Онлайн чтение книги Пенденнис
Глава LV, в которой Фанни приглашает другого доктора

Неужели Элен опасалась, что, когда Пен наберется сил, воскреснет и его злополучная страсть к маленькой Фанни? Хоть миссис Пенденнис, после разговора с майором, ни словом не упоминала об этой молодой особе и, по всей видимости, даже думать забыла о существовании Фанни, она неустанно и зорко следила за каждым шагом сына, под предлогом забот о его здоровье почти не спускала его с глаз и особенно старалась о том, чтобы он не утруждал себя перепиской. Вполне возможно, что Артур трепетал в душе, получая письма; вполне возможно, что беря их в руки за общим столом и чувствуя настороженное внимание матери (хотя казалось, что она смотрит в чашку или в книгу), он каждый день ожидал увидеть почерк, которого не знал, но узнал бы с первого взгляда, и при виде пачки писем сердце его начинало громко биться. Что он сильнее ощущал, радость или досаду, когда день за днем обманывался в своих ожиданиях? Испытывал ли он облегчение, не получая писем от Фанни? Хотя в таких случаях, когда Ловелас наскучит Клариссой (или наоборот), самое лучшее для обоих — сразу расстаться и, убедившись, что союз невозможен, каждому идти своей дорогой и в одиночестве свершить свой жизненный путь; однако себялюбие, или жалость, или чувство приличия восстает против такого внезапного банкротства. Прежде чем объявить во всеуслышание, что наша фирма "Ловелас и Кo" прекратила платежи, мы пытаемся найти какой-то компромисс: проводим невеселые совещания компаньонов, оттягиваем минуту, когда нужно будет закрыть ставни и с прискорбием объявить о крахе. Эта минута неизбежна; но чтобы хоть немного отсрочить ее, мы несем в заклад свои драгоценности. Думается нам, что и Пену молчание Фанни было скорее обидно. Как! Неужто она могла уйти, ни разу не оглянувшись? Могла утонуть, ни разу не высунув из воды руку, не крикнув: "На помощь, Артур!" Ну что ж! Не все гибнут, кто пускается в это плавание. Когда корабль терпит крушение, кое-кто идет ко дну; но многие, искупавшись, выбираются на берег. И пусть читатель, которому А. Пенденнис, эсквайр, из Верхнего Темпла, уже давно знаком, сам решит, что вероятнее для джентльмена этого склада — утонуть или выплыть.

Пен считался еще недостаточно окрепшим для пешеходных прогулок, и отпускать его без присмотра кататься в коляске было страшно; но стеречь заодно и Уорингтона Элен не могла и не имела никаких оснований запретить ему ездить в Лондон, когда у него бывали там дела. Более того, если бы он уехал и не вернулся, у, вдовы, возможно, были бы причины этому радоваться; но она подавляла свои эгоистические желания, как только замечала их за собой, и, помня о том, как уважал ее Уорингтон, сколько услуг он ей оказал и каким верным другом был ее сыну, она принимала его почти как члена семьи, с обычной своей печальной, безропотной мягкостью. И все же, когда Уорингтон однажды утром отправился по делам в город, она сразу догадалась, что он, выполняя поручение Пена, поехал разузнать о Фанни.

Артур и в самом деле опять говорил с другом и на этот раз подробнее посвятил его в свой роман с Фанни (уже известный читателю) и в свое душевное состояние. Он выразил благодарность судьбе за то, что избежал самой страшной опасности, и Уорингтон ответил на это искренним "аминь"; он сказал, что ни в чем существенном не может себя упрекнуть; но если уж им суждено расстаться, ему хотелось бы передать ей прощальный привет и просьбу не поминать его лихом. Говорил он об этом так серьезно и с таким чувством, что Джордж, который с самого начала решительно высказался за полный разрыв, стал опасаться, что друг его рано хвалится своим исцелением и что, если эти двое опять встретятся, вся борьба с опасностью и с соблазном начнется сызнова. А к чему это приведет?..

