Онлайн чтение книги Отдел убийств: год на смертельных улицах Homicide: A Year on the Killing Streets
Понедельник, 8 февраля

Они приезжают на двух машинах – Эджертон, Пеллегрини, Эдди Браун, Черути, Бертина Сильвер из смены Стэнтона и еще двое приписанных сотрудников; целый парад для одного старого пьянчуги, но в самый раз для осмотра квартиры без разрешения.

Для разрешения у них еще нет полномочий: причины для подозрения старика не дотягивают до достаточного основания, а без ордера за подписью судьи детективы не могут изымать вещи или проводить тщательный обыск – переворачивать матрасы и вытряхивать ящики столов. Но если старик впустит их сам, они могут осмотреться и без разрешения. И для этого чем больше глаз, тем лучше.

Берт Сильвер берет подозреваемого в оборот, как только он им открывает: обращается к нему по имени и одним ясным предложением дает понять, что о его присутствии в штабе приехало вежливо попросить полдепартамента. Другие детективы проскальзывают мимо них и медленно обходят зловонную трехкомнатную квартиру.

Старик ноет и мотает головой, потом пытается собрать возражение из бессвязных слогов. Берт Сильвер расшифровывает это только через пару минут.

– Нмоху сеня.

– Можете-можете. Нам надо с вами поговорить. Где ваши штаны? Это ваши штаны?

– Не хочу.

– Ну, а нам надо поговорить.

– Не-е… не хочу.

– Ну, хотите не хотите, а надо. Вы же не хотите, чтобы вас арестовали? Это ваши штаны?

– Щерны.

– Хотите черные?

Пока Бертина Сильвер готовит подозреваемого, остальные детективы внимательно оглядывают комнаты – ищут капли крови, ножи с серрейтором, маленькую золотую сережку в форме звездочки. Гарри Эджертон проверяет кухню на хот-доги или квашеную капусту, потом возвращается в спальню, где находит на кровати старика темно-красное пятно.

– Ого. А это что за нахрен?

Эджертон и Эдди Браун наклоняются. Цвет – лилово-красный, но с отливом. Эджертон касается края пальцем.

– Липкое, – говорит он.

– Да вино, поди, – говорит Браун и оборачивается к старику. – Слышь, ты тут бутылку разлил?

Старик бурчит и кивает.

– Это не кровь, – посмеивается Браун. – Это «Тандерберд»[21]Thunderbird – марка дешевого крепленого вина, популярная на тот момент в США..

Эджертон соглашается, но все равно достает карманный ножик и соскребывает крошку, чтобы опустить в целлофановый пакетик. В прихожей он точно так же поступает с красно-бурым пятном, тянущимся на метр по штукатурке. Если в том или ином образце найдут кровь, они вернутся с ордером и возьмут на анализ свежие образцы, но Эджертон сомневается, что до этого дойдет. Лучше передать образцы в лабораторию и поставить на этом точку.

Старик озирается, вдруг осознав, кто его окружает.

– Че они делают?

– Вас ждут. Куртка нужна? Где ваша куртка?

Он указывает на черную лыжную куртку в углу чулана. Сильвер ее достает, поднимает перед стариком, который с трудом попадает руками в рукава.

Браун качает головой.

– Это не он, – тихо говорит детектив. – Мимо.

Через пятнадцать минут, стоя перед допросной на шестом этаже, к тому же выводу приходит и Джей Лэндсман. Он смотрит через маленькое оконце двери в большую комнату. Окно из проволочного стекла – одностороннее: лица Лэндсмана изнутри кабинки два на три метра не видно; и само окно кажется почти металлическим – нечто среднее между сталью и непрозрачным стеклом.

В его обрамлении сидит старик с южной стороны Ньюингтон – предположительно, узнавший об убийстве раньше всех в квартале. Вот он, их новый подозреваемый, во всей красе – прожженный алкоголик, застигнутый где-то на протоптанной дорожке между «Тандербердом» и «Кольтом 45», ширинка расстегнута, пуговицы замызганной рабочей рубашки продеты не в те петли. Берт Сильвер не тратила время на презентабельный вид.

