Онлайн чтение книги Приключения Вернера Хольта
6

В воскресенье Кутшера был в скверном настроении: придравшись к тому, что кто-то недостаточно четко ему откозьн ряд, он заставил всю батарею полтора часа прошагать в строю. Только сигнал тревоги освободил юношей.

После воскресного обеда — неизменного тушеного мяса с подливкой, именуемой «баланда по-армейски», кислой капусты и картофеля в мундире — на батарею устремился воскресный поток посетителей, родные и знакомые курсантов из окрестных городов.

Феттер, Кирш и Рутшер, как всегда в воскресенье после обеда, резались в скат. Феттер не мог нахвалиться здешним, как он выражался, «райским житьем». «Попробовали бы теперь мои родичи сунуться ко мне с плеткой!» Вольцов читал Клаузевица. Гомулка подремывал на своей койке.

Хольт писал Уте письмо. Но тут кто-то просунул голову в дверь и крикнул: «Цише, в столовую, к тебе пришли!» Цише исчез. Это может быть только она, подумал Хольт. Ута была мгновенно забыта. Посмотреть — она или не она.

В комнату вошел Земцкий. Феттер подсчитывал взятки:

— Пятьдесят восемь, шестьдесят два — за глаза хватит!

— Гильберт, — прощебетал Земцкий, — тебя зовут к орудию «Цезарь». Старшие ефрейторы испытывают гидравлический зарядный лоток!

Вольцов закрыл книгу.

— Что ж, посмотреть стоит! — сказал он и ушел, хлопнув дверью.

Не могу же я пойти в столовую, убеждал себя Хольт. Я покажусь ей смешным.

— Что такое зарядный лоток? — спросил кто-то.

— Для 128— и 150-миллиметровок, — пустился в объяснения Феттер, — требуются такие тяжелые снаряды, что вручную не справишься. 88-миллиметровки обходятся меньшими.

Да, 88-миллиметровки обходятся меньшими, машинально подумал Хольт. Зарядный лоток — что за ерунда!..

— Зепп! — вскричал он вдруг и принялся трясти Гомулку. — Зепп, что-то тут неладно. Бежим скорей! — И он сломя голову бросился бежать по решетчатому настилу.

Орудие «Цезарь» стояло в западном направлении, на склоне возвышенности, пониже БКП. Подбегая, Хольт видел окоп как на ладони. Брезентовую покрышку с орудия сняли. Повсюду сновали фигуры в курсантских шапках. Хольт побежал напрямик полем и вскоре был у цели. Орудийный окоп кишел старшими курсантами.

На Вольцова напали гурьбой, его перекинули через станину лафета и все туловище до пояса обернули брезентом. Четверо или пятеро стояли на коленях на этом бесформенном Свертке и не давали двигаться. На каждую ногу Вольцова навалилось по трое, а Гюнше стоял рядом и многохвостой ременной плеткой хлестал его по обнаженной спине. Хольт, не задумываясь, бросился на них, а следом Гомулка — он успел-таки прихватить решетину и дубасил ею наотмашь, не разбирая кого и что. Хольт вырвался было из железного кольца рук, но его тут же зажали намертво. Зато освободился Вольцов.

Он сорвал с себя брезент. Лицо его посинело, глаза выкатились из орбит; раза два он судорожно заглотнул воздух и кинулся на толпу, молотя вокруг своими кулачищами. Прежде всего он отбил у противника своего друга Хольта, которому досталось не на шутку, а потом бросился на Гюнше, поднял его и со всей силы швырнул куда-то в угол. Все дрались молча, и только у Вольцова вырывалось из груди яростное рычание.

И тут подоспел Готтескнехт. То, что он увидел, являло неутешительную картину. Из носа у Хольта хлестала кровь. Вольцов долго не мог опомниться, он стоял перед вахмистром с искаженным яростью лицом, устремив на него бессмысленный, мутный взгляд.