— Бороться трудно, Артур, а падать легко, — сказал Уорингтон. — Самое лучшее для нас, горемык, бежать от опасности. Я не был бы тем, чем ты меня видишь, если бы сам поступал, как советую другим.

— А как ты поступил, Джордж? — живо подхватил Пен. — Я знаю, у тебя есть тайна. Расскажи, дорогой.

— Я смолоду непоправимо исковеркал свою жизнь. Я обещал тебе об этом рассказать, и расскажу когда-нибудь, но не сейчас. Пока, мой милый, прими одну мораль без басни. Если хочешь видеть человека, который еще юнцом наткнулся на камень, и этот камень вдребезги разбил всю его будущность, — вот он пред тобой. Так что берегись.

Как, вероятно, помнит читатель, мистер Хакстер упомянул в письме к своим клеверингским друзьям о некоем фешенебельном клубе, где он был своим человеком и где встречал доблестного ирландского офицера, сообщившего ему среди прочих новостей и те сведения о Пенденнисе, которые молодой медик передал в Клеверинг. Клуб этот был не что иное, как Черная Кухня, где ученик св. Варфоломея частенько видел генерала и вместе с другими молодыми людьми, приходившими сюда по вечерам поужинать и развлечься, от души потешался особенностями его наружности, нрава и разговора. Хакстер, от природы наделенный даром ловко подражать кому и чему угодно — будь то любимому актеру, трагику либо комику, или петуху на навозной куче, или скрипу штопора и хлопанью пробки, или ирландскому офицеру со связями в высшем свете, который, словно напрашиваясь на карикатуру, заносился в облака и плел своп жалкие небылицы всякий раз, как ему подворачивался удобный случай, стакан вина и человек, готовый его слушать, — Хакстер, повторяем, с особенным смаком наблюдал генерала и сам не раз вызывал его на разговор. Приманку в виде стакана дешевого грога старик глотал безотказно и под действием этого напитка с великой радостью пускался в россказни о триумфах своей дочери и о собственных победах любовных и военных, застольных и светских. Таким образом, Хакстер получил возможность представлять Костигана своим приятелям в различных видах: Костиган дерется на дуэли в Феникс-парке; Костиган беседует с герцогом Йоркским; Костиган за столом у своего зятя, среди первых аристократов Англии; Костиган, проливая пьяные слезы, сетует на неблагодарность дочери и твердит, что она безвременно сведет его в могилу. И, таким образом, тот же Хакстер привлекал в Черную Кухню все новых молодых людей, которые, наслаждаясь чудачествами генерала, исправно поглощали напитки, так что хозяин смотрел сквозь пальцы на многие слабости Костигана, поскольку фирме от него была сплошная польза. Что и говорить, незавидна была его жизнь, и едва ли мы пожелали бы такой доли старому человеку, если бы он пользовался нашим уважением; но этот дряхлеющий шут просто не сознавал, что его положение — не из самых высоких, и в его напоенной алкоголем крови не было ни капли яда, а в затуманенном мозгу — ни тени обиды на кого бы то ни было. Даже свою дочь, свою жестокую Эмили, он готов был со слезами прижать к груди и простить; а есть ли лучшее свидетельство христианского милосердия, нежели готовность человека прощать тех, кто всемерно о нем заботился и перед кем он всегда неправ?

