – Вы будете рисковать жизнью, понесете расходы и ничего не получите взамен! Ничего!.. – повторил он с сочувственной иронией.

У Фани горько скривился рот.

– Тогда почему вы настаиваете на моем отъезде? – проговорила она быстро. – Почему действуете против интересов ордена?

– Я вам сказал, что отец Сандовал не знает, зачем вы здесь, а я знаю… Я думал о вашем самолюбии.

Действительно ли он щадил ее самолюбие, действительно ли он настолько ее уважал!.. Но тогда почему он поспешил написать Сандовалу? Неужели тот настолько поглупел, что не вспомнил, кто такая Фани, и не догадался, зачем она приехала в Пенья-Ронду? Что-то глубоко кольнуло ее гордость. В первый раз она ясно поняла, что святое Христово воинство, Сандовал, Эредиа способны лицемерить и обманывать. Но если Эредиа обманывает, он делает это ради ордена. Орден, орден превыше всего!..

– Я принимаю ваши условия, – сказала Фани.

– Мир вашей душе, миссис Хорн, – изрек иезуит.

Мир!.. Могла ли пребывать в мире больная, обреченная душа? Эта кроха, эта жалкая милость, которую Фани купила у ордена ценой такого унижения, с еще большей силой привязала ее к Эредиа! Теперь она имела возможность видеть его каждый день. Теперь она ходила за ним по пятам, следила за его движениями, впивала каждое его слово, каждый взгляд, каждый жест… Утром первая ее мысль была о нем, вечером она засыпала, перебирая в памяти все мелкие происшествия дня, которые могли укрепить его доверие к ней, а может, и вызвать восхищение ею. Вряд ли Фани когда-нибудь предполагала, что она может быть такой молчаливой, такой сдержанной, такой скромной и работящей в то время, как в душе ее кипит страсть, поднимаясь все выше, как поднимается вода, чтобы внезапно прорвать плотину.

Отношения между Эредиа и Мюрье быстро наладились, хотя Мюрье не мог до конца освободиться от недоброю чувства к монаху. В новые палатки поступило о десяток больных, и Мюрье согласился лечить их по методу Эредиа. Кроме того, после долгих просьб Фани Мюрье, хотя и о большой неохотой, стал помогать иезуиту в его массовых экспериментах с новой вакциной.

– Эксперименты с этой вакциной – настоящее преступление, – ругался он. – Прививки вызывают у больных высокую температуру и сердечную слабость… Мы просто-напросто превращаем больных в носителей вируса!

– Рано предсказывать, – говорила Фани философски. – Надо подождать проверки по законам вариационной статистики.

– Чепуха!.. После этой проверки Эредиа следовало бы предать публичной казни.

– Но меня восхищает его вера в успех!

– В том-то и беда, что он опирается только на свою веру! Смешно смотреть, с каким усердием он сначала лечит больных, а потом их же отпевает. Впрочем, для него душа бессмертна!

– А может, это на самом деле так?

– Не знаю!.. Спроси Оливареса!

Действительно, отец Оливарес усердно занялся духовным перевоспитанием Фани. Почти каждую неделю он дарил ей по книге и развивал перед ней свои блестящие мысли о догматике святого Фомы Аквинского. К несчастью, Фани была основательно испорчена материалистическими идеями, отрицающими бессмертие души. Самое большее, что она была склонна допускать, – существование божественного начала в природе. Мюрье же не хотел слышать даже о нем. Все споры происходили после ужина, при лунном свете, когда Фани приказывала Робинзону поставить походные стульчики перед ее палаткой и приглашала отцов на рюмку ликера. Эти споры бывали занятными, потому что Мюрье венчал их парадоксальными выводами, а отцу Оливаресу не всегда удавалось дать им свое толкование.

– Продолжим, отец!.. – обратился Мюрье однажды к профессору схоластики. – Имеются ли на самом деле теологические доказательства существования бога?

