Онлайн чтение книги Песни Невинности и Опыта
* SONGS OF EXPERIENCE *. * ПЕСНИ ОПЫТА *

Hear the voice of the Bard!

Who Present, Past, & Future sees

Whose ears have heard,

The Holy Word,

That walk'd among the ancient trees.

Calling the lapsed Soul

And weeping in the evening dew:

That might controll

The starry pole:

And fallen fallen light renew!

O Earth O Earth return!

Arise from out the dewy grass;

Night is worn,

And the morn

Rises from the slumberous mass.

Turn away no more:

Why wilt thou turn away

The starry floor

The watry shore

Is giv'n thee till the break of day.

Слушай Барда Глас!

Все времена прозрев,

Он слышал не раз

Священный Наказ

Слова, что шло меж дерев.

Падших оно зовет,

Плачет вечерней росой;

Верша с высот

Созвездий ход,

Светоч зажжет над тьмой!

Воротись, о Земля, скорей!

Восстань от росных трав!

Рассвет сильней

Ночных Теней —

Он грядет, от сна восстав!

Слово тебя зовет!

Слушай, слушай меня!

А звездный свод

И берег вод

Исчезнут с приходом Дня!

Earth rais'd up her head,

From the darkness dread & drear,

Her light fled:

Stony dread!

And her locks cover'd with grey despair.

Prison'd on watry shore

Starry Jealousy does keep my den

Cold and hoar

Weeping o'er

I hear the Father of the ancient men

Selfish father of rtien

Gruel jealous selfish fear

Can delight

Chain'd in night

The virgins of youth and morning bear.

Does spring hide its joy

When buds and blossoms grow?

Does the sower?

Sow by night?

Or the plowman in darkness plow?

Break this heavy chain,

That does freeze my bones around

Selfish! vain!

Eternal bane!

That free Love with bondage bound.

Земля ответила, в слезах

Привстав с ледяной постели —

Лишь тьма и страх

В ее очах,

И волосы поседели.

«Я в берегах заточена —

Звезды мой сон сторожат;

А я, бледна

И холодна,

Творцу внимаю, дрожа.

Самовлюбленный Творец!

О стражник жестокий. Страх!

Меркнут в ночи

Света лучи —

Юность не может цвести в кандалах!

Разве цветам и бутонам весне

Радоваться запрещено?

Разве зерно

Сеют в ночи?

Кто ж пашет, когда темно?

Приди, освободитель!

В жилах моих стынет кровь!

Вечный Учитель —

Вечный Мучитель! —

Цепями сковал Любовь!»

Love seeketh not Itself to please,

Nor for itself hatli any care;

But for another gives its ease,

And builds a Heaven in Hells despair.

So sang a little Clod of Clay,

Trodden with the catties feet;

But a Pebble of the brook,

Warbled out these metres meet.

Love seeketh only Self to please,

To bind another to Its delight:

Joys in anothers loss of ease,

And builds a Hell in Heavens despite.

«Любовь прекрасна и скромна,

Корысти ей не надо;

За нас в огонь пойдет она —

С ней Рай и в бездне Ада!» —

Так пел Ком Глины в колее,

Попавший под копыто.

На это Камень из ручья

Ответил ядовито:

«Любовь корыстна и жадна!

Покоя нас лишая,

Все под себя гребет она —

С ней Ад и в кущах Рая!»

Is this a holy thing to see,

In a rich and fruitful land,

Babes redued to misery,

Fed with cold and usurous hand?

Is that trembling cry a song?

Can it be a song of joy?

And so many children poor?

It is a land of poverty!

And their sun does never shine.

And their fields are bleak & bare,

And their ways are fili'd with thorns

It is eternal winter there.

For where-e'er the sun does shine,

And where-e'er the rain does fall:

Babe can never hunger there,

Nor poverty the mind appall.

Благое ль дело на земле

Богатой, плодородной

Смотреть, как детям подает

Богач с душой холодной?

Не славу взносит этот хор

Не с радости поющих —

Здесь тыщи маленьких сирот!

Здесь Царство Вопиющих!

Здесь солнца луч не светит им,

Здесь их терзает голод,

Здесь тропы терниев полны

И вечен лютый холод.

