Глава двадцать вторая

Онлайн чтение книги Повесть о бедных влюбленных
Глава двадцать вторая

Пришла весна. Как хороша была весна 1926 года! На ступеньках паперти Дуомо, где располагаются цветочницы, по утрам корзины ломились от роз, белой акации, тюльпанов и веток мимозы; продавались цветы очень дешево, потому что все бутоны уже распустились. Холмы переливались бесконечными оттенками зеленого цвета; теплое солнце заливало ярким светом траву, цветы и деревья и, казалось, лучами своими поднимало их к небу. Небо было синее-синее и словно живое. Порой чудилось, что вот-вот за его прозрачной глубиной откроется рай. В свежем воздухе чувствовалось легкое дыхание ветерка. Овеваемые им, озаряемые ярким светом— весеннего солнца площади, улицы и дома приобретали необычные очертания и в то же время казались какими-то особенно близкими и родными: во всем была свежесть и чистота юности. Виа дель Корно поднялась «из вековечной грязи для новой, возрожденной жизни». (Вспомним надпись на фронтоне галереи Уффици, воздвигнутой на фундаменте древнего гетто.) На окнах цвели герани, на веревках развевалось вывешенное для просушки белье. Ристори вставил цветные стекла в фонарь у входа в гостиницу, а Эудженио покрасил двери своей кузницы в светло-зеленую краску. Вся улица казалась чистой и улыбающейся, здесь тоже все говорило о весне. Так, значит, Синьоре не удалось еще осуществить свой замысел и выселить корнокейцев? Сапожник распевал задорные куплеты, постукивая молотком по подметке сапога. Подковывая лошадей, молодой кузнец мурлыкал песенку о любви. И Бьянка пела. Бьянка? Да, Бьянка. Из ее комнаты неслась та же самая песня:

Там, среди цветущих роз,

Мое счастье началось.

Там весеннею порой

Целовались мы с тобой…

В день свадьбы Кларе принесли в подарок огромные корзины цветов. Она уехала из дома, прижимая к груди букет белых гвоздик и чайных роз, которые ей преподнес Марио. У Бруно в петлице была гардения, а глаза его блестели, пожалуй, еще больше, чем у жены.

Но если наша улица и ее стены кажутся приобщившимися к новой жизни, то большинство ее обитателей по-прежнему изо дня в день влачит бремя повседневных забот. Бруно счастлив со своей женой, но где-то вдали от виа дель Корно не могут радоваться пышному цветению весны ни Элиза — пленница запертых ставен, ни сипящие за решеткой Нанни и Джулио. Не может порадоваться весне и Альфредо — он умер в пасхальный понедельник.

За два дня до смерти, оставшись наедине с женой в палате санатория, Альфредо взял Милену за руку и потребовал с нее обещание, что после того, как он умрет, она начнет новую жизнь. «Я не хочу, — сказал он, — чтобы ты, хотя бы на один день, привязала свою молодость к моей могиле». Альфредо хорошо знал, что он умрет, но был спокоен и ясен. Милена почувствовала, что после этих слов, которыми Альфредо хотел освободить ее даже от памяти о нем, промолчать значило бы действительно изменить ему. Пусть даже это омрачит его последние часы, но она должна все рассказать. С глубокой искренностью Милена призналась Альфредо в своем чувстве к Марио. Альфредо выслушал ее признания с простотой умирающего, не способного кривить душой. Он сказал:

— Если бы я выздоровел, не знаю, смог ли бы я дать тебе свободу. Но теперь, умирая, я рад, что ты будешь счастлива… Когда я был здоров, я был сух и замкнут, я думал лишь о своих интересах. Я принес бы тебя им в жертву. Но я хорошо знаю, что ты всегда оставалась бы мне верна. Теперь я понимаю, что жизнь не сводится только к лавке, но моя песенка спета, я уже не могу начать все сначала. Да и кто знает, не начал бы я новую жизнь с открытия колбасной! А у тебя и у Марио вся жизнь впереди!

Потом он сказал:

— Я любил тебя, знай это. Я любил тебя так, как умел!… Не надо плакать, Трин-трин. Если уж ты плачешь, то что же делать мне?

За балконом расстилалась зеленая лужайка, усеянная маргаритками. Сад санатория. На веранде в шезлонгах лежали больные. Вдруг со всех сторон раздался перезвон колоколов. Была суббота страстной недели. Попытавшись улыбнуться, Альфредо сказал:

— Как сейчас веселятся на «взрыве колесницы»! В прошлом году мы ходили туда вместе, помнишь?… Я не прощаю тех, кто погубил меня. Скажи об этом Марио! Помните обо мне, как помните вы о Мачисте!

Альфредо задремал, потом приоткрыл глаза и спросил:

— Бьяджотти часто меняет витрину?

— Да, Альфредо, каждую субботу.

— Что теперь на витрине?

— Он устроил пирамиды из брусочков масла, а посередке поставил маленький фонтанчик.

— Фонтанчик — это моя старая выдумка.

— Да, еще твоя. Я как увидела его, сразу вспомнила.

— Ну, а еще?

— По углам четыре колонны из кругов сыра. Ровные, прямые колонны. И повсюду разбросаны коробки с сардинами.