– Разумеется, сеньор!.. Вы знаете биологию лучше меня. Гармония в природе – самое убедительное доказательство существования бога. Разве вы не замечаете в каждом цветке, в каждом насекомом, в каждой живой твари стремления к цели, к всеобщей гармонии, которая есть не что иное, как необъятная мысль бога, сотворившего мир?

– Так. А в сыпном тифе что вы видите?

Оливарес улыбнулся. Когда естественники начинают возражать, они всегда избирают этот путь. Такое возражение нельзя назвать абсурдным, но оно из тех, которые нетрудно опровергнуть. А опровергнуть его было как долгом, так и развлечением для Оливареса. Но вряд ли кто-нибудь подозревал, что за этим долгом и за этим развлечением кроется его собственное неверие в существование бога.

– Я вижу страдание, сеньор, – сказал иезуит.

– Значит, у страдания есть цель?

– Безусловно.

– Что это за цель?

– Искупление!.. Каждая перенесенная вами боль приближает вас к нравственному совершенству.

– Тогда зачем бог, вместо того чтобы создать людей хорошими, сделал их дурными и исправляет их наказанием?

О, и на это схоластика могла дать ответ!.. Отец Оливарес готов был повести своих слушателей по лабиринту христианской метафизики, но тут же спохватился, что это их утомит.

– А вы как думаете, миссис Хорн? – внезапно спросил Эредиа.

– Я думаю, что это так и есть, – сказала Фани тихо. – Я думаю, что идея искупления – достаточное оправдание христианства.

Она не была уверена в том, что говорила, но соглашаться с Эредиа, выполнять с абсурдной точностью любую работу, какую он ей поручал, заслужить его молчаливый и благодарный взгляд было для нее наивысшей радостью. Мысль, что он видит и знает, зачем она это делает, ее опьяняла. Она испытывала какое-то болезненное наслаждение, подвергая свою жизнь опасности у него на глазах. Она приходила работать в самую опасную палатку, где две старые монахини-кармелитки переодевали больных. Эредиа несколько раз запрещал ей работать там.

– Разве я не говорил вам, чтобы вы сюда не заходили? – вскипел он однажды.

– Не все ли равно, кто здесь работает?

– Не все равно! – крикнул он, и глаза его метнули искры.

– Это называется монашеская кротость! – сказала она весело.

– Это мой приказ! – крикнул он еще яростней.

Властный и грубый, он проводил ее взглядом до выхода из палатки.

На следующий день было воскресенье. Эредиа распределял часы дежурства так, чтобы светский персонал больницы был свободен в часы литургии. Фани привыкла ходить в деревенскую церковь на эти воскресные литургии, которые иногда отправлял сам Эредиа. Она пошла туда и в это утро, потому что с вечера узнала от Доминго, что будет служить монах. Серые гранитные стоны, полумрак, скорбные звуки органа, монотонное бормотание на латинском языке, из которой она могла разобрать только «Pater Noster» и «Dominus»,[44]«Отче наш» и «Господи» (лат.). настроили ее на мистический лад. Но потом, когда монах повернулся к богомольцам, размахивая кадилом, и она увидела его, прекрасного и недоступного, в ней опять вспыхнуло пламя любви, неукротимая и сладостная жажда обладать им. Она воспользовалась паузой в службе и пробралась в ряд коленопреклоненных женщин, закутанных в черные вуали. Они следили за движениями иезуита с таким же вожделением, может быть, бессознательно желали его плотски так же, как и Фани, но их грешный порыв растворялся в религиозном экстазе. Когда литургия кончилась, все стали подходить целовать ему руку. Фани никогда не делала этого, но сейчас ей вдруг захотелось коснуться губами его руки. Она была последней. Быстро наклонилась, целомудренно, как любая из них, по в последний момент его рука вдруг окаменела и легонько оттолкнула ее. Фани подняла голову и посмотрела на него с укором. Она увидела только черные глаза, которые мрачно ее пронизывали.