Среди молодых людей, посещавших Черную Кухню и развлекавшихся обществом капитана Костигана, было распространено мнение, что капитан скрывает свой адрес — либо из страха перед кредиторами, либо из любви к уединению, — и обитает в каком-нибудь диковинном месте. Хозяин Черной Кухни, когда его расспрашивали на этот счет, не отвечал на вопросы. Он поставил себе за правило, что с джентльменами, которые здесь бывают, он знаком только здесь; когда они, проведя вечер, как джентльмены, и заплатив по счету, как джентльмены, отсюда уходят, всякие его сношения с ними прекращаются; и сам будучи джентльменом, он полагает, что справляться, где живет любой другой джентльмен, значит проявлять назойливое любопытство. Костиган, даже в минуты наибольшего опьянения и доверительной болтливости, тоже уклонялся от ответа на всякие вопросы и намеки по этому поводу: особого секрета тут не было, — мы-то, не раз удостоившиеся чести побывать в его жилище, хорошо это знаем, но на протяжении своей долгой, беспокойной жизни капитану нередко доводилось пребывать в домах, где уединение было ему необходимо и далеко не всякий гость оказался бы желанным. Поэтому зубоскалы и легковеры изощрялись во всевозможных домыслах на его счет. Утверждали, что он ночует в Сити, в уличной будке, в кебе в некоем каретном сарае, владелец которого дает ему приют; в Колонне герцога Йоркского и так далее, причем самыми фантастическими из этих легенд он был обязан шутливому складу ума и богатому воображению Хакстера. Ибо в своей компании, не стесненный обществом "богачей", Хакси был совсем не похож на того юношу, что робел перед высокомерными замашками Пена: его семья в нем души не чаяла, и он бывал душой любого кружка, собиравшегося за столом, будь то праздничным или секционным.

Однажды ясным сентябрьским утром, когда Хакстер, протанцевав всю ночь в Воксхолле, подкреплялся чашкой кофе у лотка на Ковент-гарденском рынке, он увидел, что по Ганриетта-стрит бредет, пошатываясь, генерал Костиган, а по пятам за ним — орава гогочущих оборванных мальчишек, которые спозаранку покинули свои постели под мостами и уже рыскали по улицам в поисках завтрака и любой возможности просуществовать лишний день. Несчастный старик был в таком состоянии, что свист и шутки маленьких оборванцев никак его не задевали; извозчики и конюхи на стоянке, хорошо его знавшие, судачили на его счет; полисмены глядели ему вслед с презрением и жалостью и отгоняли мальчишек; но что значили для генерала презрение и жалость взрослых, озорные шутки детей? Он брел, держась за стенки, с остекленевшими глазами, и сознания у него хватало только на то, чтобы помнить, куда он идет, и не сбиться с привычной дороги. Часто ему, как и многим другим, доводилось ложиться в постель, понятия не имея, как он до нее добрался, и, проснувшись, он принимал это как должное. Вот и сейчас, когда Хакстер завидел его со своего места у кофейного лотка, он совершал это привычное, но опасное путешествие. В мгновение ока проворный Хакстер заплатил два пенса за кофе (у него всегото оставалось в кармане восемь пенсов, иначе он поехал бы из Воксхолла в кебе). Костиган юркнул в узкие переулки за Друрилейнским театром, полные костюмерных, кабаков и устричных лавок, чьи владельцы сейчас мирно спали за закрытыми ставнями, пока утро освещало розовыми лучами крыши над их головой; и по этим переулкам и дворам Хакстер следовал за генералом до самой Олдкасл-стрит, на которую выходят ворота Подворья Шепхерда.

И здесь, в двух шагах от дома, злополучная апельсинная корка, затесавшись между тротуаром и каблуком генерала, свалила несчастного наземь.

Хакстер тотчас подбежал к нему и, переждав, пока старый ветеран кое-как оправится от головокружения, вызванного ушибом и выпитым ранее виски, помог ему встать и очень любезно и дружелюбно предложил проводить его до дому. В ответ на расспросы молодого медика пьяный генерал сперва не желал говорить, где он живет, уверял, что тут совсем близко, что он отлично дойдет один; порываясь домой, он даже оттолкнул руку Хакстера и метнулся куда-то вбок; но его так шатало, что Хакстер настоял-таки на своем и, всячески утешая и подбадривая несчастного старика, в конце концов продел его грязную руку под свою, как он выразился, лапу и повел жалобно стонущего генерала через улицу. У старинных ворот, увенчанных гербом достославного Шепхерда, Костиган остановился, сказал: "Пришли", — и сам потянул за ручку звонка, а на звонок вскоре вышел сторож мистер Болтон, заспанный и злой, каким он всегда бывал, когда приходил его черед впускать по утрам эту раннюю птицу.

