Онлайн чтение книги Путешествие вокруг стола
Увеселения в пользу сирот

Самый прославленный в Каунасе салон мод «Смарт» поддерживал непосредственные связи с Парижем, поэтому здесь можно было с молниеносной быстротой получить самое роскошное платье в Европе. В последние дни в салоне царило большое оживление. Двери не закрывались целую неделю; встревоженные столичные дамы то и дело хлопали ими. Они бранились с портнихами, сулили им золотые горы и торопили, торопили, торопили…

Первый помощник балансового инспектора Пискорскис вертелся возле жены, примерявшей перед зеркалом третье по счету платье. Спина у этого платья вообще отсутствовала.

– Тебе лучше знать, Нелли. Но насчет выреза на спине я говорю правду. Нужно чем-нибудь прикрыть, и кончено!

– Почему?

– Видно, Нелюк.

– Что видно?

– Чирий.

– ??

– Я же говорю… может, оденешь то желтое, с вырезом спереди…

– Что ты, что ты?… А шов после операции?!.

Первый помощник долго думал, как вывести проклятый чирий, который, как сургучная печать на конверте, багровел на мягкой спине Пискорскене. Бог наградил ее прелестными плечами и лебединой шеей; она во что бы то ни стало хотела продемонстрировать их высшему свету и привлечь к своей особе как можно больше внимания.

Открылась дверь, появилась госпожа Уткина:

– О!.. И вы готовитесь!.. Я уже сбилась с ног… Здравствуйте, господа! Какое прелестное платье!..

– Добрый день… Ничего себе платье… Нелли нравится, – с сомнением произнес Пискорскис. – Но меня смущает одно… Взгляните-ка… Как раз посредине выреза…

– А что там такое?

– Вы не видите?… Бог знает, откуда он взялся! Но ведь так нельзя, говорю я, а она уперлась: декольте должно быть сзади!..

– Господин Пискорскис, позвольте судить об этом женщинам. Женщина лучше знает все свои недостатки. А прыщик можно залепить пластырем под цвет тела или еще лучше – подкрасить под родинку. Женщина с родинкой на спине – это великолепно. Вот у меня горе – так горе. Я умоляла сшить платье с хвостом, а сделали с двумя, да еще по бокам. Как быть – не знаю. Осталось всего несколько дней, а дочка голая! Кстати, мадам, вы лучше обратите внимание на корсет, чем на прыщ. Ваш корсет довольно провинциален. Мужчины часто судят по корсету о культуре женщины…

– Я этого не вынесу! Мой муж, – ну настоящий осел! – огорчилась Пискорскене. – Подумайте – он преподнес мне такой корсет в день ангела. Это издевательство!

– Нелюк, ну зачем же так?

– Я тебе говорила, что есть французские, резиновые. Нежные, как шелк!

– Вот, вот, вот!.. – подтвердила Уткина.

Рассерженная Пискорскене скрылась за ширму, переоделась, велела завернуть платье и, не взглянув на мужа, сказала:

– Отнесешь домой. Мне некогда, у меня сегодня много дел.

Было тихое зимнее утро. С самой зари по улицам Каунаса расхаживали пары с трехцветными коробочками и такими же щитами, на которых были приколоты бумажки с надписью: «В пользу приюта». Самоотверженно преданные делу благотворительности пары меряли из конца в конец Лайсвес аллею, останавливая прохожих; расфуфыренные барышни, не жалея комплиментов, пристегивали к лацканам значки, а их партнеры – молодые мужчины – склоняли голову и повторяли: «Спасибо!» То там, то сям на тротуарах стояли столики, возле которых собирались сборщицы дани – дамы с серебристыми лисами, закутанные в дорогие манто. На панели у «Метрополя» крутились генеральша Тешлавичене и Пискорскене.

– Извините, господин!.. Вас-то мы уж не пропустим… – вцепившись в грудь какого-то чиновника, басила, показывая зубы, Тешлавичене: – Пожертвуйте сиротам, несчастным младенцам! Не возьмете ли приглашение на бал?