А где земля под солнышком

И дождиком полита,

Дитя не может голодать

И Нищета забыта!

In futurity

I prophetic see,

That the earth from sleep,

(Grave the sentence deep)

Shall arise and seek

For her maker meek:

And the desart wild

Become a garden mild.

In the southern clime,

Where the summers prime,

Never fades away;

Lovely Lyca lay.

Seven summers old

Lovely Lyca told,

She had wanderd long,

Hearing wild birds song.

Sweet sleep come to me

Underneath this tree;

Do father, mother weep, —

«Where can Lyca sleep».

Lost in desart wild

Is your little child.

How can Lyca sleep,

If her mother weep.

If her heart does ake,

Then let Lyca wake;

If my mother sleep,

Lyca shall not weep.

Frowning frowning night,

O'er this desart bright,

Let thy moon arise,

While I close my eyes.

Sleeping Lyca lay;

While the beasts of prey,

Gome from caverns deep,

View'd the maid asleep

The kingly lion stood

And the virgin view'd,

Then he gambold round

O'er the hallowd ground:

Leopards, tygers play,

Round her as she lay;

While the lion old,

Bow'd his mane of gold,

And her bosom lick,

And upon her neck,

From his eyes of flame,

Ruby tears there came;

While the lioness

Loos'd her slender dress,

And naked they convey'd

To caves the sleeping maid.

Чтоб не забывали,

Выбей на скрижали:

«Придут времена

Сбросить путы сна —

И Земля очнется

И к Творцу вернется,

И пустыня канет —

Чудным садом станет!»

Там, где вечно лето

И земля согрета,

Девочка лежала —

Вот что вспоминала:

По лесу без края,

Пенью птиц внимая,

Долго Лика шла —

Отдохнуть легла.

Мне бы спать и спать! —

Но отец и мать

Плачут день и ночь:

«Где ты, наша дочь?!»

Ax, несчастье с Ликой —

Бродит в чаще дикой

И не может спать —

Слышит: плачет мать!

Слыша эти крики,

Не забыться Лике;

А затихнет мать —

Можно Лике спать.

Прогони же, Ночь,

С неба тучи прочь!

Высвети луну —

Я тогда усну.

Лес вокруг шумит —

Лика крепко спит;

Тихо вышли звери,

Жившие в пещере:

Вышел лев могучий

С гривою дремучей,

Обошел степенно —

Спящая священна!

Вкруг играли игры

Леопарды, тигры;

Лев, над Ликой стоя,

Гривой золотою

Клонится все ниже,

Нежно Лику лижет —

Слезы, как рубины,

Катятся на глины.

Львица пожалела —

Спящую раздела;

И укрыли звери

Девочку в пещере.

All the night in woe,

Lyca's parents go:

Over vallies deep,

While the desarts weep.

Tired and woe-begone,

Hoarse with making moan:

Arm in arm seven days,

They trac'd the desart ways.

Seven nights they sleep,

Among shadows deep:

And dream they see their child

Starv'd in desart wild.

Pale thro' pathless ways

The fancied image strays,

Famish'd, weeping, weak

With hollow piteous shriek

Rising from unrest,

The trembling woman prest,

With feet of weary woe;

She could no further go.

In his arms he bore,

Her arm'd with sorrow sore:

Till before their way,

A couching lion lay.

Turning back was vain,

Soon his heavy mane,

Bore them to the ground;

Then he stalk'd around.

Smelling to his prey,

But their fears allay,

When he licks their hands:

And silent by them stands.

They look upon his eyes

Fili'd with deep surprise:

And wondering behold,

A spirit arm'd in gold.

On his head a crown

On his shoulders down,

Flow'd his golden hair.

Gone was all their care.

Follow me he said,

Weep not for the maid:

In my palace deep,

Lyca lies asleep.

Then they followed,

Where the vision led:

And saw their sleeping child,

Among tygers wild.

To this day they dwell

In a lonely dell

Nor fear the wolvish howl,

Nor the lions growl.

Мать с отцом всю ночь

Тщетно ищут дочь —

Эхо, плачу вторя,

Делит с ними горе.

Так семь дней идут,

Девочку зовут

И вздыхают тяжко:

«Где она, бедняжка?!»