Костиган пытался было вступить с Болтоном в светскую беседу, но тот грубо прервал его:

— Отвяжитесь вы от меня, капитан. А то сами не спите и порядочным людям спать не даете.

Капитан покорно побрел через двор, дошел до своего подъезда и с трудом поднялся по лестнице, а Хакстер ни на шаг не отставал от него. У Костигана был свой ключ, и Хакстер вставил его в замочную скважину, так что не понадобилось будить мистера Бауза, который только недавно уснул; затем Хакстер помог своему пьяненькому другу раздеться, удостоверился, что кости у него целы и, уложив его в постель, обернул компрессом ногу, которую Костиган при падении сильно разодрал заодно с облекавшей ее штаниной. В том возрасте, какого достиг генерал, да еще при его образе жизни, такие раны заживают медленно; началось воспаление, и старик несколько дней промучился от боли и лихорадки.

Мистер Хакстер охотно и с полной уверенностью в своих силах взялся за этот трудный медицинский случай и проявил изрядное искусство. Изо дня в день он навещал своего больного, вознаграждая его забавной болтовней за отсутствие общества, по которому тот скучал и которого сам служил украшением; сиделкам капитана он дал точные указания относительно дозы спиртного, которое ему следовало принимать, и эти указания бедняга не мог нарушить, поскольку много дней не мог без посторонней помощи встать с постели или с дивана. У его изголовья дежурили Бауз, миссис Болтон и наша маленькая приятельница Фанни, когда бывала пободрее, — словом, все старались о том, чтобы облегчить страдания старого воина.

Вскоре Хаксгер, который при своей дружелюбной общительности быстро сходился с новыми людьми, стал своим человекам в Подворье Шепхерда — как в квартире под крышей, так и в сторожке. Ему все казалось, что Фанни он уже где-то видел; да, безусловно видел, но где — он не мог точно припомнить, да это и понятно: бедная девушка никогда не упоминала об их первой встрече, а сам он в тот вечер, под действием вина и танцев, лишь очень смутно отличал одно лицо от другого, правого от виноватого; к тому же Фанни сильно изменилась: испытания, свалившиеся на нее за последний месяц, — болезнь и тревоги, любовь и отчаяние, — не прошли для бедняжки даром. Головка ее поникла, лицо побледнело и осунулось; уже сколько, сколько раз печальные ее глаза встречали почтальона, когда он входил в Подворье, и сердце сжималось болью, когда он проходил мимо. Несчастный случай с Костиганом пришелся для нее кстати: тут она могла быть полезной, делать что-то нужное, что поможет ей забыть о собственных горестях, — ей было легче переносить их, когда она исполняла свой долг, хотя не одна слеза, вероятно, упала в кашу старого ирландца. Ну что ж, получше размешивай кашу, малютка Фанни, и не падай духом. Если бы все умирали от твоей болезни, то-то хорошо жилось бы гробовщикам!

Движимый состраданием к своему единственному пациенту, а может, скучая по его обществу, мистер Хакстер стал теперь посещать Костигана и по два и по три раза на дню, и если он не заставал у больного никого из обитателей сторожки, всегда находил нужным дать им какиенибудь важные указания по их местожительству. Он был добрый малый: покупал или сам мастерил детям игрушки; приносил им яблоки и леденцы; один раз принес маску, которая их до смерти напугала и вызвала улыбку на бледном; личике Фанни. Он называл миссис Болтон "дражайшая" и держался по-свойски, развязно и весело, не то что этот "спесивый, бессердечный негодяй", как миссис Болтон именовала теперь одного нашего знакомого, которого она, оказывается, "сразу раскусила".