Случаи в палатке, где принимали вшивых больных, и в церкви скоро забылись. Отец Эредиа и Фани вернулись к обычной форме ежедневного общения – коротким деловым разговорам. Во время этих разговоров были мгновенья, которых Фани ждала страстно, и это были те мгновенья, когда взгляды их встречались. Какая странная смесь удивления и бездушной холодности появлялась в его глазах, когда он видел, что все его распоряжения Фани выполняет с точностью автомата, что она с полной самоотрешенностью проводит бессонные ночные часы в лаборатории и в палатках больных! Но сознавал ли он тогда, что это усердие Фани и самоотверженность, с которой она постоянно подвергалась опасности заразиться, вызваны не христианским смирением и не любовью к ближнему? Осуждал ли он ее или оправдывал? И с какой радостью, опьянявшей сильнее всех наслаждений, испытанных ею до сих пор, Фани замечала, как разгорается в его душе внутренняя борьба!.. Но признаки этой борьбы и колебаний были у него, увы, так редки! Они тотчас подавлялись железной волей этого человека, безумием его фанатизма, который овладевал им с еще большей силой.

Однажды в воскресенье – в тот день был какой-то католический праздник и по распоряжению Эредиа монахи ушли в городок, чтобы принять участие в религиозной процессии, – Фани уселась с книгой за своей палаткой. Солнце клонилось к западу. Верещали кузнечики, в деревне колокол опять звонил по покойнику, а над унылой бурой степью, то глинистой, то песчаной, усеянной колючками и кактусами, висело неизменное бездонно-синее небо. Она читала «Подражания Христу» – испанское издание, подарок Оливареса – и размышляла грустно и благожелательно о величавой простоте этой книги. Забывшись над книгой, она вдруг заметила Эредиа. Он шел к ее палатке, медленно, погруженный в раздумье. Против своего обыкновения, на этот раз он шел один. Фани быстро вскочила и нырнула в палатку, чтобы сбросить пеньюар и надеть дурацкое черное платье, в котором она всегда появлялась перед ним. Когда она вышла, монах был уже в лагере и разговаривал с Робинзоном. Завидев ее, он вежливо поздоровался, сняв свою черную войлочную шляпу с широкими полями, в то время как другая его рука сжимала неизменный молитвенник. Фани пригласила его в палатку. Она подумала, что монах откажется войти без Оливареса и Мюрье, но, к ее удивлению, он принял приглашение. Ей показалось, что он осунулся и чем-то озабочен.

– Могу я попросить у вас сигарету? – спросил он непринужденно, положив молитвенник и устало вытирая пот со лба громадным грубым платком, который он достал из кармана рясы.

Фани знала, что он не курит, а, подобно многим другим монахам, употребляет нюхательный табак. Но сейчас, вероятно, он не мог позволить своему аскетическому телу даже эту единственную роскошь, потому что не позаботился сделать достаточный запас табака в Мадриде.

Фани предложила ему свои сигареты.

– Я пришел попросить об одной услуге, – сказал он и, сделав смешную гримасу, закашлялся от крепкого вирджинского табака. – Врач из Пенья-Бравы сообщил мне по телефону, что у них девять новых заболеваний. Наша санитарная машина ушла утром в Досфуэнтес и еще не вернулась.

– Я пошлю кого-нибудь из моих людей, – быстро сказала Фани. – Впрочем, вы можете располагать ими полностью в любое время. Посылайте их куда хотите, не спрашивая меня.

Иезуит улыбнулся горько.

– Ваши люди мне не подчиняются, – сказал он.

– Как так? – нервно спросила Фани.

– Волна анархии заливает всю страну, – продолжал он мрачно. – Вчера вечером в Эскуриале убили трех августинцев и еще двух в Авиле. Убит наш супериор в Гранаде.