Несколько старших курсантов валялись на земле. Гюнше лежал замертво, не открывая глаз. Один из близнецов стонал, сидя на усыпанной шлаком земле и закрыв лицо руками. Сквозь его растопыренные пальцы ручьем бежала кровь — он стукнулся головой об орудие. Еще двое катались по земле, не в силах вздохнуть. Впрочем, эти еще дешево отделались. У всех были разбиты носы и губы. Один Гомулка не пострадал. Он разбил свою решетину вдребезги, уцелел только жалкий обломок, он так и не выпускал его из рук.

— Гомулка, — распорядился Готтескнехт, — бегите за санитаром! — Сам он занялся Гюнше, который по-прежнему лежал без чувств. Только когда старший ефрейтор санитарной службы поднес ему к носу пузырек с нашатырем, Гюнше раскрыл глаза. Его тут же стошнило; без помощи стоять на ногах он не мог. Сотрясение мозга! У одного из близнецов от лба к скуле зияла глубокая ссадина и левый глаз затек.

— Господин вахмистр, — доложил санитар. — Гюнше и Пингеля придется сдать на медпункт.

— Валяйте! — односложно ответил Готтескнехт.

В этому времени окоп опустел, оставались только Хольт, Вольцов и Гомулка. Они натянули на пушку брезент. Готтескнехт смотрел на них с немым укором.

— Господин вахмистр, — не выдержал Вольцов, — у меня не было выхода, это была вынужденная оборона. — Готтескнехт по-прежнему молчал. — Их было одиннадцать человек, они заманили меня и все вместе напали на безоружного.

— Придержите язык, Вольцов, — устало отмахнулся Готтескнехт, — меня это ни капли не интересует. Меня интересует только то, что на ближайшие дни у нас выбыло из строя два прибориста.

— Не беда, — с раздражением заметил Хольт, — все устроится; разве только остальные господа прибористы останутся на время без увольнения!

Но вахмистр озабоченно качал головой:

— Сколько у меня из-за вас неприятностей! Как я об этом доложу шефу?

На следующий день в столовой состоялось очередное выступление капитана. В качестве представителя национал-социалистской партии при штабе он руководил так называемой «военно-политической учебой». Он снял свой автомобильный плащ и, бросив его на руки Готтескнехту, грозно подбоченился.

— Слушать всем! — начал он. — Вчера у вас была потасовка. Двоих пришлось сдать на медпункт. Неслыханное безобразие! Кто виноват — меня не касается! В наказание приказываю: всю батарею на неделю лишить увольнений в город. Благодарите за это негодяев, которые вас так подвели!

После этого предисловия он перешел к уроку: положение на фронтах, политический обзор, танковый бой под Житомиром, недавний невиданно тяжелый массированный налет на Берлин. Весь народ призывается к фанатическому.сопротивлению… Хольт не слушал. Это мы, думал он, мы подвели всю батарею!

Вечером Вольцов сказал:

— Надоело! Сейчас же отправлюсь в «Берту», поговорю со старшими.

— Это значит лезть в когти ко льву, — сказал Гомулка. — Ничего у тебя не выйдет!

— По крайней мере сделаю попытку! — стоял на своем Вольцов.

— Одного мы тебя не пустим! — решил Хольт. — Зепп, Христиан, пошли с ним!

Приход четырех друзей застал старших курсантов врасплох. Большинство уже лежало по своим койкам, остальные сидели за столом. «Уютно устроились черти!» — подумал Хольт.

Все шкафчики стояли в ряд, стеной, за которой не видно было коек. Перед окном красовался большой аквариум с золотыми рыбками, на подоконниках цвели в горшках азалии и альпийские фиалки.

Вольцов остановился посреди комнаты. Кто-то съязвил:

— Высокие гости пожаловали!

Но Вольцов и бровью не повел:

— Давайте жить в мире, — предложил он спокойно.

— Жить в мире? — отозвался один из близнецов, вскочив в постели. — И это после того, как моего брата изуродовали на вечные времена!

— Напал-то не я, — возразил Вольцов. Но тут поднялся старший курсант Вильде.