От этой-то особы, не привыкшей стеснять себя в разговоре, Хакстер узнал, какой недуг подтачивает Фанни и как с нею обошелся Пен. Рассказ миссис Болтон, как нетрудно себе представить, был не вполне беспристрастным. По ее словам выходило, что этот молодой джентльмен пошел на самые гнусные уловки, чтобы покорить сердце бедной девушки, что он нарушил самые священные клятвы, которые давал ей; словом, что он достоин ненависти и кары со стороны всякого поборника женской чести. Хакстер, еще не забывший того, как дерзко и презрительно с ним держался Артур, готов был, разумеется, принять на веру все, что порочило репутацию нашего несчастного, обессиленного болезнью героя. Но почему он на этот раз не написал родным в Клеверинг о предосудительном поведении Пена, не развлек их новыми подробностями, которые только что узнал? В одном из писем к Хобнеллу он упомянул, что мистер Пенденнис, этот _приятнейший молодой человек_, едва не умер от горячки и, наверно, весь Клеверинг, _где его так любят_, порадуется его выздоровлению; упомянул также, что у него есть очень интересный больной, видный офицер, со сложным переломом кости, почему он и задержался в Лондоне; что же до Фанни Болтон, то о ней в письмах говорилось не больше, чем… чем в свое время в письмах Пена. О вы, матери, оставшиеся дома, не воображайте, что вы много знаете о своих сыновьях. Не обольщайтесь этой мыслью!

Но таиться от Бауза у Хакстера не было причин, и поэтому он, вскоре же после разговора с миссис Болтон, рассказал музыканту о своем давнишнем знакомстве с Пенденнисом, обрисовал его как надутого индюка и последнего мерзавца и выразил твердую решимость набить ему морду, как только он достаточно окрепнет, чтобы выйти на бой.

Тогда заговорил Бауз и представил свою версию истории, героем и героиней которой были Артур и Фанни: к их знакомству привели не злостные козни Артура, а всего лишь оплошность старого ирландца, который сейчас лежит в постели с пораненной ногой; Пен проявил в этом деле большое мужество и самообладание, а миссис Болтон — дура. Рассказал Бауз и о своем разговоре с Пеном, и о похвальных чувствах, высказанных молодым человеком. Слушая его, обличитель Артура, видимо, ощутил уколы совести: он честно признал, что был неправ, и отказался от намерения набить мистеру Пенденнису морду.

Но, перестав враждовать с Пеном, Хакстер не сделался менее предупредителен к Фанни, и незадачливый мистер Бауз отметил это с присущей ему ревнивой горечью. "Стоит мне к кому-нибудь привязаться, — думал он, — как предпочтение непременно окажут другому. Так со мной бывало всегда — с юных лет и до сих пор, а ведь мне скоро шестьдесят стукнет. Чего же мне и ждать, кроме насмешек? Успех и счастье — удел молодых, где уж нам, старым дуракам, с ними тягаться. Я-то всю жизнь играл вторую скрипку, — тут он горько рассмеялся, — так с чего бы теперь, на старости лет, мне вдруг повезло?"

Вот как эгоистически рассуждал мистер Бауз, хотя едва ли кто-нибудь, взглянув на бледное, застывшее лицо покинутой девочки, которую он ревновал, поверил бы, что для его ревности есть причины. Фанни благосклонно принимала внимание Хакстера, его искренние попытки развеселить ее и утешить. Порой она смеялась, когда он шутил или когда затевал игру с ее маленькими сестрами; но очень скоро снова впадала в уныние, из чего мистер Бауз мог бы заключить, что новый знакомый пока не затронул ее сердце, — мог бы, когда бы не был ослеплен ревностью.

Но в глазах у него стоял туман. Фанни объясняла себе молчание Пена вмешательством Бауза. Фанни его ненавидела. Фанни была к нему жестока и несправедлива. Она не желала с ним разговаривать — злобно отмахивалась от его утешений. Тяжело приходилось мистеру Баузу, и жестокая то была отплата за его преданность.