— Хорошие сардины?

— Новая марка — американская.

— Она не внушает мне доверия. «Нантес» — вот это надежная марка. А есть на витрине что-нибудь яркое, бросающееся в глаза?

— Флажки на вершине пирамид.

— Говорил же я — никакой фантазии! Надо было выставить что-нибудь такое, что напомнило бы о пасхе. Ну как это можно! Сделал витрину к страстной субботе без единого яйца! Увидишь, он растеряет всех покупателей!

Потом Альфредо замолк. Он впал в забытье, предшествующее агонии.


Как и предполагал Альфредо, площадь Дуомо кишела народом. Люди стекались на торжественную церемонию и жадно следили за бегом «голубки», то есть ракеты, поджигающей «колесницу». По тому, как бежит «голубка», крестьяне загадывают, какой будет урожай, а все другие зрители — исполнение самых своих сокровенных желаний. Зажженная «голубка» быстро скользила по стальной проволоке, которая была протянута от главного алтаря собора к «колеснице», стоявшей на площади. «Колесница» была до самого верха заполнена ракетами фейерверка. Добежав до «колесницы», символическая «голубка» подожгла ее своей искрой и вернулась обратно. «Колесница» начала взрываться. Искусно разложенные ракеты зажигали одна другую и поднимались по кругам, из которых состояла «колесница», до самой вершины, где было установлено фейерверочное колесо. Колесо взорвалось во всю свою мощь и, погаснув, запестрело множеством разноцветных флажков. Церемония окончилась. Флорентийцы из древнего рода Пацци, к которым восходит эта традиция, еще раз перевернутся в своей могиле от этого ежегодно доставляемого им удовольствия. Служители уже подводили две пары покрытых попонами и украшенных цветами быков, которые, должны были увезти «колесницу». Толпа постепенно рассеивалась. «Голубка» пробежала хорошо — вот что главное. Присутствовавшие на церемонии корнокейцы увидели в этом хорошее предзнаменование, указывавшее на то, что желания их исполнятся; Мария Каррези уверовала в то, что ее сынишка вырастет здоровым и сильным, а Аделе — что Джордано Чекки никогда ей не изменит и женится на ней, как Бруно женился на ее сестре. Пиккарда загадала, перейдет ли она в четвертый класс без переэкзаменовки, и теперь радовалась благоприятному предсказанию «голубки». Стадерини пожелал, чтобы через несколько часов ему выпал «дубль» при розыгрыше лотереи. Желание скромное: только «дубль», ибо требовать у «голубки» «терн» было бы, пожалуй, дерзостью.

В толпе находился Карлино. Он был азартным игроком, а значит — человеком суеверным, и тоже увидел в полете «голубки» хорошее предзнаменование для себя. Несомненно, ему нынче вечером удастся сорвать банк, лишь только там окажется солидная сумма. Он так запутался в долгах, что готов на любой смелый и даже рискованный шаг. Впрочем, отдавать долги он не собирается. На кредиторов ему наплевать. Кто хочет получить с него — подождет.

Все это, за исключением смерти Альфредо, имеющей большое значение для нашего повествования, — события самые обыкновенные, обыденные. Такие происшествия бывают постоянно — сегодня случились, завтра о них позабыли. Расскажем о наиболее значительных из этих бесчисленных мелких событий.

С землекопом Антонио произошел на работе несчастный случай: ему отрезало один сустав на безымянном пальце левой руки.

Собачонка Марии Каррези, которая, как и ее хозяйка, была беременна, принесла четырех щенят. Одного щенка взяла Бьянка и кормит его через соску. Трех других Беппино подарил собачнику с виа делле Терме, но тот не захотел их держать, потому что щенки непородистые.

Парикмахер Оресте, брея Фатторе из Каленцано, из резал ему весь подбородок и из-за этого потерял в нем своего постоянного клиента.

В страстную субботу сапожнику Стадерини действительно выпал «дубль»; на выигранные деньги он купил несколько литров вина и точильный камень.

Уже несколько дней, как разнесся слух, что Клара беременна, и чем больше она отрицает это, тем меньше ей верят. Тогда она выходит из себя и кричит: «Вы, значит, знаете об этом лучше меня?» Она краснеет, как школьница. В ее комнате — она живет у свекрови — у окна стоит купленная в рассрочку швейная машина, которую ей подарил Бруно. Клара поет, нажимая ногой на педаль; в окне напротив она видит свою мать, которая занята такой же работой. Они переговариваются, не отрывая глаз от шитья.

У вдовы Нези подохли все куры. Стадерини говорит, что они зачахли от тоски, потеряв своего петуха, которого, как известно, прирезали по требованию Карлино.

Мусорщика Чекки после двадцати лет добросовестной работы муниципалитет назначил начальником бригады по очистке улиц. Теперь он носит на шапке серебряную бляху, ему прибавили жалованье — десять лир в неделю. Он берется за метлу только в исключительных случаях или для того, чтобы поучить своему искусству какого-нибудь новичка.

Теперь все знают, что Лилиана — любовница Отелло и что она живет в маленькой квартирке на Борго Пинти. Конечно, сначала все были очень удивлены, но потом каждый сказал: «Яблоко от яблони недалеко падает». Горевать же тут может только тот, кого это близко касается.