— В армии существует неписаный закон, — сказал он. — Мир будет заключен не раньше, чем мы сделаем вам обтирание!

Услышав это, Вольцов взвыл от ярости и шагнул к Вильде, а тот, не теряя времени, отгородился столом.

— Еще одно такое подлое нападение, — предупредил Вольцов, — и пусть над вами смилуется господь бог!

В ответ раздалось насмешливое гоготание противника, но в нем не чувствовалось обычной уверенности.

— Ничего у нас не выйдет, — заявил позднее Хояьт. — Тоже мне, товарищи! Один готов другому горло перегрызть. Раньше я себе иначе представлял армию. Думал, это — братское содружество.

— Болтовня! — огрызнулся Вольцов.

А Феттер:

— Братское содружество — но сперва получай свои полсотни горячих ременной плеткой!

Хольт и его друзья чувствовали себя одинокими. Их одноклассники, работавшие на приборах, подлаживались теперь к старшим курсантам.

В декабре заметно участились массированные налеты на окрестные города. Хольт время от времени получал письма от матери; гамбургский дядюшка регулярно снабжал его сигаретами, да и сам Хольт иногда просил присылать ему деньги: он не укладывался в солдатское жалованье — пятьдесят пфеннигов в день. Он выхлопотал себе на рождество краткосрочный отпуск и долго раздумывал, как лучше его провести. Прежде всего мелькнула мысль об Уте, но Ута писала ему еще в ноябре, что они всей семьей проведут святки в Шварцвальде. Ехать к матери не хотелось. Спасаясь от одиночества, он позвонил фрау Цише.

Готтескнехт упорно торчал в канцелярии, по-видимому увлеченный беседой с пухленькой связисткой, о которой говорили, что она любовница капитана. Хольт недоверчиво покосился на вахмистра. Прошла целая вечность, пока не освободился провод. Наконец в трубке послышался искаженный до неузнаваемости, дребезжащий голос фрау Цише:

— Разумеется, приходите, — у меня как раз гости, это будет очень кстати!

Исполненный щемящих предчувствий, он тут же отправился в путь.

Перед подъездом стояли две обшарпанные машины. Дверь открыла горничная, взявшая у него шинель. Он поставил на пол каску. На военной шинели, висевшей на вешалке, не было офицерских погонов — Хольт установил это с чувством облегчения. Из гостиной доносилась танцевальная музыка и смех.

Хольт узнал гостиную. Через раздвижную дверь видны были соседние комнаты. Фрау Цише, покинув гостей — человек двадцать мужчин и женщин, — подошла к нему торжественная и недоступная, разыгрывая хозяйку салона, и протянула ему кончики пальцев. Владелец шинели, высокий, бледный, белокурый унтер-офицер, судя по нашивке на рукаве мундира, служил в гренадерском танковом полку «Великая Германия», и все здесь называли его «Великой Германией». Когда горничная подошла к нему с подносом, уставленным рюмками, и он взял себе ликеру, кто-то из гостей крикнул: «Нашей Великой Германии все мало», чем вызвал общий смех.

Хольт сидел, не двигаясь, скованный смущением. Фрау Цише любезно занимала его беседой, в которой чувствовалась даже какая-то нотка интимности.

— Все это мои старинные коллеги, актеры оперетты. Как, разве вы не знаете, что я танцовщица по профессии? Я несколько лет считалась здесь прима-балериной… Меня, право же, стоило посмотреть. Я даже выезжала за границу на гастроли. Если вам интересно, я как-нибудь покажу вам свои снимки. — Она засмеялась. — Вот было времечко!

Хольт слушал ее, польщенный этой интимной доверчивостью. Ее близость волновала его, кружила голову.

— Желаю вам хорошенько повеселиться, — сказала она, поднимаясь, — но поосторожнее с девушками. Все это простые хористки, я бы их и не пригласила, но мужчинам нужно с кем-то танцевать. — И Хольт остался один.