Когда Уорингтон прибыл в Подворье Шепхерда с дипломатической миссией от Пена, он (несомненно, по предварительному соглашению с высоким лицом, уполномочившим его на столь деликатные переговоры) спросил, как пройти к мистеру Баузу, и, пока стоял у ворот, даже мельком не увидел мисс Фанни. Музыкант оказался дома — он вышел к гостю из спальни больного, которого перед тем ублажал. С Уорингтоном они, как известно, уже встречались и теперь поздоровались довольно сердечно. Поговорив немного о том о сем, Уорингтон сказал, что по просьбе своего друга Артура Пенденниса и его родных приехал поблагодарить мистера Бауза за помощь, оказанную Пену в начале его болезни, и за то, что он был так любезен съездить за майором в деревню.

Бауз отвечал, что только исполнил свой долг: разыскивая родственников молодого человека, он уже не надеялся, что тот выживет; он очень рад, что мистер Пенденнис поправляется и окружен друзьями.

— Счастливы те, у кого есть друзья, мистер Уорингтон, — сказал он. — Я мог бы лежать на этом чердаке хоть год, и никто даже не поинтересовался бы, жив я или умер.

— Полноте, мистер Бауз! А генерал?

— Генерал больше всего на свете любит бутылку. Мы живем вместе по привычке и ради удобства, но дела ему до меня не больше, чем вам. О чем вы хотите меня спросить, мистер Уорингтон? Вы ведь не ради меня пришли, это я знаю. Ко мне никто не приходит в гости. Вы пришли из-за Фанни, дочки нашего сторожа, я сразу это понял. Может быть, мистер Пенденнис снова желает ее видеть, раз он теперь здоров? Может быть, султан милостиво решил бросить ей платок? Она очень больна, сэр, с того са^ мого дня, когда миссис Пенденнис ее выгнала, — очень красивый поступок для светской дамы, не правда ли? Мы с этой бедной девочкой застали вашего друга в бреду, в горячке — он никого не узнавал, и при нем никого не было, кроме пьяной уборщицы. Фанни день и ночь от него не отходила. А я поехал за дядюшкой. Является мамаша и вышвыривает Фанни за дверь. Является дядюшка и предоставляет мне платить извозчику. Передайте от нас низкий поклон всем леди и джентльменам, да скажите, что мы им очень благодарны, очень. Графиня — и та не могла бы держаться достойнее, а уж для супруги аптекаря… сколько я знаю, миссис Пенденнис ею была… ее поведение просто на диво аристократично и благородно. Ей бы на карету герб — позолоченную ступку с пестиком.

О происхождении Пена Бауз, надо полагать, узнал от Хакстера, а если он принимал сторону Пена против молодого медика и сторону Фанни против мистера Пенденниса, то лишь потому, что от неистовой обиды и раздражения готов был перечить кому угодно.

Уорингтону язвительные речи музыканта показались забавны и любопытны.

— Обо всем этом я слышу впервые, — сказал он. — Впрочем, майор мельком что-то упоминал. А что было даме делать? Вероятно (с ней я об этом не говорил), миссис Пенденнис вообразила, что эта девушка состоит с моим другом Пеном в… в близких отношениях, которых она, разумеется, не могла признать…

— Ну еще бы, сэр. Не стесняйтесь, сэр, скажите сразу, что у вас на уме: что молодой джентльмен из Темпла соблазнил девушку из Подворья Шепхерда, так? А раз так, ее надлежало выгнать на улицу, а еще лучше — заживо истолочь в позолоченной ступке, ха-ха! Нет, мистер Уорингтон, ничего такого не было, а уж если говорить о соблазнении, то жертвой скорее был мистер Артур, а не Фанни. Он честный малый, хоть любит поважничать и порисоваться. Он умеет и чувствовать как мужчина, и бежать от соблазна как мужчина. Это я признаю. Хоть и страдаю от этого, но признаю. У него есть сердце. А у нее нет, сэр. Эта девушка на все пойдет, лишь бы завлечь мужчину, а потом выкинет его, как ненужную вещь, и глазом не сморгнет. Если с ней так поступить, вот тогда она заплачет. Она даже слегла, когда миссис Пенденнис ее выгнала, и тут же стала обхаживать доктора Бальзама — он приезжал ее лечить. А теперь нашла себе нового дружка, тоже доктора — умора, да и только! Полюбилась ей эта чертова ступка с пестиком, а уж на коробочки с пилюлями прямо не надышится, вот и завела себе какого-то малого от святого Варфоломея, чтобы строил рожи ее сестренкам и разгонял ее тоску. Ступайте, убедитесь сами, сэр: скорее всего, он сейчас в сторожке. Если вам надобно узнать про мисс Фанни, обратитесь к докторам, сэр, а не к какому-то старому скрипачу. Всего наилучшего, сэр, — меня зовет мой больной.