– Ничего себе мужчина! – шепнула Пискорскене, когда чиновник удалился.

– Мне он не понравился… Просто слон… Смотрите, смотрите… Этого я перехвачу! Вот это мужчина!

– Тоже мне мужчина! Вымолоченный сноп! – иронически усмехнулась Пискорскене. – Господин, господин! Не убегайте! Не выкрутитесь! Пожертвуйте подкидышам! Не забудьте, вечером бал!

– Непременно, непременно приходите! – крутясь на одной ноге, стреляла глазками Тешлавичене. – Не прощайтесь, скажите до свиданья!.. Вы видели, как он на меня глянул! Словно копьем пронзил!

– Пожертвуйте сиротам!.. Видите? – кивнула Пискорскене на проходящую даму. – С двумя мужьями живет.

– Видно, потому две шубы и купила. Сегодня она в кротовой. А вы знаете, какой бал ей муж закатил?

Столбы в переулках и на аллее были увешаны призывными плакатами. Газеты в отделе хроники возвещали: «Благотворительный бал в пользу сирот. Играет джаз. Вход только в бальных платьях и во фраках. Бал опекает госпожа президентша».

Объявления вызвали бурю и в особняке Спиритавичюса.

Спиритавичене, ворвавшись в дом, облетела все комнаты, оставляя в каждой какую-нибудь покупку, и велела мужу тотчас же наточить бритву.

– Ну, ты того, Марцелюк! То да се, – вытаращил глаза Спиритавичюс. – Что ты затеяла? Что с тобой?

– Точи бритву, говорю!

– Что с тобой? Взбеленилась баба…

– Я тебя добром прошу – точи бритву!

– Зарезаться хочешь? – в сердцах сплюнул Спиритавичюс. – На кой тебе черт бритва, спрашиваю?

– Собирайся на бал!

Спиритавичюс только что побрился, и поэтому желание жены показалось ему по меньшей мере странным. Однако супруга не унималась. Директору ничего не оставалось, как повесить ремень и водить по нему сверкающим стальным лезвием.

– Кончил?… Иди сюда! – позвала из соседней комнаты супруга.

Спиритавичюс с бритвой помчался в спальню, где обнаружил полуобнаженную жену.

– Побрей!.. – велела она.

– Что побрить? Ну ты, того, то да се, не смейся над стариком!

– Для нового платья нужно!.. Понял?

– Ничего не понял. Где побрить, спрашиваю?!

– Платье без рукавов! Все подмышки бреют…

– Подмышки?! Брейся сама, – отступил Спиритавичюс.

– Давай сюда бритву!

Спиритавичене намылилась, подошла к зеркалу, но никак не могла достать бритвой подмышку.

– Зарежешься еще на старости лет! Давай бритву!.. Сумасшедшая!.. Подмышки брить! – бранился Спиритавичюс. – Седина в голову, бес в ребро!

А на другом конце столицы, сидя в теплой ванне, Бумба-Бумбелявичюс подгонял свою жену:

– А теперь чуточку ниже… Полегче, полегче… Вот так. А-а… Хорошо… хорошо! Очень хорошо, Марите!.. От-та-та-та!..

Бумбелявичене терла мочалкой спину мужа. Они спешили на свой первый бал.

– Вот хорошо, так, так, куколка, – сладко стонал, вцепившись в края ванны, Бумба-Бумбелявичюс.

– Еще немножко, правее, правее. Вот тут, тут. А-а-а, хорошо… умница!..

– Вот видишь, Йонитис. Видишь, какая благодать! А еще говорил, что жена тебя не любит. Чистенький, как ангелочек!..

– Хватит, оф-оф-оф!.. – различными междометиями выражал свое удовольствие измученный женой Бумба-Бумбелявичюс, отдаваясь ее нежным заботам.

– Погоди, погоди! Смою как следует! Встань! А теперь повернись ко мне. Ну и чумазый же ты был! – хлопья пены стекали с тела четвертого помощника балансового инспектора, унося с собой пот и грехи долгих бессонных ночей.