Спали семь ночей

Средь глухих теней;

В страшном сне им снилось:

«Лика заблудилась —

В чаще, без дороги,

Оцарапав ноги,

Бродит дни и ночи —

Выплакала очи!»

Сон лишь муки множит —

Мать идти не может.

Но, ее жалея,

Стал отец сильнее —

И без долгих слез

Сам ее понес.

Вдруг из тьмы дремучей

Вышел лев могучий!

Пали мать с отцом

Перед страшным львом…

Ноздри раздувая,

Гривой потрясая,

Лев обходит кругом

Скованных испугом

И, склонившись ниже,

Ласково их лижет.

И глазам не веря,

Мать с отцом не зверя —

Чудо Золотое

Видят пред собою!

Дух предстал пред ними

С кудрями льняными,

А венец и латы —

Из литого злата!

Он сказал: «Идем

В мой пещерный дом —

Там в подземном гроте

Дочь свою найдете».

Вскоре, как хотели,

Мать с отцом узрели,

Как вкруг Лики тигры

Заводили игры.

И поднесь в пещере

Не страшны им звери;

Там не слышно рыка —

Спит спокойно Лика.

A little black thing among the snow:

Crying weep, weep, in notes of woe!

Where are thy father & mother? say?

They are both gone up to the church to pray.

Because I was happy upon the heath,

And smil'd among the winters snow;

They clothed me in the clothes of death,

And taught me to sing the notes of woe.

And because I am happy, & dance & sing,

They think they have done me no injury:

And are gone to praise God & his Priest & Kingj

Who make up a heaven of our misery.

Весь в саже на белом снегу он маячит.

«Почищу! Почищу!» — кричит, словно плачет.

«Куда подевались отец твой и мать?»

«Ушли они в церковь псалмы распевать.

Затем, что я пел по весне, словно птица,

И был даже в зимнюю пору счастлив,

Заставили в саван меня обрядиться

И петь научили на грустный мотив.

Затем, что я снова пляшу и пою,

Спокойно родители в церковь ушли

И молятся Богу, Святым, Королю,

Что Небо на наших слезах возвели».

When the voices of children, are heard on the green

And whisprings are in the dale:

The days of my youth rise fresh in my mind,

My face turns green and pale.

Then come home my children, the sun is gone down

And the dews of night arise

Your spring & your day, are wasted in play

And your winter and night in disguise.

Когда, играя, дети шумят

На весеннем звонком лугу,

Я вспоминаю юность свою

И горечь унять не могу.

Пора по домам, скоро закат,

И луг роса остудит!

Как славно играть все дни и не знать

Ни зимы, ни тьмы впереди!

0 Rose thou art sick.

The invisible worm,

That flies in the night

In the howling storm;

Has found out thy bed

Of crimson joy:

And his dark secret love

Does thy life destroy.

О Роза, ты чахнешь! —

Окутанный тьмой

Червь, реющий в бездне,

Где буря и вой,

Пунцовое лоно

Твое разоряет

И черной любовью,

Незримый, терзает.

Little Fly

Thy summers play,

My thoughtless hand

Has brush'd away.

Am not I

A fly like thee?

Or art not thou

A man like me?

For I dance

And drink & sing:

Till some blind hand

Shall brush my wing.

If thought is life

And strength & breath:

And the want

Of thought is death;

Then am I

A happy fly,

If I live,

Or if I die.

Бездумно танец

Мотылька

Оборвала

Моя рука.

А чем и я

Не мотылек?

Ведь нам один

Отпущен срок:

Порхаю

И пою, пока

Слепая

Не сомнет рука.

Считают: мысль

Есть жизнь и свет,

А нет ее —

И жизни нет;

А я порхаю

Над цветком —

Таким же точно

Мотыльком!

I Dreamt a Dream! what can it mean?

And that I was a maiden Queen:

Guarded by an Angel mild:

Witless woe, was neer beguil'd!

And I wept both night and day

And he wip'd my tears away

And I wept both day and night

And hid from him my hearts delight

So he took his wings and fled:

Then the morn blush'd rosy red:

I dried my tears & armd my fears,

With ten thousand shields and spears.