В таких повседневных мелочах тихо протекает жизнь многих обитателей виа дель Корно; некоторые из них, пережив крушение своей личной жизни, обрели покой, других по-прежнему тревожат драматические события этого памятного года, а в сердцах наших героев еще не угасла надежда. Или еще не зажила рана. Рассказом о них мы и закончим эту повесть о влюбленных. Пожалуй, нам придется покинуть нашего друга сапожника Стадерини. Мы считаем его главарем улицы, но надо же когда-то поговорить по душам и с теми, чья судьба беспокоит нас. Потом мы еще вернемся на виа дель Корно и найдем ее все такой же, все так же несущей бремя жизни. И мы еще увидим там у окна Синьору, владычицу и хозяйку всей улицы.

Нам придется вернуться назад, к дню, последовавшему за ярмаркой, — нам надо встретиться с Бьянкой, которая, задумав покончить с собой, уже приготовилась отправиться в этот дальний путь. Она верит в судьбу и убеждена, что счастье или несчастье от нас не зависят; участь каждого человека уже при его рождении записана в книге судеб; незачем возмущаться и пытаться изменить предопределенный ход событий. А если возмущаешься да стараешься что-то изменить, то, значит, и это было предусмотрено. Люди рождаются, а им уже «готова роль в комедии», они живут и умирают, играя эту роль, изо дня в день разучивая содержащиеся в ней реплики. Они могут выйти из игры, убив себя, но даже их самоубийство предусмотрено и предопределено! Кто-то рождается Розаурой, а кто-то Джиневрой дельи Амьери [46]Персонажи комедии масок., фарс или трагедия — начало всегда одно и то же. Лишь только раздался первый крик Розауры — она была уже предназначена Флориндо; и злосчастная участь Джиневры была предопределена красавице от колыбели: было предначертано даже то, что Стентерелло и его кум, желая завладеть кольцом, который Джиневра носила на пальце, разроют ее могилу. (Но ведь как раз этот кощунственный проступок Стентерелло и позволил Джиневре встать из могилы и вернуться к жизни. Разве ты забыла, Бьянка, последний акт пьесы?) Бьянка никогда не пропускала представления этой мелодрамы в театре Олимпия. Ну так вот, в книге судеб подле имени Бьянки Кхальотти, дочери пирожника, прозванного Ривуаром, девушки-сиротки, больной плевритом, покинутой своим первым возлюбленным, имеется такое примечание: «Восемнадцатилетняя самоубийца». Итак, самоубийство из-за любви? Это вопрос, на который Бьянка не может сразу ответить. Конечно, она полюбила Марио, когда прошло первое смятение, почти испуг, который вызывали у нее его страстные объятия. Она научилась желать его поцелуев, с удовольствием вдыхала запах типографской краски, пропитавшей его рабочую одежду, и ей было приятно слушать, как Марио грозится «усмирить» ее. Когда она узнала о тех более тесных узах, которыми Клара привязала к себе Бруно еще до того, как они поженились, и таким образом сохранила его любовь и верность, Бьянка мысленно отдала себя Марио, нежно и трепетно, с детской робостью и с присущим ей фатализмом. Она дерзнула прийти к нему, села на его постель, приняла позу, казавшуюся ей «женственной», хотя Марио нашел ее всего лишь ребяческой. Марио воспользовался удобным случаем, чтобы порвать с ней, а на ярмарке Бьянка решила, что Джезуина именно та женщина, которая увлекла Марио.

И вот теперь она думает о Марио, и ей кажется, что они были знакомы когда-то очень давно. Ей вспомнилось, как они сидели под мостом в обеденный час, и это кажется ей каким-то странным, нереальным, чем-то таким, о чем можно подумать, но чего в действительности не было, — сном, вот именно, сном, который она едва могла припомнить, — такой он был смутный и неуловимый. И напрасно она старалась удержать в памяти даже самый образ Марио: его слова, его голос, его волосы, весь его облик стал таким расплывчатым. И не было в ней возмущения; словно она (а это действительно так и было) перестала негодовать на то, что жизнь, в которую она пыталась войти, отвергла ее так решительно и грубо. Ей все время казалось, что она избежала огромной опасности, и в душе у нее было чувство освобождения, но вместе с тем пустота. Право, она не могла бы сказать, что хочет покончить с собой из-за несчастной любви, нет, скорее потому, что ее «назначение на земле окончено». Если бы даже Марио вернулся к ней, она не могла бы его любить. Идеал Марио — это Джезуина: женщина зрелая, с пышной грудью, сильными руками. У нее внешность настоящей зеленщицы. Нет, это не любовь! Для Бьянки любовь только духовное гармоничное чувство, поцелуи, о которых можно лишь мечтать, нежный шепот, тихие ласки и взор, устремленный в любимые глаза. Она решила покончить с собой, ибо пришла к убеждению, что той любви, для которой она создана, не существует. И такова уж ее судьба! Может быть, и глупо так думать, но она уверена, что существует судьба сильных и судьба слабых: выбор от нас не зависит! И, в конечном счете, Бьянка не сетует на свою судьбу. Никто не будет особенно жалеть о ней, терзаться скорбью. Только отец погорюет, но судьба предопределила, что его дочь должна стать самоубийцей! Марио почувствует угрызения совести, но она напишет ему прощальное письмо, в котором скажет, что покончила с собой лишь потому, что у нее обнаружили страшную неизлечимую болезнь…