Сержант смотрит, как старикан потирает глаза и разваливается на металлическом стуле, потом наклоняется вперед, чтобы почесаться в тайных запретных местах, о которых даже Лэндсману думать не хочется. Хоть его выдернули из ступора и бардака меньше часа назад, он уже проснулся, терпеливо ждет в пустой кабинке, размеренно и хрипло дышит.

А это само по себе плохой знак, явно противоречащий Четвертому правилу в руководстве убойного, которое гласит: невинный человек, оставшись один в допросной комнате, будет бодрствовать, потирать глаза, таращиться в тонкие стены и чесаться в темных запретных местах. Виновный, оставшись один в допросной, засыпает.

Как и большинство теорий о допросной, правило о спящем подозреваемом не универсальное. Некоторые новички, еще не привычные к неизбежному стрессу преступления и наказания, склонны болтать без умолку, потеть и вообще доводить себя до тошноты до и во время допроса. Но Лэндсман точно не видит поводов радоваться тому, что старик с Ньюингтон-авеню, пьяный, растрепанный и выдернутый посреди ночи из постели, все равно не желает считать свое нынешнее состояние анестетиком. Сержант качает головой и возвращается в офис.

– Блин, Том, он выглядел лучше, когда мы его еще не привезли, – говорит Лэндсман. – Мне сложно представить его кем-то страшнее обычного забулдыги.

Пеллегрини согласен. Появление старика в убойном и почти немедленный отказ Лэндсмана считать его за подозреваемого – это финальная стадия в превращении из стареющего алкоголика в подозреваемого по делу о детоубийстве и обратно в безобидного синяка. Это лихорадочная трехдневная метаморфоза, о которой сам старик остается в блаженном неведении.

С момента, когда хозяйка забегаловки на Уайтлок-стрит впервые назвала его имя Лэндсману и Брауну, все выглядело неплохо.

Во-первых, он сказал ей про убийство ребенка в девять утра в четверг – раньше, чем детективы освободили место преступления, – и при этом странно себя вел. Откуда он мог об этом знать? Да, престарелая чета из дома 718 рассказала соседям о находке перед тем, как вызвать полицию, но ничего не указывает на то, что они разговаривали с соседом через улицу. К тому же детективы почти сразу разогнали зевак из переулка за Ньюингтон – раз старик жил на южной стороне улицы, он вообще не должен был видеть тело.

Потом еще обвинения в изнасилованиях без записи о судимости или приговоре – давние, но все же. Подняв материалы в Центральном архивном управлении, детективы обнаружили, что одной из жертв была маленькая девочка. А еще старик жил один, и его квартира находилась в одноэтажном доме в квартале 700 по Ньюингтон – в двух шагах от места, где оставили труп.

Может, и натяжка. Но Лэндсман и Пеллегрини знали, что с момента обнаружения тела прошло уже четыре дня, и других зацепок у них не осталось. Первого и лучшего подозреваемого – Рыбника – уже привозили в центр два дня назад, но его допрос ничего не дал.

Рыбник как будто не проявлял интереса к смерти девочки, когда-то работавшей в его магазине. А также не проявлял интерес к тому, чтобы точно назвать свое местонахождение во вторник и среду. Преодолев потерю памяти, он назвал алиби на вторник, на время исчезновения Латонии Уоллес, – дела в другом конце города, которыми он занимался вместе с другом. Проверив алиби, Пеллегрини и Эджертон установили, что на самом деле поездка состоялась в среду, и тут вставал вопрос: умышленно ли соврал подозреваемый или просто перепутал дни? Далее детективы обнаружили, что в среду вечером Рыбник приглашал к себе в квартиру двух друзей поесть курочку. Это, понятно, создавало очевидную проблему: раз вскрытие вроде бы показывает, что Латонию Уоллес похитили во вторник, убили в среду вечером и выбросили ночью в четверг, как бы тогда Рыбник успел съездить по делам в среду днем или готовить курицу в среду вечером? После субботнего допроса Эджертон и Пеллегрини, учитывая количество вопросов без ответа, все еще считали его подозреваемым. Хотя по-прежнему надо было решить нестыковку со временем смерти – установленным исходя из непереваренной еды и отсутствия разложения.