Soon my Angel came again:

I was ann'd, he came in vain:

For the time of youth was fled

And grey hairs were on my head

И был в ночи мне сон чудной:

Была я Девой молодой;

Со мною бился Ангелок:

Ледышку! — соблазнить не мог!

Я день и ночь была в слезах —

Стоял мой Ангел в головах;

И день, и ночь томилась я,

Желанье от него тая.

Тогда меня покинул он;

Зарей зарделся небосклон;

Девичьим Страхам поскорей

Дала я тысячу мечей!

Вернулся Ангел из ночи —

Зачем?! — При мне мои мечи!

Младое время пронеслось —

Пришла пора седых волос…

Tyger Tyger, burning bright,

In the forests of the night;

What immortal hand or eye,

Could frame thy fearful symmetry?

In what distant deeps or skies,

Burnt the fire of thine eyes?

On what wings dare he aspire?

What the hand, dare sieze the fire?

And what shoulder, & what art,

Could twist the sinews of thy heart?

And when thy heart began to beat,

What dread hand? & what dread feet?

What the hammer? what the chain,

In what furnace was thy brain?

What the anvil? what dread grasp,

Dare its deadly terrors clasp?

When the stars threw down their spears

And water'd heaven with their tears:

Did he smile his work to see?

Did he who made the Lamb make thee?

Tyger Tyger burning bright,

In the forests of the night:

What immortal hand or eye,

Dare frame thy fearful symmetry?

Тигр, о Тигр, в кромешный мрак

Огненный вперивший зрак!

Кто сумел тебя создать?

Кто сумел от тьмы отъять?

Из пучины иль с небес

Вырван огнь твоих очес?

Кто к огню простер крыла?

Чья десница унесла?

Кто узлом железных жил

Твое сердце напружил?

Кто слыхал, как дик и яр

Первый бешеный удар?

Кто ужасный млат вздымал?

Кто в клещах твой мозг сжимал?

А когда сошел на нет

Предрассветный звездный свет —

Неужели был он рад.

Встретив твой зловещий взгляд?

Неужели это был

Тот, кто Агнца сотворил?

Тигр, о Тигр, в кромешный мрак

Огненный вперивший зрак!

Кто посмел тебя создать?

Кто посмел от тьмы отъять?

A flower was offerd to me:

Such a flower as May never bore.

But I said I've a Pretty Rose-tree,

And I passed the sweet flower o'er.

Then I went to me Pretty Rose-tree:

To tend her by day and by night.

But my Rose turnd away with jealousy:

And her thorns were my only delight.

Коснуться прекраснейших уст

Цветок поманил и раскрылся…

«А я люблю Розовый Куст!» —

Сказал я и не наклонился…

И вскоре, припав у Куста,

Хотел насладиться я Розой —

Но та затворила уста,

Шипы выставляя с угрозой.

Ah Sun-flower! weary of time,

Who countest the steps of the Sun:

Seeking after that sweet golden clime,

Where the travellers journey is done.

Where the Youth pined away with desire,

And the pale Virgin shrouded in snow:

Arise from their graves and aspire,

Where my Sun-flower wishes to go.

Ax, Подсолнух, прикованный взглядом

К Светилу на все времена!

Как манит блистающим Садом

Блаженная присно страна!

Туда из могильной темницы

И дева, строга и горда,

И юноша страстный стремится —

И ты, мой Подсолнух — туда!..

The modest Rose puts forth a thorn:

The humble Sheep, a threatning horn:

While the Lilly white, shall in Love delight,

Nor a thorn nor a threat stain her beauty bright.

Стыдливая Роза шипами грозит,

Овечка-тихоня боднуть норовит —

Любит открыто лишь белая Лилия

И не вершит над собою насилия.

I went to the Garden of Love.

And saw what I never had seen:

A Chapel was built in the midst,

Where I used to play on the green.

And the gates of this Chapel were. shut,

And Thou shalt not, writ over the door;

So I turn'd to the Garden of Love,

That so many sweet flowers bore,

And I saw it was filled with graves,

And tomb-stones where flowers should be:

And Priests in black gowns, were walking their rounds,

And binding with briars, my joys & desires.

Я однажды пошел в Сад Любви —

Я глядел и не верил глазам:

На лугу, где играл столько раз,

Посредине поставили Храм.