Фани посмотрела на него растерянно.

– Почему все это происходит?

– Потому что мы всегда искупаем грехи правящих классов. Это судьба, против которой мы не ропщем.

«А разве вы сами не правящий класс?» – невольно подумала Фани, но в тот же миг сердце ее заныло от беспокойства за Эредиа.

– Похоже, что будет революция, – сказала она.

– Да, будет, – подтвердил он.

– Какая? Правая?

Эредиа не ответил. В глубине его взгляда Фани прочла оскорбительное недоверие. И эта его замкнутость, это недоверие отозвались в ней болью.

– Я велю моим людям подчиняться вам, – сказала она сухо.

– Вам не следует раздражать их сейчас.

– Почему?

– Потому что это опасно. Я пришел попросить у вас только Робинзона. Если мы поедем на санитарной машине, к вечеру мы будем обратно.

– Робинзон мне не нужен. Поезжайте с ним.

– Благодарю вас, – сказал иезуит с признательностью, которая показалась ей чем-то противной. – Я должен во что бы то ни стало попасть в Пенья-Браву. Эпидемия разрастается, а моя вакцина, как видно, не дает хороших результатов. Сколь тщетны наши человеческие усилия!.. – добавил он со скорбной улыбкой.

– Я надеюсь, что вторая модификация даст лучшие результаты.

– Вряд ли!.. Я возлагал самые большие надежды на вирус, обработанный сульфамидами. У вас нет запасных коек? – спросил он как бы рассеянно и между прочим.

– Есть, двадцать. Мы можем немедля удвоить это количество.

– О нет!.. Нет!.. – энергично воспротивился он. – Вы ни в коем случае не должны тратиться на новые койки, входить в новые расходы… Вы разоритесь, миссис Хорн!

– Я не разорюсь, – сказала она презрительно.

– Que Dios se lo pague!..[45]Да вознаградят вас господь!.. (исп.) – произнес он.

Это была традиционная фраза, которой с незапамятных времен пользовались испанские монахи, собирая милостыню для бедных. Фани показалось, что сейчас она прозвучала фальшиво и угодливо. И она сказала:

– Я ничего не жду от бога.

Глаза Эредиа сверкнули мрачно. Слова Фани были слишком колючими, чтобы не задеть его. Что-то встало менаду ними – то была твердость, с какой Фани отметала любую двусмысленность, и, может быть, она и заставила Эредиа вдруг заговорить откровенно.

– Миссис Хоры! – произнес он, и шелковый голос, суливший ей воздаяние бога, стал суровым. – Мы с вами привыкли уважать друг друга. Вы хотите, чтобы так продолжалось до конца? – Он дождался, пока она молча кивнула головой, и опять заговорил, еще резче, с металлическими нотками в голосе: – Моя душа в руках бога. Я посвятил ее ему. Понимайте это как хотите. Я смотрю на мир иначе, у меня другая цель и другие радости в жизни… Может быть, фанатизм – эта испанская болезнь, которая убивает и мучит, но я вас предупреждаю, таким я буду всегда, пока вы здесь…

– Знаю, – сказала Фани.

– Нет!.. Вы знаете не все! – продолжал он. – Наша совместная работа диктуется интересами ордена. Все, что я допускаю, – он подчеркнул слово «допускаю», – между нами, определяется интересами ордена. Вы отдаете себе в этом отчет? – В его голосе послышалась ирония. – Я мог бы действовать с помощью казуистики, формалистических приемов, reservatio mentalis[46]Ложь путем умолчания (лат.). – всеми теми методами, которые вам знакомы по черной легенде о нашем ордене и которые для нас – обычное средство для достижения той цели, к которой мы стремимся. Мы не выбираем средств, потому что цель дает нам достаточно нравственных сил. Но с вами я не поступаю так или по крайней мере решил впредь не поступать так… Вы понимаете меня?