Но в этом деле даже время смерти так же, как все остальное, оставалось подвижной мишенью. Ранее, до облавы в квартире старика, Эджертон оспорил популярное мнение:

– А если ее убили ночью вторника? Ее же могли убить под конец вторника или утром среды?

– Никак нет, – сказал Лэндсман. – У нее только-только прошло окоченение. И глаза еще влажные.

– Окоченение могло пройти и через сутки.

– Ни фига, Гарри.

– Могло-могло.

– Ни фига. Она маленькая, поэтому окоченение прошло быстрее…

– Но на улице холодно.

– Но мы знаем, что перед тем, как перенести ее на улицу, ее держали где-то в четырех стенах.

– Да, но…

– Нет, Гарри, прости, но тут ты облажался, – сказал Лэндcман, достал официальное медицинское заключение и раскрыл на трупном окоченении. – Глаза влажные, разложения нет. От двенадцати до восемнадцати часов, Гарри.

Эджертон просмотрел страницу.

– Да, – признал он наконец. – От двенадцати до восемнадцати. И если от нее избавились часа в три-четыре… получается…

– Середина среды.

Эджертон кивнул. Если ее убили в среду, Рыбник отпадал, и оставалось перенести наверх списка подозреваемых лэндсмановского кандидата – старого алкоголика.

– Ладно, на фиг, – говорит, наконец, Лэндсман. – У нас не было причин его не трогать.

Не было, не считая той, что их подозреваемый и бутылку-то с трудом в руках держал, куда там продержать маленькую девочку в плену полтора дня. Допрос заканчивается, как только они выявляют, что старый пьянчужка услышал об убийстве утром четверга от соседа, а сосед – от женщины из дома 718. Он ничего не знает об убийстве. Ничего не знает о девочке. Даже про свои древние приводы ничего не помнит, кроме того, что был невиновен. И теперь он хочет домой.

Криминалист приносит образцы Эджертона к его столу и проводит тест с лейкооснованием малахитового зеленого красителя: химический анализ, когда образцов касаются ватной палочкой, которая окрасится в синий, если в веществе есть кровь человека или животного. Эджертон видит, как каждая палочка окрашивается в тускло-серый – указание на грязь и больше ничего.

За несколько часов до рассвета, когда патрульная машина Центрального района возвращает старика в трущобы, а детективы подбивают результаты очередного дня, Пеллегрини саркастично предлагает новую альтернативу.

– Эд, хочешь расколоть это дело?

Браун и Черути удивленно вскидывают глаза. С интересом оглядываются и другие детективы.

– Тогда я скажу, что надо делать.

– И что же?

– Ты, Эд, пиши обвинительное заключение.

– Да?

– А ты, Фред, зачитай мне права…

Комната взрывается от хохота.

– Эй, – говорит Лэндсман, отсмеявшись. – Как думаете, это дело доведет Тома до ручки? А то уже такое ощущение, что он линяет на глазах.

Пеллегрини робко посмеивается; он и правда выглядит замученным. Это почти классический итальянец: коренастый, темные глаза, точеные черты, густые усы, угольно-черные волосы зачесаны в помпадур, который в хороший день как будто бросает вызов самой гравитации. Но сейчас далеко не хороший день; глаза затуманились, волосы темным непокорным каскадом ниспадают на бледный лоб. Слова, замедленные нехваткой сна, растягиваются с горным акцентом.

Это знакомо всем собравшимся – работа 120 часов в неделю старшим следователем по делу, которое просто никак не складывается, где в фактах, как их ни крути, никак не проступает подозреваемый. Открытый «красный шар» – пытка, это играющее на нервах и вынимающее душу испытание, и оно-то сильнее всех раскрытых дел определяет характер детектива на годы вперед. И для Пеллегрини, еще новенького в группе Лэндсмана, убийство Латонии Уоллес оказывается труднейшим обрядом посвящения.