Не спалось и первому помощнику балансового инспектора Пискорскису. Сидя на краешке дивана, положив себе на колени ножку Нелли, он срезал с ее пальцев мозоли: она собиралась надеть туфельки на два номера меньше.

– Сколько раз я тебе говорил, лечи, Нелли, мозоли. А ты нет и нет. Посмотри, как ты мучаешься. Ой, кажется, порезал? – Пискорскис поцеловал ногу.

– Больно…

– Потерпи, Нелюк… Еще немножко, и не останется ни одной мозолинки. А теперь примемся за другую. Крепко держится, негодная! Ну, еще раз как следует! Видишь! Как горошина! Прочь, дьявольское семя! – Пискорскис швырнул мозоль и незаметно проглотил слюну.

– Сколько еще осталось?… Ах, если бы ты знал, как приятно!

– И мне приятно… Сейчас, сейчас, Нелли… Ах ты, проклятое семя! Как ты измучило мою женушку… Вот с одной и кончили, – поцеловал Пискорскис ногу Нелли и положил на свои колени другую.

– Знаешь, Нелюк, надо бы и педикюр сделать… А ты забываешь… Слишком велики ноготочки. Видишь, вот и грязь скопилась, а от грязи неприятный запах. Вот одного ноготка и нет, нет и другого. Эге, Нелюк, между пальцами покраснело… надо припудрить. Подай вон ту коробочку… вот так… Видишь, как хорошо… А теперь попытаемся снять последнюю мозольку. Ну, вот и все. – Пискорскис огорченно вздохнул. Нелли обняла мужа, поцеловала и выбежала собираться на бал.

В залах гостиницы «Литва» с самого утра шла генеральная уборка. Декорировались комнаты, натирались полы. В зале, в котором устраивалась американская лотерея, были собраны фанты от различных торговых и промышленных заведений. Они были пронумерованы и сложены по порядку, чтобы можно было легко найти выигрыш. Фантов было множество: оптовик пожертвовал сиротам центнер соли, шорник – хомут, тут же стояла бочка портланд-цемента, на которой белел гипсовый бюст Витаутаса. На полу лежал ящик с гвоздями, а над ним на веревочке висел розовый бюстгальтер. Над дверьми в лотерейную комнату был вывешен красочный плакат. Огромные буквы призывали: «Чтоб плясалось до утра, литы жертвовать пора».

Залы самой солидной в городе гостиницы и ресторана были декорированы по эскизам художников. Над эстрадой, например, была изображена детская коляска, в которой сидели, подняв тромбоны и литавры, музыканты. В центре танцевального зала виднелся лозунг: «Всегда поддерживай приют – а вдруг твои младенцы попадут». На импровизированном буфете, за которым пять самых видных и красивых дам торговали прохладительно-горячительными напитками, крупными буквами было выведено: «Деткам молоко, нам крюшон».

Ровно в 10 часов замяукал саксофон, загремел барабан и в освещенный зал стали собираться гости. Тут было во всех видах представлено творчество изобретательных столичных портных и парикмахеров. В сиянии огромной люстры разными цветами радуги переливались шелка, блестели драгоценности. Между светлыми, волочащимися по земле, платьями сновали черные, как смоль, фраки и смокинги, из которых выглядывали белые крахмальные груди, а над ними – свежевыбритые лица. Избранное общество кивало во все стороны головами, выбирало столики, заказанные по телефону через рассыльных и горничных, усаживало надменных, набеленных и нарумяненных дам, поднимало большие и малые бокалы, дарило улыбки, бросало крылатые фразы; мужчины целовали обнаженные ручки, унизанные кольцами тонкие пальчики.