– Да, – сказала Фани.

– Откуда вы знаете, что я делаю это опять-таки не в интересах ордена? – спросил он с неожиданной жестокой и циничной улыбкой.

– Хоть этого вы бы не говорили!

– Я должен был сказать вам и это. Нам необходимо было объясниться, дойти до последней возможной черты.

– Мы уже дошли до нее.

– Да, так удобнее.

– И как ловко вы это проделали!

Из груди его вырвался резкий смех.

– Теперь я могу вам сказать, что, пока вы здесь, я буду все время использовать вас и выжимать из вас все, что только можно, в целях ордена. Сегодня вечером в Пенья-Браве собрание монархистов, на котором я выступаю. Вот почему я попросил санитарную машину.

– Значит, больница – это ширма? Она нужна, чтобы прикрывать вашу агитацию в пользу дона Луиса де Ковадонги?

– Да, и для этого, – сухо сказал иезуит.

– Монархия? Уж не это ли цель ордена?

– И монархия только средство.

– На пути к чему?

– К мировой католической империи, к Христу, к богу!.. – произнес он, и в первый раз Фани уловила в его голосе волнение.

А в глазах у него загорелся лихорадочный огонь, как в глазах человека, который увидел далекий, но жгучий и заманчивый мираж. Несколько минут он глядел так в пространство, потом вытащил громадный грубый платок, какие носят бедняки, и вытер лоб, вспотевший в душной палатке. И Фани заметила, что рукав его рясы обтрепан, – рукав этой ужасной, толстой и грубой рясы, в которой он мучался в самую адскую жару, ибо строгие правила ордена запрещали ее снимать точно для того, чтоб совсем уж наверняка умертвить его плоть. И еще ей пришло в голову, что он происходит из рода графов Пухол, что у его родителей, конечно, были имения и ренты, что он еще молод и, если бы захотел, мог бы вести блестящую жизнь патриция, играть в поло, носить шелковые рубашки, иметь любовниц, но вместо этого он стал монахом Христова воинства, носит черную, грубую рясу, саднящую кожу, и приехал в Пенья-Ронду лечить больных сыпным тифом и агитировать за дона Луиса, гнаться за далеким, безумным миражем мировой католической империи Христа и бога, миражем, который воспламенял его сердце, который был неудавшимся опытом прошлого и неосуществимой фикцией настоящего. Но он был заворожен этим видением и стремился к нему всеми силами… Не был ли он безумцем, безнадежным безумцем? Дон-Кихотом в рясе, черным, пламенным, фанатичным?…

Немного погодя Эредиа вышел из палатки и направился к своей больнице. Он шел слегка сутулясь, сложив на груди руки, по-прежнему сжимавшие молитвенник. Его высокая фигура в рясе и широкополой шляпе фантастическим силуэтом вырисовывалась на кроваво-красном закатном небе, а колокол все звонил по покойнику.

Фани простила ему все и в это мгновение поняла, что любит его еще сильнее.

Она продолжала работать в больнице Христова воинства с удвоенным усердием. Больные прибывали непрерывным потоком, их было гораздо больше, чем тех, что поправились или умерли. Палатки переполнились. Фани оборудовала еще сорок коек, причем сумма на ее счете в Банке иностранного кредита значительно уменьшилась. Скоро и эти деньги иссякли. Адвокат, который вел денежные дела праздношатающихся членов семьи Хорн, перевел в Испанию новые суммы. Одновременно брат-бухгалтер, который заведовал финансами иезуитов в провинции Толедо, тайно сократил на три четверти расходы ордена на содержание больницы в Пенья-Ронде. В конце концов больница иезуитов и больница Фани вместе с персоналом полностью слились. Уже больше не мог возникнуть вопрос, работает ли Фани с Мюрье или с Эредиа. Она была нужна везде. Старый очаг эпидемии и смерти быстро разгорался в этой самой дикой, самой бесплодной и самой фанатичной части Кастилии, в то время как реакционный переворот приближался и агитаторы роялистов неустанно сновали повсюду, распространяя призывы к свержению республики, восстановлению императорской Испании и поддержке дона Луиса де Ковадонги. То, что Испания могла снова стать империей, было сомнительно, но неужто господь не поможет хотя бы избавиться от коммунистов? Беспорядки, инспирируемые храбрыми идальго, поклявшимися умереть за бога и короля, все учащались. Однажды после полудня местная фаланга попыталась устроить демонстрацию, но была рассеяна вооруженными коммунистами. Взвод гражданской гвардии, посланный водворить порядок, внезапно взбунтовался против своего командира, так что понадобилось вмешательство воинских частей.