Были двери его на замке —

Прочитал я над ними: «Не смей!»

И тогда заглянул в Сад Любви

Посмотреть на цветы юных дней.

Но увидел могилы кругом

И надгробия вместо цветов —

И священники с пеньем моим наслажденьям

Из вервий терновых крепили оковы.

Dear Mother, dear Mother, the Church is cold.

But the Ale-house is healthy & pleasant & warm:

Besides I can tell where I am use'd well.

Such usage in heaven will never do well.

But if at the Church they would give us some Ale,

And a pleasant fire, our souls to regale:

We'd sing and we'd pray all the live-long day:

Nor ever once wish from the Church to stray.

Then the Parson might preach & drink & sing,

And we'd be as happy as birds in the spring:

And modest dame Lurch, who is always at Church,

Would not have bandy children nor fasting nor birch.

And God like a father rejoicing to see,

His children as pleasant and happy as he:

Would have no more quarrel with the Devil or the Barrel

But kiss him & give him both drink and apparel.

Ax, матушка, в церкви сквозняк продувной!

Куда как теплей и приятней в пивной!

Там пива в достатке, и пьют без оглядки —

В раю же, известно, другие порядки.

Вот кабы нам в церкви пивка на заказ

Да возле огня отогрели бы нас,

Так ночью и днем молиться начнем —

Из церкви не выставишь нас нипочем!

Священнику пить бы и петь бы псалмы —

И словно птенцы, были б счастливы мы!

А строгой старухе вернем оплеухи —

И пусть попостится сама с голодухи!

И Бог возликует, отечески рад,

Увидев божественно счастливых чад,

И внидя в церквушку, закатит пирушку,

Деля с Сатаною дерюжку и кружку!

I wander thro'each charter'd street,

Near where the charter'd Thames does flow

And mark in every face I meet

Marks of weakness, marks of woe.

In every cry of every Man,

In every Infants cry of fear,

In every voice; in every ban,

The mmd-forg'd manacles I hear

How the Chimney-sweepers cry

Every blackning Church appalls,

And the hapless Soldiers sigh

Runs in blood down Palace walls

But most thro' midnight streets I hear

How the youthful Harlots curse

Blasts the new-born Infants tear

And blights with plagues the Marriage hearse

По узким улицам влеком,

Где Темза скованно струится,

Я вижу нищету кругом,

Я вижу горестные лица.

И в каждой нищенской мольбе,

В слезах младенцев безгреховных,

В проклятьях, посланных судьбе,

Я слышу лязг оков духовных!

И трубочистов крик трясет

Фундаменты церквей суровых,

И кровь солдатская течет

Вотще у гордых стен дворцовых.

И страшно мне, когда в ночи

От вопля девочки в борделе

Слеза невинная горчит

И брачные смердят постели.

Pity would be no more,

If we did not make somebody Poor:

And Mercy no more could be,

If all were as happy as we:

And mutual fear brings peace:

Till the selfish loves increase.

Then Cruelty knits a snare,

And spreads his baits with care.

He sits down with holy fears,

And waters the ground with tears:

Then Humility takes its root

Underneath his foot.

Soon spreads the dismal shade

Of Mystery over his head;

And the Gatterpiller and Fly,

Feed on the Mystery.

And it bears the fruit of Deceit,

Ruddy and sweet to eat:

And the Raven his nest has made.

In its thickest shade.

The Gods of the earth and sea,

Sought thro' Nature to find this Tree

But their search was all in vain;

There grows one in the Human Brain

Когда не станем обирать,

Не нужно будет подавать —

Ни голода, ни жажды,

И будет счастлив каждый.

На Страхе держится покой,

На Себялюбии — разбой,

А ковы Бессердечья

В душе плодят увечья.

В тисках запретов и препон

Слезами поит землю он —

И всходит прямо из-под ног

Смирения росток.

И Древо Веры мрачный свод

Над головою возведет —

А Гусеница с Мотыльком

Листву сгрызут на нем.

И это Древо принесет

Обмана сладкий плод;

И Ворон сядет, недвижим,

Под пологом глухим.

Все боги моря и земли

Искали Древо — не нашли!

И не видал никто ни разу —

А Древо взращивает Разум!