Том Пеллегрини отслужил в органах девять лет перед тем, как наконец одобрили его перевод в отдел убийств, – девять лет гаданий, действительно ли это его призвание или только очередной поворот в целой жизни блужданий.

Он родился в семье угольного шахтера в горах западной Пенсильвании, но его отец – сам сын шахтера – ушел из семьи, когда Пеллегрини был еще мальчишкой. После этого их уже ничего не связывало. Однажды уже во взрослом возрасте он ездил к отцу на выходные, но родства, которого он искал, попросту не было. Отец не знал, куда себя девать, его вторая жена вела себя неприветливо, и в то воскресенье Пеллегрини уехал с твердым знанием, что вся эта затея была ошибкой. Не мог он найти утешения и у матери. Она ничего от него не ожидала и время от времени даже говорила это прямо. По большей части Пеллегрини растила бабушка, а лето он проводил у тети, возившей его в Мэриленд, в гости к кузенам.

Его первые решения в жизни кажутся – как, собственно, и детство – неопределенными, даже, пожалуй, случайными. В отличие от большинства в убойном, у Пеллегрини до вступления в департамент в 1979-м году не было связи с Балтимором или правоохранительными органами. Он пришел, будучи практически чистым листом, – настолько без корней и привязанностей, насколько это вообще возможно. За его спиной была пара неудачных лет учебы в Янгстаун-колледже в Огайо, где он уже через несколько семестров убедился, что академик из него никакой. Был за спиной и распавшийся брак, и полгода в пенсильванской угольной шахте – этого Пеллегрини хватило за глаза, чтобы понять, что от семейной традиции лучше держаться подальше. Пару лет он провел в странствующем карнавале, работал на каруселях по мелким городкам и ярмаркам штатов. В конце концов, такая карьера привела его к постоянной позиции управляющего парком развлечений на озерном острове между Детройтом и Виндзором, что в Канаде, где Пеллегрини в основном только следил, чтобы аттракционы не заржавели в северных зимах. Когда хозяева парка отказались повышать расходы на ремонт, Пеллегрини ушел, не желая оказаться рядом, когда карусель «Сюрприз» слетит с орбиты.

Объявления о работе привели на юг – сначала в Балтимор, где он гостил у тети, к которой в детстве приезжал на лето. Уже через неделю в Мэриленде он пришел по рекламе в Балтиморский департамент полиции. Когда-то он недолго работал в частной охранной фирме и, хотя это и близко не похоже на полицию, у него осталось расплывчатое впечатление, что ему понравится быть копом. Но в конце 1970-х карьерные перспективы в органах были смутными – почти все городские департаменты переживали бюджетные ужесточения и сокращения. И все же Пеллегрини заинтриговался и пришел на собеседование. Но, не дожидаясь ответа, двинул в Атланту, поверив, будто экономический бум Солнечного пояса[22]Регион США к югу от 36 параллели. – лучшая гарантия трудоустройства. Он переночевал в Атланте, читая объявления о вакансиях в депрессивной закусочной обшарпанного района, а когда вернулся в мотель, ему позвонила тетя и сказала, что его приняли в балтиморскую академию.

Почему бы и нет, сказал он себе. Балтимор он знал плохо, но ведь и Атланту раем не назовешь. Почему бы и нет.

После выпуска его назначили в Четвертый сектор Южного района – белый анклав, почти ровно поделенный между зажиточными домовладельцами и этническим рабочим классом. Далеко не самая преступная округа, и Пеллегрини понял, что если просидит там десять лет, то не научится ничему, что нужно для карьерного роста в департаменте. Если уж хочется стать лучше, сказал себе Пеллегрини, надо переводиться в суровые районы вроде Западного, а еще лучше – в общегородской отдел. Откатавшись в патрульной машине меньше двух лет, он получил свой билет из захолустья в виде одобренного перевода в группу быстрого реагирования – тяжеловооруженное подразделение по спасению заложников и проникновению в захваченные здания. ГБР работала из штаба полиции и считалась элитным подразделением; сотрудников делили на взводы по четыре человека, все время проводившие на тренировках. День за днем Пеллегрини с сослуживцами учились выбивать двери, рассеиваться по незнакомым помещениям и палить в картонные мишени преступников. Там были и картонные мишени заложников, и после долгих тренировок команда дошла до уровня, когда в оптимальных условиях, если каждый делал свое дело как положено, заложника задевали не больше одного раза из четырех-пяти.