Особенно большая суматоха царила возле отдельного кабинета «Три князя». Метались озабоченные дамы, которым было поручено встретить и проводить на места высоких гостей. Между дамами скользили, извиваясь, словно угри, расторопные кельнеры, а за окнами, на перекрестке Лайсвес аллеи и улицы Даукантаса, которые были специально освещены лучами прожекторов, прогуливались вышколенные агенты охранки. За столом, уставленным закусками и напитками со всего света, меж которыми наш черный хлеб выглядел бедным родственником, сидел человек, носивший громкий титул вождя нации, министры и зарубежные гости. Над всем обществом возвышались, словно бдительные стражи, изображения трех великих литовских князей, вооруженных мечами и щитами. Ничто не должно было нарушать покоя гостей, собравшихся поддержать сирот и несчастных подкидышей; даже пробка должна была вылетать из бутылки шампанского бесшумно, чтобы не перепугать боязливого чиновника, даже косточка зажаренного в сметане карася должна была пройти через ожиревший желудок, не доставив его владельцу неприятностей. Белыми голубями порхали дамы. Одни, церемонно раскланиваясь со своими спутниками, усаживались на места, другие, повиснув на руке своего кавалера, поднимались и исчезали в пестром мерцании драгоценностей, шелков и взглядов.

Над паркетом проплывали длинные фалды фраков и голые женские плечи, словно черные и белые фигуры на огромной шахматной доске. Вот движется король – президент государства, вождь нации, с самой прекрасной дамой бала – «Мисс Каунас», вот выступает павой королева бала – госпожа президентша с красавцем-офицером, вот изъясняются на разных языках расфранченные дипломаты – ни дать ни взять вавилонское столпотворение!

Кружится голова барышни Уткиной от сладко-кислого пьянящего крюшона и еще больше от шампанского, которым ее накачивают многочисленные почитатели, кружится голова от танго, потому что кет отбоя от кавалеров, кружится голова от ласк и поцелуев, на которые не скупится по уши влюбленный в нее гусарский лейтенант в красных галифе, старающийся все время уединиться с Уткиной в едва освещенной нише; поцелуи, поцелуи… Любопытные глаза считают, а десятки губ сообщают о них всему залу, не забывая преувеличить виденное в десять раз.

Мерно и неуклонно совершают свой круг стрелки часов, напоминая одним, что уже, вероятно, пора отправляться на покой, заставляя других еще больше беситься и сумасбродствовать, потому что завтрашний день сулит новые развлечения и радости. Алкоголь освободил всех от оков этикета. Все в зале смешалось. Одни собирались группками, другие незаметно исчезали, садились в машины и мчались в только им одним известном направлении, третьи пешком плелись к семейным очагам. Молодежь с еще большим жаром и страстью, словно стараясь испить до дна чашу удовольствий, погружалась в хаос музыки и винных паров, денежные люди тянулись в просторные игорные залы, также готовые к услугам гостей. За овальным столом резались в покер именитые граждане столицы: министры, адвокаты, фабриканты, акционеры, генералы; кто хотел выиграть, кто развеять тоску, а кто – отделаться от лишней сотни, а то и тысячи в обществе, которое со временем сторицей вознаградит за проигрыш. За одним из таких столов сидели Спиритавичюс с Уткиным.

Внезапно по залам прокатилось эхо выстрелов. Никто не знал, что случилось. Любопытные бросились искать место происшествия, женщины с визгом прижались к своим спутникам, в коридоре началась давка. Люди толкались, расспрашивали друг друга, искали бог весть чего. Из зала для покера иногда высовывались игроки, но, вспомнив, что заглядывать в чужие карты неприлично, махали рукой и возвращались к своему занятию.

По просторным залам клуба и ресторана разнеслась страшная весть: гусарский офицер Дзиндзиляускас из ревности стрелял в помощника балансового инспектора Пищикаса; всему виной молодая Уткина.

Участники бала в пользу сирот стали свидетелями небывалого зрелища: в вестибюле гостиницы, под лестницей, лежал истекающий кровью человек во фраке. На место происшествия примчались бледный директор клуба, начальник гарнизона полковник Близгулявичюс и представители полиции, потому что стрельба в здании, которое им было поручено охранять, как зеницу ока, в здании, где веселились высшие чины государства и зарубежные гости, грозила им всем большими неприятностями.