Во время этих волнений отец Эредиа в течение трех дней где-то пропадал. Когда он вернулся, одна его рука была забинтована, а лицо разукрашено синяками и ссадинами. Эредиа коротко объяснил, что упал с мула, пробираясь по крутым горным тропам. О цели своего путешествия он не сказал ничего. Впрочем, это было совершенно излишним.

После короткого отдыха он снова исчез еще на два дня. Опять вернулся вместе со своим мулом, на этот раз целый и невредимый. Вечером Фани попросила Мюрье пойти с ней к нему в палатку. Ей хотелось порадовать монаха первыми, еще не вполне проверенными, но благоприятными статистическими данными о его усовершенствованной вакцине, полученными в Пенья-Браве.

Перед палаткой Эредиа они увидели брата Гонсало, фармацевта. Этот монах обладал всеми качествами, которые требуются от примерного иезуита: для своих духовных опусов он всегда выбирал тему Страшного суда и был скрытен до непроницаемости. Он вечно сжимал в руках молитвенник, постоянно говорил о величии бога и своем ничтожестве и здоровался, отвешивая глубокий поклон, полуопустив веки, как того требовали правила ордена, составленные самим Лойолой. Причиной всего этого была отчасти его порочная натура, отчасти же особый вид умственного расстройства, полученного им во время усиленных духовных упражнений при вступлении в орден.

Завидев Фани и Мюрье, брат Гонсало принял свой обычный кроткий, униженный вид.

– Отец Эредиа здоров? – спросила Фани с беспокойством.

– Да, сеньора. Он в часовне, читает молитвы.

– Давно?

– Около двух часов.

– Скоро он кончит?

– Не знаю, сеньора… Утром больные из Досфуэнтеса помешали ему молиться, и теперь он должен дочитать все молитвы, назначенные на сегодня.

– Я вижу, вы порядком загружены молитвами! – сказал Мюрье.

– Да, сеньор!.. В молитвеннике на летние месяцы, предписанном нашим отцом Лойолой, шестьсот семьдесят две страницы.

Фани как-то листала молитвенник Оливареса и сейчас представила себе эти страницы, густо унизанные красными и черными буковками латыни на отличной рисовой бумаге.

– Сколько раз в день вы молитесь? – спросил Мюрье.

– По два часа на рассвете, и еще полчаса в обед, и полчаса вечером. Но супериор разрешил нам молиться только утром и вечером, потому что днем у нас много работы с больными. – И брат Гонсало добавил смиренно: – Молитвы имеют для нас большое значение.

– Бесспорно, братец!.. – согласился Мюрье. – А брат Доминго читает их регулярно?

Всему лагерю было известно, что брат Доминго, который изучает медицину, явно пренебрегает правилами ордена. Он злоупотреблял табаком, не отказывался, когда фани предлагала ему виски, и даже заигрывал с Долорес.

– Не знаю, сеньор!.. – сухо ответил брат Гонсало. – Каждый отвечает перед богом только за самого себя.

– Передайте отцу, чтобы он зашел к нам утром, – сказал Мюрье. – Мы хотим сообщить ему кое-что о вакцине.