Работа была точная и требовательная, но в ГБР Пеллегрини снова не почувствовал себя на своем месте. Начать с трудных отношений с напарниками – в основном потому, что в отделе не хватало одного сержанта, поэтому остальные выбрали Пеллегрини исполняющим обязанности. Он узнал, что эта должность дает как повышение жалования, так и падение уважения среди подчиненных. В конце концов, одно дело – подчиняться приказам сержанта с настоящими полосками, а другое – и. о. в том же звании, что и рядовые бойцы. Но важнее офисной политики для Пеллегрини стал конкретный случай из 1985-го – происшествие, когда он впервые увидел ту полицейскую работу, что привлекла его по-настоящему.

В том году ГБР почти на неделю перешла в непосредственное подчинение отделу убийств и во время розыска подозреваемого обшарила несколько десятков точек в Восточном Балтиморе. Облавы начались после происшествия с участием полиции, когда в ходе попытки остановить угнанный автомобиль убили Винса Адольфо, патрульного из Восточного района. Стрелка быстро опознали – это был парень с восточной стороны, – но он умудрился скрыться. Как только детективы из отдела убийств нашли его возможный адрес, ГБР с тараном и щитом вынесла дверь. Тогда Пеллегрини впервые наблюдал отдел убийств в деле, и по окончании задания в его голове засела одна мысль: он хочет быть тем, кто живет поисками нужной двери. А выбивают ее уже пусть другие.

И тогда он совершил кое-что из ряда вон – по крайней мере, по стандартам среднего департамента полиции. Вооружившись аккуратно составленным резюме и письмом-представлением, он поднялся на лифте на шестой этаж и прошел в административный офис рядом с отделом убийств, где располагается глава отдела преступлений против личности.

– Том Пеллегрини, – протянул он руку капитану. – Я бы хотел стать детективом отдела убийств.

Капитан, естественно, посмотрел на Пеллегрини так, словно тот с луны свалился, – и не без оснований. В теории сотрудник имеет право претендовать на вакансию в любом отделе; на практике назначение в отдел преступлений против личности – штука тонкая и политическая, тем более с тех пор, как в департаменте отменили стандартное тестирование.

Такие старожилы, как Дональд Уорден и Эдди Браун – и даже Терри Макларни, пришедший в 1980-м, – еще помнят вступительный экзамен отдела преступлений против личности: тест, успешно отсеивающий претендентов, не умеющих толком составить протокол, но при этом продвигающий много таких, кто просто умеет сдавать тесты. К тому же результаты – хотя и предполагавшие количественный подход, – всегда зависели от политики: обычно, чем больше у претендента связей, тем выше и балл на устном экзамене. Затем в начале 1980-го тестирование отменили – и назначение в детективы стало уже чисто политическим. В теории сотрудники попадали в отдел убийств, отличившись где-нибудь еще – желательно в другом отделе по расследованию на шестом этаже. Хотя большинство действительно отвечали этому требованию, итоговое решение обычно зависело от других факторов. В десятилетие политики позитивной дискриминации не мешало быть черным; еще никогда не мешало иметь в наставниках подполковника или замкомиссара.

У Пеллегрини состоялся с капитаном краткий и неопределенный разговор. Он был хорошим копом с приличным послужным списком, но при этом не черным и не протеже какого-нибудь начальника. Зато об этой короткой встрече прослышал Джей Лэндсман и восхитился подходом Пеллегрини. Чтобы войти в кабинет начальника всего лишь с парой страничек и рукопожатием, нужно иметь яйца. Лэндсман сказал Пеллегрини: если он все-таки попадет в отдел, то милости просим в его группу.