Маленькая Бьянка подумала обо всем, только еще не выбрала способ самоубийства. Ей хотелось умереть, а способ, день и час смерти казались ей несущественными подробностями. Она подумала о реке, о веронале, о бритве. И то, и другое, и третье одинаково подходило. Завтра или послезавтра, утром или днем — это уж не так важно. Важно, что она покончит с собой! Она была так уверена в этом так сжилась с этой мыслью, что иногда удивлялась тому, что все еще жива, что она убирает со стола тарелки, штопает чулки, заботится о своей прическе. Она заметила, что даже останавливается перед витринами и мечтает о выставленной в окне магазина модной комбинации. Но, по правде сказать, она боялась, что у нее не хватит смелости покончить с собой, что в решительную минуту она лишится чувств и, пережив мучительный страх, не найдет себе сил повторить попытку… Вот уже несколько дней она страстно хотела, чтобы смерть, которую она торопила звала и желала, пришла к ней сама собой. Она наивно и простодушно молила свою мать, которую никогда не знала, чтобы та взяла ее к себе, избавив от того ужасного шага, который она вопреки предначертаниям судьбы совершить не в силах.

Но разве можно уйти от велений судьбы? И вот, в ожидании неотвратимой смерти, Бьянка доживала свои последние дни на земле. Солнце взошло и зашло тридцать раз, весна была в самом разгаре, было так тепло, что Бьянка (может быть, в свой последний час) надела новое платье «фантазия», с короткими рукавами и глубоким вырезом по последней моде. После чая в гостиной Ауроры, прежде чем пойти домой, она свернула на набережную Арно. Светили последние лучи заходящего солнца, колокола церкви Сан-Миньято звонили к вечерне, навевая сладкую грусть. Мы изменили бы правде, сказав, что в это время Бьянка о чем-либо размышляла. Она шла просто так, ни о чем не думая, наслаждаясь теплым вечером и закатным светом солнца. Душу ее наполнял безмятежный покой и даже какое-то умиление. Она переживала миг самозабвения, вся растворялась в природе, а для простых и наивных душ — это, пожалуй, минуты наивысшего счастья. Она шла по тротуару у самого парапета набережной. Мимо нее проезжали трамваи, машины; возвращаясь в предместья, катили на велосипедах рабочие. Вдруг она увидела рядом с собой юношу. Он поздоровался с ней. Она узнала кузнеца Эудженио. Он шел подле тротуара, придерживая велосипед рукой.

— Гуляете? — спросил он.

— Да, — ответила она, — а вы?

— А я возвращаюсь домой.

— Вы далеко живете? — спросила она и тут же пожалела, что задала такой вопрос. Она знала, что он живет в Леньяйа. Зачем же она спросила? Из любезности? Чтобы завязать разговор?

— Я живу в Леньяйа. Вы уже спрашивали меня об этом — помните, в тот день, когда Мачисте устроил пирушку, чтобы спрыснуть покупку мотоцикла? Вы еще удивились тогда, что во всем нашем местечке нет водопровода и нам приходится ходить за водой к колодцу.

— Ах, да! — воскликнула Бьянка. Ей вспомнилось, что в тот вечер, желая вызвать ревность Марио, она сказала ему: «Сегодня Эудженио ухаживал за мной». Вспомнив об этом, она невольно взглянула на Эудженио, глаза их встретились, и оба они смутились. Сама того не желая, она улыбнулась в ответ на его улыбку.

— Ну так вот, — объявил он, — все работы закончены. Теперь у нас есть водопровод.

— Да ну? — сказала она. Но без иронии, словно это ее действительно интересовало.

Он добродушно рассмеялся:

— Вот нашел чем развлекать девушку! Какое вам дело до Леньяйа и всех его обитателей!

— Почему вы так говорите? — возразила она. — Там живут люди, которые трудятся, и они достойны всякого уважения! (Кто научил тебя, Бьянка, таким словам? Разве это твои слова?)

Эудженио вел велосипед рядом с собой; иногда, уступая дорогу встречным прохожим, он отставал на несколько шагов. Тогда Бьянка останавливалась, поджидала его. Они пересекли площадь Джюдичи, вошли под портики Уффици; там уже было темно, и после весеннего тепла, согревавшего на набережной, на них сразу пахнуло сыростью и холодом. Бьянка вздрогнула и провела ладонями по обнаженным плечам.

— Я должен поговорить с вами, — сказал вдруг

Эудженио.

— Со мной? — спросила Бьянка. Она поняла, но не хотела понимать. Она сказала: — Вы получили какие-нибудь вести о Маргарите? С ней что-нибудь случилось?

Она не хотела понимать, не хотела слышать ни себя, ни его и в растерянности поспешила ухватиться за первое, что пришло ей в голову: она напоминала девочку, которая вдруг заметила, что мяч пролетит мимо нее, что она его не поймает и он ударится в стену. Эудженио тронуло ее смятение. Он остановился и, опершись на велосипед, сказал:

— Речь не о Маргарите, а о нас. Или, лучше сказать, пока обо мне. Подождите, не говорите мне ничего.