Фани и Мюрье повернули обратно к своим палаткам. Солнце заходило, и бесплодная степь, залитая красным светом заката, пылала огромным пожаром. Они шли медленно. Лагерь затих, и только время от времени за полотнищами палаток раздавались глухие стоны, безнадежно замиравшие.

– Madrecita! – проплакал детский голосок. – Madrecita!

– Estoy aqui, hijo!.. Estoy aquí![47]Я здесь, сынок!.. Я здесь! (исп.) – ответил немощный голос больной матери, а потом все потонуло в безбрежной мучительной тишине.

– До каких пор ты будешь покупать новые койки? – внезапно спросил Мюрье.

– До тех пор, пока это будет нужно.

– А ты знаешь, что в банке у тебя больше нет денег?

– Знаю. Я запрошу новый перевод от Брентона и Моррея.

– Не забывай, что у тебя в запасе нет миллионов. Ты не Клара Саутдаун!

За ужином он ничего не ел и изучал Фани с молчаливым сочувствием, как изучал бы безнадежно больного пациента, с которым не знает, как поступить.

– Почему ты не ешь? – спросила Фани удивленно.

– Я ужинаю у маркиза Досфуэнтеса.

– О, значит, ты опять выходишь в свет!

– А что мне делать? Глотать снотворное? – спросил он.

– Там есть молодые дамы?

– Разумеется!.. Но есть и симпатичные господа.

– Роялисты, наверное!.. Забавно!

– Эредиа тоже роялист, – насмешливо сказал Мюрье.

– Откуда ты знаешь?

– От маркиза Досфуэнтеса, который приходится ему кузеном. Эредиа ездит в горы, чтобы агитировать за дона Луиса де Ковадонгу. Эредиа и Ковадонга – друзья детства. Если претендент займет престол, Эредиа поднимет крестовый поход против коммунистов… Испания всегда была мечом христианства.

Фани поднялась. С Мюрье просто невозможно разговаривать серьезно.

– Хочешь пойти со мной? – спросил он.

– Нет! – отрезала она.

– Что ты будешь делать здесь?

– Лягу и буду спать.

Мюрье, не дожидаясь приглашения, пошел за ней в ее палатку. Он закурил и стал перебирать книги, сложенные на тумбочке возле кровати, громко и важно читая их названия. Почти все они были подарены Фани Оливаресом. «Святая инквизиция», «Жизнь доблестного дворянина, благородного Лойолы», «Миссии иезуитов в Западной Индии и на Тихом океане» и много других, все в том же роде. В них были исполненные пафоса страницы, оправдывавшие инквизицию и воспевавшие возрожденный Лойолой католицизм, были и ужасные страницы, повествовавшие о тех монахах, что умирали в мучениях, распевая псалмы, что погибали от чумы и малярии, врачуя больных, что падали с крестом в руке, пронзенные копьями дикарей. Но в этих книгах забыли упомянуть о том, сколько живых людей сожгла святая инквизиция в Европе и сколько дикарей было перерезано набожными католиками в Южной Америке.

– Ты в самом деле будешь спать? – спросил Мюрье с ноткой сомнения в голосе. Потом взял с тумбочки пузырек с таблетками люминала, посмотрел на этикетку и сунул его в карман. – Не завидую этому сну. До какой дозы ты дошла?

– Я вообще его не принимаю, – солгала Фани.

В чемодане у нее был другой пузырек, добытый у брата Гонсало.

– Спокойной ночи!.. – сказал Мюрье.

Он поцеловал ей руку, и этот жест заставил ее вспомнить без сожаления прошлую, уже забытую жизнь.

Мюрье пошел побриться и надеть смокинг, чтобы отправиться на ужин к роялистам. Фани погасила лампу. Кармен давно уже спала, потому что утром она рано вставала.

Фани решила не принимать в этот вечер люминал и терпеливо дожидаться прихода нормального сна.