В конце концов, у Пеллегрини остался только один козырь: юрист со связями, который задолжал ему услугу во время его работы в Южном. Проси чего хочешь, сказал тогда юрист. Прошло уже несколько лет, но Пеллегрини обналичил обещание. Тот согласился помочь, чем сможет, потом перезвонил спустя два дня. В отделе преступлений против личности вакансий не было, но благодаря связям с одним замкомиссара он смог пробить Пеллегрини в личную охрану Уильяма Дональда Шефера. Это, конечно, не отдел убийств, сказал юрист, но, если продержишься год-другой на службе у Нервного Мэра, перед тобой откроются все двери.

Пеллегрини нехотя согласился и следующие два года сопровождал Самого с собраний на благотворительные вечера или Парады Прикнесс. Шефер был тяжелым начальником – политиком, выведенным системой, превыше всех человеческих качеств ценившим преданность и готовность жрать дерьмо. Не раз Пеллегрини возвращался домой со звенящими в ушах оскорблениями мэра; не раз возвращался, с трудом подавляя желание приковать самого высокопоставленного чиновника в городе к бамперу патрульной машины.

Однажды, на мероприятии Марша десятицентовиков[23]«Марш десятицентовиков» – американская некоммерческая организация, специализирующая на здоровье матери и ребенка. Основана президентом Франклином Рузвельтом в 1938 году., где Шефер был ведущим, Пеллегрини совершил страшную ошибку – вмешался в его выступление. Пока Шефер разливался соловьем обо всем подряд – от врожденных пороков до нового балтиморского аквариума, – организатор события сказал, что мэр забыл рассказать о девочке с обложки Марша: инвалидке, прикованной к коляске. Предчувствуя катастрофу, Пеллегрини опасливо подкатил дитя к мэру и заговорил театральным шепотом:

– Эм-м, господин мэр.

Шефер не обратил внимания.

– Господин мэр, сэр.

Шефер отмахнулся.

– Господин мэр…

Когда мэр закончил речь, тут же накинулся на детектива в штатском.

– Отвали от меня на хрен, – сказал он.

И все-таки Пеллегрини оставался верным солдатом, зная, что в Балтиморе слово политика имеет немалый вес. И действительно, когда в 1986-м Шефера избрали губернатором Мэриленда, люди из его свиты сорвали куш. С разницей в пару дней в убойный отдел произвели два назначения: Фред Черути, черный полицейский в штатском из Восточного района, и Том Пеллегрини. Оба попали в группу Джея Лэндсмана.

Там Пеллегрини удивил всех, в том числе самого себя, тем, что делал свое дело. На первых вызовах он еще не мог положиться на врожденное чутье или опыт: охрана ратуши – не то чтобы известная школа компетентных детективов. Но чего ему недоставало в смекалке, он восполнял готовностью учиться. И ему нравилась работа – а главное, он почувствовал, что наконец-то в этом мире ему что-то подходит. На ранних вызовах Пеллегрини помогали Лэндсман и Фальтайх, а Данниген и Рикер готовили Черути, поделившись с ним своими делами.

Профориентация в отделе убийств – не самый сложный на свете процесс. Никаких справочных пособий нет – просто на первых вызовах тебя за ручку водит ветеран, а потом вдруг отпускает, чтобы ты пошел сам. Нет ничего страшнее первого раза на позиции старшего детектива, когда на асфальте перед тобой лежит труп, в тебе прожигает глазами дырки уличная шпана, а патрульные, медики и криминалисты гадают, знаешь ли ты хотя бы половину того, что должен. Для Пеллегрини переломным моментом стало дело Джорджа Грина из проджектов, когда в его группе никто не ожидал не то что ареста, а даже подозреваемого. Черути и Пеллегрини поехали на вызов вместе – но Черути на следующий день ушел на долгие выходные. Вернувшись в понедельник, он, походя, спросил, что нового по их делу.

– Оно раскрыто, – ответил Пеллегрини.

– Чего?

– Я арестовал на выходных двух подозреваемых.