И прежде чем Бьянка могла оправиться от волнения, в которое ее привели эти слова, он сказал, что уж давно питает к ней добрые чувства, даже больше — любит ее, и если сердце Бьянки свободно, если то, что говорили на виа дель Корно о ее помолвке с Марио, не соответствует истине, он подождет того времени, когда она сможет спокойно выслушать его предложение.

Затем он сказал:

_ Я уже не мальчик. Мне двадцать четыре года, и у меня есть специальность. Работа у кузнецов, понятно, тяжелая, но заработки неплохие, можно жить, не зная нужды. Я хочу иметь свою семью. Политика меня не интересует. Свой дом — вот о чем я мечтаю… Вы скажете, конечно, что я только хорошее про себя говорю. Не спорю, у меня есть и недостатки. Я прошу вас лишь об одном — присмотритесь ко мне получше. И если я вам немного понравлюсь…

Бьянка слушала, опершись руками о руль велосипеда, опустив голову, машинально развинчивая и снова навинчивая крышку звонка. Но она слушала его, слушала, не прерывая. Сперва она покраснела, потом стала бледной-бледной. Ее знобило, и ей едва удавалось сдерживать дрожь. А когда Эудженио спросил, что она ему сейчас может ответить, она, глядя поверх его плеча на речную зыбь, сказала:

— Я подумаю и тогда дам вам ответ.

Этого было достаточно, чтобы он почувствовал себя счастливым. Он взял ее руку в свою, но она воспользовалась этим, чтобы попрощаться. Высвобождая свою руку, она взглянула ему в глаза. Прежде чем выйти из-под портика, Бьянка обернулась: он стоял на том же месте, опираясь на раму велосипеда. Она помахала ему рукой.

За ужином Бьянка почувствовала, что она «голодна как волк». Того, что было на столе, ей оказалось мало. Она съела яичницу, потом булочку, которую обмакнула в вино, а перед сном еще одну булочку и выпила чашку молока с толокном, которым ее поили каждый вечер с тех пор, как у нее начался плеврит. И даже когда она легла, она не могла успокоиться. Она чувствовала себя усталой и в то же время полна была бодрости. Ей хотелось двигаться, ходить, и вместе с тем казалось, что она не в состоянии сделать ни шага. Умирать же ей совсем не хотелось. Навязчивая идея, преследовавшая ее целый месяц, даже еще несколько часов назад, вдруг исчезла. То есть она еще существовала, но за какой-то мглистой завесой, там же, где находился и образ Марио, который еще сохранился в ее душе, но стал совсем туманным. Значит, вот где ее судьба! Как всегда, Бьянка ждала, чтобы что-то, находящееся вне ее, натолкнуло ее на решение. Вскоре она уверовала, что ее судьбой был Эудженио. Проходили часы, дни, и суженый казался ей все лучше, благороднее, честнее, умнее — тружеником, который может приобрести мотоцикл, обзавестись курятником, купить ей всю «библиотечку Салани». Она будет жить, как синьора, как жила Маргарита, только ей не придется вечно трепетать за Эудженио — ведь он «не занимается политикой», его интересует только работа и свой дом. Бьянка вовсе не находила, что Эудженио — «скучный тип», нет, она думала о том, что будет ему хорошей женою и что сможет позволить себе роскошь — взять Фидальму в прислуги. Когда она думала о своем будущем счастье, то видела перед собой Маргариту — конечно, Маргариту тех дней, когда ее еще не постигла беда. Воображение Бьянки не выходило за пределы виа дель Корно. Она уже видела себя в той квартире, где прежде жила Маргарита. Вся обстановка будет точно такая же, как у Маргариты: круглый стол, желтое покрывало на. постели, зеркальный шкаф, герани на окнах, клетка для кур на балконе, запасы картофеля и помидоров в чулане. Квартира Маргариты над кузницей была еще не сдана. В Леньяйа живут родители Эудженио. Они крестьяне, у них свое хозяйство. Фантазия Бьянки переносилась от квартиры к кузнице, вертелась вокруг Эудженио: правда, он совсем еще молодой, но на висках у него уже чуть-чуть поблескивает седина!

Теперь мы можем представить, что Бьянка будет хорошей женой. Она существо простое, но немного отравленное меланхолией. Ребенком она не знала материнской ласки; она выросла в хорошей семье, среди людей честных, ко черствых, а когда началась ее юность, она уже чувствовала преждевременную усталость и непонятное разочарование. Она не знала, что такое настоящая жизнь, жила в мечтах, но мечты ее были отвлеченными и туманными. Встреча с Марио еще больше увеличила ее внутреннюю неуверенность. Конечно, он подарил ей свою любовь, но это была такая любовь, которая требовала от нее, в известном смысле, внутренней духовной силы, а этой силы Бьянка была лишена. Марио хотел, чтобы она вернулась к действительности, но он не предлагал ей ничего определенного, ничего такого, на что бы она могла опереться: ясного, четкого представления о завтрашнем дне. Поэтому Бьянка чувствовала себя внутренне более уверенной в мире своих печальных и абстрактных мечтаний, а тот мир, где жил и хотел жить Марио, — для нее лишь зыбучие пески действительности, которая засасывает и устрашает призраками нищеты, горя, отчаяния; чтобы встретиться с ними лицом к лицу, необходимо обладать или ангельской чистотой Клары, или способностью Джезуины восстанавливать свою нравственную силу, или же ясным умом и чистой душой Милены. Бьянка была похожа на них но принадлежала к иному сорту людей.