My inother groand! my father wept.

Into the dangerous world I leapt:

Helpless, naked, piping loud:

Like a fiend hid in a cloud.

Struggling in my fathers hands:

Striving against my swadling bands:

Bound and weary I thought best

To sulk upon my mothers breast.

Мать с отцом ломали руки —

Народился я на муки!

Я, беспомощный, кричал,

Словно бес меня терзал.

Я раскидывал ручонки,

Разворачивал пеленки

И, не признавая мать,

Грудь ее не стал сосать.

I was angry with my friend:

I told my wrath, my wrath did end.

I was angry with my foe:

I told it not, my wrath did grow.

And I waterd it in fears,

Night & morning with my tears:

And I sunned it with smiles,

And with soft deceitful wiles.

And it grew both day and night,

Till it bore an apple bright.

And my foe beheld it shine,

And he knew that it was mine.

And into my garden stole,

When the night had veild the pole;

In the morning glad I see,

My foe outstretchd beneath the tree.

Друг обидел, разозлил —

Я в словах свой гнев излил.

Враг нанес обиду мне —

Гнев зарыл я в глубине.

Сон утратил и покой,

Окроплял его слезой,

Над ростками колдовал,

Ковы тайные ковал.

Древо выросло, и вот —

Золотистый вызрел плод,

Глянцем радуя меня

И врага к себе маня.

Он тайком во тьме ночной

Плод отведал наливной…

Мертвым я врага нашел —

И с улыбкою ушел!

Nought loves another as itself

Nor venerates another so,

Nor is it possible to Thought

A greater than itself to know:

And Father, how can I love you,

Or any of my brothers more?

I love you like the little bird

That picks up crumbs around the door,

The Priest sat by and heard the child,

In trembling zeal he siez'd his hair:

He led him by his little coat:

And all admir'd the Priestly care.

And standing on the altar high,

Lo what a fiend is here! said he:

One who sets reason up for judge

Of our most holy Mystery.

The weeping child could not be heard,

The weeping parents wept in vain:

They strip'd him to his little shirt,

And bound him in an iron chain.

And burn'd him in a holy place,

Where many had been burn'd before:

The weeping parents wept in vain.

Are such things done on Albions shore.

«Превыше собственного Я

Никто не ставит никого!

Того Рассудку не понять,

Что за пределами его.

Отец! Как больше мне любить

Тебя и ближних заодно?

Люблю тебя я, как птенца,

Что с паперти клюет зерно».

Священник, это услыхав,

Схватил дитя за волоса

И к пастве выволок его

Под одобренья голоса.

Затем с амвона возопил:

«Се Диавол в образе людском!

Проникнуть тщилась тварь сия

В Святые Таинства умом!»

Заплакал мальчик, но вотще! —

Не помогли и мать с отцом:

Он до исподнего раздет,

И цепь железная на нем.

Дитя на площади сожгли,

Где жег отступников Закон —

Не помогли и мать с отцом…

Ты видел это, Альбион?

Children of the future Age,

Reading this indignant page;

Know that in a former time,

Love! sweet Love! was thought a crime.

In the Age of Gold,

Free from winters cold:

Youth and maiden bright,

To the holy light,

Naked in the sunny beams delight.

Once a youthful pair

Fili'd with softest care:

Met in garden bright,

Where the holy light,

Had just removd the curtains of the night.

There in rising day,

On the grass they play:

Parents were afar:

Strangers came not near:

And the maiden soon forgot her fear.

Tired with kisses sweet

They agree to meet,

When the silent sleep

Waves o'er heavens deep;

And the weary tired wanderers weep.

To her father white

Game the maiden bright:

But his loving look,

Like the holy book,

All her tender limbs with terror shook.

Ona! pale and weak!

To thy father speak:

0 the trembling fear!

0 the dismal care!

That shakes the blossoms of my hoary hair.

«С гневом, Будущего дети,

Прочитайте строки эти,

Где поведано стихом,

Как Любовь сочли Грехом!»

В древней той стране

Нет конца весне —

Там и жили Двое

Жизнию святою,

Не смущаясь вовсе наготою.

Как-то раз Они

Вышли в Сад одни —

И сердца забились,

Светом озарились,

Ибо тьмы завесы приоткрылись.