Черути не верил своим ушам. Дело Грина было самым обычным – простое убийство из-за наркотиков, без свидетелей или улик. Учитывая, что вел его новичок, все ожидали глухаря.

Пеллегрини добился всего терпением и трудом – водил в офис людей и допрашивал часами. Скоро он узнал, что его хватает на долгие допросы – его выдержкой мало кто мог похвастаться. Пеллегрини в своем медленном лаконичном стиле мог три минуты перечислять, что ел на завтрак, или целых пять минут рассказывать анекдот о священнике, епископе и раввине. Может, таких, как Джей Лэндсман, это доводит до белого каления, зато для допроса преступников подходит идеально. Медленно и верно Пеллегрини постигал все больше нюансов работы и начал раскрывать львиную долю своих дел. Но еще он понял, что его успех имел значение только для него самого. Его вторую жену – бывшую медсестру из травмпункта – не смущала мрачность его работы с убийствами, но детали ее не интересовали. Его мать гордилась успехом сына лишь на словах; отец был для него целиком потерян. В конце концов, Пеллегрини пришлось смириться, что победу придется праздновать одному.

По крайней мере, он считал это победой, пока в том переулке не появилась мертвая Латония Уоллес. Впервые за очень долгое время Пеллегрини усомнился в своих способностях, уступил руль Лэндсману и Эджертону, позволил более опытным следователям прокладывать курс.

И это понятно: в конце концов, настоящий «красный шар» ему еще не попадался. Но смесь характеров и разных стилей только усилила сомнения. Лэндсман был не только громким и агрессивным, но и бесконечно уверенным в себе, и в любом расследовании становился его осью, притягивал к себе остальных детективов центробежной силой. Эджертон тоже был сама уверенность, не стеснялся выдвигать теории или спорить с Лэндсманом о версиях. У Эджертона был нью-йоркский характер – тот, что велит городскому парню заговаривать первым в многолюдной комнате, пока рот не раскрыл кто-нибудь другой и возможность еще не упущена.

Пеллегрини был не таким. У него водились свои мысли по делу, да, но он вел себя так сдержанно, говорил так невыразительно и медленно, что ветераны в любом споре его заглушали. Сначала это только чуть раздражало, да и велика ли разница? Он же был согласен и с Лэндсманом, и с Эджертоном. Он поддерживал их, когда они сосредоточились на Рыбнике, и поддерживал версию Лэндсмана, что убийца живет в том же квартале. Он согласился забрать старого алкоголика в доме через улицу. Все это звучало логично, и, что ни говори о Джее и Гарри, нельзя не признать, что они знают свое дело.

И пройдут еще месяцы, когда Пеллегрини начнет укорять себя за нерешительность. Но, в конце концов, мысли, тревожившие его еще на месте преступления, – ощущение, что он не контролирует собственное дело, – вернутся. Латония Уоллес стала «красным шаром», а «красный шар» – к добру ли, к худу, – втягивает всю смену. Лэндсман, Эджертон, Гарви, Макаллистер, Эдди Браун – все вставили свои пять центов, все стремились вывести на чистую воду детоубийцу. Да, так они охватывали большую площадь, но все-таки на папке будет стоять имя не Лэндсмана, не Эджертона и не Гарви.

Но в одном Лэндсман был прав: Пеллегрини устал. Все устали. В ту ночь, на пятый день расследования, все уходят из офиса в три часа, зная, что вернутся через пять – и еще зная, что шестнадцати— и двадцатичасовые смены, которыми они работают с четверга, кончатся нескоро. Очевидный негласный вопрос – сколько они еще такими темпами продержатся. Под глазами Пеллегрини уже появились темные круги, а его сон урывками часто перебивает ночными требованиями второй сын, трех месяцев от роду. Лэндсман, никогда не придававший значения внешнему виду, теперь бреется через день, а его спортивный пиджак сначала сменился шерстяным свитером, затем скатился до кожаной куртки с джинсами.

– Эй, друг мой Джей, – говорит ему Макларни на следующее утро, – какой-то ты помятый.