Марио говорил с чувством досады, что, «в сущности, Бьянка — представительница мелкой буржуазии». Конечно это было верно. Ну и что же? Разве мелкая буржуазия не составляет большинства в обществе? Марио еще не настоящий коммунист, если не понимает, что исход многих битв зависит от того, как поведет себя мелкая буржуазия, разве она станет союзником пролетариев, если те будут презирать ее? Марио совсем не понял Бьянку, а то бы он вел себя с ней по-другому. Он не женился бы на ней, потому что никогда не нашел бы в ней истинную свою избранницу, но не оттолкнул бы ее от себя так резко и грубо. И тогда разрыв не привел бы к тому страшному исходу к которому близка была Бьянка. Достаточно было встречи с Эудженио, чтобы в Бьянке открылась ее подлинная сущность, до этого сокрытая в ее душе. Теперь она могла осуществить свои мечты в действительности, довольно убогой, но конкретной, претворить их в жизнь со всей логической последовательностью. Самое большое ее желание — «не знать нужды», как сказал Эудженио. Итак, ей нужен семейный очаг, дом, где царит порядок и во всем видна претензия на то, чтобы «все было как у людей»; ей нужна семья, согретая теплом добрых, хороших чувств. Все это — по-человечески и вполне законно. Бьянка видит в этом счастье и для себя и для того, кто станет ее мужем.

Она еще не спит. Вот предел ее мечтаний: летом проводить две недели у моря, по воскресеньям — театр или кино, меховая шубка, как у вдовы Нези, но, конечно, более модного покроя. Эудженио тоже должен одеваться элегантно; она не позволит мужу ходить без галстука, как Мачисте. Но вскоре Бьянка забывает обо всем этом и начинает думать о нем. Как она будет выглядеть рядом с ним? Как он целует? Какие цвета ему больше нравятся — яркие или блеклые? А много ли у него родственников? Со сколькими новыми людьми ей придется познакомиться! Бьянка мечтает о своей будущей жизни с Эудженио, хотя еще не дала ему никакого ответа. Но пусть пройдет несколько дней. Надо же подумать, прежде чем принять окончательное решение. Хочется убедиться, что она действительно «произвела на него большое впечатление», и пока Эудженио подковывает лошадей, Бьянка часами следит за ним из окна.

И вот в один из апрельских вечеров Ривуара, который со дня на день ожидал предложения типографа, остановил молодой кузнец и очень почтительно, в совершенно ясных выражениях попросил у него руки его дочери. Ривуар был поражен; еще больше поразилась Клоринда; была удивлена вся виа дель Корно. Но все были довольны: Эудженио хороший парень, а достоинства Бьянки не подлежали сомнению. Теперь сам Эудженио, его брат и зять, помогавшие ему в кузнице, стали ежедневно обедать у Квальотти: Клоринда взяла их на хлеба.

Но если мыс Мачисте снова освещен, то в бухте Нези погасли все огни.


Аурора не устраивает больше приемов с чаепитием. Забыв прошлое, она мечтала, подобно Бьянке, наладить новую, спокойную жизнь. Но прошлое оказалось сильнее всех ее надежд. Чтобы начать все сначала, следовало решительно порвать со всем, что было, позабыть навсегда о семействе Нези — уехать с виа дель Корно и, пожалуй, даже из Флоренции. Ауроре надо было, говоря ее же словами, «сменить шкуру».

Год назад она считала, что освободилась от того рабства, на которое ее обрек старик Нези. Доверившись Отел-ло, она не подумала, что Отелло — часть ее прошлого. Лишь позднее она поняла, что Эуджисто Нези так сломал и поработил ее, что она до сих пор продолжает быть рабой его тени и его пороков. В минуты откровенности с Бьянкой она плакала, и это были слезы жалости к самой себе и памяти о Нези.

Но все— таки первое время она надеялась, что вместе с Отелло ей удастся создать семейный очаг, который обеспечит ей мирное будущее, надеялась, что любовь оправдает греховные чувства. Вскоре, однако, она почувствовала, что с мужем ее соединяет не любовь, а соучастие в преступлении — причина тайных мучений Отелло. Их все еще связывала тень умершего, это было как бы взаимной порукой двух убийц. Аурора поняла это сразу же, как только они вернулись на виа дель Корно; она убедилась в этом в ту ночь, когда Отелло выказал ей свое презрение. Она попыталась прибегнуть к последнему средству — униженно переносила подчеркнутое пренебрежение мужа, так же, как она сносила побои старика Нези. Она старалась таким способом вернуть себе Отелло. Но это была бессмысленная игра, и Аурора знала, что обречена в ней на поражение. Она уже видела угрозу в лице Лилианы. Развязность и цинизм, которыми иногда щеголяла Аурора, были маской, под которой она прятала свою рану. Она искала утешения в пословице: «Худой мир лучше доброй ссоры». Так говорила она Бьянке как человек, который уже сложил свое оружие, отказался от борьбы и довольствуется тем, что тешит свое мелкое тщеславие, угощая в нарядной гостиной чаем близких подруг.