Из спальни капитана и в самом деле раздался знакомый голос, говоривший: "Мне бы попить, Бауз, очень пить хочется". И Уорингтон, которого отнюдь не огорчило известие, что покинутая Пеном девушка утешается, как умеет, распростился с сердитым музыкантом.

Случилось так, что он прошел мимо двери сторожки как раз в ту минуту, когда мистер Хакстер пугал девочек маской, о которой упоминалось выше, и Фанни томно улыбалась на его проказы. "Неужели все женщины таковы? — подумал он с горьким смехом и, вздохнув, добавил про себя: — Нет, одна, по-моему, не такая".

На Пикадилли, пока Джордж ждал омнибуса в Ричмонд, к нему подошел майор Пенденнис, направлявшийся туда же, и он рассказал старому джентльмену обо всем, что видел и слышал касательно Фанни.

Майор Пенденнис остался чрезвычайно доволен и, как и можно было ожидать от этого философа, произнес те самые слова, которые раньше вырвались у Уорингтона.

— Все женщины одинаковы, — сказал он. — La petite se console [25]Малютка утешается (франц.).. Черт побери, когда я в школе читал Телемака… помните, Уорингтон, Calypso ne pouvait se consoler [26]Калипсо была безутешна (франц.). и так далее… я еще тогда говорил, что это чепуха. Чепуха и есть, клянусь честью. Стало быть, у маленькой сторожихи появился новый soupirant? [27]Вздыхатель (франц.). А девочка мила, чертовски мила. То-то Пен взбеленится, а, Уорингтон? Вы сообщите ему об этом поосторожнее, не то он опять к ней побежит. Нужно menager [28]Поберечь (франц.). молодого человека.

— Мне кажется, миссис Пенденнис следует узнать, что Пен вел себя в этой истории очень достойно. Она, по-видимому, считает его виновным, а по словам мистера Бауза выходит, что он поступил, как порядочный человек.

— Дорогой мой Уорингтон, — возразил майор, сразу насторожившись. — Не забудьте, что здоровье миссис Пенденнис внушает опасения… по-моему, самое лучшее — не говорить ей ни слова… или вот что: предоставьте это мне. Я с ней поговорю… осторожно, чтобы не взволновать ее, ну, вы понимаете. Даю вам слово. Так, стало быть, Калипсо утешилась?

И пристроившись в углу омнибуса, майор всю дорогу посмеивался этой приятной мысли.

Пен сидел как на иголках в ожидании минуты, когда он сможет расспросить Уорингтона о результатах возложенной на него миссии, и, как только молодые люди остались одни, посланник заговорил.

— Ты помнишь свою поэму "Ариадна на острове Наксос", Пен? Отвратительные, между прочим, были стихи.

— Apres? [29]Ну, что дальше? (франц.). — перебил его Пен.

— Припомни-ка, что случилось с Ариадной, когда Тезей ее бросил?

— Это ложь! — крикнул Пен, вскакивая с кресла. — Этого не может быть!

— Сиди, дуралей, — сказал Уорингтон и, легонько толкнув его в грудь двумя пальцами, усадил на место. — Ни о чем лучшем ты и мечтать не мог, — добавил он печально, увидев, как вспыхнуло от ярости лицо Артура.