– В порядке я.

– Как дела? Есть что-нибудь новенькое?

– Вот-вот раскроем, – говорит Лэндсман.

Но на самом деле повода для оптимизма нет. Красная папка за номером 88021 на столе Пеллегрини толстеет от опросов соседей, уголовных досье, внутренних рапортов, квитков от вещдоков и письменных показаний. Детективы опросили весь квартал вокруг переулка и уже начинают забираться в соседние; большинство жителей с уголовным прошлым, попавших в первые опросы, уже вычеркнуты из списка. Другие детективы и прикомандированные сотрудники проверяют все заявления о взрослых мужчинах, которые как минимум косятся на девочек младше пятнадцати. И хотя несколько телефонных звонков дали наводки на возможных подозреваемых – Лэндсман лично полдня изучал ненормального, о котором говорила мать из Резервуар-Хилла, – никто не заявил, что видел, как маленькая девочка возвращается из библиотеки. Что касается Рыбника, он оправдан из-за той среды. Ну а старый алкаш теперь, собственно, просто старый алкаш. Хуже всего, говорит Лэндсман, что они так и не нашли место убийства.

– Вот что нас топит-то, – втолковывает им Лэндсман. – Он знает больше нашего.

Эджертон понимает, насколько малы их шансы.

Во вторник, в ночь после того, как они тряхнули старого алкаша, Эджертон оказывается в краснокирпичной баптистской церкви в северной части Парк-авеню, за углом от Ньюингтон, – медленно идет в духоте набитого битком святилища. В другом конце центрального прохода – маленький гробик, беловатый, с золотой отделкой. Детектив проходит всю церковь, потом медлит, коснувшись угла гробика, и оборачивается к первому ряду скорбящих. Берет за руку мать и, склонясь, шепчет ей:

– Когда будете молиться перед сном, – говорит он, – помолитесь за меня. Нам это понадобится.

Но ее лицо опустошенное, отсутствующее. Она отрешенно кивает, мазнув глазами по детективу и снова зафиксировавшись на цветочной композиции перед ней. Эджертон отходит в сторонку и прислоняется спиной к стене, закрыв глаза больше от усталости, чем из-за религиозности, и прислушиваясь к глубокому проповедническому тону молодого священника:

– … Если я пойду и долиною смертной тени… И услышал я громкий голос с неба, говорящий… смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.[24]Псалтирь: Псалом 22; Откровение Иоанна 21:3–4.

Прислушиваясь к мэру, чей голос надламывается, пока он путается в словах:

– Семье и друзьям… я, э-э… ужасная трагедия, не только для вашей семьи… но и для всего города… Латония была дочерью Балтимора.

Прислушиваясь к сенатору:

– …нищета, неграмотность, жадность… вот что губит маленьких девочек… она была ангелом для всех нас – ангелом Резервуар-Хилла.

Прислушиваясь к пустякам из жизни ребенка:

– …училась в школе с трех лет до настоящего времени, не пропуская занятий… участвовала в школьном совете, хоре, кружке современных танцев, оркестре мажореток… Латония стремилась стать великой танцовщицей.

Прислушиваясь к панихиде, к словам, что еще никогда не казались такими выхолощенными, такими пустыми:

– Теперь она дома… потому что нас судят не быстрейшие или сильнейшие, а те, кто выживает.

Эджертон следует за толпой, собравшейся за белым гробиком, который выносят в двери. Уже вернувшись в рабочий режим, он ловит служку в белых перчатках и просит у него книгу с подписями скорбящих. В фургоне наружки, стоящем на другой стороне Парк-авеню, техник скрытно снимает уходящих – в надежде, что убийце хватит совести, чтобы рискнуть и прийти на службу. Эджертон стоит внизу лестницы в церковь, вглядывается в лица, пока люди медленно выходят на улицу.

– «Не быстрейшие или сильнейшие, а те, кто выживает», – говорит он, доставая сигарету. – Это мне нравится… Надеюсь, это он о нас.

Эджертон провожает взглядом последних скорбящих и идет к своей машине.