Но жизнь преследует нас своими ужасами и миражами, и чтобы не погибнуть, нам приходится все время бежать — все дальше, все вперед. Лишь тот, у кого нет прошлого, может помедлить, обманутый иллюзией счастья. Тот же, у кого за плечами много пережитого, должен постоянно сжигать мусор и оставлять на своем пути золу и пепел, пока их груды не дойдут до самого горла и не погасят последнюю искру надежды. Клара вышла замуж и счастлива, а Бьянка встретила «настоящую любовь», но и для Ауроры эта весна тоже ознаменована началом новой жизни. Правда, не той, о какой она мечтала.

Это произошло вечером в день Сан-Джузеппе. Супруги только что вернулись от Синьоры. Отелло сидел нахмурившись. Он ждал, когда Аурора подаст ужин, и барабанил пальцами по столу. Креция Нези заговорила о случившемся, он ее грубо прервал:

— Замолчи! Вечно я должен выслушивать твою болтовню! Я не хочу, чтобы в моем присутствии говорили о таких мерзостях!

Мать ответила:

— Какие же это мерзости? Это несчастье.

— А для меня мерзости, — злобно сказал он. — И мне хотелось бы знать, считаются здесь или нет с моим мнением? Я — Нези!

Мать встала и швырнула на стол салфетку.

— Ты — Нези, но ты еще и мой сын. Я могла терпеть такие выходки от твоего отца, но не от тебя.

Она ушла. Супруги молча закончили ужин. Потом Аурора сказала:

— По-моему, ты должен извиниться перед матерью. Отелло ответил, что не нуждается в ее советах, а потом заявил Ауроре, что ему надо поговорить с ней.

— Сиди, — сказал он ей. Он провел пальцем по краю рюмки, затем поднял ее, посмотрел на свет и, словно разговаривая сам с собой, спросил: — Почему тебя так беспокоит здоровье Синьоры?

— Потому что она одинокая больная старуха и потому что я считаю себя обязанной ей.

— Обязанной? За что? За то, что она помогла нам бежать? — спросил он насмешливо. Он поставил рюмку. Посмотрел на Аурору враждебным взглядом.

— Сегодня ты раздражен, — миролюбиво сказала Аурора. — Может быть, тебе лучше пройтись немножко? Ярмарка еще не кончилась. Хочешь, я пойду с тобой?

— Меня интересует Синьора, а не ярмарка, — ответил Отелло.

— Но ведь ты же сам сказал, что не хочешь говорить о ее делах. Ты же заявил, что считаешь это мерзостью, верно?

Он не спеша вытащил пачку сигарет и спички, поло жил их на стол, и по всему было видно, что он собирается, хотя и медлит, нанести главный удар. И вдруг он сказал с наглой, оскорбительной усмешкой:

— Мы-то с тобой великолепно можем говорить о мерзостях, верно?

Аурора почувствовала себя так, словно ей дали пощечину, — таким издевательским тоном были сказаны эти слова. Но она попыталась улыбнуться и, стараясь скрыть, как она оскорблена и унижена, ответила:

— Ты приучил меня держать себя прилично! А как ты сам ведешь себя? Ты меня просто не уважаешь!

Он сделал вид, что задумался, зажег сигарету и прикрыл лицо рукой.

— Возможно, я зашел слишком далеко, Но все-таки мне хотелось бы знать… Ты тоже с Синьорой?… Ты меня понимаешь?

Она покраснела, машинально налила себе воды в стакан.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Ого! — сказал он все тем же тоном. — Я вижу, ты стыдишься. Это уже прогресс!

Но Аурору вдруг осенила догадка. Она тихо вскрикнула, но возглас этот замер у нее в горле. Она заметалась — вскочила, опять села, словно у нее подкосились ноги, и сказала упавшим голосом:

— Так, значит, это ты подговорил Лилиану убежать от Синьоры! А теперь она будет твоей любовницей.

Она говорила ровным голосом и всем своим видом напоминала человека, приговоренного к смерти, утратившего всякую надежду. Чтобы отвлечься от страшной мысли тот тихо пересчитывает предметы, находящиеся в его камере, ибо это занятие — единственное, что ему осталось в ожидании казни.

Отелло взял со стола коробку спичек, приподнял и, бросив на стол, сказал спокойно и безжалостно:

— Ну да.

Аурора задумалась. Оба молчали. Отелло курил, глубоко затягиваясь, и выпускал дым кольцами. Словно завершая свою мысль, Аурора сказала:

— Ничего не поделаешь. Ты идешь по стопам отца.

В словах ее не было насмешки, в голосе не чувствовалось горечи. Она говорила это не ему, а самой себе. Но Отелло будто только и ждал такого ответа — он тотчас бросил насмешливо:

— Вполне естественно! С той минуты, как ты стала моей законной женой, я должен был, так же как отец, завести себе любовницу!