Он неотступно провожал ее взглядом. Она была одета шн домашнему, в коричневую шелковую пижаму — широкие и длинные штаны-юбка и блуза свободного покроя с развевающимися рукавами, открывавшими ее белые стройные руки до самых плеч. Волосы ее были собраны на затылке в изящный античный узел. Единственным украшением ей служили сверкающие камешки в ушах. В душе Хольта зашевелилась ревность ко всем этим окружающим ее мужчинам. Он завидовал каждой подаренной ею улыбке, каждому брошенному мимоходом слову.

— Дернем по стаканчику, камрад! — И бледный унтер-офицер протянул ему рюмку коньяку. Кругом танцевали под проигрыватель. — В отпуску? — спросил унтер-офицер, еле ворочая языком. — Или здесь служите? А я… в отпуску, прямехонько с фронта! И знаете, что я вам скажу… — Он опрокинул рюмку. — Эх, приятель, камрад… дело дрянь… — Он вытер рукавом лоб. — Мне через три дня снова шуровать на Восточной… Прозит! — Он опять наполнил рюмки. — Верно говорю, камрад, дело дрянь… Да и что вы хотите? Весь мир до того оевреился, что нам обязательно накладут!

Но тут перед ними выросла фрау Цише и сказала повелительно и даже с оттенком раздражения:

— Разве я тебе не запретила говорить о войне? Поди-ка лучше потанцуй!

Унтер-офицер покорно встал и нетвердым шагом поплелся на другой конец гостиной.

Фрау Цише подсела к Хольту и сказала с наигранной обидой:

— Вам, молодой человек, решительно не хватает воспитания! Что же вы не пригласите хозяйку дома танцевать?

— Я не умею танцевать, — признался Хольт.

— Поставьте фокстрот! — крикнула фрау Цише девушке, сидевшей у проигрывателя, и, взяв Хольта за руку, показала ему несложный шаг. Хольт оказался понятливым учеником. — У вас получается бесподобно! — уверяла она его. С трепетным сердцем держал он ее в объятиях, осторожно и бережно, словно хрупкую вазу. Его правая ладонь ощущала сквозь тонкий шелк упругость ее спины. Пластинка кончилась. Но Хольт горячо взмолился: — Пожалуйста, еще раз!.. — Мерные движения танца погружали его в какое-то сладостное опьянение, он испытывал беспричинный восторг, все его чувства были напряжены. Он легко, а потом чуть крепче прижал ее к себе и сам испугался своей смелости.

Но когда и этот танец кончился — увы, слишком скоро, — она показалась ему еще более недоступной, чем когда-либо. Ревниво следил он, как она танцует с другими.

Подносы с бутербродами передавали из рук в руки. Сардинки в масле! Но он отказался от еды, хоть и был голоден. Наконец он подсел к хористкам, попросил себе коньяку — рюмку, другую, — но болтовня этих девушек и их размалеванные лица вызывали в нем отвращение.

Он собрался с духом и снова пригласил фрау Цише. Коньяк придал ему смелости, и он бесцеремонно толкнул актера, грозившего его опередить. Она засмеялась.

— Как видишь, Фриц, наши храбрые воины требуют, чтобы их обслуживали вне очереди!

Он смотрел на нее сверху вниз. Выпитое вино кружило голову. Были бы мы с ней вдвоем — я поцеловал бы ее. Вдруг послышался грохот, звон разбитых стаканов, истерический визг хористок. Унтер-офицер во весь свой рост растянулся на паркете. Двое актеров подняли его, фрау Цише и не глянула в ту сторону.

— Отведите его в ванную!.. Он пьян, — пояснила она Хольту. — Он так боится возвращения на фронт, что пьет без просыпу! — Она посмотрела на часы. — Через десять минут я выгоню всю эту братию!

По радиосети послышались позывные. Голос диктора объявил: «Крупные силы авиации противника приближаются к территории рейха…» «Приготовиться к ведению огня!» — подумал Хольт. Бежать! Если попадется такси, успею еще доехать! Он увидел испуг в глазах фрау Цише. Нет, останусь! Так уж у них повелось, хоть это никому и не вменялось в обязанность, чтобы отпускники при сигнале воздушной тревоги возвращались в часть. Останусь, решил Хольт.

Гости с шумом спускались по лестнице, упившегося унтер-офицера погрузили в машину. Фрау Цише покрикивала на девушку, отбывавшую у нее в доме годичную повинность.

— Нашли время возиться с посудой! Отнесите чемоданы в убежище, да поскорее. — Надев шубку, она в изнеможении упала в кресло. Сирены провыли первое предупреждение. Хольт открыл в темных комнатах все окна. В накуренной гостиной повеяло свежестью. Слышно было, как жильцы по всему дому спешат вниз, в убежище.

Фрау Цише трепетала, словно робкий, беспомощный ребенок.

— Это же никаких нервов не хватит. Вечные тревоги! С ума можно сойти!

— Что же заставляет вас сидеть в Эссене? — спросил Хольт.

— Муж считает, что мне нельзя уезжать: это может кое-кому не понравиться.

— Что за чепуха! Кому может понравиться, чтобы вы сидели здесь, пока вас самих не накроет! — Белобрысый толстяк по-прежнему вызывал в нем острую неостывающую ненависть.

Снова то усиливающийся, то замирающий вой сирен.

— Скорее в убежище!

— Не торопитесь, — сказал он и с видом превосходства направился к радиоприемнику. — Они только подошли к стопятидесятикилометровой зоне. Скажите, ваш приемник берет волну зенитного передатчика?

— Да, но это же китайская грамота!

— Ничего, я в ней разбираюсь.

Она опустилась рядом с ним на колени, шкала радиоприемника освещала ее лицо. Земцкий научил Хольта ориентироваться по большой карте с топографическими квадратами. «Скоростная эскадрилья от Марты — Генриха 64 движется по направлению Северный полюс — Ида 17».

— Это «следопыты»!.. Они в районе Динслакена… Если не изменят направление, должны пролететь южнее.

Позывные прекратились, голос диктора объявил: «Скоростная эскадрилья от …»

— Летят мимо, — сказал Хольт.

— А как скажут, если они летят на нас?

— Это я расскажу вам при случае. — Он прислушался к голосу диктора. — Бомбардировщики идут следом, мы остаемся в стороне!

— Мой пасынок мог бы мне давно это объяснить! — пожаловалась она. Где-то заговорили тяжелые зенитки, их грохот врывался в открытые окна; казалось, стреляют рядом.

Хольт прислушался.

— Бьют по «следопытам», — сказал он.

— Как только вы можете быть так спокойны? Отведите меня в убежище, я боюсь. — Она повисла у него на руке, и он спустился с лей по лестнице.

В подъезде маячила хмурая фигура коменданта бомбоубежища. Он с любопытством уставился на Хольта. «Долго же вы собирались! Вам давно пора быть внизу». Подвал был глубокий, стены укреплены балками. В проходах кучками толпились люди. Фрау Цише открыла дверцу где-то в глубине. «Я не хочу быть на народе». Стены опрятного чуланчика тоже были укреплены балками. Черта с два они помогут, думал Хольт с досадой. Он предпочел бы оказаться в орудийном окопе, под открытым небом.

Они уселись. Она все еще цеплялась за него, ее бил озноб, и она тесно к нему прижималась. В проходе горела слабая лампочка. Грохот зениток звучал здесь приглушенно.

Они сидели рядом и молчали. Наконец она сказала:

— Все эти люди действуют мне на нервы. А с вами я спокойна.

— Да и я, пожалуй, в такой дыре натерпелся бы страху. И все же я ужасно рад, что могу побыть с вами. — Он скорее почувствовал, чем увидел, что она бегло на него взглянула, а потом опять уставилась в пространство.

Из соседнего прохода доносились голоса и детский плач. Хольт ни на "что не обращал внимания. Он видел рядом эту женщину-девушку, кутающуюся в мех, из которого выглядывало только ее тонкое и теперь такое бледное лицо. Тяжелый узел ее волос распустился, их пышные с матовым блеском пряди ниспадали на шею, смешиваясь с пушистым мехом. Она откинула голову и прислонилась к стене.

— Почему вы тогда убежали? — спросила она беззвучно.

— Я и сегодня еле усидел.

— Но почему же!

— Мне… мне тяжело, когда вы танцуете с другими, я этого не могу вынести! — Она улыбнулась. — Это от меня не зависит, — продолжал он, — я знаю, что это глупо. — Она не отвечала.

Комендант пролаял в проходе: «Отбой!»

Хольт посмотрел на свои часы. Был двенадцатый час.

— Мне пора! — Как и в тот раз, он стоял перед ней, низко склонив голову, и, не выпуская ее руки, спрашивал: — Можно мне снова прийти?

Она ответила медленно, словно цедя слова:

— В сущности вы достаточно взрослый, чтобы самому судить, что вам можно, а чего нельзя. — Никогда он еще не видел такого непроницаемого лица.

Это странное знакомство не выходило у него из головы. Во время долгих часов у орудия или классных уроков он только и думал, что об этой темноглазой женщине. Сперва его останавливала мысль об Уте. Но старая привязанность вскоре капитулировала перед новым, более жарким чувством, хотя он немало мучился и упрекал себя.

За день до очередного свободного дня он позвонил фрау Цише и осведомился, можно ли ее навестить.

— Разумеется, если у вас нет в виду чего-нибудь более интересного.

Она сама ему открыла, она была одна в квартире. И опять она предстала перед Хольтом какой-то новой, еще не знакомой ему гранью. На этот раз она говорила с ним до странности деловито. Она опустилась на тахту в гостиной. Он придвинул себе кресло. Оба курили.

— Почему вы сказали: если у вас нет в виду чего-нибудь более интересного? — спросил он. — Мне больше всего хочется увидеть вас.

— В самом деле? — протянула она и удобнее расположилась на тахте. — А может быть — писать письма некоей фрейлейн Барним?

Он так смешался, что от растерянности ляпнул бестактность:

— Вы, кажется, шпионите за мной?

— Немножко, — ответила она и решительным движением бросила в пепельницу сигарету. — Во всяком случае, мне удалось вытянуть из моего пасынка нечто существенно важное.

— И это…

— Что вы не из тех, кто хвастает своими победами, — сказала она, глядя на него твердо и даже с вызовом, — словом, что вы умеете держать язык за зубами.

Он сидел, словно пораженный столбняком, пока взгляд его не упал на большую фотографию в безвкусной рамке. И тут возбуждение, лихорадочно гнавшее кровь по его жилам, на секунду вылилось в слепую ярость. Он швырнул портрет на пол с такой силой, что стекло разлетелось вдребезги. Она испуганно вскрикнула, и он кинулся к ней. Она потянула его к себе, вниз. Он принял ее похоть за страсть.

Он пробыл у нее до позднего вечера. Они лежали в спальне на широком супружеском ложе. Он, не отрываясь, глядел на ее расслабленное лицо, словно стараясь разгадать, что кроется за этим холодным лбом.

— Любишь меня? — спросил он наивно.

Она изумленно открыла глаза. Ее взгляд заставил его забыть, как неуместен этот вопрос. Но она уже снова закрыла глаза и выдохнула чуть слышное «да». А потом улыбнулась с закрытыми глазами.

Она лжет!

— Неправда, ты меня не любишь!

Она повернула к нему голову.

— Любовь… — сказала она презрительно. — Что такое любовь? Ведь я же не девочка-подросток. Я отдалась тебе — чего еще ты хочешь?

— А… сердце? — беспомощно пролепетал он. Она притянула его голову к своей груди.

— Молчи!

Перед его уходом она сказала:

— Ты бы лучше попросил себе отпуск на ночь, как все.