И Обоих пыл

На траву склонил —

В этот час рассвета

Все дремали где-то,

И Она не вспомнила Запрета!

И познав Любовь,

Сговорились вновь

Выйти на свиданье

В час, когда в молчанье

На закате слышится рыданье.

Пред Отцом Она

Радости полна —

Но, пронзая взглядом,

Он грозит ей Адом,

Словно Он в Саду был с нею рядом!

«Уна! Ты молчишь!

Отчего дрожишь?

О! С какой Виною

Встала предо Мною?!

Ты Меня покрыла сединою!»

Whate'er is Born of Mortal Birth,

Must be consumed with the Earth

To rise from Generation free:

Then what have I to do with thee?

The Sexes sprung from Shame & Pride

Blowd in the morn; in evening died

But Mercy changd Death into Sleep;

The Sexes rose to work & weep.

Thou Mother of my Mortal part,

With cruelty didst mould my Heart.

And with false self-decieving tears,

Didst bind my Nostrils Eyes & Ears.

Didst close my Tongue in senseless clay

And me to Mortal Life betray:

The Death of Jesus set me free.

Then what have I to do with thee?

Рожденному в земную часть

Придется снова в землю пасть,

Чтоб встать однажды, не скорбя —

И что мне жено до тебя!

В Саду два пола расцвели,

Отбросив Стыд, — на гибель шли;

Но грешных пожалел Господь,

На труд и плач обрекший Плоть.

О Мать моих земных цепей

И горестной тюрьмы моей!

Меня ты заточила в склеп,

В котором я и глух, и слеп.

Ты рот забила мне землей —

И тяжек жребий мой земной!

Но спас меня Христос, скорбя —

И что мне жено до тебя!

I love to rise in a summer morn,

When the birds sing on every tree;

The distant huntsman winds his horn,

And the sky-lark sings with me.

O! what sweet company.

But to go to school in a summer morn,

O! it drives all joy away;

Under a cruel eye outworn,

The little ones spend the day,

In sighing and dismay.

Ah! then at times I drooping sit,

And spend many an anxious hour,

Nor in my book can I take delight,

Nor sit in learnings bower.

Worn thro' with the dreary shower.

How can the bird that is born for joy,

Sit in a cage and sing.

How can a child when fears annoy,

But droop his tender wing,

And forget his youthful spring.

0! father & mother, if buds are nip'd;

And blossoms blown away,

And if the tender plants are strip'd

Of their joy in the springing day,

By sorrow and cares dismay,

How shall the summer arise in joy

Or the summer fruits appear.

Or how shall we gather what griefs destroy

Or bless the mellowing year,

When the blasts of winter appear.

Приятно выйти на лужок

Рассветною порой —

Трубит охотничий рожок,

И жаворонок со мной

Щебечет озорной.

А в школу не хочу идти —

И мне там не с руки,

Где под надзором взаперти

В узилище тоски

Корпят ученики.

О сколько дней я загубил,

Войдя в постылый класс!

Над книгами лишался сил,

Но знаний не запас —

Они мне не указ!

Поет ли птица или нет

Из спутанных тенет?

Как детям быть, когда Запрет

Их крылышки сомнет

И радости убьет?

Отец и мать! Коль вешний цвет

Обронит лепестки,

Коль не увидят яркий свет

Нежнейшие ростки

Под пологом тоски, —

To что созреет меж ветвей

На дереве таком?

И пору юности своей

Помянем ли добром

Глухим осенним днем?

Youth of delight come hither,

And see the opening morn,

Image of truth new born.

Doubt is fled & clouds of reason,

Dark disputes & artful teazing.

Folly is an endless maze.

Tangled roots perplex her ways,

How many have fallen there!

They stumble all night over bones of the dead:

And feel they know not what but care:

And wish to lead others when they should be led.

Приди же, Отрок страстный!

Свет истины узри

В рожденьи новой зари!

Бессильны ныне Разум косный

И словопрений труд напрасный!

В лабиринт по бездорожью

Глупость завлекает ложью —

И тыщи себя там сгубили!

Блуждают во мраке кладбищем глухим,

Вождями себя возомнили —

Да вот поводырь бы им нужен самим!