– Что произошло, лейтенант? – строго спросил начальник гарнизона, хотя у его ног валялся раненый и он уже знал, в чем дело.

Бледный лейтенант гусарского полка вытянулся по стойке смирно.

– Что тут произошло? Лейтенант, изложите суть дела.

– Дозвольте объясниться, господин полковник! – щелкнул каблуками Дзиндзиляускас.

– Пожалуйста…

– Когда я кончал военное училище… на выпускном вечере… их превосходительство президент государства, вручая мне саблю, повелел всегда защищать офицерскую честь…

– Так… знаю… далее… – не поднимая глаз от земли, кивал полковник Близгулявичюс.

– …Я сидел за столиком с барышней…

– Понятно… Продолжайте, – рубил слова начальник гарнизона.

– …Вдруг появился этот фрукт… и бессовестно взял мою даму за…

– За что?… – поинтересовался полковник, – Надеюсь, не за руку?

– Слово офицера, господин полковник, – оживился лейтенант. – Я потребовал извинения. А он нагло заявил…

– Что заявил, лейтенант?

– Сказал: «Скройся с глаз, красноногий!»

– Довольно!.. – удовлетворенно промычал начальник гарнизона. – Уточните еще одно обстоятельство.

– Слушаюсь! – звякнул шпорами лейтенант.

– А что же дама?…

– Дама?… Как бы тут выразиться… Поначалу смеялась… беспомощно смотрела на меня… потом, как вьюн, выскользнула из моих рук, слилась с толпой танцующих, помахала рукой и исчезла…

– Ясно!.. Достаточно!

– Тогда я, – продолжал давать показания довольный Дзиндзиляускас, – защищая честь мундира, не выдержал, стал следить за этим негодяем и, увидев его здесь…

– Вы поступили, как подобает офицеру… Состава преступления в ваших действиях не усматриваю… Можете быть свободны…

Из глубины коридора, ведущего в комнату с надписью «Messieurs», этот разговор слушали Спиритавичюс, Уткин и Пискорскис. Когда начальник гарнизона ушел с убийцей, они вылезли из укрытия и при. близились к самому младшему своему сослуживцу Пищикасу, который, увы, не подавал никаких признаков жизни. Оторванный от покера врач послушал пульс, осмотрел раны и велел везти раненого в больницу. Между прочим, заметил врач, такие случаи в Каунасе участились, но револьверные раны, особенно малого калибра, – сущие пустяки. Вытирая о полотенце руки, врач Блознялис скосил глаза на недвижимое тело пациента и поспешил к столу, за которым в поте лица трудились его партнеры, столпы общества.

Когда четверо широкоплечих кельнеров подняли с земли беспомощное, отяжелевшее тело Пищикаса, Спиритавичюс, достав из заднего кармана сюртука белый носовой платок, вытер пот и высморкал нос, чтобы никто не заподозрил его в мягкосердечии. Глядя на застрявшее в дверях тело своего чиновника, он произнес:

– Эх ты, Пищик-прыщик!.. Сколько раз тебе было говорено: женись!.. Была бы твоя, не носился бы, как кобель!.. Когда я вас, бараньи головы, научу жи-и-и-ить на свете, – зло посмотрел он на Уткина с Пискорскисом и опять высморкался.

– Ну и стыд, ну и стыд!.. – кусал губы Спиритавичюс. – Во что превратилось мое учреждение… А вы смотрите за своими!.. Бесятся ваши бабы! Не досмотрите – пеняйте на себя!.. Губят молодежь… Вот что!.. – он хотел добавить еще одну крылатую фразу, но махнул рукой и после грустной паузы подвел итог:

– Заварили кашу дамочки-благотворительницы!.. Теперь начнутся истории, объяснения, следствия, допросы… Хорошо, если выживет… А теперь, господа, марш по домам! Никакого толку от вас! Пе-ту-хи задрипанные!