Этого Аурора не выдержала. Она встала, убежала свою комнату и, бросившись ничком на кровать, разрыдалась

Через час Отелло пришел к ней. Он зажег свет и увидел, что Аурора лежит на спине, подложив руки под голову. Он сел на край кровати и молча посмотрел на нее. Аурора глядела в потолок. Лицо у нее было печальное и спокойное; по-видимому, она все обдумала, примирилась со своей участью и решила безропотно все перенести. Она заговорила первой:

— Ты мог бы сказать мне об этом более по-человечески! А теперь все зависит от тебя. Что я должна делать?

Отелло был удивлен таким вопросом. Инстинктивно положив руку ей на бедро, он сказал:

— Не устраивай из этого трагедии. Ты мне нужна и во многом можешь мне помочь. Мы оба ошиблись, но теперь уже поздно начинать сначала. К тому же есть вещи, которые связывают нас друг с другом. Мы будем по-прежнему жить вместе.

— Как тебе угодно, — сказала Аурора. А потом добавила: — Придется жить вместе из уважения к традициям. — И она горько усмехнулась. Но это было последним проявлением ее скорби. Она говорила уже не с ним, а оплакивала самое себя. — Что же мне делать? — повторила Аурора.

Отелло заранее решил быть до конца безжалостным. Он — молодой Нези, он сам себе хозяин и хозяин своей судьбы. Он сказал Ауроре:

— Прежде всего, будем спать врозь. Начиная с сегодняшней ночи.

Но Отелло — Нези нового поколения, для которого все должно быть устроено рационально и каждая вещь использована по своему назначению (нельзя пренебрегать ничем, что может оказаться выгодным). Спустя несколько дней, когда их новые отношения вошли в свою колею, он сказал Ауроре:

— Я задумал расширить торговлю, увеличить число грузовых машин. Мне некогда будет заниматься розничной продажей. Не согласишься ли ты на час-другой заходить в угольную лавку?

Аурора ответила, что согласна, что это ей даже доставит удовольствие.

— Работа поможет мне отвлечься от своих мыслей, — сказала она.

«Час— другой» превратился в целый день. Теперь Аурора стоит у входа в лавку, одетая в черный халат; волосы у нее прикрыты платком, концы которого завязаны на затылке, а лицо испачкано угольной пылью. Она очень скоро приобрела повадки лавочницы и ту твердость, которая необходима с такими клиентами, как обитатели виа дель Корно, -с людьми, которые покупают уголь по килограмму и даже по полкило, просят кредита и пытаются оттянуть уплату долга с одной субботы до другой. Аурора по-прежнему охотно улыбалась и была благожелательна ко всем, но твердо стояла на том, что раз дело касается ее интересов, нельзя делать исключения даже для родственников: «полная мерка да еще несколько угольков впридачу» — вот и все, что она может сделать. Она сама лопатой сгребала уголь, помогала грузчикам укладывать мешки и упаковывать их для доставки в пансионы на набережных Арно. Вечером она приходила домой такая уставшая, что, как в детстве, засыпала за столом, положив голову на руки. Как раз этого она и хотела: крепко, не просыпаясь, спать всю ночь, забыть о том, что ей только двадцать два года, забыть о муже, о погубленной молодости, развить в себе эгоизм и равнодушие. Свое одиночество она считала законом жизни. По воскресеньям она бывала дома, но ее почти не радовала улыбка ребенка; малыш рос здоровым, и у него были черные глаза Нези.

Отелло был доволен, что Аурора так быстро освоилась со своим новым положением. Ему хотелось быть с ней любезным, сохраняя при этом собственное достоинство.

— Ты самая прекрасная угольщица во Флоренции, — сказал он.

Она посмотрела на него удивленно, потом облизнула губы (привычка, приобретенная ею с тех пор, как она дышала воздухом угольной лавки) и ответила:

— А ты думал, меня испугает тяжелый труд? Но ведь я работала с того самого дня, как появилась на свет.

— Ты всегда все понимаешь совсем не так, — сказал Отелло.

Аурора взяла кусок угля и рассеянно швырнула его в кучу.

— А разве ты не замечаешь, что мы говорим на разных языках? Можешь быть уверен, что я соблюдаю твои интересы, трясусь над каждым грошом. Впрочем, это и в моих интересах. Ты сам мне это говорил! Но если тебе вздумается приласкать меня, ласкай лучше кошку. Знаешь как кошечка мурлычет, когда ее гладят!


Но в тот же день, когда мусорщик Чекки, по наущению жены, остановил Отелло и, набравшись смелости, потребовал, чтобы тот объяснил свое поведение «насчет любовницы и прочего», как он сказал, Аурора сама вмешалась в разговор и прямо в лицо заявила отцу:

— Мой муж поступает так, как считает нужным и как ему нравится. И то, что он делает, я одобряю. Понятно? Полагаю, что я уж вышла из того возраста, когда родители могут совать нос в мои дела!

Аурора стояла на пороге лавки; у нее было испачканное углем лицо, а взгляд холодный и твердый. Даже Синьора не узнала бы ее, если бы Синьора могла еще что-то понимать и соображать.


Читать далее

Глава двадцать вторая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть